Текст книги "Книги в моей жизни"

Автор книги: Генри Валентайн Миллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Даже в самых грубых описаниях Жионо нет никакой вульгарности. Там может быть вожделение, сладострастие, похоть – но только не вульгарность. Его персонажи время от времени позволяют себе завести интрижку на стороне, иногда их даже можно назвать "распутными", но в этих легкомысленных сношениях нет и тени той мерзости, какая присутствует на страницах Малапарте, посвященных американским солдатам за границей. Никогда французскому писателю не приходилось прибегать к манерным ухищрениям наподобие тех, что встречаются у Лоуренса в такой книге, как "Любовник леди Чаттерли". Лоуренсу следовало бы познакомиться с Жионо, с которым у него, между прочим, много общего. Ему следовало бы проделать путь от Ванса до равнин Верхнего Прованса, о котором Жионо, описывая окружение "Холма", говорит так: "...бесконечный простор голубых земель, деревня за деревней погружается во мрак на этих лавандовых полях. Горсточка людей – столь жалких в своей малочисленности, столь неудачливых в жизни. А среди трав изогнулся заросший камышом холм – словно бык". Но Лоуренс уже избрал смерть, хотя и сумел подарить нам такие книги, как "Покойник" или "Сбежавший петух". В нем еще оставалось достаточно дыхания, если можно так сказать, чтобы отринуть болезненный образ страдающего Спасителя и возродить образ человека, наделенного плотью и кровью, стремящегося просто жить, просто дышать. Очень жаль, что он не встретился с Жионо в первые годы жизни. Даже мальчиком Жионо сумел бы избавить его от многих заблуждений. Лоуренс всегда отрицательно относился ко всему французскому, хотя жить во Франции ему, кажется, нравилось. Он видел во всем французском лишь больные, "упаднические" стороны. Он сразу замечал именно это, где бы ни оказался, -у него был слишком острый нюх. Жионо буквально врос в родную землю, а Лоуренс нигде не мог задержаться надолго. Оба восславили изобилие жизни: Жионо в гимнах жизни, Лоуренс в гимнах ненависти. Жионо не только бросил якорь на своей "почве", но и закрепился в традиции искусства. И нисколько не страдал от наложенных на себя ограничений. Напротив, он расцвел. Тогда как Лоуренс выломился из своего мира и из сферы искусства. Он бродил по свету, словно потерянная душа, которой нигде не суждено обрести покой. В романах он проповедовал возрождение человека, но сам погиб жалким образом. Я очень многим обязан Д.Г.Лоуренсу. Мои замечания и сравнения не направлены на то, чтобы отторгнуть этого человека – я просто хотел показать его ущербность. Я тоже англосакс и в силу этого могу свободно говорить о его ошибках. Нам всем страшно необходима Франция. Я неустанно повторял это. И, вероятно, буду повторять до самой смерти.

Vive la France! Vive Jean Giono!*

* Да здравствует Франция! Да здравствует Жан Жионо! (фр.)

Всего несколько месяцев назад я отложил в сторону эти страницы, посвященные Жану Жионо, поскольку знал, что еще многое должен сказать, но решил выждать нужный момент. Вчера мне нанес неожиданный визит один литературный агент, с которым я много лет назад познакомился в Париже. Он принадлежит к тому типу людей, которые, войдя в дом, направляются сначала в вашу библиотеку, чтобы взглянуть на книги и рукописи, ауж затем смотрят на вас. И при этом видят не вас, а лишь то, из чего можно извлечь выгоду. Когда он заявил с ослиной, на мой взгляд, тупостью, что его единственная цель помогать писателям, я ухватился за эти слова и назвал имя Жионо.

"Есть человек, для которого ты, если не врешь, мог бы кое-что сделать", – прямо сказал я.

И показал ему книгу "Приветствуя Мелвилла". Я объяснил, что "Викинг" как будто не желает больше публиковать Жионо.

"А ты знаешь причину?" – спросил он.

Я повторил ему то, что они мне написали.

"Истинная причина не в этом", – возразил он и изложил мне "известные" ему истинные причины.

"Даже если то, о чем ты говоришь, правда, – сказал я, – хотя мне в это не верится, остается книга, которую хотелось бы увидеть в печати. Это прекрасная книга. Я люблю ее".

И добавил:

"В сущности, мне плевать на то, что Жионо делает и что о нем говорят. Я его очень люблю и безмерно им восхищаюсь. И я знаю моего Жионо".

