Текст книги "Маленькая война"

Автор книги: Геннадий Башкуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Так и подмывает пальнуть из мелкокалиберного пистолета в белый свет!

12:44. За Удой-рекой

Мой Боливар на полном скаку налетел на мину – экая досада! Случилось это по милости труса Борьки. Упросил-таки проводить его до парикмахерской. Рассказал, что отец забыл дома термос и бутерброды. И изобразил сцену в лицах.

– Как муха на мед!.. Все мужики мужиками, по воскресеньям с семьей, с детьми, а он!.. – кричала тетя Зина, Борькина мать, – высокая, с мушкетерскими усиками.

– Работа такая, Зина. Желание клиента – закон… – вяло оборонялся Семен Самуилович.

– Старый козел!

И так далее… Тут не только термос забудешь – голову.

В пылу погони за расстроенным дамским парикмахером я наступил на яблоко конского навоза, шмякнулся на мостовую и едва не выронил из кармана пистолет. Если бы не Борька – Боливар целый и невредимый стоял бы на привязи.

Закавыка в том, что парикмахерская на том берегу реки. Встреча с противником в одиночку, да еще на его территории, чревата потерями – термоса, мелочи до рубля и выше, а главное, синяками и разного рода унижениями… Даже описывать их не хочется.

Глядя на несчастное Борькино лицо, я согласился. Ну и дурак! При падении подошва левого ботинка оторвалась и просила каши. К тому же зазеленил штанину. Боливар обернулся ишаком. Борька, склонившись надо мной, предложил хлебнуть из термоса. Тоже мне, сестра милосердия!

Нейтралку проскакали без звона копыт. Я поневоле подражал команданте: хромал, загребая рваной подошвой мусор. Борька виновато трусил сзади. Река ехидно журчала под мостом. Друг отставал больше и больше. Я тоже сбавил ход. Начинались владения заудинской шпаны.

Двигались кружным путем, короткими перебежками. Зауда – деревня в городе. Заборы, квохтанье кур, огородики, цепные собаки, избы со ставнями, баньки, стайки… Пыльные кривые улочки, лавочки, завалинки. Обходили их стороной, шарахались от звуков гитары и огородами вышли к парикмахерской. Красный флаг, высокое крыльцо, дверь на мощной рессоре, фикус в кадке – чинно, благородно.

В тесном коридоре томились женщины разного возраста и толщины. В воздухе разливалась сладость – одуреть можно. Борька прямиком шагнул в зал. Семен Самуилович порхал над креслом, в котором восседала дама с золотыми серьгами и кровавым ртом. Кресло привинтили к полу – иначе огромная башня из рыжих волос по всем законам физики его опрокинула бы. Не башня – симфония. Маэстро в ослепительно белом халате взмахивал дирижерской палочкой – расческой, нашептывал, клиентка отзывалась серебряным колокольчиком. Отступал на шаг-другой, щурился загадочно, улыбался в зеркало. Дама жмурилась: «Семен Самуилович, вы волшебник…» О соседние зеркала вяло бились сонные мухи, у пустующих кресел скучали парикмахерши в желтых халатах. Очередь стремилась только к Семену Самуиловичу – лучшему дамскому мастеру города и его окрестностей.

Борька поставил на столик термос и сверток, нагло подмигнул клиентке в зеркале. Я изучал в коридоре прейскурант и образцы причесок. «Полубокс», «Канадка», «Бабетта», «Улыбка»… Нежности телячьи! Спиной ощутил пристальный взгляд нескольких пар глаз. Очередь – все на одно лицо! – морщилась и воротила носы. Я и сам почуял неладное. От штанов разило ароматом конских «яблок», – в царстве красоты, видимо, особенно нестерпимо. В пасти рваного ботинка торчал окурок. В стенном зеркале отразилась хитрая рожица с большими ушами и грязным носом. Я был неотразим.

– О, мне дурно… – закатила глазки крайняя, с напудренной бородавкой.

