Текст книги "Механизм пространства"

Автор книги: Генри Лайон Олди

Соавторы: Андрей Валентинов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

4

От подвесного фонаря Огюст быстро отказался. Сперва идея выглядела привлекательной: матовый колпак рассеивал свет, и пламя не слепило глаза. Однако, будучи подвешен над столом, фонарь начинал раскачиваться, по каюте метались тени, и писать становилось решительно невозможно.

Укрепленный на стене, фонарь давал мало света. А со стола норовил свалиться. В итоге Шевалье зажег две свечи – и продолжил работу. Поставив же последнюю точку, встал и потянулся, разминая затекшие мышцы. В ушах зазвенело. Молодой человек не сразу сообразил, что это вахтенный отбил первую склянку.

«Половина первого ночи? Засиделся, однако!»

Он дунул на страницу, подсушивая чернила. Перед глазами мелькали черно-желтые круги. Нет, это никуда не годится! Надо проветриться.

«Опасно держать оригинал и копию в одном месте. Случись что – пропадут оба. Копию надо отдать на хранение. Кому? Эрстеду? Пожалуй…»

На палубе в лицо ударил свежий ветер, неся с собой мельчайшие соленые брызги. Закружилась голова, как от глотка кальвадоса натощак. Огюст вцепился в планшир. Внизу, в волнах, отражались сигнальные огни «Клоринды». Казалось, свет исходит из-под воды. Луна рассекла Атлантику дорожкой из серебра. В небе, подмигивая, смеялись звезды. Усталость сползала, будто сухая змеиная кожа; возвращалась ясность рассудка.

Он двинулся вдоль борта, ведя ладонью по планширу, отполированному касаниями множества рук. Ощущение под пальцами дерева, прохладного и гладкого, доставляло удовольствие. Из темноты проступила фигура рулевого. Матрос обернулся, заслышав шаги…

Из-под берета со смешным помпоном скалился череп – желтый, обглоданный веками. В прорехах робы белели ребра. Меж ними копился чернильный мрак. Шевалье громко икнул. Крик застрял в горле.

– Доброй ночи, синьор. Не спится? – скрежетнул якорный ворот.

Огюст моргнул. На него без особого сочувствия глядел молоденький матрос – смуглое лицо, карие глаза навыкате. Полные детские губы; над верхней – смоляные стрелки усов. Тысяча чертей! Что за наваждение?!

– Ага, – с трудом выдавил Шевалье. – В-воздухом подышать… Вышел.

Матрос кивнул и отвернулся. На всякий случай Огюст обошел рулевого по дуге, обогнул палубную надстройку и выбрался к другому борту. Все-таки он переутомился. Спать, немедленно спать…

У борта кто-то стоял, глядя в темную даль. Еще один скелет?! Секундой позже Огюст узнал коллегу-полуночника. Человек из плоти и крови, Андерс Эрстед был поглощен каким-то занятием и не замечал, что его одиночество нарушено. Крадучись, молодой человек скользнул ближе. Силуэт датчанина расслоился: на Эрстеда будто наложился его призрачный двойник. Так уже случалось – в мансарде Огюста, когда баронесса, оставшись на кровати, одновременно возникла у стола.

Руки Эрстеда быстро двигались, бросая что-то за борт, в воду. Бумаги! В свете луны Огюст узнал почерк… Рукопись Галуа! Проклятый датчанин проник в каюту, похитил ее – и теперь уничтожает! А он, дурак, еще хотел отдать копию Эрстеду на хранение!

– Прекратите! Вы не смеете!

Он был в полушаге от датчанина, когда от грот-мачты отделилась черная тень. В голову ударило пушечное ядро. Искры брызнули из глаз, рассудок помутился. Чудовищная сила отшвырнула Огюста прочь, приложив спиной о фальшборт – так, что перехватило дух. Что-то хрустнуло: доски или ребра.

Налетел вихрь, вывернул руки из суставов, заломил за спину.

– Я предупреждал вас, Андерс! Это упырь! Он хотел вашей крови…

– Сам ты упырь! – заорал Шевалье, выплевывая на палубу выбитый зуб. – Кровосос! Зачем вы бросили за борт рукопись Галуа?! Негодяи, мерзавцы…

– Успокойтесь, князь. Полагаю, вы ошиблись.

– Не подходите, друг мой! Он опасен.

– Вряд ли…

Датчанин склонился над молодым человеком.