Он взглянул на меня с иронической улыбкой и, словно желая подзадорить меня, произнес:

"Ты же знаешь, есть несколько Жионо".

Я знал, на что он намекает, но ответил просто:

"Я их всех люблю".

Кажется, он понял, что здесь больше вынюхивать нечего. Я же был уверен, что он вовсе не был так близок с Жионо, как хотел показать. А сказать он хотел, несомненно, следующее: Жионо определенного периода был гораздо лучше, чем Жионо другого периода. "Лучший" Жионо был, конечно, его Жионо. Именно подобная болтовня поддерживает литературные круги в постоянном брожении.

Когда появился "Холм", весь мир признал этого человека – Жана Жионо. Это повторилось, когда была издана книга "Да пребудет моя радость". Возможно, это случалось много раз. В любом случае, когда бы такое ни происходило, когда бы ни выходила книга, сразу же получившая всемирное признание, люди считают само собой разумеющимся, что книга эта выражает истинный образ своего автора. Словно бы этот человек и не существовал прежде. Или, вернее, считается, что человек существовал, а писатель нет. Однако писатель начинает свое существование прежде человека, как ни парадоксально это звучит. Человек не станет тем, чем он стал, если нет в нем творческого зерна. Он проживает жизнь, которую потом расскажет в словах. Ему снится жизнь прежде, чем он проживает ее, – жизнь снится ему для того, чтобы он ее прожил.

В своих первых "успешных" книгах некоторые авторы дают настолько полное представление о себе, что позднее, невзирая на все их опровержения, этот образ сохраняется, превалирует и порой даже стирает все последующие образы. Нечто подобное случается при нашей первой встрече с другими людьми. Личность столь полно запечатлевает себя, что позднее – невзирая на все изменения и проявления других сторон – именно первый образ доминирует. Порой наша способность сохранить изначальный, полный образ идет во благо – порой это гнусная несправедливость по отношению к тому, кого мы любим.

Я и не думаю отрицать, что Жионо – личность многоликая. Также не буду отрицать, что в нем, как и во всех нас, есть хорошие и дурные стороны. Что касается Жионо, то он в каждой своей книге раскрывается полностью. Происходит это в каждом его предложении. Он всегда остается собой и всегда отдает себя целиком. Это одно из тех редких качеств, которым он обладает, что отличает его от более мелких писателей. Сверх того, я легко могу представить себе, как он, подобно Пикассо, говорит: "Разве все, что я делаю, обязательно должно быть шедевром?" Я бы сказал о нем, как и о Пикассо, что "шедевром" был сам творческий акт, а не конкретное творение, которому посчастливилось угодить широкой публике и быть принятым так, словно это тело Христово.

Предположим, у вас есть определенное представление о человеке, но вот однажды, совершенно случайно, вы приходите к нему в необычном расположении духа и видите, что он разговаривает или ведет себя так, как вы и подумать не могли. Отвергнете вы эту не приемлемую для вас сторону или включите ее в более широкое представление об этом человеке? Когда-то он раскрылся перед вами полностью, думаете вы. Теперь вы находите его совершенно другим. Его это вина или ваша?

Я могу легко представить себе человека, для которого писательство дело всей жизни, так как он раскрывается в столь многообразных аспектах, что это озадачивает и приводит в замешательство читателя. Но чем больше они озадачены и приведены в замешательство, тем меньше, на мой взгляд, способны рассуждать о "шедеврах" и "открытиях". Открытый и восприимчивый ум подождет по крайней мере, пока не будет написано последнее слово. Это по крайней мере. Однако природа маленьких умишек такова, что они норовят перебить человека, остановить его развитие в точке, наиболее удобной для достижения собственного душевного комфорта. Когда автор ставит проблему, которая не нравится или не понятна нашему маленькому человечку, что происходит? Раздается классический вопль: "Он не тот, что был прежде!" Что всегда означает: "Он не тот писатель, которого я знаю".

Как писатель творческого типа Жионо еще сравнительно молод. У него будут другие взлеты и падения – с точки зрения придирчивого критика. Его станут датировать и передатировать, классифицировать и переклассифицировать, воскрешать и перевоскрешать – до финальной предсмертной строчки. А те, кому нравится подобная игра, кто отождествляет ее с искусством интерпретации, переживут множество изменений – изменений в себе. Догматики будут жонглировать им до самого конца. Нежные идеалисты будут попеременно разочаровываться и влюбляться. Скептики всегда будут выжидать – склоняться то на одну, то на другую сторону, но при этом выжидать.

