Текст книги "Гарпия"

Автор книги: Генри Лайон Олди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Одним махом Кристиан пересек проспект Вышних Эмпиреев. Не успев уклониться, сшиб с ног замызганного попрошайку в лохмотьях – и нырнул в переулок Великого Змея. Переулок получил название не зря: беглец с трудом вписывался в его «гадючьи» изгибы. Не владей Непоседой паника, он во все горло клял бы торговцев, разложивших товар в самых неудобных местах.

Но сейчас было не до проклятий.

Горным козлом он скакал через разложенное прямо на мостовой барахло – подковы, пряжки, гвозди, долота, стремена, рыболовные крючки, дверные петли… Под башмаком взвизгнул сапожный ножик. Скрежетнула стамеска с треснутой ручкой. Брызнула россыпь фальшивых монет – чеканка Бадандена, делал Юцик Косой, за углом…

Продавцы костерили «падлюку» – вяло, без энтузиазма.

Из переулка Кристиан вылетел на рынок, во фруктовые ряды, и заметался в толчее. Его накрыла крылатая тень. Холодный пот прошиб воришку. Завопив, он нырнул под телегу с колючими анхуэсскими дынями. Изгваздавшись в конском навозе, выкатился с другой стороны, снес лоток со спелыми гранатами – плоды раскатились, трескаясь, брызжа соком. Увидев спасительный проход между домами, рванул туда.

– Остолоп безглазый! Чтоб те повылазило!

– Летит! Летит!

– Демон!

– Спасайтесь!

– Накаркала, стерва?!

– Куда волхвы смотрят?!

– Совсем обнаглели, твари! Средь бела дня!..

– Вроде, не демон…

– Прячься, дурила! Потом разберешься…

Суматоха захватывала рынок, словно армия – сдавшийся город. Кругами, волнами от булыжника, брошенного в пруд, распространялся испуг. Эхо докатилось до самых отдаленных уголков Реттии. Принюхался, насторожившись, псоглавец Доминго. Отстранил портного, снимавшего с него мерку для нового мундира, выглянул на улицу – и с удовольствием оскалился. Портной задрожал при виде улыбки клиента. Доминго жестом успокоил беднягу и вернулся к примерке.

По привычке кряхтя и охая, прошаркал к окну кабинета Серафим Нексус. С неожиданным проворством распахнул створки и долго всматривался в небо. Жил лейб-малефактор на другом конце города, далеко от университета. Что почувствовал он в этот момент? – спросите грозу, что она чувствует, когда вдруг сворачивает на запад.

Нахмурилась Наама Мускулюс. С минуту некромантка пребывала в глубокой задумчивости. Затем лицо ее разгладилось, и она направилась в кабинет мужа. Как выяснилось, прервав работу над конспектом курса лекций, муж стоял посреди кабинета, сдавив виски ладонями. Наама нежно обняла его, зайдя со спины, и муж, умница, все правильно понял – оставив астрал, он подхватил любимую супругу на руки и унес в спальню.

А капитан лейб-стражи Рудольф Штернблад, обедая в аустерии на перекрестке Возникновения и Троекратной, отсалютовал кружкой портера непонятно кому.

История лукава. Она умеет строить глазки так, что вокруг собирается толпа. О многих успели позабыть, кое-кто и вовсе перебрался в другую историю, но едва наша краля хлоп-хлоп ресницами – вот они, как на подбор. Никогда не знаешь заранее, кто выскочит через миг, бесом из табакерки. Надо быть наготове, иначе история ударит с фланга, возьмет в клещи – хочешь, не хочешь, а как порядочный сударь, обязан жениться. Или хотя бы выслушать до конца.

И лишь потом браниться: где, мол, были мои глаза…

На рынке тем временем царил форменный переполох. Резко спикировав, гарпия пронеслась над землей и когтями птичьих лап ухватила на лету несколько увесистых гранатов. Выйдя из пике, она набрала высоту – и сгинула так стремительно, что у торговцев позже возникли сомнения: «А был ли демон?»

Прыткий мальчуган лет десяти, опомнившись первым, уже тащил фрукты с прилавков и запихивал себе за пазуху. К нему, желая сопляку уйму болячек, кинулись три грозные фурии. Любитель дармовщинки пустился наутек – жизнь возвращалась в обычное русло.

Всего этого Кристиан не видел.