– Вы хотели моей крови, мсье Шевалье?

– Нет! Бумаги…

– Бумаги Галуа у вас. У меня их нет и не было. Я ничего не выбрасывал за борт. Просто стоял и смотрел на океан.

– Но я видел…

– Я тоже в последнее время вижу странные вещи. Уверен, мы стали жертвой наваждения. Отпустите его, князь. Он не опасен.

– Я ему не верю!

В этот раз Волмонтович не сплоховал, искупив позор лечебницы Кошен. И был готов оградить друга от опасности любой ценой – даже вопреки желанию друга.

…наконечник пики кувыркнулся в грязь. На обратном взмахе сабля с хрустом врубилась в ключицу бородача. Справа выросла фигура второго всадника. Волмонтович закричал – пика казака вошла ему в живот, разрывая мундир, кожу, мышцы, внутренности…

– Вы тоже выжили после смертельной раны, – сказал Огюст, не понимая, зачем он это делает. – В живот. Верно, князь? У вас есть опыт. И вы решили, что я…

Хватка ослабла. Лунный свет упал на изумленное лицо Волмонтовича.

– Пся крев! Откуда?! – князь внезапно охрип.

Сцена шестая
Смерть и жизнь Казимира Волмонтовича

1

А было так.

Звон хрусталя. Багровая вспышка. Взрыв боли.

Темнота.

Смерть.

Раб Божий Казимир понял это сразу и не захотел ждать. Легко поднявшись над собственным мертвым телом, он шагнул в Небо, в серую пелену дождя. Оглядываться не стал – успеется. Поглядим уже с Небес. Там, где сведены все счеты и развязаны все узлы, он даже сумеет простить своих убийц – и бородатого хлопа, посмевшего забрать фамильный клинок в качестве трофея, и второго, распотрошившего седельную сумку. Он простит, он полюбит их – но не сейчас и не здесь.

В небо!

Дождь густел. Каждый шаг давался с огромным трудом, словно не по небу шел – по болоту. Мелькнула мыслишка: пустят ли? Без исповеди и причастия, без честного погребения? Не в бою убит, не на дуэли. Поймали, как сопливого мальчишку, меж четырех дорог! Размечтался, расслабился…

Бригида!

…смятые простыни. Откинут атласный полог кровати. На изящном столике – флаконы с духами и притираниями. Кузина стоит у окна – нагая, желанная…

Раб Божий Казимир поспешил отогнать видение. Грех, да такой, что не оправдаешься. Разве что простят – или весы, на которых станут взвешивать его дела, случайно качнутся в нужную сторону. Грешен, и сгинул без толку, за зря, но ведь воевал! – дрался за родную Польшу, за Черную Богоматерь Ченстоховску, за братьев своих, и живых, и мертвых, и еще не рожденных.

Простишь ли, Господи?

Пан Бог молчал. Густо струились потоки дождя, небо было скользким и мокрым. Шаг, еще один… Нет, не пускают! Душу догнал страх – беспощадней казацкой пики. Если не на Небо, значит – куда? Это несправедливо!

– Господи!!!

И Пан Бог ответил, ибо велики любовь Его и милость – даже к падшим, к таким, как убитый на грязном перекрестке уланский поручник Волмонтович.

– Не Мне судить тебя, раб Мой Казимир!..

Почудилось или нет, но различил Волмонтович в Господних словах печаль. Словно Всевышний жалел о нем, недостойном. Жалел – и не в силах был помочь.

– Отнимаю от тебя десницу Свою. Иди своим путем!

Волмонтович замер, осознавая услышанное, и вдруг понял, что нет больше дождя, и Неба нет, и Смерти нет, и страх исчез. Что же осталось? Его, зацного шляхтича Казимира Волмонтовича, офицера 8-го полка Доминика Радзивилла, тоже не было. Остались двое: боль, радостно вынырнувшая из темноты, и голод.

Веки убитого дрогнули, но открыл глаза не он – пан Глад.

2

Холодно. Плохо. Еды нет. Больно.

Плохая еда.

Хорошая еда. Вкусно. Очень.

Пан Глад познавал мир. Радовался. Печалился. Порой изумлялся. Мир был велик, но в нем оказалось на удивление мало еды. Еда пряталась. Еда сопротивлялась. Вопила. Дралась. Визжала. Не хотела, чтобы съели.

