Текст книги "Мари. Дитя Бури. Обреченный"
Автор книги: Генри Хаггард
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 61 страниц) [доступный отрывок для чтения: 22 страниц]
Вот история моей первой любви. Те, кто прочел ее, если таковые вообще найдутся, поймут, почему я никогда не рассказывал этого раньше и не хотел, чтобы обо всем этом стало известно прежде, чем я тоже сойду в могилу и воссоединюсь с моей любимой, чистой душою Мари Марэ.
Аллан Квотермейн
Дитя Бури
От переписчика рукописей
В тех местах текста, где для выделения неанглоязычных слов автором был использован курсив, я взял на себя смелость опустить его или же заменить кавычками.
Орфография Хаггарда, особенно в отношении зулусских терминов, довольно часто непоследовательна; в равной степени непоследовательно и его выделение зулусских терминов заглавными буквами. Так, например, до девятой главы Масапо называется вождем амансома, впоследствии же его племя постоянно упоминается как амасома. В целом орфография Хаггарда сохранена мною без изменений.
Посвящение
Джеймсу Стюарту, эсквайру,
бывшему помощнику государственного секретаря
по вопросам коренных народов в отставке,
Наталь
Дорогой мистер Стюарт! [66]66
Джеймс Стюарт – государственный служащий в колонии Наталь, посвятивший свою жизнь изучению зулусского языка и собиранию зулусского фольклора. Составитель пяти школьных хрестоматий поэзии и прозы народа зулу, автор книги «История зулусского мятежа 1906 года» (1913).
[Закрыть]
Поскольку Вы состояли в должности помощника государственного секретаря по вопросам коренных народов в Натале в течение двадцати лет, если не ошибаюсь, а также пребывали и на других постах в провинции, то имели возможность довольно близко узнать зулусов. Более того, Вы один из тех немногих, кто предпринял серьезное научное изучение языка, обычаев и истории этого народа. Тем сильнее, признаюсь, была моя радость, когда из Вашего письма мне стало известно: Вы были настолько добры, что прочитали мою книгу – вторую часть эпопеи о мести Зикали, Того, кому не следовало родиться, и о закате рода Сензангаконы [67]67
Сензангакона – верховный правитель (инкози) зулусов, отец Чаки, основателя могущественной зулусской державы, Дингаана и Панды.
[Закрыть] , – и находите, что в ней мне в полной мере удалось воплотить истинный дух зулусов.
Необходимо упомянуть, что период моего знакомства с этим народом завершился незадолго до начала Вашего. Свои знания о зулусах я почерпнул в то время, когда Кечвайо [68]68
Кечвайо – инкози зулусов с 1872 по 1879 год, возглавил сопротивление зулусов в ходе Англо-зулусской войны 1879 года.
[Закрыть] , о котором повествует моя книга, находился в зените славы, предшествовавшей тому злосчастному часу, когда он, руководствуясь возникшим в результате аннексии Трансвааля недовольством большинства притесненных соплеменников, выступил против британских сил. Многое я узнал о зулусах в результате личных наблюдений в семидесятых годах [69]69
Не сумев поступить на дипломатическую службу в Лондоне, по настоянию отца в 1875 году Г. Райдер Хаггард отправился в Южную Африку, где устроился секретарем к вице-губернатору провинции Наталь Генри Бульверу. В 1878–1880 годах служил управителем и регистратором Верховного суда в Трансваале.
[Закрыть] , а также из уст великого Шепстона [70]70
Теофил Шепстон – выдающийся южноафриканский государственный деятель, долгое время занимавшийся вопросами коренных народов. В 1877 году был назначен специальным уполномоченным премьер-министром по Трансваалю, имел непосредственное отношение к принятию решения об аннексии этой провинции. Вместо своего потерявшего голос босса официальное заявление о британской аннексии Трансвааля, то есть фактически об объявлении Англобурской войны, зачитал Г. Р. Хаггард.
[Закрыть] , моего босса и друга, и от моих сослуживцев Осборна, Финнея, Кларка и других – всех до единого давно почивших в бозе.
Возможно, это даже к лучшему, что случилось все именно так, во всяком случае для желающего писать о зулусах как о могущественном племени, каковым они ныне перестали быть, и пытающегося изобразить их такими, какими они были, во всем их суеверном безумии и кровавом величии.