Ужас гнал парня дальше. Мышь, которую настигает голодный кот – вот кто он. Единственное спасение – уйти с открытого места. Спрятаться в норку, забиться под землю. Под Реттией тянется целая сеть старых туннелей и лазов. Соваться туда боялись: в темноте подземелий гнездилось жуткое отребье. Случалось, незваные гости нарывались на безногого вурдалака, ползающего быстрей змеи.

Но внук бабушки Марго готов был встретиться хоть с призраком Пипина Саженного – лишь бы избавиться от преследования. Мамочки, что мы ей сделали? Чем досадили? За что?!

Он остановился, чтобы сориентироваться. Налево. Точно, налево! Через проходняки, на улицу Головастого Всадника, и там, за памятником кондотьеру Хью – спуск, забранный решеткой, где два крайних прута…

На план действий ему потребовались секунды. Увы, именно этих секунд и не хватило для бегства. В лицо ударил ветер. Гарпия возникла напротив, с яростью загребая воздух крыльями. «Мечтал о встрече, кузарёк? – шепнул в ухо Прохиндей Мориц. – Готов броситься в объятия?»

Кристиан задушенно ойкнул и ринулся прочь – совсем не туда, куда собирался. Он бежал из последних сил. Ноги-вихри, ноги – гири; ноги – колоды… Дворы, обшарпанные стены, лужа помоев благоухает до небес. С мявом прыснул в сторону облезлый котяра. Возле уха что-то с силой шваркнуло в стену.

– А-а!..

Беглец метнулся вправо, не соображая, что гарпия гонит его обратно к площади перед Универмагом. Келена больше не кружила над домами, высматривая жертву. Снизившись, она летела за Непоседой по пятам, лавируя в тесном лабиринте кварталов.

Удар по затылку едва не свалил Кристиана с ног. В глазах помутилось. Шатаясь, он на ходу ощупал голову. Пальцы угодили в липкое месиво. Вечный Странник! Эта сволочь расколола ему череп! Еще шаг, и он упадет, не в силах подняться, а острые когти станут рвать в клочья его тело…

Тупик. Все. Добегался.

– Забирай! – он развернулся и швырнул кошель, который чудом не выбросил по пути, в Келену: гарпия как раз вылетела из-за угла. – Подавись! Не трогай меня… пожалуйста…

Гарпия поймала кошель и приземлилась. Она молчала, равнодушно глядя на Кристиана. Ничего не имело значения: их знакомство, его влюбленность, пустячные разговоры. Воришка попятился, уперся спиной в стену. Выступающий камень ткнулся под ребра. Кристиан ощутил себя фактом, не отягощенным чувствами. Жуткое осознание того, что для гарпии их предыдущие отношения, какими бы ерундовыми они ни были – пух под ветром, дунь и нету, – убивало парня.

– Н-не надо… я ведь отдал!

Склонив голову к плечу, гарпия изучала жертву. Так рассматривают убитую зверушку, прежде чем приступить к изготовлению чучела. Келена по-прежнему молчала. Она словно чего-то ждала. От нее пахло… ромашкой, подумал Кристиан. Да, ромашкой.

– Я… я больше не буду! Я не буду красть у твоих друзей!

– Ты не будешь красть, – согласилась гарпия. – Вообще. Никогда. Ни у кого.

Из-под крыла метнулась тонкая женская рука, крепко ухватив парня за запястье. Хватка у гарпии была такая, что заплечных дел мастер обзавидовался бы.

– Больно!..

– Это чтобы ты запомнил. Хорошо запомнил.

– Я уже!.. запомнил…

– Смотри, не забывай.

Она отпустила его руку, и Кристиан наконец отважился взглянуть в лицо Келены. Лик прекрасной статуи. Сейчас, как полагал он, в этом лице не было ничего человеческого.

* * *

Наплевав на традиции, первокурсники оккупировали выставленный на улицу столик «Гранита наук». Вот уже полчаса они утешали, как могли, несчастную Марысю. Даже зубоскал Хулио, поначалу язвивший насчет «ловли ворон», нарвался на бешеный взгляд Клода, увял и присоединился к общему хору.

– …скинемся, поможем. А потом твой отец денег пришлет…

– Ты ешь, мы еще закажем…

– Вина глотни…

– Его стража поймает…

– Ага, поймает! Держи карман шире!

– Молчи, дурак!..

Когда на стол перед Марысей прямо с неба грохнулся до боли знакомый кошель, капитанская дочка сперва отказалась поверить в чудо. Потом все задрали головы к небу – и обнаружили кружащуюся над ними Келену.

Губы гарпии отливали липким багрянцем.

