Текст книги "Маленькая война"

Автор книги: Геннадий Башкуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Хохряковы делили имущество. Поначалу все было благородно. Даже выпили «на прощание». Петьку заставили писать в школьной тетрадке, кому что причитается. Буря случилась, когда опись дошла до золотых ложек. Хохрячиха утверждала, будто на свадьбу их подарила ее родня, Коминтерн Палыч – обратное… Даже коту Лаврентию досталось.

На Петькино имущество никто не претендовал. Оно было на нем. Рюкзак, валенки. Слезы у Хохрякова-младшего высохли. Я дал ему яблоко со «свадебного» стола. Петька сгрыз его, булькая от злости.

– Развожусь! С обоими! – выплюнул семечко. – Чес-слово!

Дома влетело за рваный ботинок и вымазанные штаны. Я потрогал ухо и шмыгнул носом. Мама тут же обняла, расплакалась, как девчонка.

Я завел патефон. Когда-то его купил отец. Отстучал ногой ритм и подхватил припев:

– Ландыши, ландыши, светлого мая приве-ет…

14:22. Странные вопросы

Воскресная баня – то, ради чего живут люди. Ходят, как в культпоход, – семьями. С утра только и разговоров: занять бы половчее очередь и успеть купить веник. Торжественно гладится смена белья и раздается мелочь на пиво и крем-соду. Пусть объявят конец света – березовый веник вам не уступят.

Мама взялась за портфель. С ним я хожу и в школу, и в баню.

– Я сам! – вовремя накрыл пистолет стопкой чистого белья. Поверх бросил полотенце и мыло с мочалкой. Почистил кирзовые сапоги. Глупо мыть голову перед дракой, но отказаться идти в баню – вызвать подозрения.

– К Батору зайду, мама! – взмахнул портфелем.

Хромой Батор давно просил сходить с ним в баню, хотя у него дома горячая вода и ванна.

Мама успокоилась и принялась за стирку.

Староста Кургузов сыто лоснился в окне. У подъезда Дома специалистов стояла холеная «Волга» – серебрился олененок на капоте. Водитель спал, раскрыв рот. На лестничной клетке у обитой черной кожей двери я поколебался. Хромой Батор не любит, когда к нему заходят пацаны из барака. Я поелозил сапогами о половик и подавил кнопку.

Открыла бабушка – суетливая, горбатенькая, с печеным личиком. Она у них вроде домработницы.

– Уезжает он, уезжает! – махнула она ручкой и хотела закрыть дверь.

– Ко мне? Пусти, бабушка, – ломкий басок команданте не терпел возражений.

Я вошел и понял свое ничтожество. Высокие потолки, широкие окна, начищенный паркет и обилие комнат напомнили школу. Все добротно, крепко – двери в два проема, лепные узоры поверху, осанистые кресла. Оленья морда у входа угрожающе кренится ветвистыми рогами, удерживая толстое кожаное пальто на атласной подкладке. Оно источает запах табака и парикмахерской.

Я стянул сапоги, ступил на ковровую дорожку и в тот же миг почуял себя плохим школяром.

– Тебя нигде нету… – прошептал я.

– Говори нормально, – нахмурился команданте.

– Есть ценные сведения, – чуть громче сказал я. Команданте оглянулся, сделал знак: «Потом, потом…»

– В баню пойдешь?

– В баню? Это идея!

– Ох, рассекретничались! – проворчала, выглянув из кухни, бабушка.

– Батор, я долго буду ждать? – донеслось из полуоткрытой двери.

Ого! Голос построже, чем у директора школы. Отец Батора дома! Он не сделал мне ничего плохого, наоборот, однажды погладил по голове и подарил автоматическую ручку, которая не делала клякс. Ручку я проиграл в «махнем не глядя», но воспоминание о тяжелой ладони до сего времени – 14:22 – стягивает кожу на затылке.

– Обожди в моей комнате, – подтолкнул меня Хромой Батор и юркнул в дверь.

Его комната битком набита интересными вещами. Не считая книг Купера и Вальтера Скотта, на полках, столе и диване были: карманный фонарик, бинокль четырехкратного увеличения, гантели, спиннинговый набор, деревянные ножны, майорский погон, сломанная зажигалка, костяная фигурка индейца, трубка с откусанным мундштуком, мятая охотничья фляга, пустые гильзы, увеличительное стекло, выжженный на березовой плашке портрет Че Гевары, том энциклопедии Брокгауза-Ефрона на букву «К». На стене – карта Центральной и Южной Америки и эспандер. Не удивительно, что Хромой Батор знал почти все и мог достать малокалиберные патроны.