Впрочем, порочность уживалась в них с добродетелью. Служить своей стране с оружием в руках, умирать за нее и за своего короля – вот их примитивный идеал. Даже если они и были по природе своей довольно свирепыми, они были верными подданными, не боявшимися ни ран, ни самой смерти; когда они внимали зловещим наставлениям шамана, в ушах их неизменно громко продолжал звучать трубный зов долга; когда, следуя велению своего короля, они с жутким кличем «Ингома!» шли беспощадно убивать, по крайней мере, они не были подлыми или пошлыми. Подлость и пошлость бесконечно далеки от тех, кому день за днем приходится сталкиваться с величайшими вопросами жизни или смерти. Эти качества суть достояние безопасных и перенаселенных обиталищ людей цивилизованных, а не краалей дикарей банту; любые попытки отыскать такие пороки здесь, во всяком случае в прежние времена, оказывались тщетными.
Теперь все изменилось, или, по крайней мере, так я слышал, и разумеется, эти перемены лучше неопределенности. Нам остается только догадываться, какие мысли роятся в голове престарелого воина, чья молодость пришлась на времена Чаки [71]71
Чака – основатель и первый инкози державы зулу – Квазулу; в период своего правления примерно с 1815 по 1828 год сумел расширить влияние и территории зулусов, используя мобильное войско импи, вооруженное укороченными ассегаями.
[Закрыть] или Дингаана, пока он греется на солнышке, присев на земле, там, где некогда стоял, например, королевский крааль Дугуза, и наблюдает за тем, как мужчины и женщины, в жилах которых течет зулусская кровь, возвращаются домой из городов или шахт, одурманенные контрабандным спиртным белого человека, кутающиеся в нелепые обноски белого человека и, быть может, прячущие в своих одеялах-попонах образчики сомнительных фотографий белого человека, а затем закрывает свои запавшие глаза и припоминает украшенные плюмажем и одетые в килты полки, под ногами которых дрожала эта самая земля, когда под громовой салют, линия за линией, рота за ротой они бросались в бой.
Что ж, поскольку это настоящее не привлекает меня, именно о минувшем времени я попытался написать – о времени импи, охотников на ведьм и соперничающих наследных принцев, – и сделал это небезуспешно, как с радостью узнал от Вас. В силу всего вышесказанного, поскольку Вы, величайший эксперт, одобряете предпринятые мной усилия в столь редко посещаемой сфере, как история зулусов, я прошу у Вас разрешения поместить Ваше имя на этой странице.
С благодарностью и искренним уважением,
Г. Райдер Хаггард.Дитчингем, 12 октября 1912 года
От автора
Считаю необходимым отметить, что история мистера Аллана Квотермейна о порочной и восхитительной Мамине, этакой зулусской Елене Прекрасной, во многом опирается на исторические факты. Отставив в сторону Мамину и ее козни, можно смело утверждать: история борьбы между принцами Кечвайо и Умбелази[72]72
Умбелази (Мбуязи) – сын короля Панды, погибший в сражении со своим братом Кечвайо за трон Зулуленда в битве при Тугеле.
[Закрыть] за наследование трона Зулуленда совершенно достоверна.
Когда страну всколыхнули беспорядки из-за непреодолимых разногласий между сыновьями короля Панды, их отец, сын Сензангаконы и брат великого Чаки и Дингаана, правивших до него, объявил следующее: «Когда два быка ссорятся, им лучше решить все в схватке». Так, по крайней мере, мне рассказывал покойный мистер Ф. Б. Финней, с которым мы вместе работали в период, когда произошла аннексия Трансвааля в 1877 году; он состоял на службе в пограничном контроле Зулуленда и знал в то время об этой стране и ее народе, быть может, больше, чем кто-либо другой, за исключением разве что покойных сэра Теофила Шепстона и сэра Мельмота Осборна.
Эти слова, прозвучавшие из уст разгневанного короля, привели к тому, что в декабре 1856 года между сторонниками Кечвайо, узуту, и приверженцами его брата Умбелази Красивого, прозванного зулусами Индхлову-эне-Сихлонти, или Слон с хохолком, из-за маленького пучка волос, росшего у него внизу спины, грянула великая битва при Тугеле.