– Что… что ты с ним сделала? – задохнулся Яцек.

Гарпия засмеялась, помахала четвертушкой граната, зажатой в руке, и впилась в лакомство острыми зубами.

Caput VIII

Мне судьба говорит: «Ложись!»,

А я спорю.

И течет судьба, словно жизнь,

Прямо к морю.

Томас Биннори

– Извините, мастер. Я, кажется, помешала.

Она вспорхнула на подоконник, как пушинка. Черная тень, порыв ветра, пух и перья, губы и волосы – словно и не третий этаж, словно лист осенний, случайный, кружась, залетел в библиотеку.

Позже Кручек укорит себя за суету. Мальчиком, застигнутым родителями в неблаговидный момент, он захлопнул книгу, превращая то, что читал – «Похищение души: мифы и реальность» Гастона д'Ануйля – в нейтральный абонемент. Спохватился, что на обложке значится: «Плотийские войны» – и перевернул фолиант лицевой стороной вниз.

Гарпия следила за его манипуляциями, склонив голову набок.

– Помешали. Я был занят.

– Извините, – повторила она, делая вид, что не поняла намека, а может, действительно была глуха к намекам. – Я хотела спросить…

– Спрашивайте. Раз все равно отвлекли…

Спрятаться за грубость не вышло. Он не умел грубить. Вот и сейчас: вышло глупо, неприятно, в первую очередь для самого доцента. Он постарался сгладить неловкость, сухо улыбнувшись гарпии, и сразу отвел взгляд – испугался опять увидеть черты Агнессы, утонувшие в этой сверхчеловеческой красоте.

Он надеялся, что привыкнет.

«Проклятье! Я ведь сам предложил Хайме сделать меня со-куратором! Кто мог знать…»

– Я увидела вас в окне, и решила заглянуть. Мне трудно привыкнуть, что распахнутое окно не означает приглашения. Скажите, мастер…

Она наклонилась вперед, и Кручек заметил, что гарпия возбуждена. Дыхание больше обычного вздымало грудь, на лбу высыхали бисеринки пота. Скулы чуть-чуть порозовели. Словно алебастр тронули кисточкой, где осталась капелька румян. Снаружи еще стоял день, солнце лениво катилось за крыши домов. Выйдя из световой рамы, гарпия перестала быть тенью и превратилась в живое существо.

«Боже, что она ела? Весь рот в красном… По-моему, это гранатовый сок…»

– Я целиком в вашем распоряжении, сударыня. Продолжайте.

С иронией тоже вышло не очень.

– Эта женщина…

– Профессор Горгауз? – он сразу понял, о ком идет речь.

– Да. Она… По-моему, она не слишком расположена ко мне.

Кручек расхохотался, забыв, что преподаватель в разговоре со студенткой обязан сохранять достоинство. Никто в университете не называл Горгулью – «эта женщина». А уж о неласковом расположении Исидоры и вовсе не заикались вслух. Просыпались по ночам в холодном поту, это да. Но молчали.

«Не расположена? Голубушка, она тебя ненавидит. И боится. Я сам имел удовольствие наблюдать: ненависть и страх. Вот, копаюсь в первопричинах. Рассказать Хайме? Пусть примет отставку Горгульи с кураторского поста? – во избежание…»

– Вы опоздали. Профессор Горгауз не терпит нарушений распорядка.

– Это может повлиять на качество моего обучения?

– Нет. Не думаю, – Кручек говорил с уверенностью, в которой наблюдательный собеседник легко уловил бы трещинку. Оставалось полагаться на юный возраст гарпии. В молодости ты занят больше собой, чем другими. – На качестве обучения может сказаться ваше личное прилежание. Упорство. Талант, наконец.

– Мой уровень маны. Его ограниченность.

– Ошибаетесь. Есть области Высокой Науки, где низкий уровень маны – залог успеха. Семантика, например. Или ясновиденье. Ясновидцу нельзя тратить много маны, иначе он начнет влиять на будущее. Не спорю, на практикумах у вас возникнут сложности. Но личные отношения учащегося и куратора… Вне сомнений, профессор Горгауз выше таких вещей.

– Спасибо. Вы успокоили меня.

Кручек вздрогнул: теперь ему везде чудилась ирония. Сколько же ей все-таки лет? Двадцать пять? Вряд ли. Кожа свежая, шея гладкая, как мрамор. Жгучие брюнетки рано стареют. Как говорят в песках Кара-Хан, где девицы черноволосы и стройны? Красотки в двенадцать, чистый восторг в тринадцать; матери в пятнадцать – и уродливые мегеры в двадцать пять.