Что бы ни писалось о таком человеке, как Жионо, это больше скажет вам о критике или интерпретаторе, чем о Жионо. Ибо, подобно песне мира, он продолжает двигаться вперед. Критик вечно кружится вокруг его цельной, но составленной из многих гранул личности. Он, словно girouette", показывает направление ветра – но ничего не говорит о ветре и воздухе. Он словно автомобиль без свечей зажигания.

Простой человек, который не чванится своими суждениями, но способен растрогаться, простой человек – преданный, любящий и верный – гораздо лучше может оценить такого писателя, как Жионо, нежели ученые критики. Верьте человеку, чье сердце взволновано, человеку, чья душа растрогана. Такие люди заодно с писателем, когда тот выстраивает свое творение. Они не бросают писателя, когда тот выходит за пределы их понимания. Их молчание достойно и поучительно. Подобно мудрейшим из мудрым, они знают, как держать паузу.

"С каждым днем, – говорит Мигель де Унамуно, – я все меньше и меньше верю в социальные вопросы, политические вопросы, нравственные вопросы и все прочие вопросы, придуманные людьми для того, чтобы не отвечать на единственный реальный из всех существующих вопросов – человеческий вопрос. Пока мы не отвечаем на этот вопрос, все дела наши – не более чем шум, поднятый нами с целью не слышать его".

Жионо – это один из тех писателей нашего времени, кто честно пытается ответить на этот вопрос. Во многом именно этим объясняется дурная слава, которой он пользуется. Те, кто действует на периферии, считают его ренегатом. С их точки зрения, он играет не по правилам. Некоторые отказываются серьезно воспринимать его, поскольку он "всего лишь поэт". Некоторые считают, что он обладает великолепным даром рассказчика, но лишен чувства реальности. Некоторые полагают, что он пишет легенду своего края, а не историю нашего времени. Некоторые хотят внушить нам, что он всего лишь мечтатель. В нем есть все это – и намного больше. Это человек, который никогда не отрывается от мира, даже когда грезит. В особенности от мира человеческих существ. В своих книгах он говорит как отец, мать, брат, сестра, сын и дочь. Он не изображает человеческую семью на фоне природы – он делает человеческую семью частью природы. Если в при

Флюгер (фр.).

роде есть муки и наказания, то лишь потому, что в ней осуществляется божественный закон. Космос, в котором обитают персонажи Жионо, упорядочен строжайшим образом. В нем есть место для всех иррациональных элементов. Космос этот не исчезнет, не рухнет и не поколеблется, ибо живущие в нем вымышленные персонажи порой вступают в противоречие или в борьбу с законами, управляющими нашим повседневным миром. Мир Жионо обладает реальностью куда более внятной, куда более прочной, чем та реальность, которую мы принимаем за единственно существующую. В своем последнем произведении Толстой выразил суть этой иной и более глубокой реальности:

"Разрешение не одного вопроса общественного устройства, а всех, всех вопросов, волнующих человечество, в одном, в перенесении вопроса из области кажущейся широкой и значительной, но в сущности самой узкой, ничтожной и всегда сомнительной: из области внешней деятельности (имеющей, будто бы, в виду благо всего человечества, деятельности научной и общественной) в область, кажущуюся узкой, но в сущности самую широкую и глубокую и, главное, несомненную: в область самой личной, не телесной, но духовной жизни, в область религиозную.

Только сделай это для себя каждый человек, спроси себя, настоящего себя, свою душу, что тебе перед Богом или перед своей совестью (если не хочешь признавать Бога) нужно, и тотчас же получатся самые простые, ясные, несомненные ответы на самые казавшиеся сложными и неразрешимыми вопросы, и все, что было сложно, запутанно, неразрешимо, мучительно, все тотчас станет просто, ясно, радостно и несомненно.