Моему другу, сэру Мельмоту Осборну, умершему, кажется, в 1897 году, довелось присутствовать при этой битве, хотя сам он в боевых действиях участия не принимал. В моей памяти еще свежа его захватывающая история, рассказанная мне более тридцати лет назад, о событиях того ужасного дня.
Ранним утром или, быть может, накануне ночью, не припомню, когда именно, сэр Мельмот Осборн на лошади переправился через Тугелу и укрылся на поросшем кустарником невысоком холме, прикрыв глаза животному своим плащом, дабы оно не выдало его. Случилось так, что эта великая битва, в которой сражался полк ветеранов, присланный королем Пандой на подмогу Умбелази, своему любимому сыну, в самый последний момент, как поведал мне об этом сэр Мельмот, разразилась у подножия того самого холма. Мистер Квотермейн в своем повествовании называет этот полк амавомба, однако мне припомина ется, что сэр Мельмот Осборн называл их «седыми», или упунга.
Как бы на самом деле они ни назывались, оказанное ими сопротивление было поистине геройским. Во всяком случае, сэр Мельмот рассказывал мне, что, когда импи, полки армии Умбелази, дрог нули под стремительным натиском узуту, эти «седые» выдвинулись против них в количестве трех тысяч воинов, выстроившись в тройную линию, и были атакованы одним из полков Кечвайо.
Противоборствующие силы встретились, и, столкнувшись, рассказывал сэр Мельмот, их щиты прогрохотали, подобно мощному раскату грома. Затем на его глазах «седые» нахлынули на вражеский полк, «как волна накатывает на скалу» – именно такими были его слова, – и, оставив почти треть своих убитыми или ранеными вперемешку с телами поверженных противников, «седые» вновь пошли в атаку, чтобы вступить в борьбу со вторым полком, брошенным против них Кечвайо. Отчаянная схватка повторилась, и вновь «седые» одержали верх. Только на этот раз в строю у них осталось не более пяти или шести сотен.
И тогда выжившие воины побежали к подножию холма, замкнули вокруг него кольцо и долгое время отражали таким образом атаки третьего полка, пока в конце концов не полегли все до единого, оказавшись погребенными под телами своих поверженных противников, узуту.
Воистину геройской была их гибель в битве против многократно превосходившего их численностью врага.
Что же до количества павших в той битве при Тугеле, мистер Финней в написанной им брошюре сообщает, что в ней полегли шесть братьев Умбелази, «тогда как всего среди погибших насчитывается более 100 000 человек – мужчин, женщин и детей», – точную цифру потерь определить не представляется возможным.
Однако некий загадочный персонаж по имени Джон Данн[73]73
Джон Роберт Данн – английский торговец, назначенный британским резидентом; один из тринадцати «вождей», к которым в 1879 году перешла власть династии короля Чаки.
[Закрыть], англичанин, ставший предводителем зулусов и принимавший участие в этой битве, согласно рассказу мистера Квотермейна, называет цифры много ниже. Истинное число погибших мы уже никогда не узнаем, но сэр Мельмот Осборн поведал мне, что, когда он в ту ночь пустился в обратный путь и ему снова пришлось переправляться на своей лошади через Тугелу, река была черна от тел; сэр Теофил Шепстон тоже говорил мне, что, побывав на месте битвы спустя день или два, видел берега реки, усеянные телами мужчин и женщин.
Именно от мистера Финнея я слышал историю о том, как Кечвайо казнил человека, который явился к нему с украшениями Умбелази и заявил, будто принц пал от своей собственной руки. Конечно, этот рассказ, на что указывает и мистер Квотермейн, поразительно напоминает старозаветное описание смерти царя Саула, однако из этого никоим образом не следует, что рассказанное выше является вымыслом. Во всяком случае, мистер Финней заверил меня, что так все и было на самом деле, хотя, если при этом он и привел мне какие-то доказательства, я не в состоянии вспомнить их теперь, по прошествии более тридцати лет.
Подробности обстоятельств смерти Умбелази неизвестны, но в общем отчете сообщается, что умер он не от ассегая узуту, а от разбитого сердца. По другой версии, он якобы утонул. Поскольку тела его так и не нашли, существует вероятность, что он действительно погиб в водах Тугелы, – именно такое предположение читатель найдет на страницах этой книги.