На помощь пришел друг: запах конюшни проник в зал. Борька, словно заправский пожарник, облил меня из ручной пневматической груши – с кепки до левого ботинка.

– Фабрика «Заря», – торжественно возвестил он и направил струю на бородавку. Очередь притихла. Борьку тут знали и побаивались.

Я утерся кепкой. Духи и конский навоз дали мерзостный результат.

Семен Самуилович расшаркивался с клиенткой. Дама трогала башню на голове, кровавым ртом изрыгала поток любезностей: «О! О!» Семен Самуилович взмахнул салфеткой и припал к ручке с кровавыми ноготками.

– Следующий! – заорал Борька.

Дверь жахнула, взвизгнула рессора, – в зал влетела Борькина мать. Усики ее шевелились. Чем-то тетя Зина напомнила моего Боливара. Наверное, фырканьем. Семен Самуилович отпал от ручки с кровавыми ноготками и получил вместо платы пощечину. Дама ойкнула. Парикмахерши перестали ловить мух и ждали развития событий.

– В окне видела! – фыркала тетя Зина, грозно поводила плечами и трясла вторым подбородком. Платок сбился на литую шею.

– Зинаида! – трагически воскликнул мастер дамской прически.

– Или семья, или… – Борькина мать зыркнула в сторону. Очередь сидела, не шелохнувшись. В сгустившемся молчании жужжали мухи.

В этот момент хлопнула дверь, и в зеркале я увидел маму. Что ей понадобилось в дамской парикмахерской? Заметив меня, мама очень смутилась.

– А, соседка! Пожалуйте, пожалуйте, – обрадовался Семен Самуилович.

– Мимо шла… С базара… – теребила платок мама и показывала всем авоську. Она посмотрела на меня умоляюще. Я выставил правую ногу, закрывая рваный ботинок.

– Как договорились. Давно ждем… – Семен Самуилович уже снимал с мамы плащ. – Окажите честь.

– Я потом… Очередь же… – мама никак не хотела отдать авоську с картошкой.

Очередь не возражала. Семья парикмахера (кроме Борьки) улыбалась. У мамы густые черные волосы, которые она закалывает гребнем – и на работу, и в праздники.

– Такой день, такой день… – хлопотал, усаживая в кресло маму, Семен Самуилович. Она напряженно смотрела перед собой. Супруга дамского мастера резала бутерброды. Парикмахерши пили чай из термоса.

– Такой день… По высшему разряду… – взмахнул салфеткой Семен Самуилович.

Заладил!.. Какой «такой» день? Обычное воскресенье. Довольно-таки холодное. Вдоль заборов друг за другом гнались листья. Борька брел, подталкиваемый ветром, и страдал.

– Мама же любит его! Термос, обеды, диета, лекарствами поит… И халат ему на работу стирает… Пойми их!

Я почесал под кепкой и промолчал. Руку оттягивала авоська с картошкой. Задумчивые, мы потеряли бдительность.

В 12 часов 44 минуты из-за угла выскочили трое – в кепочках с обрезанными козырьками, в брюках клеш. Заудинские. Борька побежал назад, но путь преградили еще трое. Челки, наглые улыбки, и серу жуют.

– Здоровайте, барбосы! У вас все такие пугливые?

Дикий хохот. Конопатый заводила лениво наматывает на руку солдатский ремень. В пятизвездную бляху запаян свинец. Борьку колотит, аж щеки трясутся. Рановато. По опыту знаю, что бить будут не сразу – сначала поупражняются в остроумии.

– Обыскать бы… – ковыряет в носу самый маленький, конопатому верзиле по плечо.

– Не к спеху, – сплевывает обильную слюну конопатый. – Они у нас пугливые шибко. Вишь, обкакались… со страху-то…

Конопатый лягает мои, в «яблоках», штаны. Новый взрыв хохота.

– Эй, девочки, кто из вас так надикалонился? – зажав нос, гундосит заводила.