Кто бы ты ни был: император, король, палач, миллиардер, тюремщик, нищий, министр, вор, писатель, монах, остановись на минуту в своей деятельности и загляни в свою святую святых, в свое сердце и спроси себя, что тебе, настоящему тебе нужно для того, чтобы прожить наилучшим образом те часы или десятилетия, которые еще могут предстоять тебе. И кто бы ты ни был, если ты только искренно и серьезно спросишь себя об этом, ты не можешь не ответить себе то же, что отвечали и отвечают себе все люди, серьезно и искренно ставившие и ставящие себе вопрос этот: нужно тебе одно, наверное одно, то самое, что всегда было и теперь нужно для всех: благо, истинное благо, не такое благо, которое нынче может быть благом, а завтра может стать злом, и не такое, какое было бы благом для одного тебя, а злом для других, а одно истинное несомненное благо, такое благо, которое благо и для тебя, и для всех людей, и сегодня и завтра и во всяком месте. А такое истинное благо дается только тому, кто исполняет закон своей жизни. Закон же этот ты знаешь и по разуму, и по учениям всех мудрецов мира, и по влечению своего сердца. Закон этот любовь: любовь к высшему совершенству, к Богу и ко всему живому и в особенности к подобным себе существам – людям. (...)

В наше время продолжение жизни на основах отжитых и резко противуположных сознаваемой уже всеми истине стало невозможно, и потому, хотим ли мы или не хотим этого, мы должны в устройстве своей жизни поставить закон любви на место насилия. Но как же сложится жизнь людей на основании любви, исключающей насилие? На вопрос этот никто не может ответить, да, кроме того, ответ этот никому и не нужен. Закон любви не есть закон общественного устройства того или другого народа или государства, которому можно содействовать, когда предвидишь, или, скорее, воображаешь, что предвидишь те условия, при которых совершится желательное изменение. Закон любви, будучи законом жизни каждого отдельного человека, есть вместе с тем и закон жизни всего человечества, и потому безумно было бы воображать, что можно знать и желать знать конечную цель как своей жизни, так тем более жизни всего человечества. (...)

Всей душой веря в то, что мы живем накануне всемирного великого переворота в жизни людей и что всякое усилие для скорейшего разрушения того, что не может не быть разрушено, и скорейшего осуществления того, что не может не быть осуществлено, всякое усилие, хотя бы и самое слабое, содействует наступлению этого переворота, я не мог, доживая по всем вероятиям последние дни моей жизни, не попытаться передать другим людям эту мою веру"*.

Заметьте, что Толстой говорит о "радости" и об "истинном благе". Уверен, что именно эти две цели ставит перед человечеством и Жионо. Радость! Кто еще, после Метерлин-ка, хоть сколько-нибудь останавливался на этом состоянии бытия? Кто в наши дни говорит об "истинном благе"? Разговоры о радости и благе вызывают теперь подозрение. Для них нет места в нашем представлении о реальности. Да, здесь ведутся бесконечные разговоры о политических, социальных и нравственных вопросах. Суеты много, но до сих пор ничего не сделано. И не будет сделано, пока человеческое существо не станут рассматривать в целом, пока не взглянут на него сначала как на человеческое существо, а не политическое, социальное или нравственное животное.

Приобретя последнюю книгу Жионо – "Сильные души" – с целью еще раз получить полный список его опубликованных произведений, я вспомнил о том, как побывал у него дома в его отсутствие. Войдя в дом, я сразу понял, как много здесь книг и пластинок. Казалось, это место лопалось от духовной пищи. В шкафу, доходившем почти до потолка, стояли написанные им книги. Даже тогда, тринадцать лет назад, их было удивительно много для человека его возраста. Сейчас я вновь смотрю на список, приведенный на обороте титульного листа его последнего произведения, опубликованно

* "Закон Любви и Закон Насилия". [По всей видимости, это очень вольный перевод статьи Толстого "Неизбежный переворот", законченной 5 июля 1909 года. Цит. по изд Полное собрание сочинений. Т.38. М., 1936 (с.95-98)]. (примеч. перев.)

го издательством Галлимар. Сколько же еще мне надо прочесть! И как красноречивы одни только заглавия! "Одиночество жалости", "Бремя неба", "Рождение "Одиссеи", "Змей звезд", "Истинные богатства", "Фрагменты Потопа", "Фрагменты Рая", "Знакомство с Паном"... Тайное понимание связывает меня с этими незнакомыми книгами. Часто, когда я выхожу вечером в сад, чтобы спокойно покурить, когда смотрю на Орион и другие созвездия, которые входят неотъемлемой частью в мир Жионо, то пытаюсь представить содержание этих еще не прочитанных книг и обещаю себе, что прочту их в минуту высшего спокойствия и безмятежности, ибо "загромождать" ими ум было бы несправедливостью по отношению к Жионо. Я воображаю себе, как он тоже прогуливается по саду, поглядывая на звезды, размышляя над книгой, которую держит в руке, укрепляясь духом для новых столкновений с издателями, критиками и читателями. В такие моменты я не убежден, что он находится далеко отсюда, в стране под названием Франция. Он в Маноске, а между Маноском и Биг Сур есть родство, уничтожающее время и пространство. Он в том саду, где по-прежнему царит дух его матери, поблизости от яслей, где родился, и сапожных колодок, за которыми трудился так многому его научивший отец. Сад его окружен стеной, а здесь ее нет – вот и вся разница между Старым и Новым Светом. Но между духом Жионо и моим духом стены нет. Именно это влечет меня к нему – открытость духа. Это ощущаешь в тот самый момент, когда открываешь его книги. И погружаешься в них – одурманенный, опьяненный, восхищенный.