Когда пан Глад бывал сыт, он размышлял о мире. Мир ему не нравился. Слишком холодно. Слишком голодно. Слишком больно. Слишком светло. Когда был голоден – не размышлял, действовал. Крался, подстерегал, прятался в канаве, кидался, душил, рвал зубами, полосовал ногтями.

Откусывал первый кусок. Насыщался.

Спал.

Снилась кто-то – раз за разом. Пани Глад. Она кричала, распластанная под ним. Царапала ногтями спину и плечи. Царапины горели от ее пота; позже – от ее слюны. Наверное, так они ели друг друга. Потом в животе вспыхивал огонь, и сон сгорал без остатка.

Живот бурчал, жалуясь.

Он быстро понял – хорошую еду найти трудно. Хорошая еда не молчит. Не мычит. Не рычит и хвостом не машет. Хорошая еда произносит слова. Плачет. Машет острым железом. Опасно! Но лишь такая еда насыщает по-настоящему.

От правильной еды мир раздвигался во все стороны, открывая залитый ярким солнцем простор. Это было не то солнце, которое загоняло пана Глада в гущу леса, вынуждало с головой нырять в гнилую воду прудов. В свете настоящего солнца мир преображался. В нем не требовалось глотать сырое мясо, душить, давить, ломать кости. Там и без усилий делалось хорошо, спокойно, сытно. Кроме пана Глада, в новом мире находился еще кто-то, может, даже не один, но рассмотреть или расслышать их пан Глад не успевал.

Сытость кончалась, возвращались боль и беспокойство.

Еда училась на ошибках. Еда собиралась вместе и шла искать пана Глада. Чтобы съесть? – да, наверное. А зачем еще? Еда окружала кольцом, направляла злых и лающих, ставила капканы. Еда ненавидела. Боялась. Пан Глад не огорчался.

Такова жизнь – ешь или сожрут тебя.

Когда даже ночью делалось неуютно, пан Глад покидал мир, ставший негостеприимным. Но – недалеко и ненадолго. Что-то держало его в лесу, у перекрестка дорог. Побродив по окрестностям, он возвращался в привычные места. Вскоре он понял, что поступает верно. Еда успокаивалась, теряла осторожность. Можно было снова красться, подбираться, влезать через приоткрытые окна, поджидать у калитки.

Пан Глад был сильнее и хитрее еды.

Однажды, проглотив очередной, скользкий от крови кусок, он вдруг произнес слово:

– Сыт!

Слово отозвалось гулким эхом, донеслось до самых границ мира; вернулось назад, ударило ножом в сердце.

– Пся крев! Кем же я стал?!

Пан Глад испугался. Оказывается, он знает слова. Он их произносит. У него есть сердце. Он похож на еду. Только грязнее, страшнее, гаже…

– Я умер… Нет, я живой! Тогда почему…

Он цеплял слово за слово, пугаясь и дрожа.

– Почему?!

Мир был добр к пану Гладу. Краткий миг ужаса кончился. Вновь захотелось есть – и он все забыл. Прятаться, душить, рвать зубами…

– Холера ясна!

Ночью, когда злое солнце уходило отдыхать, он видел смутные тени среди деревьев. Это была еда, вышедшая на охоту. От нее следовало забиться в чащу, слиться с землей, прошлогодней травой, прелыми листьями.

– Осторожней, панове! То не человек – монстр.

– И сталь гадину не берет. Осину бы! Ей-богу, завтра кол вытешу…

Он трясся, слыша это. Когда охотники убрались, пан Глад долго приходил в себя. Не только от страха, от недоумения тоже. Он понимал слова! Значит, он и охотники – родня? Они… он…

Че-ло-век.

Сердце болело. В ушах стоял звон. Он – человек. Нет, он не человек. Так сказали. Он – монстр. Почему? Вернулся голод, но мысли не исчезли. Напротив, отяжелели, налились грузной плотью. Еда – это человеки. Люди. И охотники – люди. А он? Кто он такой? Откуда пришел, где был прежде?

Пан Глад понял, что гибнет.

Встал. Пересилил себя. Пошел.

Еду он встретил у опушки. Еда ждала. С оружием – древней саблей-ордынкой. Еда думала, что успеет выхватить саблю из-за кушака. Напрасно. Пан Глад подполз. Выждал.

Прыгнул.

– Ах ты! Упырь! На помощь! Упырь проклятый!..