Я потянулся к биноклю и уронил на пол тетрадку в клеенчатом переплете. Она раскрылась – вся в кляксах. И я нечаянно прочитал: «Изменилось все, кроме образа мыслей людей…» Дальше шли собственные рассуждения владельца тетрадки.

«Вчера Б. струсил при выполнении пустякового задания (испугался собаки). В нас сидит страх. Я, например, боюсь темноты. В наказание себя пробыл без фонаря в полевом штабе (бомбоубежище). Кругом бегали крысы. Это пострашнее, чем прыгнуть с кочегарки. Отец говорил, что мальчиком тоже боялся темноты. Вывод: страх передается по наследству, как цвет глаз или волос. Страху подвержены и сильные люди (см. партизанский дневник Че). Вытравить страх можно еще большим страхом».

«У них цели и способы иные. Они сильны чувством стаи. Грубая сила, клички, культ вождя (мазёра) – все оттуда… В то же время они – рабы. Могут напасть стаей на одного. Вывод: они – зло. Уничтожать зло в пределах разумной жестокости – око за око. Всякая революция, в т. ч. кубинская, победила большой кровью – своей, но и чужой».

«А. – хороший стрелок, но мягкотел, как интеллигент. Откуда в нем это? Доказано, что мягкотелые люди особо жестоки. Вывод: только сила есть залог справедливости (см. историю франц. революции)».

«П. склонен к дурным привычкам. Дурные привычки есть следствие условий жизни. Вывод: П. не виновен. Оставить в организации».

Я перелистнул страничку. Последние записи были сделаны карандашом, буквы налезали одна на другую.

«Виноваты ли они в том, что не похожи на нас? В их глазах мы – зло…»

«Р. нравится больше и больше. Что делать? (Зачеркнуты два слова.) Ненавижу!»

«Колокольня без колокола? Вместе умирать не страшно!»

У двери завозились – я захлопнул тетрадку. В комнату вошла горбатенькая домработница с тряпкой. Вывернув головку из платка, подозрительно оглядела меня с ног до головы: не спер ли чего?

– Ну-к… выдь. Ходют тута, опосля убирай за ими…

В коридоре было прохладно. Из кухни тянуло свежей выпечкой, я видел край кафельной стенки. Дверь кабинета, за которой исчез Хромой Батор, была все так же приоткрыта. Я не знал, куда деваться от чужих слов. Ну и денек! То подглядывать, то подслушивать…

– …Кончен разговор! Хороших слов не понимаешь! Садись и уезжай. Машина у подъезда. К вечеру будешь на месте.

Отец говорил с сыном, как учитель с учеником.

– Завтра в школу, – возразили робко.

– Со школой улажено. Отдохнете друг от друга. Между прочим, мне пришлось за тебя краснеть. Да, да, не строй ухмылки! Грубишь учителям, волосы отрастил… Тебе бы еще бороду!

– Было бы неплохо! – искренне признался команданте.

– Кончай паясничать! Я не спал всю ночь… – Голос отца дрогнул. – Батор, ты мой единственный сын… Что с тобой происходит? Умный, добрый мальчик. Откуда эти двойки, эти хулиганские замашки? Одеваешься в какое-то рванье… Я, кажется, создал тебе все условия…

– Спасибо. Не за что, – усмехнулся единственный сын.

– Как… как ты сказал?

– Я долго думал, папа… – помолчав, начал Хромой Батор. – Скажи, отчего колокольня без колокола?

– Колокольня? Ах, эта, у реки? Н-не знаю… Ты задаешь странные вопросы…

– Держись, папа. Это правда, что мы все умрем?

– Умрем?.. Кто придумал эту чушь?! – возмутился отец.

– Вы, – усмехнулся сын. – Вы. Взрослые.

– Сынок… – тихо сказал отец. – Я тебя очень прошу, уезжай в деревню. Поживешь у тети Поли, там лес, горы… Чем плохо? Ты мой единственный сын… Уезжай.

– Папа, это будет похоже на бегство. А у нас на сегодня намечена война.

– Война?.. Ох уж эти ваши игры! Дети! Если б вы знали, если б вы знали!..

– Скажи, зачем колокольня без колокола… и я уеду.

Стало тихо. Я тоже задумался. В самом деле, почему? Говорят, колокола снимали для отливки пушек. Только в какую войну? В этом или прошлом веке?