Жионо дарит нам мир, в котором сам живет – мир мечты, страсти и реальности. Это творение принадлежит французу, но такая характеристика вряд ли будет достаточной. Это творение принадлежит одной из провинций Франции, однако и такое определение не может быть исчерпывающим. Этот мир создан Жаном Жионо, и никем другим. Если вы родственны ему по духу, то воспримете это сразу, где бы вы ни родились и воспитывались, на каком бы языке ни говорили, какие бы обычаи ни соблюдали, какой бы традиции ни следовали. Человеку не нужно быть китайцем или даже поэтом, чтобы сразу воспринять такой дух, каким обладали Лао-Цзы и Ли Бо. о творчестве Жионо чувствующий и полнокровный человек должен быть в состоянии осознать "песню мира". Эта песня, бесконечные припевы и вариации которой присутствуют в каждой новой книге, кажется мне куда более ценной, куда более волнующей, куда более поэтической, чем "Песнь Песней". Это песня глубоко личная, космическая, свободная – и беспредельная. В ней слышатся напевы жаворонка, соловья, дрозда; в ней слышится шелест планет и почти беззвучное движение созвездий; в ней слышатся как рыдания, крики, вопли, визг раненых смертных душ, так и радостный смех благословенных; в ней слышится серафическая музыка сонма ангелов и завывания проклятых. В дополнение к этой пандемической музыке Жионо дарит нам полную гамму красок, запахов, вкусов и ощущений. Самый безжизненный предмет не может утаить свою таинственную вибрацию. У философии, лежащей в основе этой симфонии, нет имени: ее основная функция освобождать, держать открытыми все шлюзы души, побуждать к размышлениям, приключениям и страстному почитанию.

"Будь тем, что ты есть, но будь им в высшей степени!" Эти слова нашептывает каждая книга.

Быть может, в этом суть французскости?

VI

влияния

Я УЖЕ УПОМИНАЛ, ЧТО В ПРИЛОЖЕНИИ I СОДЕРЖИТСЯ список всех когда-либо прочитанных мной книг – тех, что я смог вспомнить. Я сделал это по многим причинам. Одна из них состоит в том, что я с удовольствием играю во всякие игры, а это одна из древнейших игр – салочки. Более веская причина в том, что мне никогда не доводилось увидеть список книг, прочитанных кем-либо из моих любимых авторов. К примеру, я бы отдал все на свете, чтобы узнать названия всех книг, которыми упивался Достоевский или Рембо. Но есть и куда более важная причина, а именно: люди всегда желают знать, каким влияниям был подвержен тот или иной автор, кого избрал образцом для подражания великий писатель или писатели, кто более всего вдохновлял его, кому в наибольшей степени обязан он своим стилем и проч. Я как раз и намереваюсь предъявить свое генеалогическое древо – придерживаясь, насколько это возможно, строгой хронологии. Я назову особо значимые для меня имена, а также включу в список тех немногих мужчин и женщин (некоторые из них вовсе и не писатели), кого считаю "живыми книгами", понимая под этим, что они обладали (для меня) таким же весом, мощью, престижем, магией и колдовством, которые обычно приписываются авторам великих книг. Равным образом, я включу в список некоторые "страны": все они без исключения представляют собой страны, которые я постигал только посредством чтения, однако для меня они были живыми и воздействие их на мои мысли, на мое поведение было столь же велико, как если бы они были книгами.