Агнешка была шатенкой. Всегда хотела перекраситься в черный. Собиралась, мечтала, подбирала состав… Не успела. Когда ее хоронили, шел дождь. Земля размокла, мы шли за гробом, спотыкаясь. Маленького Яцека оставили с кормилицей…

– Еще вопрос, мастер. Когда вы смотрели на меня – там, в аудитории… Я вам кого-то напомнила, да?

– Да. Мою жену.

– Она жива?

– Нет.

– Я так и думала.

Ему захотелось ударить гарпию. Со всей силы, кулаком. Наотмашь. Чтоб хрустнули перья. Чтоб кровь, а не сок граната, или что там у нее на лице. Она, значит, так и думала? У нее вопросы? В душу лезем? – с острыми когтями…

Гарпия сгорбилась и нахохлилась, будто почуяв его ярость.

– Не сердитесь, мастер. Я не хотела вас задеть. Примите мои соболезнования. Просто… Это случается. Люди видят в нас своих близких. Чаще – утраченных близких. Им чудится, что мы похожи…

– Не волнуйтесь. Вы не слишком похожи, – сказал Кручек. – Агнесса никогда не была такой красивой, как вы.

Ярость ушла без остатка. Взамен явилась усталость. Надо идти домой. Или лучше в ресторацию, пообедать наконец. Никогда не скажешь, что толстяк Матиас вечно забывает поесть. А и скажешь – никто не поверит. Засмеют.

Гарпия улыбнулась.

– Не лгите. Была. Если вы до сих пор вздрагиваете, уловив родное сходство; если у вас там якорь… Значит, ваша жена красивее меня. Вы даже не представляете, как она хороша там, где якорь. Я в сравнении с ней – дурнушка. Курица-наседка.

Он ничего не понял про якорь.

– Вы рассказывали про силу и усилие, мастер. Чтобы их различать, надо уметь летать. Вы умеете. Не сочтите за лесть. И не бойтесь смотреть на меня. Я – всего лишь ваша студентка, одна из многих. Сходство – мираж. Вы привыкнете.

– Вам надо умыться, – Кручек неуклюже сменил позу, едва не смахнув на пол абонемент. – У вас лицо в чем-то красном. И эти…

«И когти», – хотел сказать он, опустив взгляд, но передумал.

– Я знаю. Вы можете наколдовать миску с водой? И полотенце. Не хотелось бы лететь так через весь город…

– Конечно. Тетушка Руфь?

– Да, – откликнулась скрипторша из-за ширм. Она не вмешивалась, слыша тихий разговор. В библиотеке никого не было. Значит, никто не стал бы жаловаться, что ему мешают. А беседовать приват-демонолог Кручек мог с кем угодно, хоть с Нижней Мамой. – Вы что-то хотите, мастер Матиас?

– Миску с теплой водой. И полотенце. Вас не затруднит?

«Вас не удивит?» – вот что следовало бы спросить.

– Ни капельки. Я сейчас подогрею…

Минута-другая, и тетушка Руфь просочилась сквозь ширмы, неся заказ. Над миской курился слабый парок. При виде гарпии старушка обрадовалась, словно только и ждала, когда в библиотеку прилетит крылатая гостья. Переждав волну комплиментов, Кручек поблагодарил скрипторшу, проводил ее в отведенную для Руфи каморку – и задержался, болтая о пустяках.

Он не хотел стеснять гарпию. Пусть умоется. Следить за прихорашивающейся женщиной возможно лишь при близком знакомстве. Вздохнув, доцент признался сам себе, что страх Исидоры Горгауз – заразен. Он боялся гарпии. Двадцать лет подряд, уже после заключения мира, ее соплеменники отыскивали солдат, отличившихся в Плотийских войнах. Отыскивали – и убивали. Чудовищным, неизвестным способом, после которого не оставалось доказательств их вины.

Кроме нелепого термина: «похищение души».

Год за годом. Подписав соглашение. Переселившись в резервацию. Став подданными короны. Не привлекая внимания. Притворяясь невинными горлицами. Находили – и убивали, одного за другим. Хорошо, мир мог вас не устраивать по ряду причин. Пересмотр условий, расширение территории резервации, переговоры и запросы – все было бы понятно, оправданно, а главное, честно. Если бы не смерть Джошуа Горгауза и его друзей.