Мне лишь остается добавить, что, в соответствии с верованиями зулусов, человека, убившего или предавшего кого-либо, до самой его смерти будет преследовать призрак того, кого он убил или предал, или, если быть более точным, его дух («умойя») вселится в своего убийцу и сведет того с ума. Либо же этот дух может навлечь несчастья на него самого, его семью или его племя.
Г. Райдер Хаггард
Глава I
Аллан Квотермейн узнает о Мамине
Мы, люди белой расы, полагаем, что знаем все. Мы, например, думаем, что постигли природу человека. Так оно и есть, но мы постигли ее лишь в том виде, в котором она предстает перед нами, со всеми ее ловушками и малозначительными деталями, явленными нам сквозь мутное стекло наших условностей, пропуская те аспекты, о которых мы позабыли или считаем неделикатным говорить. Я же, Аллан Квотермейн, размышляя об этих вещах как человек невежественный и необразованный, всегда полагал, что постичь человеческую природу по силам лишь тому, кто изучил ее в «дикой» форме. А с этими ее проявлениями я был отлично знаком.
Большую часть жизни мне приходилось иметь дело с «сырым» материалом, с девственной рудой, а не с завершенным украшением, которое в итоге изготавливают из нее, – если, конечно, о нем можно говорить как о завершенном, в чем я весьма сомневаюсь. Уверен, придет время, когда в глазах будущих совершенных поколений – если цивилизация, как мы ее понимаем, в самом деле имеет будущее и этим поколениям будет дарован шанс насладиться своим часом в нашем мире, – мы будем выглядеть как примитивные, полуразвитые существа, единственная заслуга которых состоит лишь в том, что мы передали искру жизни своему потомству.
Возможно, возможно… Ведь все познается в сравнении, и в то время как на одном конце лестницы стоит обезьяночеловек, на другом, как надеемся мы, стоит ангел. Нет, не ангел, обитатель иных сфер, но последнее выражение человечности, гадать о достоинствах которого я даже не берусь. Пока человек остается человеком – то есть до той минуты, когда смерть отправит его из материального существования в духовное, коли такой подарок уготовит ему судьба, – человеком он и останется. Я хочу сказать, те же страсти будут управлять им; те же честолюбивые замыслы будут манить и устремлять его; он познает те же радости и будет подавляем теми же страхами, живи он в нищей хижине кафра или в золотом дворце; передвигайся он на своих двоих или же (насколько мне известно, это случится однажды) летай он по воздуху. Определенно одно: пребывая в своем физическом теле, человек является частью окружающей его атмосферы, и пока он дышит содержащимся в ней воздухом, в главном, хоть и с некоторыми вариациями, обусловленными климатом, местными законами и религией, он поступает так же, как на протяжении неисчислимых веков поступали его предки.
Вот почему я всегда находил туземцев такими интересными, ведь в них мы со всей очевидностью видим воплощение тех внутренних принципов, которые управляют судьбой человека.
Желая покончить с этими обобщениями, замечу напоследок, что именно по этой причине я, который терпеть не может писанину, счел сто́ящим затраченного времени и усилий, по крайней мере по моим собственным расценкам, решение занять свой досуг в чужой для меня стране – хоть я и рожден в Англии, я не считаю ее своим домом, – и записать несколько случаев из собственного прошлого, которые, по моему мнению, объясняют эту нашу универсальную природу. Может статься, никто и никогда не прочтет их; и тем не менее полагаю, что записать эти истории все же необходимо: кто знает, не попадут ли они в один прекрасный день в руки тех, для кого будут представлять определенную ценность. Как бы там ни было, это подлинные истории об интересных племенах, которым, если, конечно, им удастся выжить в дикой борьбе народов, суждено пройти через великие перемены. Потому-то я и рассказываю о них сейчас, пока перемены их еще не настигли.
В первой из моих историй, которую я хотел бы сохранить для будущего, предав ее бумаге, хоть и записываю ее не в строгом хронологическом порядке, повествуется главным образом об удивительно красивой женщине; за исключением, разумеется, Нады, именуемой Черной Лилией, о которой я тоже когда-нибудь расскажу, думается, это была самая прекрасная женщина из всех, когда-либо живших в племени зулусов. Вместе с тем это была самая умная, самая порочная и самая честолюбивая женщина. Мамина, дочь Умбези, – по словам зулусов, ее имя звучало очень притягательно, особенно для тех, кто был влюблен в нее. Но звали ее также и другим именем – Дитя Бури (Ингане-ие-Сипепо, или, проще и короче, О-ве-Зулу), поскольку она появилась на свет в ночь, когда свирепствовала буря. Имя «Ма-мии-на» произошло от шума ветра, завывавшего за стенами хижины, в которой она родилась.