Заудинские веселятся. Мы в западне. Пустынная улочка. Заборы, заборы… Ни родни, ни милиции. Бежать? Догонят и в наказание разденут. Такое уже бывало. А у меня к тому же авоська. И Боливар не подкован на заднюю левую.

– Пацаны, айда их к Французу! – вопит кровожадный малец.

Предложение встречается с энтузиазмом. Француз – местный главарь, или, по-городскому, мазёр. Дело худо. Нас волокут в глубь нежилого дворика. Борька упирается, ему костыляют по шее.

У костра сидит Француз – мордатый парень в тельняшке и новой телогрейке. В консервных банках бурлит темное варево – чифир. Приятель разламывает ящик, что-то рассказывает Французу… Оба гогочут. Подбросив в костер дощечек, дружок оборачивается… Золотая фикса – сверк!.. Мадера? Здесь, в логове заклятых врагов!.. Не может быть!

Мы едва встречаемся взглядами, и приятель Француза бочком-бочком катится со двора, заметая клешами следы. Съежился, воротник поднял. И туфельки лаковые, черный низ, белый верх. Но мало ли в городе пижонов в брюках клеш и лаковых туфлях…

– Эй, корешок, а чифирок? – пришепетывает вслед Француз. – Как стемнеет, усек? За свалкой, поэл?

Французского в мазёре маловато. Низкая челка закрывает и без того маленький лоб. Глубоко посаженные глазки, гнилые зубы и татуировки на руках. Появление кличек загадочно. Зачастую ее обладатель ей не соответствует. Вон того кровожадного мальца, к примеру, зовут Тумбой. Но кличку еще нужно заслужить – подраться, отобрать деньги, лихо выпить, не морщась, водку, а лучше сразу сесть в колонию для несовершеннолетних. Каких кличек только нет! Бизон, Фриц, Банан, Макинтош, Валет, Сохатый, Подонок, Кабан – целый зоопарк! Хромой Батор говорит, что клички – пережиток рабовладельческого строя. Француз его ненавидит. На пальцах у мазёра наколото «1946», год рождения. Француз старше своей стаи, в драках не участвует, сидит в своем логове и без конца пьет чифир. Хромой Батор его ненавидит.

– А! Кто к нам прище-е-ел! Барбосы! – обжигаясь, лакает из банки Француз. Букву «ш» произносит как «щ» – из чистого форсу.

– Угу! – выслуживается ради клички конопатый. – От моста за ними следили… Шпиены! Хитрые! В паликмахерскую зачем-то ходили… Эва, дикалону-то извели!

– Ща! – изумляется Француз. – Внутрь? Во, молодещь пощла…

Борька жалко улыбается, вот-вот хвостом завиляет…

– Слущай сюда, барбосик, – ласково пришепетывает хозяин двора. – Будещь прыгать вокруг костра и гавкать… поэл, барбос?

Борька покраснел как помидор, – колеблется.

– А, вот и картощечка! – замечает мою авоську Француз и лыбится. Зубы острые, как у грызуна. – Щас мы ее в костерчик, поэл? Ув-ващ-щаю картощечку в мундире! Давай ее, барбосик, давай…

Я медлю. До маминой зарплаты жить на картошке неделю.

– Фу, какие непослущные мальщики! В гости, да без подарков! А с непослущными мальщиками делают щто?.. Правильна-а! Щлепают по мягкому месту…

Предвкушая удовольствие, заудинские хихикают. Конопатый поигрывает ремнем перед Борькиным носом, яростно шипит:

– Скидывайте штаны, ш-шпиены!

Борька громко гавкает. Синие щеки трясутся. Заудинские так и схватились за животы.

– Кайф! – цедит чифир Француз. Глазки его заплыли.

Чья-то рука тянется к авоське, а я тяну ее к себе. Локоть упирается во что-то твердое…

– Скидывайте штаны, сказано вам!

Бросаю авоську, вскидываю пистолет, оттягиваю затвор и целюсь Французу прямо в челку. Он роняет консервную банку, костер шипит.