«Вы мстили, – думал Кручек, обсуждая со скрипторшей свадьбу кого-то из знакомых. – Это понятно. Мстили, нарушая договор. Это подло. Но почему вы однажды перестали мстить? Прошло слишком много времени? Вряд ли – если вас хватило на двадцать лет…»

– Спасибо! Я закончила туалет…

– Чем от вас пахнет? – спросил он, вернувшись за ширмы.

Не слишком учтивый вопрос. Но Кручек опасался, что гарпия по его лицу поймет, о чем он размышлял минуту назад. Разговор о пустяках мог сослужить хорошую службу, в качестве отвлекающего маневра.

– Курятником, мастер?

– Вы злопамятны, сударыня. Полагаю, юный грубиян еще натерпится от вас.

– Злопамятна? Ни капельки.

– Не верю. И все-таки… Духи? Цветы? Приятный запах…

– Ромашка, – вздохнула гарпия. Она была похожа на девчонку, готовую сознаться постороннему мужчине в женских недомоганиях. – Ромашкой от меня пахнет, мастер. Ваши голуби, сожри их коты…

Великий теоретик почувствовал себя идиотом.

– Ромашка? Голуби? Мои голуби?

– Ну да. Оперение ваших столичных голубей… Оно кишит паразитами. Пухопероеды, знаете ли. Гнусные твари, если прицепятся… Вы бы их видели, мастер! Когти, челюсти, щетинки, шипики, три пары ног… Не волнуйтесь, для вас это не заразно.

– Бр-р! – не выдержал Кручек, и потом только догадался, что над ним подшучивают. – Какая гадость! Впрочем, если я стану описывать вам паразитов, жирующих на мне, или во мне, скажем, в кишках… Вам не кажется, что наш разговор приобретает светскую окраску?

– Несомненно, мастер. Короче, в геенну ваших голубей! Одно спасение – порошок из толченой ромашки. К счастью, он продается в лавке. Мне показали лавку, где есть все для соколиной охоты. Иногда жаль, что у меня нет клюва.

– Э-э… А зачем вам клюв? Вы и так… м-м… хорошенькая…

– Чистить перья. Пропустишь оперение через длинный клюв, и радуешься. Чистенькая, как при рождении. Хорошо еще, что ромашка приятно пахнет. Представляете, если бы я лечилась серой?

– От вас бы пахло, как от вызванного демона! – засмеялся Кручек.

Их беседу прервал чужой бас – его звучание грозило опрокинуть ширмы на пол. «Сударь Кручек! Мне на вахте сказали, что вы здесь!» Бас ширился, горлопан пыхтел, словно долго бежал, прежде чем явиться сюда. Гулкое половодье рассек тончайший, бритвенно-острый приказ: «Тише, сударь! Вы в библиотеке, а не в казармах!..» Тетушка Руфь, ясное дело, была на высоте. «Простите, мистрис! – бас охрип, по нему трещинками разлетелись просительные нотки. – Меня заверяли, что доцент у вас… Это правда? Он мне нужен без промедления! Срочно!..»

– В чем дело? – Кручек вышел из «кабинета».

На пороге топтался лейб-гвардеец. Горбатый нос, густые усищи, глаза выкачены, будто в пожизненном приступе бешенства, – вояка, считай, сошел с батального полотна. В библиотеке ражий детина смотрелся, как жеребец в консерватории.

У ног его, царапая коготками голенища сапог, приплясывал двухвершковый пропуск, мохнатый и ушастенький. Таких на вахте выдавали гостям, не смыслящим в Высокой Науке, чтоб не заблудились.

– Сударь Кручек! На вас последняя надежда! Вы должны… нет, вы обязаны знать…

– Что именно?

Ребенком Матиас Кручек мечтал служить в королевской гвардии. Но даже в детстве он не хотел, чтобы его трясло от волнения, как шикарного визитера.

– Гарпия! Где она?

– Здесь, – пожал плечами доцент. – Извольте…

Щелчком пальцев он развоплотил ширмы «кабинета». Завидя Келену, детина впал в откровенную истерику. Достигнув цели поиска, он вдруг превратился в сорванца, которого обстоятельства – и строгий папаша с ремнем – вынуждают сознаться в неблаговидном поступке.

«Дядюшка Том, мы обнесли ваш сад, – подумал доцент, сочувствуя вояке. – Матушка Барби, мы утопили в пруду вашу собачку. Что ты натворил, красавец?»

– Больной… я о мэтре Биннори!.. так вот, больной…

– Умер? – ахнула тетушка Руфь.