Поселившись в Англии, я прочел – разумеется, в переводе – историю Елены Троянской, пересказанную греческим поэтом Гомером. Должен признаться, Мамина во многом напоминает мне Елену или, скорее, Елена напоминает Мамину. Во всяком случае, между ними существовало определенное сходство, хотя одна обладала черной кожей или, скорее, медно-красной, а другая – белой: обе они были красивы, более того, обе были вероломны и оказались повинны в гибели сотен мужчин. На этом, пожалуй, сходство и заканчивается, поскольку в Мамине я видел больше огня и твердости характера, чем в бедняжке Елене, которая, если, конечно, Гомер не представляет нам ее в ложном свете, была, по большому счету, не более чем игрушкой в руках богов. Само воплощение красоты, которое греческие боги, эти старые плуты, использовали, чтобы расставить свои ловушки, угрожавшие жизни и чести многих достойных мужей, – вот кем была Елена, не более того; именно такой она видится мне, человеку, не познавшему преимуществ классического образования. Мамина же, хоть и была суеверной – подобная слабость присуща многим великим умам, – при этом не признавала никаких богов, как мы их понимаем, расставляла свои собственные ловушки, с переменным успехом, но с довольно определенной целью: занять главенствующее положение в знакомом ей мире – мятежном, залитом кровью мире зулусов.
Однако пусть читатель судит об этом сам, если, конечно, кого-нибудь когда-нибудь привлечет рассказанная мной история.
Впервые я встретил Мамину в 1854 году, и мое знакомство с ней длилось до 1856 года, внезапно прервавшись вследствие кровопролитного сражения при Тугеле, в котором Умбелази, сын Панды и брат Кечвайо, – также, на свою беду, встретивший Мамину, – лишился жизни. В те дни я был еще довольно молод, хотя уже успел похоронить свою вторую жену, как я прежде упоминал в своих записях, после нашего счастливого, но недолгого брака.
Оставив своего маленького сына в Дурбане на попечение добрых людей, я отправился в Зулуленд, страну зулусов, хорошо знакомую мне еще с юности, чтобы вновь с головой окунуться в дикую жизнь, занявшись охотой и коммерцией.
Что до торговли, то она меня никогда особо не занимала, да и, признаюсь, не лежит у меня к ней душа, о чем можно догадаться из того малого, чего мне удалось достичь на сем поприще. Охота же нужна мне как воздух, и вовсе не потому, что мне нравится убивать живых существ: любой человек довольно скоро пресыщается, проливая кровь. Нет, здесь дело в упоительном спортивном азарте, который был довольно высок, могу вас уверить, и до появления казнозарядного оружия[74]74
Казнозарядное оружие – огнестрельное оружие, в котором пуля, пороховой заряд и средство воспламенения соединены в одно целое с помощью гильзы.
[Закрыть]; в чувстве единения с дикой природой, когда ты оказываешься с ней один на один, а твоими спутниками зачастую являются лишь солнце да звезды; в бесконечных приключениях; в неизвестных племенах, с которыми мне доводилось вступать в контакт, – короче говоря, постоянные перемены, опасность и надежда открыть для себя что-то значительное и неизведанное – вот что всегда влекло и продолжает влечь меня, даже теперь, когда я уже нашел это новое и значительное… Ну, будет, я не должен продолжать писать в таком духе, иначе не выдержу, отложу в сторону ручку и бумагу и отправлюсь в Африку – в тот самый мир неизведанного и великого!