– Потому что люди больше не верят в бога, – твердо ответил отец.

– Колокольня должна быть с колоколом, – уперся сын, – иначе это не колокольня. Я долго думал, папа.

– Сынок… Ты говоришь как старик. Уезжай!

– Не могу. Я иду в баню. Меня ждет товарищ.

– В баню?! Ты с ума сошел! Я тебя никуда не пущу!

– Если не пустишь, выпрыгну из машины. На ходу. Буду хромым на обе ноги… – сын засмеялся.

Паркет заскрипел. Отец ходил по кабинету взад-вперед.

– Иди, – вздохнул он. – Дай-то бог…

Я пробежал на цыпочках к входной двери, надел сапоги. Хромой Батор вышел в коридор, натянул рваный свитер.

– Ох-ох! Уже поехал, родненький! – захлопотала бабушка. – А пирог-то, пирог! Дорога дальняя…

– Я в баню, дай мыло.

– В каку еще баню? С утра в ванной мылился! – вывернула из платка головку.

– Это не важно, бабушка.

Мы вышли во двор. Шофер «Волги» упал на руль – отсыпался за ночь. Увидев нас, староста Кургузов заволновался в окне, расплющил нос о стекло.

– Где ты был? Мы тебя везде искали! – с удовольствием гаркнул я во все горло.

– Товарищ заболел… Боялся один остаться… Чудной… – уклончиво бормотнул команданте.

Догадываюсь, что «товарищ» – женского рода… Про чердачный разговор, ясное дело, молчок. Не сговариваясь, мы поглядели вверх… Я вздрогнул.

В окне Дома специалистов застыла маска – неживое, белое лицо. Не мигая, Рада смотрела в небо…

– Мамаюкэру, Мамаюкэру, Мамаюкэру, Мамаю!.. – знакомый шкет голосит на весь двор. Сзади плетется на кривых ногах «такса», преданно заглядывает хозяину в рот.

Я спешно докладываю команданте о пользе карбидных гранат, «языке», а также о том, что Зауда готова применить в драке обрез, заряженный дробью.

Команданте молчит, поглаживает подбородок.

Я снова и снова говорю, исходя из последних данных о противнике. На дне портфеля, как у опытного подпольщика, ждет своего часа пистолет-самопал. Страх вытравляют еще большим страхом. Я вдруг обнаруживаю, что не боюсь драки, а жду ее со спокойствием гладиатора.

Карбид можно добыть возле бомбоубежища. Там идет ремонт. Услышав про бомбоубежище, команданте проводит по лицу рукой, будто хочет проснуться.

Во дворе – язык на плечо! – появился связной. С колокольни засекли на том берегу дымок и хлопок в кустах. Зауда сделала пробный выстрел. На мосту уже дважды возникали разведгруппы противника…

Команданте молчит.

Я увожу связного в сторонку и приказываю делать карбидные гранаты. Связной, заложив в рот пальцы, оглушительно свистит… Дребезжат стекла барака. Староста Кургузов приник лысиной к подоконнику – залег, как при артобстреле.

– А меня возьмете? – выныривает из-под руки сопливый шкет со своей «таксой». Собака виляет хвостом.

– Отстань, – говорю на ходу.

Мой Боливар спешит в баню на всех парах. В бой надо идти, смыв грязь, женские духи и сомнения. Я нетерпеливо оглянулся. Команданте сильно отстал. Он некрасиво западал на бок и с трудом подтягивал ногу, – ту, что короче. Впервые я увидел, что Хромой Батор по-настоящему хромой.

15:00. «Мы будем жить при коммунизме!»

Образцово-показательная общественная горбаня № 1 – местная достопримечательность и точка паломничества. Над двухэтажным зданием, с темными подтеками и окнами-бойницами, гордо реет алый стяг – в праздники и будни. По числу помывок на душу населения горбаня № 1 далеко опередила горбаню № 2, а по количеству посещений – драмтеатр, краеведческий музей, библиотеку, общепит, сапожную мастерскую, парикмахерские и станцию юных техников. Здесь работает коллектив коммунистического труда. Здесь добились экономии горячей воды и расширения прейскуранта. Здесь не дают пиво на вынос. Здесь воспрещен вход в женское отделение мальчикам старше шести лет.

Едва в упорной схватке одолеешь тяжеленную, на висячей гире, дверь, – на тебя выливается ушат сведений и предостережений. Вымпелы, плакаты, стенды, таблички…

Хромой Батор с непривычки вертел головой, шевелил губами. «Штраф три рэ», – разобрал он одинокую надпись на стене, вымазанной свинцовой краской.