– В кризисе? – спросила Келена.

– Выздоровел? – без особой надежды предположил Кручек.

Лейб-гвардеец вздохнул. Испуганный его вздохом, пропуск кинулся наутек, скрывшись под стеллажами. Закрученные концы усов поникли в отчаянии, пуговицы потускнели. Конец ножен шпаги нервно дергался, будто песий хвост.

– Сбежал. Удрал наш больной…

Гарпия ударила крыльями, оставаясь на месте. Крылья загремели, как медные тазы. На этот раз тетушка Руфь и не подумала делать студентке замечание. Гримаса ярости исказила лицо женщины-птицы. Казалось, она сейчас ринется на лейб-гвардейца и разорвет его на мелкие кусочки.

Кручек вздрогнул. Что-то ужасное поднималось из гарпии. Словно чудовищная, могучая старуха восставала из глубин пернатой красавицы, заполняя Келену, как рука – перчатку. Наверное, это был гнев. Он и не знал, до чего страшна гарпия в гневе. «Свиреп, когда спровоцирован», – вспомнился девиз Горгаузов. Похоже, Джошуа Горгауз был отчаянно храбр, если воевал с этим племенем, а после служил королевским маршалом на Строфадах…

Уши обжег дикий визг:

– Идиоты! Бездельники! Я ведь предупреждала!

– Так точно! – отрапортовал лейб-гвардеец. – Предупреждали!

И добавил с тоской:

– Виноваты…

* * *

Абель Кромштель был безутешен.

Ничего не помогало. Призраком он бродил по дому, пытаясь будничными занятиями приглушить угрызения совести. Начал стряпать ужин – бросил. Взялся подметать в гостиной – швырнул веник в угол, сел на пол и заплакал. В пустом доме рыдания звучали ужасно. Словно кто-то передразнивал несчастного слугу, насмешливым эхом разгуливая из комнаты в комнату.

Очень болела голова. Затылок раскалывался, будто там бесы горох молотили. У мэтра Томаса оказалась тяжелая рука. Но Абель ни словечком не обвинил поэта в своем несчастьи. Во всем виноват он сам, дурень Кромштель, и никто иной.

А ведь гарпия предупреждала…

"Она была права, – записал он позже в дневнике, когда умытый, с покрасневшими от слез глазами, сел за стол в кабинете. – Она сразу, после первого же сеанса, сказала: ждите кризиса. Когда точно? – неизвестно. Может, ночью. Хотя вряд ли. Может, завтра. Может, через неделю. Десять дней – максимум. Наблюдайте и храните бдительность. Я спросил у нее: «А как мы узнаем, что это – кризис?» Узнаете, рассмеялась она. Я не знаю, как пройдет кризис у мэтра Биннори. Паразит проявляет себя по-разному, в зависимости от ближайших якорей. Но едва начнется, вы не ошибетесь.

Уж поверьте моему опыту.

Не думаю, что в ее годы есть шанс большой опыт. Но она говорила так убедительно… Я не стал спрашивать, кто такой паразит, и что такое якоря. Странное дело: я верил ей. Если эта полуптица не желает объяснить – значит, не надо. Я только поинтересовался, что делать в случае кризиса. Звать меня, сказала она. Сразу посылать за мной. Кризис выглядит необычно. Но в целом – это хорошо. И вот что еще… Вы не справитесь сами. Даже если кризис пройдет без эксцессов (она сказал как-то иначе, но я не запомнил), кто-то должен остаться с больным, пока пошлют за мной. Она критически осмотрела меня и хмыкнула: Абель, я не уверена, что вы совладаете с мэтром…"

Перо скрипело и брызгало чернилами. Присыпав написанное песком, Абель взял второй лист. Он знал, что пишет невнятно, от волнения забывая четко оформить: кто сказал, что сказал… Местоимения плясали, как шуты на карнавале. Текст напоминал черствую лепешку – если с голодухи, то сгодится, но украсить праздничный стол… Ничего, успеется. Перепишем заново, а это – черновик. Первая помощь. Удивительное суеверие: пока длится дневник, с Биннори не произойдет ничего непоправимого.

Ты глупец, Абель. Ты – книжный червь, душа чернильная.

"Капитан Штернблад приказал гвардейцам остаться в доме. Вы поступаете в распоряжение Кромштеля, велел он. За больного отвечаете головой. Псоглавец предложил свои услуги, но капитан не согласился. Он хотел, чтобы псоглавец находился при нем. Или решил: если кто-то ответит головой за мэтра Томаса, пусть это будет человеческая, а не собачья голова.

