Текст книги "Вдребезги"
Автор книги: Генри Парланд
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)
5
О шляпах
Когда мы приехали в город и прошли через зал ожидания на вокзале, я заметил по лицу Ами, какую необоримую власть имели над ней город и его атмосфера. Выражение слабости и робости исчезло, и вновь появился голодный усталый взгляд. Яснее всего я увидел это, когда мы садились в таксомотор и я склонился над ней. Едва различимые своенравные складочки в уголках рта разгладились, а положение головы, когда она усаживалась в авто, свидетельствовало о напряжении. которое пытаются скрыть. Ами попросила шофера немного проехать по главной улице, ее взгляд жадно впитывал тусклый свет летнего вечера. Она опять сделалась знакомой, но я все же сел как можно дальше от нее. Я вновь чувствовал свое равнодушное и безоговорочное право на нее, мы всегда признавали его само собой разумеющимся и верили, что нам уже никогда не оказаться в ситуации, которая бы застала нас врасплох. Я спросил:
– Ты не устала, Амишка? Может, лучше отвезти тебя домой? Ведь ты ни на минуту не сомкнула глаз прошлой ночью.
Она подняла на меня удивленный взгляд:
– Как хочешь. Хотя сейчас не позже десяти. Впрочем, это все равно.
Она еще больше вжалась в свой угол и стала глядеть в сторону. Мы ехали мимо гавани, и шхеры дружелюбно подмигивали нам сквозь тяжелый теплый летний воздух. Я по-прежнему чувствовал это дурацкое само собой разумеющееся право собственности на Ами, и мне было все равно, смотрит она на меня или нет. Ами сняла шляпку, и ее золотые локоны развевались и разлетались во все стороны. Я попросил шофера повернуть к ее дому.
Когда мы прибыли, Ами поспешно вышла из автомобиля и протянула мне руку:
– Тебе нет нужды подниматься со мной по лестнице, можешь, если устал, на этом же автомобиле ехать домой. Спокойной ночи!
Ее силуэт, пока она стояла в дверях и искала ключ, казался нечеткими в белых сумерках. А движения были, пожалуй, слишком уверенными и торопливыми, что вряд ли объяснялось лишь желанием подняться побыстрее наверх и лечь спать. Но тогда я не придал этому значения, хотя теперь, по прошествии времени, я не могу не удивляться, что не заметил эти поспешные нервные движения, какими она открывала сумочку и дергала упрямую дверь.
Не помню, по какой причине, вместо того чтобы отправиться прямиком домой, я сперва заехал к Гуннару. Вероятно, я встретил его на улице и предложил подвезти, поскольку нам было по пути. В тот вечер Гуннар был непривычно замкнут и неприветлив, неизменная сигарета в плотно сжатых губах воинственно изгибалась вверх. Он скорчил гримасу, когда я поведал ему о нашей поездке к Рагнару прошлой ночью, и поперечная морщинка на его лбу стянулась в глубокий шрам. Он лишь спросил:
– Так ты действительно был сегодня на службе?
– Конечно, – отвечал я, немного задетый его тоном, в котором уловил едва заметный упрек. – А что? Может, ты звонил мне, когда я выходил завтракать. Я сегодня завтракал в городе, хотел взбодриться. Сам знаешь: еда, какой нас кормят в банке, не больно подходит для лечения похмелья.
Уж не знаю, зачем я придумал это длинное оправдание, только оно было вовсе ни к чему: по лицу Гуннара я догадался, что он не звонил мне. На самом деле мои слова привели к совершенно противоположному результату, чем тот, на который я рассчитывал, они мгновенно возвели между нами своего рода стену, и, когда я закончил объяснение, мы уже смотрели друг на друга с подозрением, словно не верили тому, что говорил другой. Морщинка на лбу Гуннара стала еще глубже и еще больше похожей на шрам.
– Видно, тебе никогда не надоест эта история, – произнес Гуннар почти с угрозой в голосе. – Она тянется уже больше полугода, и ты добился лишь того, что некоторые люди перестали с тобой здороваться. Разве ты не заметил? Да ты просто спятил!
Голос Гуннара стал жестким и отрывистым. Я пожал плечами, пытаясь тем самым скрыть, насколько он прав. Но он уже принялся расхаживать взад и вперед по низенькой комнате, забитой книгами и кипами бумаг. Шаги его ухали как полковой барабан.