– За что три рэ?

Отвечать на глупые вопросы было некогда. Со всех сторон напирали, толкались локтями, словно все эти дяди и тети решили поиграть в знакомую по детским годам игру под названием «жми масло». После суматошного барахтанья в людском море меня щепкой вынесло к окошечку кассы.

– Веников нет!!! – завопила в мегафон кассирша. Уши заложило.

Людская волна схлынула. Счастливые обладатели веников ринулись вверх по лестнице. Пришлось покупать мокрый веник у свежевымытого розовощекого типа за полцены.

В предбаннике – черным-черно, но без толкотни. «Еще один!» – гнусавит за шторкой банщик в видавшем виды халате. «Еще одного» расталкивают соседи, и он, оборвав легкий сон, не веря себе, занимает тесную кабинку. Очередь парилась в верхней одежде, покашливая и всхрапывая.

15:00… Такими темпами нам не поспеть к бою.

Команданте уставился на гигантский, до потолка, стенд с трехметровым красавцем в комбинезоне и с молотом в руках.

«Моральный кодекс строителя коммунизма» утверждал, что человек человеку – друг, товарищ и брат. Строитель коммунизма обязан быть примером, хорошим семьянином, нетерпимым к проявлениям хулиганства, национализма и прочего, не пить и хорошо работать… Красавец со стенда безмятежно улыбался, здоровый румянец говорил о том, что он только что смыл все свои грехи в мужском отделении образцово-показательной общественной горбани № 1.

Хромой Батор напряженно шевелил губами…

Меня больше интересовало другое. Наискосок игриво хлопала дверка, колыхалась занавеска и на мгновение сверкала голая пятка. Сердце бухало в горле: вход в женское отделение мальчикам старше шести лет был категорически воспрещен. Я приравнен к мужчинам, но в строители коммунизма не гожусь…

Вдруг женщины загомонили. Расталкивая очередь березовым веником, к двери с криком «Ударник комтруда!» прорвалась тетя Зина и сгинула за занавеской… Я оглянулся кругом и не заметил Семена Самуиловича, мужественно сбежавшего в дамскую парикмахерскую.

– Мы будем жить при коммунизме… – ахнул Хромой Батор.

А то как же! И песня такая есть. В праздники по радио передают. Я насвистел мотив. Дяденька у двери проснулся и погрозил пальцем.

Хромой Батор продолжал изучать программу строительства коммунизма. Я мог отбарабанить ее с закрытыми глазами. Мне даже снилась магическая цифра – «1980». Цифра эта переливалась всеми цветами и была облеплена не то повидлом, не то сахаром…

Мы с команданте переглянулись: одна и та же мысль посетила наши грешные головы. На вершину коммунизма мы взберемся в тридцать лет… по сути, стариками. Если к тому времени у нас не выпадут зубы, то будем бесплатно жрать конфеты. Тридцать?.. Лучше поздно, чем никогда.

16:00. Участковый проявляет участие, а команданте шутит

– Пацаны, куда спешим? – окликнул нас, таких чистеньких, Батиста. Лицо его от долгого пребывания в парилке побагровело, белки глаз окровянились. Он распахнул пальто: – Уф-ф! – По усам и вискам струился пот.

Я насторожился, убрал портфель за спину – пистолет был замотан в грязное белье.

– Уф, хорошо! – воскликнул участковый.

Мы согласились. По телу разлилась истома, воздушные пузырьки заполнили каждую клеточку – впору полететь. Не пускала лишь коварная улыбка Батисты.

– Гуляем, пацаны! Воскресенье! Айда, я угощаю…

И, как мы ни упирались, завел нас в буфет при горбане № 1.

Буфет тоже был образцово-показательным. Красный вымпел гордо плыл в табачном дыму над бочками пива и мокрыми головами помытых граждан. «Не курить!», «Да здравствует 45-я годовщина Великого Октября!» – аршинные буквы осеняли чепец с брошью. Буфетчица в чепце с брошью – размалеванная и сдобная – жевала серу, не глядя, наполняла кружки пенистым напитком, одним глазком оценивала сдачу, лениво переругивалась с выпившим клиентом, хихикала в ответ на шутки другого, помоложе, гляделась в зеркальце и сердито доливала пиво после отстоя пены. Все это она делала одновременно! Честное пионерское!