Но вернемся к списку... Я хочу подчеркнуть, что включил в него как плохие, так и хорошие книги. При всем моем уважении к некоторым авторам, должен признаться, что не могу сказать, какие из них были хорошими или плохими для меня. Если же говорить о книгах, то я бы предложил такой критерий для определения хороших и плохих: те, что живы, и те, что мертвы. Отдельные книги не только дарят ощущение жизни и поддерживают жизнь, но подобно очень редким людям – прибавляют жизнь. Некоторые давно умершие авторы менее мертвы, чем живущие, или, если выразиться иначе, являются "самыми живыми из покойников". Не имеет большого значения, когда и кем были написаны эти книги. Они будут раздувать пламя жизни до тех пор, пока существуют книги. На мой взгляд, не стоит спорить, какие именно книги принадлежат к этой категории: выдвигать доводы за или против – занятие пустое, поскольку каждый человек в этом деле лучший судья. И он всегда будет прав – для себя самого. Нам не нужно приходить к согласию относительно источника вдохновения писателя или степени его жизненности: главное – это знать и понимать, что он обрел вдохновение и остается в высшей степени живым.

Несмотря на все вышесказанное, я уверен, что начнутся бесконечные рассуждения о том, какие авторы и какие книги больше всего на меня повлияли. Я не надеюсь остановить и спекуляции. Как любой человек толкует авторское произведение со своей ограниченной точки зрения, так и читатели этой книги, изучая мой список, придут к собственному выводу об испытанных мной "истинных" влияниях. Эта тема полна тайн, которые я раскрывать не буду. Однако я знаю, что список этот доставит необыкновенное удовольствие некоторым из моих читателей – особенно, полагаю, читателям грядущего века. Хотя все прочитанные книги вспомнить невозможно, я имею все основания утверждать, что смог включить в список хотя бы половину. Повторяю еще раз я отнюдь не считаю себя великим читателем. Те немногие из моих знакомых, кто читает много и кого я подробно выспрашивал о масштабах их чтения, изумили меня своими ответами. От двадцати до тридцати тысяч книг – вот средний показатель для культурного человека в наше время. Что касается меня, я сомневаюсь, что прочел больше пяти тысяч, хотя ошибиться здесь несложно.

Когда я смотрю на свой постоянно растущий список, то прихожу в ужас при мысли, как много времени было очевидным образом потеряно зря за чтением большей части из этих книг. Часто говорят, что писатель "каждое зернышко в дом несет". Эту пословицу, подобно всем остальным, следует воспринимать с долей юмора. Для стимула писателю нужно совсем немного. Быть писателем означает прежде всего развивать свое воображение – этим писатель и отличается от других людей. Жизнь сама предоставляет обильный материал. Сверхобильный материал. Чем больше пишешь, тем меньшим стимулом становятся книги. Читаешь для подтверждения собственных мыслей – и радуешься, что они выражены иными, самыми разнообразными способами.

В юности стремление – к непосредственному опыту и одновременно к книгам – контролю не поддается. Когда возникает неуемная жажда, а не просто стремление, это должно иметь под собой жизненно важную причину. Невозможно отрицать, что наш нынешний образ жизни не способен дать настоящую пищу. Будь иначе, мы бы меньше читали, меньше работали, меньше боролись – я в этом уверен. Мы не нуждались бы в подменах, не принимали бы чуждые нам условия существования. Это относится ко всем областям: питание, секс, путешествия, религия, приключения. Мы плохо стартуем. Движемся по широкой автостраде, но одной ногой стоим в могиле. У нас нет определенных целей и намерений – и нет свободы, чтобы жить без целей и намерений. Большинство из нас идет, словно во сне, и мы умираем, так и не открыв глаз.

Если бы люди получали подлинное наслаждение от прочитанного, разговор такого рода не имел бы оправданий. Но они читают, как живут – бесцельно, случайно, вяло и трусливо. Если они уже спят, то погружаются в еще более глубокий сон – что бы ни читали. Если они находятся в состоянии летаргии, то их летаргия усугубляется. Если они бездельники, то становятся еще худшими бездельниками. И так далее. Только человек, который полностью очнулся от сна, способен наслаждаться книгой и извлекать из нее то, что жизненно важно. Подобный человек наслаждается всем пережитым и не делает различия – или я ужасно ошибаюсь – между пережитым благодаря чтению и разнообразными переживаниями повседневной жизни. Извлекает максимально возможную пользу лишь человек, который истинно наслаждается тем, что он читает и делает или даже тем, что он говорит, или просто тем, о чем он мечтает и что воображает. А человек, который старается извлечь пользу из того или иного предмета, обманывает себя. Именно потому, что я в этом абсолютно убежден, мне глубоко отвратительны списки книг, предназначенные для тех, кто только входит в жизнь. Преимущества такого самообразования, на мой взгляд, еще более сомнительны, нежели преимущества, которые можно получить благодаря обычным методам обучения. В большинстве своем книги из этого списка могут быть поняты и должным образом оценены лишь после того, как человек научился жить и размышлять. Раньше или позже все это снаряжение и все это хозяйство придется выбросить.