– Извини, что я снова пеняю тебе. Если хочешь, можешь сказать, что я последнее время только этим и занимался. Но мы как-никак друзья, черт побери. Неужели ты не понимаешь: с этим пора кончать, так дальше продолжаться не может – все эти абсолютно сумасшедшие пьянки и пирушки и вечное похмелье, из которого ты не вылезаешь уже несколько месяцев кряду? В конце концов, я чувствую себя ответственным за всю эту безалаберщину, ведь именно я познакомил тебя с этой… Спору нет, она хорошенькая и славная – помилуй, пока она не познакомилась с тобой, я даже считал ее необыкновенно привлекательной и милой барышней. Но она превратила тебя в сущего безумца. Вот как. – Он бросил на пол недокуренную сигарету и со вздохом зажег новую. Морщинка на лбу казалась теперь открытой раной.
Я пожал плечами. Я привык к этим попрекам; никто лучше меня не сознавал, насколько Гуннар прав. В его нападках не было ничего опасного: он выпустит пар и снова станет добрейшим человеком в мире. Но пока шторм был в самом разгаре.
– Знаешь, что я слышал сегодня, когда был в редакции? А то, что, судя по всему, через год тебе крышка. Откуда, черт побери, ты собираешься доставать деньги на все это? Ладно, пока тебе фартит. Банки дают кредит, и это дельце с цементом, что ты затеял, до сих пор позволяло тебе оплачивать пирушки и обеды с Ами. Но неужели ты полагаешь, что в Хельсинки дома будут строить бесконечно? Ты просто безумец! – Гуннар закурил новую сигарету. Слово «безумец» явно свидетельствовало о том, что он уже выдохся. Узел его галстука развязался и болтался свободно. – А как насчет последней партии? – спросил он немного мягче, но в то же время более подозрительно. – Она должна была прибыть на днях.
– Коносамент передан на инкассо, – отвечал я.
Гуннар вскочил, словно его ужалила оса:
– Вот оно, так я и думал! Скажи, – он остановился передо мной, засунув руки в карманы брюк, сигарета торчала почти вертикально, – скажи мне, что, черт побери, ты теперь собираешься делать?
– Я был сегодня в банке, – отвечал я, возможно, слегка уклончиво. – Все уладится.
Но этот господин намеревался устроить мне настоящий перекрестный допрос:
– И сколько же?
– Одиннадцать. – Я начинал сердиться.
– На сколько?
– На два месяца.
– А ты разговаривал со Стенбергом?
– Да.
– И что он сказал?
– Что даст ответ завтра.
Гуннар повернулся на каблуках, и высоченная кипа газет рухнула на пол. Он пнул ее ногой.
– Я видел Стенберга сегодня в редакции, – сообщил Гуннар немного погодя уже мягче. – Он сказал – да ты и сам знаешь, что он сказал.
Я отлично представлял себе этот разговор, но не мог скрыть своего интереса:
– Так что же?
– Что твоя песенка спета, дружок. – Гуннар говорил, обращаясь к книжной полке напротив меня. – Что ты в лучшем – лучшем– случае сможешь выправиться только к осени. Тогда… – Он явно не хотел говорить о том, о чем обещал молчать, но я не отступал.
– Тогда банки отзовут кредиты на строительство, – заключил я как нечто само собой разумеющееся и при этом внимательно следил за его повернутой в сторону головой.
– Вот именно! – Сигарета, будто ракета, полетела через всю комнату. – Осенью можешь распрощаться со своим цементом. Так сказал Стенберг.
– До осени еще далеко, – позволил я себе сморозить глупость. – В конце концов, Стенберг всю свою жизнь пророчит экономические кризисы. – Это была еще одна глупость, и я пристыженно замолчал.
Гуннар уселся на стул напротив меня. Он как-то весь сжался, и его добрые глаза уклончиво смотрели из-под складки на лбу, которая все никак не желала разглаживаться. Он устало пожал плечами:
– Извини, что напустился на тебя, вместо того чтобы помочь чем-то толковым. Но что прикажешь делать с таким господином, как ты, который не понимает, который просто невменяем, который посреди ночи отправляется за город и пьет до самого рассвета? Разве можно не ругать такого?