«Штраф три рэ!» – зачитал ближайшую вывеску Хромой Батор и повеселел. Голос его потонул в перезвоне стаканов и кружек – мужики с жаром обсуждали качество пара в парилке. Столики были заляпаны пивом и рыбной чешуей.

Батиста растолкал громкоголосых любителей пива. Его узнавали и давали дорогу. Буфетчица заулыбалась, поправила чепец и брошку.

Столик насухо вытерла невесть откуда взявшаяся пьяненькая старушка.

Себе участковый взял пару кружек пива, нам – по стакану крем-соды и по пирожному в виде корзинки. Мы с команданте ошарашенно переглянулись: участковый милиционер угощает пирожным! Определенно, в этом мире что-то случилось – Уда пошла вспять?

– Не робей, пацаны, – Батиста одним глотком осушил кружку и вытер усы.

Нет, здесь дело нечисто! Уж больно ласково поет наш старинный враг…Я пнул под столиком ногу команданте. Хромой Батор, не поморщившись, ответил тем же. На дворовом языке это означало, что в случае чего крайний должен сдаться в руки милиции, а другой бежать с ценным грузом – я обхватил портфель с пистолетом покрепче.

– Товарищ участковый! – шумели с другого столика. – Просим уважить!

– В другой раз, мужики, – отшутился Батиста и сдвинул лохматые брови. – Пацаны, у меня к вам агромадная просьба…

Команданте заранее побледнел – от возмущения. Ясно: сейчас будет вербовать в провокаторы-шпики. Не на тех напал! Мы одновременно отодвинули пирожные-корзинки.

– Вы чего, пацаны? Брезгуете… – огорчился Батиста. Усы повисли. – Ну скажите, чего я вам такого сделал? За уши драл, – извиняйте… Служба! Вы ж тоже не ангелочки…

– Товарищ-щ старш-шина, товарищ-щ старш-шина, – роняя на пол хлопья пены, к столику протиснулся распаренный дядька. – Что ж в-вы в-в одиночестве…

Нас он явно за людей не считал.

– Не видите, гражданин, я говорю тута с человеками, – с железной ноткой ответствовал товарищ старшина.

Дядька исчез. Батиста помолчал, хлебнул пива.

– Сын у меня. Как вы… и росту похожего… На улице пропадает… А в обед пришел в слезах: зачем, грит, батька, тебя Батистою кличут? Шпана вконец задразнила… И впрямь… нехорошая прозвища. Дюже нехорошая. Вроде как и не советская… Время-то какое! Нельзя, пацаны, мне Батистою быть. Что в мире-то деется! Сын ажна в баню со мной не пошел… Он-то за что страдает, пацаны? С такой прозвищой и подыхать тошно!

И этот помирать собрался! Команданте был белее пивной пены. У столика вновь возникла старушка, пьяней прежнего.

– Э, начальник, это тебе с того столика, – прошамкала посудомойка и выставила перед ним две кружки пива. За соседним столиком засмеялись.

– Товарищ старшина, разрешите обратиться, – сказал Хромой Батор. – Зачем колокол без колокольни? Непорядок на вашем участке получается…

Участковый поперхнулся пивом. Старушка постучала начальство по спине.

– А я помню его, колокол-то… – она вытерла тряпкой пролитое пиво. – Как зазвонит вот эдак: бэ-эм-с, бэ-эм-с, – посудомойка отозвалась неожиданным басом, – так душа-то и взыграет! И так хорошо-то, и так-то жить хочется… Господи!..

Старушка заплакала и припала к кружке. Батиста отобрал ее у пьяненькой посудомойки.

– Не верите вы мне, пацаны, – насупился он. Лохматые брови шевели-

лись… – А ить я воевал. видали шрамы в парилке? Ну сами посудите, какой я Батиста? Семья у меня, дети… Работа вредная… Ну хочь как кличьте, хочь по-собачьи, но от Батисты этого избавьте… Прошу!

– Хорошо, товарищ участковый, я постараюсь, – тряхнул чубом команданте.

Эх, видели б пацаны, как плакался нам в телогрейки участковый милиционер! Мы с чувством собственного достоинства доели пирожные и строем покинули образцово-показательный буфет.

– Бэм-с, бэм-с! – загудела вслед добрая старушка.

– Да иди ты в баню! – заорал некто свежепомытый.

– Нехристь! Чтоб тя бомбой разорвало! – живо ответила она.

У крыльца горбани № 1 шептались местные знаменитости – Гриша Гитлер Капут и Примус. Я по привычке прислушался.