– Убью-ю, убью-ю, всех убью-ю! – ору без остановки, забывая, что мелкокалиберный пистолет не заряжен. Я действительно хочу убить. И это мгновенно поняли вокруг. Распластались по земле, кое-кто побежал петляющими скачками. Борька тоже залег. Больше всего в этот миг ненавижу себя – за каждую минуту унижения.

Темное лицо чифириста белеет. Он поднял руки и лопочет. Блатное пришепетывание улетучилось с дымком костра.

– За что… За что… Ребята… Ребята…

Наслаждаюсь его страхом. Французова морда сереет, его дружки ползают в грязи. От удовольствия голова идет кругом.

– Вы чего, ребята? Шуток не понимаете? – выпучивает глазки мазёр. – Мир, дружба!

– «Мир, дружба»?! – подбрасывает с земли Борьку. – А ну, скидывай штаны! – Он пинает конопатого. Тот лежит ничком – притворяется мертвым.

– А ну, пошли в плен! – раздувает щеки Борька. Конопатый на карачках собирает рассыпавшиеся картофелины.

Организованно покидаем территорию противника. Впереди ни жив ни мертв тащит авоську конопатый верзила, затем, сжимая в кармане пистолет, иду я, сбоку жует трофейную серу Борька. Со стороны может показаться, что три товарища возвращаются из Дома пионеров. Время от времени Борька оглядывается, наскакивает на недавнего мучителя и пинается.

У моста свернули в кусты. Взятый в плен «язык» оказался болтливым, как девчонка.

– Все, все скажу, – от страха у него прибавилось конопушек.

Мы узнали, сколько человек выставит Зауда для драки, количество и вид оружия. Ремни, палки, вплоть до обреза, заряженного дробью.

– А как же уговор? – замахнулся Борька.

– Я-то при чем… У вас, сказывали, пистолеты появились… У каждого второго… Разведка донесла, – покосился на дуло моего мелкокалиберного «язык» и прогнусавил с обидой: – Неправда, че ль?

– Нарушаете договор, да? – с презрением выплюнул трофейную серу Борька. – А ну, скидывай штаны!

«Нарушитель договора» позорно расплакался. Почему-то решил, что настал его смертный час. Пижонские брюки клеш заберут, а холодный труп с камнем на шее кинут в реку.

– Братцы, братцы… – размазывал слезы конопатый верзила. – Виноват, че ль, что за Удой родился… Мамка одна… Сестра маленькая… Им дрова колоть будет некому-у…

И он замычал с неподдельным горем. Равнодушная Уда несла свинцовые воды, вспениваясь у опор моста. Сероватые льдинки шуршали о припай. Мимо, словно утопленник, проплыло бревно…

«Языка» еле успокоили – ценные сведения, мол, спасли его шкуру.

От избытка чувств конопатый пообещал не являться на драку, чем значительно ослаблял мощь неприятельского войска.

Конопатого я, невзирая на протесты Борьки, отпустил. В самом деле, разве человек виноват, что его угораздило родиться не где-нибудь в Америке, а именно за Удой?..

13:00. «Петька Хуарес – маленький кубинец»

Лысина персонального пенсионера Кургузова закатилась в окне – минута в минуту. Час дня. Двор опустел. И пацанов не видно. Война войной, а обед – обедом. Сейчас даже на колокольне никого: Зауда тоже кушать хочет.

Борька умчался докладывать команданте о ценных сведениях и собственных подвигах в тылу врага. Боится, что опережу и присвою лавры. Напрасно. Я так громко гавкать не умею…

Воскресный обед – то, ради чего живут люди. После рабочей шестидневки за столом – вся семья. Папа (если он имеется) трезвый и серьезный, мама не ворчит на папу, а кормит чем-нибудь вкусным. Детки уплетают конфетки и котлетки. Идет неспешная беседа. И вот что поразительно. Чего бы ни коснулся разговор – космоса, новых денег или сообщения ТАСС, – он скатывается к обсуждению очередного скандала у Хохряковых.