Мы оба попытались рассмеяться. Получилось неестественно – ну и пусть. Я предложил:
– Если завтра со Стенбергом все уладится, пойдем и пообедаем где-нибудь. Идет?
– И Ами тоже пойдет с нами? – спросил он поспешно. Сигарета взлетела вверх. – В таком случае…
– Нет, ее не будет, – заверил я и сразу пожалел об этом. – Разве что она позвонит и скажет, что ей нечего есть. Иногда такое случается. Но это вряд ли. По крайней мере, я попытаюсь этого избежать. Если хочешь.
Он рассмеялся в ответ. Так же неестественно, как и в прошлый раз, хотя, может, теперь ему потребовалось еще больше усилий.
– Если язахочу? – Снова сигарета полетела через комнату и медленно и неохотно упала в углу. – Если я хочу? Нет, я как раз надеюсь, что мне выпадет великая честь увидеть завтра Ами. А сейчас тебе пора домой. Ведь прошлой ночью ты не сомкнул глаз.
– Верно. – Я тоже вспомнил об этом и сразу заторопился. Завтра, когда я пойду к Стенбергу, мне надо быть бодрым и внушающим доверие. – Спокойной ночи.
Теплый летний воздух был тяжелым и серым, как и в предыдущий вечер. Огни на шхерах казались бледнее, но по-прежнему посылали над водой свои дружеские мерцающие приветствия. После прокуренной комнаты Гуннара приятно было окунуть лицо в теплый чистый ветерок, долетавший с моря. Но я не направился прямиком домой, а сделал небольшой круг и невольно прошел мимо дома Ами.
Вероятно, я и не заметил бы, что в ее окне горит свет, если бы все остальные окна не были погружены в глубокий сонный мрак. Поэтому я увидел его задолго до того, как оказался у ее дома, но догадка, что это именно ее окно, возникла намного позже, когда я уже прошел мимо. Эта мысль пришла мне в голову внезапно, и в первый момент я не осознал, что она касается и меня лично. Просто подумал: ага, она еще не легла, должно быть, у нее было какое-то дело вечером. Я считал, что обладаю абсолютным правом собственности на Ами, что, возможно, на самом деле объяснялось обыкновенной усталостью. Я просто не представлял себе, чем она могла заниматься в час ночи у себя дома, а посему подумал: очевидно, я перепутал, это – чужое окно. Ами уже, верно, давно спит.
Я машинально прошел дальше, но мои шаги становились все медленнее, и наконец я остановился. Это все же окно Ами – или чужое? К этой мысли, поначалу связанной с конкретным фактом, позже примешалось все возраставшее желание узнать, чем могла заниматься Ами в столь поздний час. Я медленно вернулся назад. Вот и дом, где она жила, я стал выискивать освещенное окно, но не мог его найти. Я вглядывался в третий ряд окон – она жила на третьем этаже – и едва не столкнулся с мужчиной, который торопливо вышел на улицу. Он пробормотал извинения и поспешил прочь. Наконец я смог различить ее окно. Оно, как и все прочие, было погружено в серые летние сумерки.
Но пока я брел домой, во мне зародилось какое-то нехорошее предчувствие. Я еще не мог понять, что это, поскольку оно было слишком бесформенным и не превратилось еще в определенную мысль или чувство. То освещенное окно – было оно окном Ами или нет? А если это ее окно, то что она делала так поздно? Да что она вообще могла делать? Я никогда не видел, чтобы Ами дома занималась чем-нибудь, разве только слушала граммофон или листала журналы о кино. Конечно, порой она что-то вышивала, но никогда не завершала начатое. Наволочку или что-то в этом роде. Она объясняла, что это будет за вышивка – райские птицы или попугаи, – и всякий раз называла иначе. Но, Боже милостивый, не станет же Ами вышивать попугаев посреди ночи! Это какая-то нелепица! Может, это не ее окно? Тогда все эти райские птицы и тому подобное отпадают сами собой. Я погасил лампу и решительно отвернулся к стене: надо поскорее заснуть. А если все же это было ее окно? Какой-то мужчина налетел на меня у подъезда. Он извинился и приподнял шляпу или, правильнее было бы сказать, дотронулся до нее. Шляпа была серой, поля спереди опущены. Кто он такой? Длинный плотно облегающий плащ и серая летняя шляпа с опущенными полями.