– Надо помыться, дорогой, – уговаривал товарища Гриша. – Ты же давно не мылся… Ну узнал, да, узнал?

Примус дернул грязной сивой бородкой.

– Не знаю… Ничего не знаю…

– Видал? Дураки в баню намылились! – со смешком толкнул в бок друга.

Команданте встал как вкопанный. Задумчиво погладил шрам на подбородке.

– Говорят, люди перед смертью хотят быть чистыми… Сколько сегодня народу в бане…

– О чем ты? – засмеялся я. – Какая еще смерть? Просто сегодня воскресенье! Ха!

Команданте сдавил мое плечо. Больно так сдавил. Мы стояли на крыльце горбани № 1, поток страждущих помыть свои грешные тела в образцово-показательном заведении не иссякал. Хлопала дверь на висячей гире, нас толкали. Ухо неожиданно оцарапали березовым веником. Команданте отвел меня в сторонку и приблизил лицо. Его волосы пахли мылом.

– Я знаю… – понизил он голос, озираясь вокруг. – Обещай, что не растрезвонишь?

– Вот еще! – буркнул я. – За кого ты меня принимаешь?

– Они… – мотнул он головой на дверь бани, – дураки тоже… они притворяются… Мы все умрем!

– Чего-о?

– Да! Да! – задыхаясь, быстро заговорил команданте. – Про бомбу слыхал? Ту самую? Это все из-за Кубы…. Но ты не дрейфь. Умереть всем вместе не страшно…

Теплая капля птичьего помета упала мне на руку. Я задрал голову: под карнизом ворковали голуби. Я стряхнул каплю, пощурился на солнце и хмыкнул: ясное дело, команданте меня испытывает.

– Если ты думаешь, что я испугался этих заудинских… – сплюнул сквозь зубы.

Хромой Батор внимательно посмотрел мне в глаза.

– Ладно. Я пошутил. Не говори никому.

Ну и шуточки у нашего команданте, с ума сойти!..

16:30. «Родина или смерть!»

В окне мячиком прыгала лысина Кургузова.

Выдающаяся личность этот Кургузов. Никто во дворе не помнил, чтобы его выбрали старостой. Скорее всего, он сам себя назначил. Издал приказ, как только вышел на пенсию. Он носил свой необъятный живот и бубнил, что персональный пенсионер. Сражался с мелюзгой, отбирал рогатки и мячики, чтобы не били окна. Потом, видно, сообразил, что гоняться за детишками не очень солидно для старосты двора (и живот мешал), – прочно засел в окне на втором этаже. Обзор у него неплохой, как с трибуны, – и Кургузов беспрерывно строчит доносы и жалобы.

Нет, не зря лысина прыгала в окне. Кургузов чуял неладное.

Покончив с домашними делами и не доучив уроки, за сараи, соблюдая конспирацию, по двое, по трое стекалась армия барбудос…

16:30 – общий сбор. Отсюда в походном порядке идем в бой.

В глубине двора на фоне поленниц чернели телогрейки, блестели солдатские бляхи, вился дымок. Ждали команданте…

При виде боевых товарищей мой Боливар встал на дыбы, раздул ноздри: «Вива Куба!» Хромой Батор и я подняли кулаки.

Раздался дружный смех. Пацаны нехотя расступились – в центре, оседлав чурку, покуривал Мадера. Он был в тех же пижонских лаковых туфлях и под кайфом. Пацаны глядели ему в рот.

– …Ну я и кричу этому фрайеру: гони башли, паскуда, а то физию попорчу! Мадеру знаешь, мол! Тю-тю, а он уж купюру сует, хе-хе! Гоп-стоп – и ваших нет! Мадеру на зоне всякий уважал.

Мадера хрюкнул и длинно сплюнул. Пацаны тоже сплюнули – в знак одобрения; засмеялись. Громче всех – Борька и Петька. Карманы их телогреек оттопыривались.

– Закуривай, братва, – щедро тряхнул пачкой «Беломора» рассказчик. К нему потянулись руки. Петька схватил две папироски, одну сунул за ухо. Задымили по новой.

– А-а, вот и наши командеры! – протянул насмешливо Мадера. Пригладил челочку, выгнул ручку, дыхнул перегаром. – Будем, значится, знакомы. Мадера, – слыхал?

Команданте сдержанно назвал свое имя. Это Мадере не понравилось: он ожидал возгласов.