День прошел спокойно. После сеанса мэтр вел себя чудесно. Хорошо поел, улыбался, без возражений отправился спать. Сон освежил его. Он по-прежнему отвечал невпопад, но утром больше часа играл на арфе. Я сидел у его ног и слушал. Когда ему надоело играть, мы разговаривали. Точнее, говорил я один. Так посоветовала гарпия. Не надо, сказала она, вспоминать прошлое и строить планы на будущее. Дергать за якоря – дело паразита. Вы же, Абель, беседуйте с больным о чем-нибудь сиюминутном. Надо открыть окно, в комнате душно. Вот вкусная булочка – с джемом и глазурью. На локте образовалась дырка, сейчас заштопаем. Главное, чтобы он слышал. Даже если это не приносит видимого результата – разговаривайте с ним.

Тащите его сюда, это помогает.

Гвардейцы сперва околачивались рядом. Но, видя, что с мэтром не происходит ничего примечательного, заскучали. Во вторую ночь они еще дежурили у дверей его спальни. Потом стали караулить в холле. Играли в карты, пили вино; спали в две смены. Днем им становилось и вовсе тоскливо. У меня хотя бы были заботы по дому.

Они же…

Ничего не хочу сказать: в тот злополучный день я сам отпустил их в ресторацию – пообедать. Им наскучила моя стряпня. И вино в погребе закончилось. На первый взгляд ничто не предвещало беды. Мэтр спал – теперь он с удовольствием ложился пополудни. Я расставлял книги, смахивая с них пыль. На всякий случай поднялся в спальню: посмотреть на спящего. Он часто сбрасывал плед и мёрз, но не жаловался. Когда я вошел к нему…"

Он отложил перо. От воспоминаний голова разболелась так, что Абеля затошнило. Да, он вошел к мэтру и остолбенел. Плед валялся на полу. Смятые простыни бесстыже сбились к спинке кровати. Томас Биннори, голый, будто в миг рождения, стонал и еле слышно вскрикивал. Все его движения говорили: поэт занимается любовью с невидимкой. По рукам мэтра легко определялось – вот его пальцы ласкают чью-то грудь, вот дама, сидя на нем, выгнулась от наслаждения, а ладони мэтра сползли ей на бедра; вот Биннори опрокинул женщину навзничь, грубо, коленями раздвигая ей ноги пошире, и задергался, заторопился на полпути к вершине…

Овал Небес! – все происходило лишь в воспаленном мозгу больного. Но смотреть на это было мучительно. Стыд и ужас – два палача ожгли Абеля кнутами. «Лучше бы я ослеп на пороге!» – подумал он, отворачиваясь. Он уже собрался выйти прочь, но тут Биннори, издав экстатический вопль, прыгнул с кровати прямо на плечи своему другу и слуге.

Еще миг, и ночной горшок опустился Абелю на затылок.

Когда Кромштель пришел в чувство, мэтр Томас исчез. Абель перевернул дом вверх дном, тщетно надеясь, что больной просто спрятался. Гвардейцы, вернувшись, застали его безутешным. В сотый раз он бегал по коридорам, крича: «Мэтр! Где вы?!» Покинуть дом – хотя бы для того, чтобы вызвать гвардейцев из ресторации – его не заставило бы и землетрясение.

Абелю чудилось: оставь он жилище, и мэтр Томас не вернется никогда.

Если вояки и были пьяны, то протрезвели они мигом. Каждому отчетливо представился капитан Штернблад в тот момент, когда Неистовый Руди узнает о преступном бездействии охраны. Они на ходу бросили жребий, и неудачник, чья фортуна скроила гнусную рожу, отправился докладывать капитану о происшествии.

Второй же кинулся на поиски гарпии. Пусть больной и сбежал, но кризис налицо. В комнате, снятой Келеной, постоялицы не обнаружилось. Хозяйка квартиры, милая старушка, не знала, куда делась «голубушка». Ее внук при одном упоминании о гарпии трясся, как осенний лист на ветру, заикался, пускал слюни и норовил спрятаться под кровать. С трудом удалось выяснить, что гарпия может быть в университете, куда гвардеец и поскакал, горяча лошадь…

Ждать – о, худшей пытки Абель не знал! Скрипя пером, он лихорадочно продолжал записи, не зная, что через пять минут в двери дома ворвутся Штернблад с псоглавцем Доминго, и собакоголовый обнюхает постель мэтра Томаса сверху донизу – минута, другая, и слуга вновь останется один в пустом, осиротевшем доме…

Нет, не так.