Если память мне не изменяет, в мае 1854 года, с разрешения Панды, которого буры провозгласили королем Зулуленда после поражения и смерти его брата Дингаана, я охотился в дикой местности между двумя рукавами реки Умфолози, Белым и Черным. Из-за крайне неблагоприятного в плане малярии климата я отправился туда в зимние месяцы. В этой поросшей густым кустарником местности дороги отсутствовали вовсе, и я счел благоразумным не брать с собой фургон с багажом, а поскольку ни одна лошадь не могла бы выжить в вельде, решил идти пешком. Моими верными спутниками были метис Сикаули, которого обычно звали сокращенно – Скоул, вождь зулусов Садуко и глава клана Ундвандве по имени Умбези, в горном краале которого милях в тридцати отсюда я оставил фургон кое с кем из своих людей присматривать за товарами и слоновой костью, которую я уже успел к этому времени выменять.
Этот Умбези был полным, добродушным мужчиной лет шестидесяти и, что редко встречается среди аборигенов, относился к охоте не как к промыслу, а любил сам процесс. Будучи предупрежден об этой его особенности, а также о том, что он хорошо знает местность и слывет отличным следопытом, я пообещал Умбези ружье в случае, если он пойдет со мной, прихватив с собой еще нескольких охотников. Было у меня в запасе довольно скверное, видавшее виды ружье, имевшее обыкновение палить при полувзведенном курке; но даже после того, как Умбези увидел его, а я честно объяснил, в чем кроется недостаток оружия, он прыгал от радости.
– О Макумазан, – (такое имя дали мне туземцы, оно означает «Исключительный», но многие его переводят, не знаю почему, как «Бодрствующий в ночи»), – обладать ружьем, которое порой стреляет, когда не ждешь, гораздо лучше, чем совсем не иметь ружья, у тебя большое сердце, хозяин, раз ты обещаешь его мне. Ведь, когда оружие белого человека станет моим, все жители меж двух рек будут глядеть с почтением и бояться меня.
Во время своей восторженной речи он взял в руки ружье, которое было заряжено, я же, заметив это, встал позади него. Как и следовало ожидать, громыхнул выстрел, Умбези отбросило назад – у этого ружья была дьявольская отдача, – и пуля срезала кончик уха одной из его жен. Женщина с воплем бросилась наутек, оставив на земле кусочек уха.
– Подумаешь! – проговорил Умбези, приходя в себя и с удрученным видом потирая плечо. – Лучше бы злой дух этого ружья отрезал ей язык, а не ухо! Дряхлая Старая Корова сама виновата, вечно всюду сует свой нос, как обезьяна. Теперь ей есть о чем трепать языком, зато хоть ненадолго оставит меня в покое. Благодарю духа предков, что это была не Мамина, а то б ее наружность пострадала…
– Мамина? Кто это? – спросил я. – Твоя последняя жена?
– Нет-нет, Макумазан, об этом я могу только мечтать, потому что тогда у меня была бы самая красивая жена во всей стране. Мамина моя дочь, но не от Старой Коровы. Мать родила ее в ночь Великой бури и умерла. О Мамине тебе лучше расспросить Садуко, – добавил Умбези, широко улыбнувшись и оторвав свой взгляд от ружья, которое он осматривал с такой опаской, словно то, даже будучи разряженным, могло выстрелить еще раз, и кивком указал на кого-то у себя за спиной.
Я повернулся и впервые увидел Садуко, тотчас разглядев в нем человека, сильно отличавшегося от всех прочих туземцев. Это был высокий, прекрасно сложенный юноша, грудь его покрывали многочисленные шрамы от ассегаев, указывающие на то, что он уже стал воином, но еще не удостоился чести закреплять в своей прическе исикоко – кольцо из заплетенных вокруг жилы и облитых воском тростниковых полосок, – являвшееся символом, который, с дозволения короля, зулусам можно было носить только по достижении определенного возраста или как награду за свершение славных дел. Однако лицо юноши поразило меня даже больше, чем мужественная грация, сила и статность его стройного тела. Спору нет, лицо Садуко было очень красивым, но оно так не походило на лица негроидного типа; на самом деле, внешне он скорее напоминал араба с очень темной кожей, и не исключено, что именно от одного из арабских племен он и вел свое происхождение. Глаза Садуко тоже были необычны: большие и печальные, а его несколько отстраненная, полная достоинства манера держаться выдавала породу и быстрый ум.
– Сийякубона (что значит «мы видим тебя», а по-английски – «доброе утро»), Садуко, – проговорил я, с любопытством разглядывая его. – Скажи мне, кто такая Мамина?