– Ты че, не понял? Моя кликуха – Ма-де-ра! Когда в городе шорох наводил, вы еще на горшках сидели, хе… – Мадера ткнул команданте в грудь. – Да не трепыхайся, мне твово мазёрства не надо. А пацаны у тя деловые! Правильные пацаны! Но! Кого хошь замочат! Верна, братва?

Пацаны оживились, стали усиленно плевать сквозь зубы – это вроде как высший шик.

– И замочим! – крикнул Петька; он был в валенках.

– Бей Зауду! – выпучил глаза Борька. А этот-то засоня в честь чего раздухарился?..

– Да я за родной двор!.. За Шанхай!.. Всех!.. Век воли не видать!.. – разрывал на себе телогрейку Мадера.

Пацаны загалдели: «Бей!.. Бей Зауду!.. Всех к ногтю!»

– Родина или смерть! – взмахнул я портфелем. На дне его перекатились пистолет и патроны.

– Братва! – вскочил на чурку Мадера. – Они вас за падло!.. Зауда вас стрелять хочет! Как сусликов! Беспредел, в натуре! Хрена им, суконцам! – Мадера грязно выругался и упал с чурки. Его заботливо усадили на почетное место.

– Вперед, братва! – осоловело брызгал слюной Мадера. – Я с вами, пацаны! Только свистните… Все!.. Вам ничо не будет! Бей их!

Мы заорали, засвистели, сжали кулаки. Мой Боливар заржал, ударил копытом. Борька выгреб из карманов бутылочки и начал раздавать самодельные гранаты.

Кто-то сбегал к бомбоубежищу и притаранил ребристые прутья-арматурины. Кто-то наматывал на руку солдатский ремень. Все как с ума посходили. Я не узнавал Борьку – он расшиб железным прутом доску сарая. Залаяла собака.

Мой Боливар заржал и встал на дыбы.

Мадера, усмехаясь, медленно оглянулся на команданте и золотой фиксой – сверк! Как фотовспышкой – щелк!.. Фотокарточка мгновенно проявилась и отпечаталась у меня в голове: заудинский дворик, костер, Француз… И Мадера! Это был он, тогда, там, в логове врагов!

От неожиданного открытия я чуть не свалился с Боливара.

– Слушайте! Пацаны! Мадера с заудинскими чифир пил! Он, точно! Послушайте…

Меня не слушали.

«Слышишь чеканный шаг? Это идут барбудос!» – взревели истошно десятки глоток.

«Куба – любовь моя!» – мысленно допел я куплет и схватил Борьку за плечо.

– Вспомни! Ну? Это был он, тогда, за Удой? Вспомни! Ну? Там еще Француз был!

– Точно! – раздул ноздри он, вращая белками. – Как он меня, а?! Барбосом, понял?! За что?! Убью-ю! – Борька яростно высморкался.

– Пацаны! Не слушайте Мадеру!

– Струсил, так и скажи! – кто-то больно толкнул меня в спину.

– Ты, маменькин сынок! – плевок упал у моих ног. – Можешь проваливать!

– Кто – я?! – поднял я камень. Моему примеру последовали.

Мадера мне подмигнул. Команданте стоял бледный.

– Смерть заудярам! – пропищал знакомый шкет и поддернул штаны. В руке он с трудом удерживал булыжник. «Такса» рычала.

Размахивая прутьями и ремнями, барбудос с песней двинулись вперед.

Мадера что-то орал вслед. Мой Боливар закусил удила. Залаяла собака. Петька пнул «таксу».

Ничто, казалось, не могло остановить несокрушимую волю сыновей Фиделя.

Я переложил пистолет из портфеля в карман.

– Стойте! – властно крикнул команданте. Песня не сразу, но смолкла. Пацаны обернули удивленные лица. – Стойте, – повторил команданте и умолк, обдумывая слова.

– Да чего там! – шмыгнул носом Петька. – Бей гадов!

– Задницы им настегать! – надул синие щеки Борька и взмахнул ремнем.

Армия снова пришла в движение. Но команданте поднял руку.

– Пацаны! Пацаны… Идите по домам…

Не по-товарищески получалось. Между нами, мальчиками, говоря, команданте сам заварил эту кашу. На то он и команданте! Он дал мальчишеским головам и кулакам великую идею. Он внес в нашу затхлую жизнь соленый вкус опасности и воинскую дисциплину. Он разделил нас на взводы, а весь мир – на правых и неправых. При нем мы забыли, что существуют бараки, пахнущие кошками, примусы и семейные скандалы, – мы глотнули воздух Острова свободы.