– Упырь?! – дернул непослушными губами пан Глад. – Значит, вот кто я? То дзенькую бардзо мостовому пану…

На миг он ослабил хватку.

– То пан мае рацию. Я упырь.

Улыбнулся, взглянул в чужие, залитые ужасом глаза.

– Упыри пьют кровь. Эх, если бы пан еще знал мое имя!..

В ответ он услышал глухой хрип, но ждать не стал. Все и так яснее ясного. Холера! Никакой он не пан Глад – он упырь, ночной безымянный кровопийца, пан Никто.

Пан Никто оскалился – и впился зубами в шею жертвы.

3

К шайке он примкнул на третий день. Проделал все аккуратно, без спешки – выследил, выждал, свел знакомство с наводчиком из ближайшего села. Трудность была одна – оружие. Голого и босого разбойники примут, но не того, у кого руки пусты.

Саблю-ордынку пришлось забросить подальше. Приметная – разбойнички сразу поймут, куда их друг-приятель исчез. Наводчик, битый хлоп с бегающими глазками, намекал, что охотно продаст «шановному добродiю» палаш или даже мушкет. Пан Никто, подумав, отказался. Не гордость взыграла – осторожность. О продаже хлоп тут же сообщит лесным хозяевам.

Что за почет будет тому, кто ясную зброю за шеляги покупает?

Казацкую саблю он позаимствовал у ее хозяина, богатыря-урядника. У него же прихватил и ржавый пистолет, без пуль и пороха. Ничего, пригодится в добром хозяйстве! Урядник не возражал: скалился разинутым ртом, глядел в хмурое небо. Кончились заботы у москаля – лежи среди чащобы, истлевай помаленьку. Приводя клинок в порядок, пан Никто задумался: кого обобрать довелось?

Врага? союзника? соратника?!

То, что сам он – литвин или поляк, пан Никто уже понял. Увы, не мог вспомнить, кому служить довелось. Горька ты, польская доля, – ни отчизны, ни короля, ни дома родного…

Война прошла Южной Польшей недавно, в конце зимы. Русская армия адмирала Чичагова гнала австрийцев фельдмаршала Шварценберга, а те не слишком упирались. Не от души воевали солдаты цесаря за французского «круля» – по обязанности. Серьезных боев не было, но арьергардных стычек хватало. Пошаливали дезертиры; считай, у каждого села ватага кормилась. Из беглецов и состояла шайка, куда нацелился пан Никто.

Парни тертые, с такими ухо держи востро.

Перед тем как пойти к оговоренному месту встречи, он долго мылся в лесном пруду, оттирая песком кровавую грязь. Переоделся – смену платья приготовил заранее. Прежнему хозяину, купчику-коробейнику, одежда без надобности, как и сабля уряднику. Сладко было пить кровь из жил купчика – из живого оно втрое слаще.

Bardzo dobrze![14]14
  Очень хорошо! (польск.)


[Закрыть]

В шайке встретили неласково, но придираться не стали. Ясное дело, брат-дезертир шальной каши хочет. А в каком полку служил, под чьим штандартом – разницы нет. Рядышком будем висеть, на соседних ветках!

Оглядывали его со всех боков, словно невесту на выданье. Слов не говорили, зато мысли думали. Пан Никто смекнул втихомолку: мысли – галки, шумные птицы. Прислушайся – кое-что различишь в хриплом гвалте. Особенно у тех, кто попроще и рожей поглупее. Не спрашивая, учуял: атаман, рыжий да щербатый – познанский немец, одноглазый верзила-помощник – литвин из-под Минска.

Горланили черные галки. Много узнал про себя пан Никто: и всякого, и разного. Сразу разъяснилось – к кому спиной не поворачиваться. Новым товарищам он лишнего говорить не стал. Слова берег, как заряд в бою. Мало ли? Больше слушал, но без заметной пользы. Разбойники тоже помалкивали, разве что во хмелю песни орали.

С правилами новичка ознакомили. Не воруй у своих. Не гадь, где живешь. Окрестных хлопов зря не трогай, стереги проезжих. Если берешь в селе – бери еду.

Пан Никто обычаи чтил. Еду, и ту брать отказывался. Иной была его пища – на двух ногах, с очами, расширенными от ужаса. Ночью, как заснет шайка, шел он на охоту. А чтоб внимания не привлекать, наплел про вдовушку-зазнобу на дальнем хуторе. Полезный, мол, человек, и на передок слаба.