В бараке длинные языки и коридоры. Они уставлены сундуками, канистрами, колясками, увешаны тазами и березовыми вениками. Скрипучая лестница воняет кошками. Дружно пошумливают примусы. Вчера была суббота, а сегодня – тишина. Мир. Живем в бараке дружно. Берем взаймы и долго не отдаем. Борька на первом этаже, Петька – через стенку. Его родители, как ни прискорбно, там же. Но и Хохряковы в воскресенье мирятся. Тогда Петьке перепадает мелочь на кино.

Я принес домой дров для маминой стирки. Пистолет положил в школьный портфель. Без стука вошел Петька Хохряков. Сейчас крикнет, что полет нормальный. Но Петька молчал. Молчал так, что расхотелось хвастаться про заудинские похождения. За плечами Окурка горбился рюкзак. Ушанка, телогрейка, валенки. Простудился, что ли?

– Курить нема? – прошептал Петька. На нем не было лица. Вернее, оно было, но очень уж кислое.

– Слышь, Аюр, давай уедем. Насовсем. Чес-слово!

– Насовсем? А… как же они? – я кивнул на стенку.

– Плевать! Пускай сами разбираются… Имущество делят! Устал я что-то от Хохряковых… – он тряхнул рюкзаком, зазвенело. – Уже собрался… На ихнюю мелочь две буханки хлеба купил. Макароны, спички, крючки, леску… Вот тока курева нема… Давай, собирайся. Жратвы побольше и ложку. Деньжат не худо бы…

Деловито-печальный тон сбивал с толку.

– А… куда? – я малодушно благоухаю женскими духами.

– Забыл? На Кубу, – внятно сказал Петька.

– Так… не обедал еще… – совсем растерялся я.

– Валяй. Тока живей. – он, не раздеваясь, сел на табурет. Уши шапки были завязаны под подбородком.

– А как же школа? – тянул я время. Отказываться ехать на Кубу было неприлично.

– Плевать! Куба – да, янки – нет! – недавний дезертир был настроен решительно. – Я там и фамилию поменяю. Чес-слово! Хохряков – разве это фамилия? Курам на смех!.. Пепе Хуарес – как, звучит?

План Пепе Хуареса был прост, как валенок. Сесть на товарняк, доехать до ближайшего морского порта и забраться в трюм грузового судна. Нынче все корабли плывут на Кубу, с помощью. Борька так говорил.

– А, валенки… – перехватил мой взгляд Петька. – Чтоб на товарняке не околеть… На Кубе выброшу. Сам говорил – жара. У них там заварушка намечается… Возьмут, чес-слово! Пистолет захвати и патроны. «Не посаран», понял?

Петька вспотел, но раздеваться отказывался.

– У нас же драка с заудинскими, – опомнился я. – Драпаешь? Так бы сразу и сказал!

– Ладно, тогда после драки, – поник Петька. Вздохнул, снял ушанку и рюкзак. – Но ты все равно не забудь ложку… И крючки с поплавком…

Я грешен перед Петькой. Три урока подряд расписывал ему кубинские пальмы и мулаток. И про жару не забыл, и про рыбалку. Сказал, что в барбудос берут пацанов – разведчиками. Борька подтвердил. Это мы начитались книжки о «Пепе – маленьком кубинце». Очень он нам понравился… Но ехать на Кубу?! Мы уже в шестом классе – соображать надо!

Высунув язык, прибежал Борька, выпалил, что Хромого Батора нигде нет, попросил керосину и разъяснил двоечнику Петру Коминтерновичу Хохрякову, что обстановка изменилась: корабли обходят Кубу за сто миль.

– Там у них блокада – хариус не проскочит! Газеты читать надо, понял? – Борька щелкнул неуча по лбу и умчался обедать.

– Все равно уеду! Чес-слово! Хохряковы, гады, надоели! – заплакал Петька и пнул валенком рюкзак.