А теперь, когда в праведном гневе сжимаются кулаки и наши сердца бьются как одно, когда наши глотки вот-вот вытолкнут: «Веди нас, команданте!» – команданте скучным голосом просит идти по домам учить уроки.

– Пацаны! – перекрывая глухой ропот, сказал Хромой Батор. – Слушай приказ: всем разойтись, сложить оружие!

– Да че вы слушаете этого фраера! – очнулся на чурке Мадера. Он вскочил. – Ложь и провокация! Уже в штаны наклал, ха! Зауда смеяться будет! За что срок мотал, братва? Век свободы не видать, чем ваш позор!..

Благим матом завопил Петька: окурок прижег ему пальцы.

– Сволочи! Надоели! – от нестерпимой боли у него выступили слезы, и он затопал валенками. – Жить не хочу! Чес-слово!

Петька рухнул и начал кататься по земле. Заплечный рюкзак развязался, в грязь посыпались макароны, спички, буханка хлеба, рыболовные снасти, звякнула о кружку ложка…

Никто не пытался унять Петьку – истерики у него случались и раньше. Пацаны задумчиво ковырялись в носах. Петька так же быстро успокоился, обдул с хлеба грязь, затянул рюкзак и закурил снова.

– Эх, вы! – Борька вывалил из телогрейки голубые комья карбида и пошел домой. Читать книгу или мирить родителей.

– Поиграли – и хватит, – усмехнулись позади меня.

– Детское время вышло, – язвительно поддержали сбоку.

– Куба – любовь моя-а-а! – гнусаво пропели рядом и хихикнули.

Железный прут высек из камня искру. Барбудос швыряли к ногам Хромого Батора оружие: ремни, палки, самодельные гранаты, ребристые арматурины…

– Вы че, вы че, братва? – растерянно лопотал Мадера. – Свихнулись, что ли?! Нас же ждут…

– Полет нормальный, – подвел итог Петька, надел рюкзак и поплелся

домой.

Хромой Батор смотрел на закат и кусал губы. Налитый кровавой тяжестью диск падал на крыши домов. Синюшные тощие облака разрезали его пополам. Птицы летали низко и молча.

Повстанческая армия разбрелась доучивать уроки и ужинать. У ног бывшего команданте бугрилась гора оружия. Приказ был выполнен, но какой ценой!..

17:19. Заход солнца

Единственный, кто ослушался приказа, – всадник на понурой кляче по прозвищу Боливар. Она еле поспевает за впередсмотрящим. Тот смешно и высоко подпрыгивает, волосы развеваются – команданте без армии, сапожник без сапог, – спешит к месту боя. Удивительно, как быстро бегают хромоногие!

– Куда ты? Стой! – зажимаю карман, чтобы не выпал пистолет. Портфель бьет по ноге.

– А меня возьмете? – пищит из-под руки сопливый шкет. «Такса» тявкает. Ее хозяин размахивает рогаткой.

– Отстаньте! Оба! – рявкнул я и пришпорил свою клячу. Поравнявшись с Хромым Батором, крикнул:

– Стой! Ты куда? Игра кончена!

– Отстань! – приказывает команданте.

Я ослушался приказа вторично.

Пустырь встретил настороженным молчанием. Дымились горы мусора, темные глазницы нежилого барака следили за каждым нашим шагом. Я снял с запястья часы «Победа» и протянул их законному владельцу. Он оттолкнул мою руку.

Я надел часы: что ж, игра продолжается. Гвардия умирает вместе со своим полководцем. Пусть у него нет армии, зато есть стрелок, каких мало. Я отбросил портфель, обтер о ляжку патрончик, не спеша вложил его в канал ствола, оттянул затвор. Сунул пистолет в правый карман штанов. Левая нога – вперед!

17:19. Солнце папиросными точками отразилось в зрачках команданте, – он что-то шептал, – плавно накололось на острые макушки далеких гор. Испуская дух, расплескало по горизонту бордовую нежаркую влагу… Косые тени легли на пустырь. Ветер гудел в коридорах нежилого барака, в мусорных кучах, свистел в одинокой консервной банке.

Я проследил за взглядом команданте – мусорные холмы зашевелились, ожили. Оттуда, из-за свалки, должны показаться заудинские. Боливар подо мной нервничал, кусал поводья. Я натянул их, положил ладонь на рукоять пистолета и попросил Бога, чтобы оружие возмездия не дало осечки.