Голодать не голодал, но и сытым бывал не часто. Вначале никак понять не мог отчего. Завет помнил: я – упырь. Значит, кровь – моя пища. В человеке крови много, захлебнуться можно с непривычки, а не радует. Вскоре догадался – не в крови сладость. Самое приятное, это с едой поговорить. Хоть два слова, а не в пример вкуснее выходит. Главное же – имя спросить.

Имя, имя, имечко.

Агнешка, Яцек, Войтек, Малгожата, Рихард, Мария…

И сны потом приходят яркие, приятные. Про дальние земли, про чужие города. Про людей незнакомых, интересных. После таких снов бодрым встаешь, сильным. Иногда снилась женщина. Пани Никто. Ее ногти чертили у него на спине дивные руны. Ее пот язвил эти письмена, придавая им смысл. Потом бородатый казак вгонял пику в живот пану Никто, и надпись на спине вспыхивала огнем, обещая жизнь вечную.

Насчет вечной – ладно, а от разбойной жизни он окреп. Говорить научился, улыбаться. Заодно и карты вспомнил – видать, прежде был мастак. Разбойники часто перекидывались – от скуки, или судьбу испытать. Взял пан Никто в ладонь картонки засаленные – и чуть не расхохотался в голос. Громко думали разбойнички, губами от усердия шевелили.

Хочешь – мысли слушай, хочешь – по губам их глупым читай.

Выигрывать не рвался. Злой в шайке народ, мстительный. Заподозрил пан Никто – не один он кровушкой людской пробавляется. От двоих таким духом несло, что сразу за кол осиновый схватишься. Сам он, правда, осины не боялся – и серебряные талеры в пальцах без страха вертел. Зато костелы обходил стороной, смотреть не мог. А уж крест сотворить – и помыслить жутко.

Упырь, пся крев!

Летели дни-ночи. Война далеко ушла, в земли швабские. Начали власти возвращаться. Сперва в городах освоились, затем по селам пошли. Старосты, стражники, судьи каморные да возные, писаря-кляузники с гусиными перьями наперевес. В деревнях покрупнее стали русские отряды постоем.

Не шибко забалуешь!

Атаман-немец совет собрал. Одна голова только на плахе хороша. Но что присоветовать? Разбежаться? – каждому на все четыре стороны, чтоб дольше ловили. Можно, конечно. Жаль, серебра в запас накопить не успели, а о золоте и думать не смей. Звенела медь в карманах – и то спасибо.

Предложил ушлый шваб перед тем, как на все стороны, соседний городок обчистить. Там ярмарка собиралась – вот тебе и серебришко, и золотишко, а барахла несчитано. Послушали разбойники – и согласились. Послушал пан Никто и решил: не риск это – глупость смертная. Разбойников – взвод, а из стражи ярмарочной хоть полк формируй. И народу в городе Радоме уйма, и гусары, синие ментики, в предместье стоят.

Вызвался в разведку – стражников посчитать. В город поехал на коне, с узлом вещей. Мол, платье запасное, для дела нужное. Кроме платья, вез полезные бумаги – зря, что ли, с выпитых собирал? Много их скопилось, на разные имена, со всякими печатями.

Хоть до самого Парижа езжай!

Так бы и вышло, но случилась с паном Никто история. Бродил он по радомским улицам, сквозь толпу протискивался. Стражников не считал – думал. Бежать надо, а денег нет. Но не в деньгах счастье. Упырь он, пся крев! В лесу еще спрячешься, а на битом шляху? Первый обед, и прибьют колом к сырой земле!

В кабак завернул – там шум да грай. Заезжий пройдоха народец в карты обчищает. Талеры-рубли весь стол устлали; кто плачет, кто воет, кто ствол пистолетный к виску тянет. А пройдоха знай себе усы крутит да колоды новые распечатывает. Присмотрелся пан Никто: нечисто играет шулерок. Галки у него в голове с хитрецой галдят. И колоды непростые, и пальцы не пустые.

Хмыкнул, медяки из кармана вынул.

Сел к столу.

– Знал я одного офицера, – спустя час сказал пройдоха. – В трактире познакомились, под Ниджицей. На ваш манер играл, уважаемый… И ликом схож. Не родственник?

– Имя? – равнодушно спросил пан Никто.