А теперь предлагаю вам мои имена. Имена тех людей, чье влияние я сознаю – и много раз говорил об этом в своих книгах*. Для начала позвольте мне сказать, что на меня повлияло все, что вошло в сферу пережитого мной. Пусть знают те,

*См Приложение, где приведены авторы и книги, упомянутые в моих книгах, а также полный список эссе, посвященных некоторым из них (пршич. автора).

кого я не упомянул, что они также входят в список. Что касается мертвых, то они, несомненно, заранее знали, что поставят на меня свою печать. Я упоминаю их лишь для полноты картины.

В первом ряду стоят детские книги, в которых речь идет о легендах, мифах, воображаемых историях: все они насыщены тайнами, героизмом, супернатурализмом, чудесным и невозможным, преступлениями и ужасами всякого рода и всех степеней, жестокостью, справедливостью и несправедливостью, магией и пророчествами, извращениями, невежеством, отчаянием, сомнениями и смертью. Эти книги затронули все мое существо: они сформировали мой характер, мои взгляды на жизнь, мое отношение к женщинам, к обществу, законам, морали, правительству. Они определили ритм моей жизни. Начиная с подросткового возраста и далее прочитанные мною книги – особенно те, которыми я восхищался или был покорен, – действовали на меня выборочно. Это означает, что одни воздействовали на мужчину, другие – на писателя, третьи на обнаженную душу. Возможно, это происходило потому, что моя личность уже тогда стала фрагментарной. Но, возможно, и потому, что взрослое чтение по сути своей уже не способно воздействовать на человека в целом, на все его существо. Разумеется, бывают исключения, однако очень редко. Как бы то ни было, вся сфера детского чтения находится под знаком анонимности-любопытные могут найти эти заглавия в Приложении. Я читал то, что читали другие дети. Я не был вундеркиндом, и каких-то особых запросов у меня не было. Брал то, что мне давали, и проглатывал. Читатель, который следовал за мной до этого момента, знает круг моего тогдашнего чтения. Я уже называл прочитанные в отроческие годы книги и приводил имена: Хенти в первую очередь, затем Дюма, Райдер Хаггард, Сенкевич и другие – в большинстве своем хорошо известные. Ничего необычного в этот период не было – если не считать того, что я читал слишком много.

Влияния особого рода возникли накануне моего превращения в мужчину иными словами, когда я впервые стал мечтать, что когда-нибудь тоже смогу стать "писателем". Названные ниже имена принадлежат тем авторам, которые повлияли на меня как на мужчину, так и на писателя, причем обе эти ипостаси с ходом времени разделить было все труднее. С момента превращения в мужчину вся моя деятельность определялась и вдохновлялась тем фактом, что я смотрел на себя как на писателя – сначала потенциального, затем эмбрионального и, наконец, состоявшегося. И вот как выглядит, если память меня не подводит, мое генеалогическое древо: Боккач-чо, Петроний, Рабле, Уитмен, Эмерсон, Торо, Метерлинк, Ромен Роллан, Плотин, Гераклит, Ницше, Достоевский (и другие русские писатели девятнадцатого века) , античные греческие драматурги, елизаветинские драматурги (за исключением Шекспира), Теодор Драйзер, Кнут Гамсун, Д.Г.Лоуренс, Джеймс Джойс, Томас Манн, Эли Фор, Освальд Шпенглер, Марсель Пруст, Ван Гог, дадаисты и сюрреалисты, Бальзак, Льюис Кэрролл, Нижинский, Рембо, Блез Сандрар, Жан Жионо, Селин, все, что я читал о дзен-буддизме, все, что я читал о Китае, Индии, Тибете, Аравии, Африке и, конечно же, Библия, т.е. написавшие ее люди и особенно те, кто создал текст о патриархе Иакове, ибо меня увлекло не столько библейское "послание", сколько потряс библейский язык, который я постиг в первую очередь и от которого никогда не смогу освободиться.