– Инкози, – ответил он низким голосом и взмахнул своей красиво очерченной сильной рукой в знак приветствия, польстив своим почтительным обращением моему самолюбию простого белого охотника, – разве ее отец не сказал вам, что она его дочь?
– Верно, – весело отозвался старый Умбези, – но чего ее отец не сказал, так это того, что Садуко – ее возлюбленный или, скорее, мечтает им стать. Ты, Садуко, – продолжал он, погрозив молодому человеку толстым пальцем, – верно, с ума сошел, если думаешь, что такая девушка может принадлежать тебе? Дай мне для начала сто голов скота, и тогда я, пожалуй, подумаю об этом. Но у тебя нет и десятка, а Мамина – моя старшая дочь и должна выйти за человека богатого.
– Она любит меня, Умбези, – возразил Садуко, опуская взгляд. – Это важнее скота.
– Для тебя, Садуко, может, и важнее, но не для меня, ведь я беден и хочу иметь коров. К тому же, – добавил Умбези, устремив на него проницательный взгляд, – так ли уж ты уверен, что Мамина любит тебя, хоть ты и такой красавчик? По моему разумению, что бы ни говорили ее глаза, сердце Мамины не любит никого, кроме нее самой; в конце концов, вот увидишь, она последует велению своего сердца, а не своих глаз. Красавица Мамина не захочет стать женой бедняка, чтобы всю жизнь потом выпалывать мотыгой сорняки. Однако приведи мне сто голов скота, и тогда посмотрим, ведь, по правде сказать, будь ты знатным вождем, я не желал бы себе лучшего зятя, разве что Макумазана, – при этих словах он ткнул меня локтем в бок, – который бы возвеличил мой дом.
Во время этой речи Садуко беспокойно переминался с ноги на ногу: мне показалось, он согласен с оценкой Умбези относительно характера его дочери. Но он только сказал:
– Скот можно купить.
– Или украсть, – подсказал Умбези.
– Вернее, захватить в виде добычи на войне, – поправил Садуко. – Когда у меня будет сотня голов, я напомню тебе твои слова, о отец Мамины.
– И на что ты тогда будешь жить сам, дурень, если отдашь мне весь свой скот? Нет-нет, прекрати нести чушь. Прежде чем ты успеешь раздобыть сотню коров, Мамина уже нарожает шестерых детишек, но отцом они будут звать не тебя. А, что, не нравится? Ты уходишь?
– Да, я ухожу. – Глаза его, обычно смотревшие спокойно, сверкнули. – Только пусть тогда человек, которого они станут звать отцом, остерегается Садуко.
– Остерегайся лучше собственных слов, юнец, – сурово ответил Умбези. – Хочешь пойти по дорожке отца? Надеюсь, что нет, потому что ты нравишься мне; но такие слова не забываются.
Садуко уже шел прочь, делая вид, будто не слышал его.
– Кто он, этот Садуко? – спросил я.
– Он из знатного рода, – коротко ответил Умбези. – И уже теперь мог бы быть великим вождем, если бы не его отец, заговорщик и колдун. Дингаан разоблачил его. – Он повел рукой из стороны в сторону – жест, много значивший у зулусов. – Тогда почти всю его родню убили: самого вождя, его жен, детей и даже его воинов – всех, кроме Тшозы, его брата, и Садуко, его сына, которого укрыл у себя Зикали – древний карлик, Разоблачитель злодеев, состарившийся еще задолго до того, как Сензангакона стал отцом королей. Даже говорить об этом страшно, – сказал он, содрогнувшись. – Пойдем, белый человек, полечи мою Старую Корову, иначе она меня совсем со свету сживет.
И я отправился осматривать Старую Корову – вовсе не из любопытства к сварливой и древней старухе, брошенной жене какого-то вождя, на которой в незапамятные времена хитроумный Умбези женился по политическим соображениям, – но лишь в надежде побольше узнать о заинтересовавшей меня Мамине.
Войдя в большую хижину, я нашел там пострадавшую, так неучтиво прозванную Старой Коровой, в довольно жалком состоянии. Окруженная толпой женщин и детей, она лежала на полу, вся в крови, которая продолжала сочиться из ее раны. Через равные промежутки времени она объявляла, что умирает, и следом испускала жуткий вопль, тотчас подхватываемый всеми присутствующими в хижине. Короче говоря, здесь творился сущий ад.