Выслушал, помолчал; вытряс у пройдохи туза из рукава. Когда шулер в окошко прыгнул, спасаясь от разъяренного народца, от смерти верной, мучительной, пан Никто бросил карты на стол, глаза закрыл…

Пан Никто?!

Князь Волмонтович, поручник 8-го уланского полка, зацный шляхтич герба Божаволи – в голубом поле серебряная передком вверх подкова! – кусал губы, чуть не плача. Вот почему он спрашивал имя у тех несчастных! Не их имя выведать пытался – свое искал!

Нашел…

За карточных столом, посреди лихой игры. Что гора серебра, что золота куча – нашел! Вспомнил! И кровь проклятую пить больше не тянет.

Не упырь он был – безумец.

Легко, по-молодому встал Казимир Волмонтович. Сгреб выигрыш, оставив горсть монет восторженным зрителям – выпейте стаканчик за мое здоровье! Именины у меня, холера ясна! Мы тут картишками балуемся, а товарищи-уланы кровью умываются. Война далеко, значит, надо спешить. Бумаг вдосталь, а насчет прочего Судьба распорядилась.

Пан Игрок аккуратно собрал карты и сунул в карман.

На память.

4

– Прежде чем начнем игру, разрешите одно замечание, майне геррен. Я бы не навязывал своего мнения, но за столом присутствуют молодые люди. Рискну заметить, очень молодые. Во время игры следует быть хладнокровным – вот главное условие. Необходимо хоронить в своей душе все движения, которые выражают радость при выигрыше и скуку при проигрыше. Счастье не любит, чтобы вслух радовались его благодеяниям. Это старая картежная мудрость, которой я охотно делюсь с вами…

Уверенный вид, бодрая улыбка. Прическа – волосок к волоску, маникюр на ногтях. Что еще? Платье – богатое, но неброское, на безымянном пальце – перстень с карбункулом; туфли с серебряными пряжками.

И, конечно, окуляры. Черные, будто в саже. Глаза – зерцало души, а посему незачем в него глядеться любопытным партнерам.

– В штосс? Право, никакого разнообразия! Никто не желает в бульот? Жуткая память о якобинском терроре! – говорят, эту игру изобрели смертники Консьержери. Ничего сложного, можно впятером или втроем… Ну, как хотите. Если иных претендентов нет, я банкую.

Едва шумный Радом остался за спиной, из-за туч выглянуло солнце, заскучавшее от долгих дождей. Заиграла в прорехах небесная синь, мир Божий улыбнулся от радости…

Застонал Казимир Волмонтович, губу закусил, чтобы криком не изойти. Словно бритва, резанул свет по глазам. В лесу кроны деревьев спасали, в село он с темнотой выбирался; шел по городу – в тень прятался. Выходит, не простил его Отец Небесный? Не отпустил грехи? Кому солнечный свет не мил? Ясное дело кому…

Х-холер-ра!

Сжалился Всемогущий, задернул синий полог. Хотел князь «Pater noster» прочитать, да не смог. Спеклись губы.

В ближайшем городе завернул пан Игрок в аптеку, приобрел окуляры со стеклами, темными, как ад, и в запас две пары купил. Заодно в соседнюю лавку зашел – трость по руке подобрать. Вещь с немалой пользой. К цивильному платью сабля не подходит; вражью форму одевать – противно, родную уланскую – опасно. Да и что за карточных дел мастер со смертью в ножнах? Трость же в умелых руках чудеса сотворить может.

И поехал пан Игрок за неверной Фортуной – от города к городу, от гостиницы к отелю, через постоялые дворы и дорожные харчевни. Дело обычное – у простаков лишние шеляги отбирать. Честная игра, не придерешься.

Пан Игрок не мухлевал. Играл наверняка – и не слишком долго. Если спрашивали, пояснял: в этом – великая картежная мудрость. Не следует играть более двух часов кряду, ибо рассудок утомится и силы жизненные иссякнут. За обеденным столом засиживаться тоже опасно, нутро лишним весом обременять.

С ним не спорили – час игры с удачливым чужеземцем, и тот утомлял до желтых пятен под веками. Пан Игрок кивал с сочувствием: сами, мол, видите. Его партнерам, пытавшимся играть в дружной кумпании, еще хуже приходилось. Один шустрик дважды на подхвате побыл – и в ударе свалился. Вздохнул пан Игрок, сунул лекарю в ладонь русский червонец…

Вкусен был шустрик, нечего сказать.