Один на один с надеждой.

* * *

 
– Пройдись за мною по тротуару,
Упрись мне в спину тяжелым взглядом,
Мне нужно знать, что ты где-то рядом,
С петлей и мылом, ножом и ядом,
С недобрым словом – моей наградой
За те грехи, что считал товаром…
 

В кабачке Хромого Ферри стоял дым коромыслом. Портовое отребье, шушера, контрабандисты, девки, грузчики, воры, матросы с бригантин, стоявших у причала – они хохотали, дружно хлопая в ладоши. Это все Прохиндей Мориц, радовались выпивохи.

Это он затеял веселье, подначив чужого дурачка на пари.

Дурачок завалился к Хромому Ферри час назад. В растерзанной одежде, всклокочен и возбужден, он сразу спросил вина – «Лучшего!..» – и расплатился снятым с пальца перстнем. Прохиндей, чуя поживу, кинулся к гостю, делая вид, что встретил давнего приятеля, наскоро облапал дурачка – и с грустью выяснил: кроме перстня, у болвана нет ничего ценного.

Козырный интерес угас. Резать дурачка не за что, гнать взашей – скучно. Прохиндей ушел к компании и забыл о госте, но тут дурачок завопил, что готов торговать. Здесь и сейчас – налетай, подешевело.

– Каков товар? – вяло осведомился Хромой Ферри, всегда готовый принять краденое.

Дурачок выпятил грудь.

– Баллады! Лэ! Триолеты! С пылу, с жару!

– Почем?

– По грошу за строчку!

Хозяин кабачка фыркнул, а у Прохиндея Морица созрела дивная идея. Пляши, предложил он дурачку. Пляши и пой свои драные лэ. За каждый круг я обещаю поить тебя вином – целый кубок, не меньше. Договорились?

Вместо ответа дурачок пошел вприсядку, горланя забавную чушь.

 
– Я торговал врассыпную, оптом,
Себе в убыток, смешной барышник,
Купец наивный – но только, слышишь,
Осанна в вышних нас не колышет,
Как поцелуй золотой малышки,
Когда башмак до прорехи стоптан…
 

Он плохо выглядел, рифмоплет-безумец. Исхудалый, нервный, глаза запали, скулы обтянуло пергаментной кожей. Такие, знал Прохиндей Мориц, несутся вскачь, на гнилом кураже, и вдруг падают замертво. Любопытно, сколько кругов – а главное, сколько кубков! – выдержит доходяга.

Ага, второй.

Пей.

 
– Шагай за мной, человек мой черный,
Криви в усмешке сухие губы,
Твои движенья смешны и грубы,
Тебе поют водостока трубы,
Тебе метали лещи икру бы,
Когда б икринки – размером с четки,
А так, по малой – сдувайте щеки…
 

Эти строки недавно вызвали у доцента Кручека сомнения в здравом уме Томаса Биннори. Народ, веселящийся в кабачке, и вовсе ни капельки не сомневался. Придурок, братва. Ветер в башке гуляет. Зато как пляшет, а? И слова на нитку лихо нижет. Даже Хромой Ферри наливал кубок за кубком, не чинясь. Перстня хватило бы на десять кувшинов той кислятины, какой он торговал.

А тут еще Мориц деньгой сыпанул: лови!

Хозяин не боялся, что дурачок сдохнет в его заведении. Не перевелись в порту ловкие кузари, а море глубоко у Белой скалы. Камень к ноге, и буль-буль, поминай, как звали. Пускай барракуды с осьминогами тоже стишатами побалуются.

 
– В безумном танце дома кружатся,
В ночном тумане шаги поманят,
В седом дурмане меня помянут,
Огни зажгутся в небесной манне –
Мне б в эти стены всем телом вжаться,
Да жжется кукиш в моем кармане,
Да гибнуть рано – пора рожаться…
 

Истасканная шалава упала на грудь дурачку, покрывая его лицо поцелуями. Девка что-то кричала, плакала; ее отволокли назад – не мешай потехе! Но и в углу она продолжала всхлипывать, словно обиженный ребенок. В порту ее знали, как Сучку Сью, стерву, не лезущую в карман ни за бранным словцом, ни за обломком бритвы. Брали ее чаще всего боцманы – она так ругалась под ними, что это возбуждало морских волчар.