Внезапно я сел на кровати и дико расхохотался в темной комнате: да у меня у самого точно такая же шляпа! Светло-серая с опущенными спереди полями и светлой лентой. Ха-ха, у нас одинаковые шляпы – у меня с тем господином! Его, поди, тоже стоила сто сорок крон, если он покупал ее в «Стокмане». Ха-ха! Может, Ами заметила это? Наверняка. Она любит примерять шляпы, особенно мужские. Вот она встала перед зеркалом, а он – за ее спиной, так близко, что ей пришлось чуть наклониться вперед, чтобы надеть шляпу. А потом? Интересно, повернулась ли она к нему резким движением и повелительно подняла губы, приблизившись к его лицу, или откинулась назад, как она любит делать? И при этом на ней была шляпа, как две капли воды похожая на мою. Ха-ха-ха!
Комната удивленно слушала, и мебель тоже, а письменный стол и книжная полка – так те явно были шокированы. Мне даже стало неудобно перед ними. Я как-никак лег спать. А утром – ах, черт! – утром Стенберг даст ответ. Кстати, какая шляпа у Стенберга? Котелок? Не всегда. Иногда он надевает светло-серую фетровую шляпу с поднятыми вверх полями. Поднятыми вверх, и с черной лентой. Ты уверен? Завтра посмотрю, какая у Стенберга шляпа. Наверняка с поднятыми полями…
6
Два восемь четыре три восемь.
– Алло, это Ами?
Зевок.
– Доброе утро, Амишка, ты что, еще не проснулась?
– Нет.
– Такты вчера не легла сразу, как пришла домой?
– Легла.
– Но я проходил мимо около часу, и мне показалось, в твоем окне горел свет.
Молчание.
– Алло?
– Я забыла погасить лампу, когда ложилась. Немного почитала перед сном. Вот и забыла выключить.
– Скажи, Ами, тебе нравятся светло-серые мужские шляпы? Я вчера вечером забыл свою в автомобиле и не помню номер такси. Стоит мне купить точно такую же?
Она положила трубку.
Пять три ноль шесть шесть. Тррр.
– Добрый день, директор Стенберг. Как мило, что директор звонит так рано. Я только-только собирался вам сам позвонить.
– Это по поводу того дела, о котором герр Парланд рассказывал вчера. Я обдумал все за ночь.
– Да.
– Я соглашусь, если будет третий поручитель.
– А господин директор уверен, что это совершенно необходимо?
– Абсолютно. И еще одно. Никакого продления. Если герр Парланд согласен, то мы все устроим. Это ведь был НАБ? [1]1
Национальный акционерный банк. ( Здесь и далее примеч. переводчика.)
[Закрыть]
– Большое спасибо, директор, тогда я зайду. Да, конечно, НАБ. До свиданья.
Трубку положили.
Один ноль пять три семь.
– Привет, Свен, это Генри. Слушай, можешь оказать мне одну услугу? У тебя есть бумаги в НАБ?
– Больше чем достаточно. А что?
– Ты мне нужен как третий поручитель.
– А кто еще?
– Стенберг.
– А одного его имени не достаточно?
– Видишь ли, он заупрямился. Желает третьего поручителя. Но это простая формальность. Так ты согласен?
– Сколько?
– Одиннадцать.
– Вот как. Ты, похоже, любишь ворочать миллионами. Впрочем – отчего бы и нет? Если Стенберг тоже в деле.
– Я буду у тебя в половине первого. Слуга покорный.
Телефон разъединился.
Четыре четыре пять шесть.
– Привет, Гуннар, это Генри. Все наладилось. Куда пойдем обедать?
– Все и правда устроилось? Поздравляю! И прости, что я вчера…
– Ерунда. Стенберг захотел третьего поручителя, и Свенка дал согласие. Разве не здорово? Я хочу и его пригласить. Что скажешь о «Палладиуме»? Встречаемся там в пять.
– А Ами придет?
– Нет. Скажи, как, по-твоему, можно узнать мужчину, если известно, что у него светло-серая летняя шляпа с опущенными спереди полями? Как у меня…
Трубку положили.
7
– Вчера я играла в карты, – говорит Ами. – Сначала выиграла сто шестьдесят марок, а потом они пропали быстрее, чем появились. Но это тоже было весело.