Я попросил Умбези выпроводить посторонних из хижины и отправился за лекарствами, велев своему слуге, Скоулу, забавного вида малому с кожей светло-желтого оттенка и ярко выраженными чертами готтентота, промыть тем временем рану. Когда десять минут спустя я подходил к хижине, крики из нее доносились еще более душераздирающие, чем раньше, хотя хор сочувствующих стоял теперь снаружи. В этом не было ничего удивительного: зайдя внутрь, я обнаружил, что Скоул подравнивает покалеченное ухо Старой Коровы тупыми ножницами для ногтей.
– О Макумазан, – хрипло зашептал Умбези, – не лучше ли оставить ее в покое? Если она истечет кровью до смерти, по крайней мере, станет тише.
– Да ты человек или гиена? – рявкнул я грозно и принялся за дело, велев Скоулу зажать голову бедной женщины у себя между колен.
Вскоре нехитрая операция по прижиганию раны – полагаю, это медицинский термин – крепким раствором каустической соды, который я нанес на кожу при помощи птичьего перышка, была кончена.
– Ну вот, мамаша, – сказал я, оставшись с ней в хижине наедине, поскольку Скоул бежал, укушенный пострадавшей в икру. – Теперь ты не умрешь.
– Да, гадкий белый человек, не умру, – горестно всхлипнула она. – Но как же моя красота?
– Ты станешь еще краше, чем прежде, – ответил я. – Ни одна женщина не может похвастать ухом с таким изгибом. Кстати, о красоте, скажи мне, где Мамина?
– Не знаю я, где она, – злобно прошипела женщина, – но зато я отлично знаю, где бы она оказалась, будь на то моя воля! Это она, эта голодранка, – здесь Старая Корова добавила некоторые эпитеты, повторять которые я не стану, – навлекла на меня несчастье! Мы с ней вчера малость повздорили, белый человек, а она, между прочим, колдунья, так вот, она напророчила мне беду. Да, когда я ненарочно оцарапала ей ухо, она сказала, что в скором времени мое ухо сгорит, и оно действительно горит, аж мочи нет. – (Это было, несомненно, именно так, поскольку каусти ческая сода начала действовать). – О белый дьявол! – снова завыла она. – Ты околдовал меня, ты зажег в моей голове огонь!
Она схватила глиняный горшок и запустила в меня со словами:
– Вот тебе плата за твое врачевание! Проваливай, ползи за Маминой, как остальные, и пусть она хорошенько полечит тебя!
К этому моменту я уже наполовину выбрался из низкого полукруглого входа в хижину, а горшок с горячей водой, брошенный мне вслед, заставил меня поспешить.
– Что стряслось, Макумазан? – спросил ожидавший снаружи старый Умбези.
– Ровным счетом ничего, друг мой, – ответил я с безмятежной улыбкой. – Твоя жена хочет видеть тебя немедля. Ей больно, она желает, чтобы ты утешил ее. Входи, не мешкай.
Умбези немного помедлил и вошел, то есть половина его скрылась в хижине. Тут же послышался жуткий треск, и он вынырнул наружу с ободком горшечного горлышка на шее, лицо же его было вымазано тем, что я принял за мед.
– Так где же Мамина? – спросил я Умбези, когда он уселся, отплевываясь.
– Там, где я сам хотел бы быть, – ответил он хрипло, – в краале, что в пяти днях пути отсюда.
Вот так я впервые услышал о Мамине.
В ту ночь я сидел под парусиновым навесом моего фургона, курил трубку и посмеивался про себя, вспоминая происшествие со Старой Коровой, незаслуженно названной «дряхлой», и гадая, удалось ли Умбези смыть мед со своей шевелюры. Вдруг полог навеса приподнялся, и в фургон забрался закутанный в накидку из звериных шкур кафр и сел передо мной на корточки.
– Ты кто? – спросил я, поскольку в темноте не разглядел его лица.
– Инкози, – ответил низкий голос, – это я, Садуко.
– Добро пожаловать, – приветствовал его я и в знак гостеприимства протянул ему флягу из высушенной тыквы, в которой хранил нюхательный табак. Затем подождал, пока Садуко не насыпал табак себе на ладонь и не втянул его ноздрями.