Хорош!

И лишь самый глазастый, людям напрочь не верящий соглядатай засек бы, что путешествует пан Игрок кругами да восьмерками. Хоть и крив путь, а на запад ведет – в Саксонию, в славный город Дрезден. Туда, где ставка Наполеона Первого, где стоит 8-й уланский полк князя Радзивилла.

Пан Игрок не торопился. Не потому, что на войну не хотел – потому что не было войны. В первой же немецкой газете прочитал он про перемирие. Переговоры в Праге, мирные предложения австрийского цесаря… Иди знай, чем кончится! – пальбой или гульбой с шампанским.

– Пароли пэ, майне геррен? Ах, как славно! Значит, гнем углы…

Кто вернется в славный 8-й уланский? Поручник, пропавший без вести, или поганый wampir, на которого свинец тратить грех? Медлил пан Игрок, присматривался – к миру, к людям, к себе. Чужим стал ему мир Божий, едва терпел. А он от мира кус пожирнее отрывал: сперва мясо, после – кровь, теперь – азарт людской.

Как-то встретилась ему статья о жуткой резне на Радомской ярмарке. Налетели на город разбойники из зеленого леса, крови пруд напустили – да сами и попались. Кого повесили, кого в Варшаву отослали. Один душегуб якобы оказался упырем, чему просвещенный репортер, ясное дело, не поверил.

Сказки это народные, volklor.

Пан Игрок не стал бы репортера разубеждать. Сказки, конечно. А что сил у него с каждым днем прибавлялось, хоть кочерги гни, что шепот за версту слышал, боли не боялся – так этому профессора враз научное объяснение подберут. Да и кому до того дело? Разве что Бригиде…

Читал он немецкие газеты, за австрийские вдвое переплачивал. Нет, не писали журналисты про баронессу Вальдек-Эрмоли.

– Семпель, майне геррен. Да-да, просто семпель. Опасно объявлять игру при шансах, не достигших самой точной вероятности выигрыша. Чем бездумно рисковать, лучше уж ставить на руте. Играем?

Однажды в маленьком Вайсвассере, что стоит посреди древней лужицкой земли, решился пан Игрок – ступил на порог храма Божьего. Ждал беды, но вышло, словно и не упырь он, а простой человек. Боясь поверить, шагнул к алтарю; крест сотворил. Милостив Господь, авось, не погонит из дома Своего.

Красив был храм – давний, готических времен. В стенах – мраморные плиты с именами почивших, в нишах – святые да архангелы. А в окнах – чудо-витражи, видение Рая из стекла и свинцового переплета. Залюбовался пан Игрок дивной красотой, снял постылые окуляры, молитву зашептал. И – услышал Господь. Ударил солнечный луч в цветное стекло, преломился через витраж; ворвался в храм, вонзился в грудь, в лицо, в сердце…

Не помнил пан Игрок, как из Дома Божьего выбрался.

Все еще упырь, холера!

Успокоился, пасьянсом жизнь свою разложил. Тут сомнения и накатили. Вспомнилась байка хлопская про мертвяка, что в родную хату с погоста возвращается. Много зла от беспокойного. Вот и ему, князю Волмонтовичу, что в войске делать? Вражью кровь цедить через губу? Генералов в картишки обыгрывать?

Или просто жрать всех подряд – сырыми?!

А новости валом катили. Конец перемирию, вновь дороги гудят под сапогами солдатскими. Хочешь, не хочешь, а честь велит к своим, в Дрезден, сворачивать.

– Соник, майне геррен. Игра! Благодарю за вечер…

Лишь пан Бог ведал, куда бы сомнения завели, но решилось дело в одно утро – просто и чисто. В попутном селе стоял казачий отряд – лихие наездники в шапках с красным верхом. Зла никому не делали, но смотрели волками. И пан Игрок посмотрел.

Ахнул.

Клинок! – отцовский, фамильный, родовой!..

Своего убийцу он не узнал – то ли другой казак трофеем гордился, то ли кровью память смыло. И размышлять не стал – вышел из дилижанса, поправил окуляры. Вечер на дворе, до ночи рукой подать. Ночь – наше время, упыриное!

Убивать казака не захотел – связал, кинул поперек конской спины. Так и выехал к первому французскому аванпосту – двуоконь с пленником, с заветной саблей у седла.

Карты бросил под конские копыта.

Игра, майне геррен!