– Сколько? – спрашиваю я как можно спокойнее и хватаюсь немного преждевременно за нагрудный карман.
Но Ами словно не слышит моих слов. Возможно, и в самом деле не слышит. Она сидит, сжав голову руками, и глядит на чаек, которые скользят взад и вперед перед террасой. Она кажется маленькой и отрешенной.
– Сколько? – повторяю я немного раздраженно. – Двести? Триста? Пятьсот? Тысячу? Скажи.
Но Ами просто сидит, обхватив голову руками, так что локоны струятся между пальцев. Вот она оборачивается ко мне, и по ее лицу я вижу, что она явно не понимает, о чем я говорю. Она улыбается как бы самой себе и, кажется, вообще не замечает, что я сижу рядом.
– Как ты думаешь, можно тут утопиться? – спрашивает она немного погодя, снова следя за чайками. Птицы бодро взмахивают блестящими белыми крыльями, вот одна из них кидается вниз головой в воду: все так просто. Чайка выныривает и презрительно плывет прочь, остальные – за ней.
– Сколько? – повторяю я на этот раз так решительно, что она не может не услышать. – Две тысячи? Да ты вчера заварила отличную кашу! Но отвечай же, ради всего святого!
Ами поспешно оборачивается ко мне, глаза у нее, как у раненого зверя:
– Чего ты, собственно, от меня хочешь? Ты с твоими вечными «сколько». Пятьдесят марок и семьдесят пять эре, если тебе так охота знать. Поэтому-то я и хочу утопиться. Ясно?
Она смеется, и голос ее сразу становится резким и пронзительным, как у чаек.
– Так в чем же дело? – спрашиваю я смущенно. Что-то шуршит у меня между пальцами, я пристыженно сую купюру назад в карман. Вечно приходится все делать второпях!
Ами смотрит на меня с ненавистью:
– В чем? В тебе и только в тебе. Я от тебя устала. И не могу от тебя оторваться. Вот сижу перед тобой и имею честь наблюдать, как ты пьешь кофе. Когда допьешь эту чашку, позволь мне великую честь подать тебе новую. Разве этого не достаточно?
– Дорогая Амишка, – говорю я как можно дружелюбнее, – вовсе не надо подавать мне кофе, раз тебя это расстраивает. Я и сам справлюсь.
Я в испуге замолкаю. Ами беспомощно опускает голову на стол и всхлипывает, всхлипывает. Слава Богу, поблизости никого нет!
Но вот Ами поднимается и падает мне на плечо. На миг показывается официантка, но в испуге убирается восвояси. И впрямь повезло, что в приморском кафе больше никого нет. К счастью, сейчас полдень. Ами продолжает безостановочно всхлипывать. В более идиотском положении я еще никогда не оказывался! Затаив дыхание, я прислушиваюсь к шагам. Только бы никто не вошел! Что это стряслось с девушкой? Неужели снова повстречала своих старых знакомых? С ней бывало такое после этих встреч. Или я и впрямь обидел ее своими расспросами? Откуда мне было знать, что она такая обидчивая? Господи, только бы никто не вошел!
Нет ничего более неприятного для мужчины – полагаю, что могу в данном случае говорить от лица всех мужчин, – чем сидеть на стуле, держа на коленях всхлипывающую вам в плечо девушку. При этом чувствуешь себя чем-то вроде мебели – подлокотником или чем-то подобным, и уже через несколько минут кажется, что тело задеревенело, и чувствуешь, что все опостылело; но ты продолжаешь сидеть, напрягая спинные мышцы, чтобы удержать довольно тяжеленькую особу, рыдающую у тебя на груди, и думаешь о чем угодно, только не об этой страдалице, которая меж тем абсолютно убеждена, что ты исполнен сочувствия и жаждешь ее утешить. Ты гладишь ее бездумно и машинально по голове, бормочешь что-то банальное и заученное, но думаешь совсем о другом. Вот и теперь, когда Ами после своей совершенно непонятной истерики попыталась найти у меня поддержку, она добилась совершенно противоположного. Ибо пока она лежала у меня на плече и я, казалось бы, бережно и заботливо гладил ее по затылку, мысли мои были заняты вовсе не причинами ее отчаянья: я просто-напросто думал о письме, которое получил утром и которое никакого отношения к Ами не имело, но намекало на перспективы весьма выгодной сделки.
Я размышлял о письме и тех возможностях, которые оно открывало для моего в последнее время и впрямь подорванного экономического положения, и сознавал, что это и в самом деле выход. На этот раз речь шла не о цементе, а о поставках листовой стали, которые, в случае их реализации, сулили перенести меня из нынешнего вызывающего беспокойство финансового состояния в значительно более светлые дни, чем мне показалось при первом прочтении. И пока я так сидел, механически гладя Ами по затылку и кудряшкам, в моем сознании созревал план, столь простой и, как мне казалось, гениальный, что я уже нисколько не сомневался: дело удастся и я смогу положить конец тревогам и неприятностям. Все должно получиться! План был гениальным именно потому, что переносил всех моих конкурентов в совершенно другую категорию, отбрасывая далеко назад, в то время как я, так сказать, становился хозяином положения. Необузданная радость, которая взорвалась внутри меня, смыв все прошлые печали, передалась и моим рукам – они заскользили быстрее и увереннее по вздрагивающим локонам Ами, она теснее прижалась ко мне и постепенно затихла. Видимо, это придало мне сил: механически или, по крайней мере, бессознательно убаюкивая Ами, я продолжал расцвечивать свой план деталями и возможностями, которые придавали новые силы моим онемевшим мускулам, отчего я, просидев около получаса, поддерживая левым плечом Ами, совершенно не чувствовал усталости.
Но когда в плане, который обещал завершиться моим экономическим возрождением, все было продумано до мелочей и я уже размышлял о концепции письма с ответом на это сулящее удачу предложение, в мои мысли вдруг закралось сомнение, отбросившее меня к исходному пункту. И тут я снова обнаружил рядом с собой Ами. Она уже немного успокоилась и не давила так беспомощно на мое теперь уже затекшее плечо. В первый момент я вздрогнул и даже испугался: вдруг Ами догадалась о моем к ней равнодушии, – но обнаружил, что она держит меня за руку, а когда она повернула ко мне свою головку, в ее все еще влажных глазах блеснула мольба о прощении. Я попытался как можно быстрее вписаться в эту новую ситуацию и собрал все свои силы, чтобы изгнать мысли о письме, все еще мерцавшие на заднем плане. Я должен был приготовиться выслушать исповедь Ами или объяснение ее странного поведения. Она с такой мольбой смотрела на меня и казалась такой маленькой и слабой, что мне отчаянным усилием удалось запереть на замок в глубинах моего сознания неотвязные и столь волновавшие меня мысли. Я склонился к ней поближе и погладил по руке.
– Дорогая Амишка, – заговорил я, и голос мой все еще хранил ликующие нотки, которые я сразу распознал и попытался подавить, – ну как ты теперь, моя девочка? Может, и хорошо, что ты выплакалась. К счастью, никого рядом не было и никто этого не заметил, так что ничего страшного.
По кроткому милому личику Ами проскользнула легкая тень удивления. Она торопливо осмотрелась вокруг и, я уверен, только теперь заметила, что мы сидим в летнем кафе на берегу моря, а не у нее дома. И тут вновь у нее на лице возникло печальное выражение.
– Извини, что я так себя вела, да еще в общественном месте, – проговорила она тихо. – Иногда на меня находит. И тогда я не могу больше…
– Чего ты больше не можешь? – спросил я озадаченно.
Ами изумленно подняла глаза:
– Всего этого. Что я продала себя тебе… Я не продавала! – всхлипнула она снова. – Но ты-то наверняка так считаешь!
– Хм, – не удержавшись, хмыкнул я, но, полагаю, она этого не расслышала. Я и сейчас хочу верить, что ты этого не слышала, Ами. Я сказал: – Ну, с чего, ради всего святого, ты это взяла? Как могла прийти тебе в головку такая безумная идея? Разве мы не друзья?
– Может быть, – пробормотала она еще тише. – Но ты так строго меня расспрашивал, вот я и рассказала тебе о картах. И мне стало так больно…
Я не знал, что ей отвечать. Ами прижалась ко мне еще теснее и подняла лицо.
– Поцелуй меня, – велела она робко, но решительно.
Я в испуге огляделся по сторонам, неподалеку стояла официантка и смотрела на нас с явным интересом. И тогда я принес самую большую жертву: метнув на официантку испепеляющий взгляд, я поцеловал Ами в губы.