13:20. Любовь и уголь

Тупо гляжу на часы, потом – на ботинок. Мама вот-вот придет. Ох и влетит мне за драную подошву! Ботинки новые, мама купила их перед началом учебного года, отстояла очередь. И за штаны в конских яблоках наддаст. Зеленые разводы засохли, и штаны стоят коробом.

На плите греется кастрюлька с супом. В животе урчит. То верный Боливар ржет в предвкушении обеда. Ничего, потерпит.

Ботинок самому не починить, тогда хоть постирать штаны. Срочно! Хватаю ведра, коромысло – и рысью в кочегарку.

В кочегарке живет дядя Саня и его семья. Можно просто Саня, он не обижается. И жена на вид – девчонка. Тоненькая шея, две косички.

В просторном темном зале ровный и сильный гул. Багровыми каемками полыхают топки. Потолка – не угадать, но оттуда капает. Меж котлов сушатся пеленки. Коляска посреди большой лужи. У входа навалены уголь, тачка, лопаты. Неожиданно становится светло. Дядя Саня шурует лопатой, куча угля осыпается – огонь в топке прожорливо воет. Красные языки лижут лицо дяди Сани. Он щурит глаз на манометр – проверяет давление. В майке, белозубый, черномазый, веселый. Мускулы перекатываются от локтей к плечам. В Доме специалистов не нарадуются на кочегара.

«Служил на флоте – красивый вроде!» – смеется дядя Саня. Он всегда смеется.

Я огибаю лужу, звякаю ведрами.

– Га, Юрка! – кричит хозяин кочегарки, роняет лопату и бьет чечетку на угольной крошке. – Юрка-Аюрка, где твоя тужурка? А наши Даши просят каши!

Он тормошит меня и уводит за фанерную перегородку. Здесь светло, сухо. Под ногами опилки. За столом сидит жена дяди Сани и кормит из ложечки дочку. В каморке две железные кровати, шкафчик с посудой и игрушками. В закутке пристроена ванночка, из крана капает горячая вода. Трубы, трубы… Они оплетают каморку, словно змеи. «Зато тепло», – говорит дядя Саня. Одна беда – нет окон. Хотел дядя Саня пробить дыру, вынул пару кирпичей, да староста Кургузов увидел из своего окна и написал куда следует.

– Кушай, Дарима, кушай… – упрашивает мама дочку. На кого та похожа – не понять. Глазки раскосые, черные – в маму; нос и губки – в каше, но вроде папины.

Появление их в нашем дворе – роман! Жили в соседних селах парень и девушка. Дядя Саня или просто Саня – в семейской деревне, Бальжид – в улусе. Надумали они жениться, да родители ни тому, ни другому позволения не дали. Дядя Саня умыкнул невесту, скрывались они от погони в лесах и горах; кажется, чуть не замерзли. Бальжид пытались заточить в темницу, дядя Саня угодил в больницу. Или наоборот. Короче, их прокляли. Влюбленные бежали в город, женились и отгородили угол в кочегарке. Вот вам и роман, товарищ Вальтер Скотт!

Даша-Дарима капризничает, плюется кашей, выскальзывает из-за стола и колобком катится к пышущему жаром котлу. Ее заинтересовала багровая каемка и она хочет потрогать эту красоту. Дядя Саня поймал дочку на полпути… Бальжид побледнела, испугалась.

– Ничего! Главное, не зевать! – подбрасывает дочурку папа. – Нам бы перезимовать!

Даша-Дарима захлебывается от смеха.

– Оставь ее, ты же грязный… – в черных зрачках горят искорки смеха.

Моя мама носит в кочегарку овощи с базара – витамины для девочки. А недавно связала ей теплые носки.

– Что новенького, Юрк? – вскользь спрашивает дядя Саня. Лицо его тревожно.

Я вздыхаю. Дядя Саня отворачивается. Семья кочегара не имеет адреса, потому ждет письмо из деревни на наш почтовый ящик. Девочке нужно окно…

Дядя Саня наливает в ведра горячую воду. Цепляю их коромыслом.

– Юрка-Аюрка, где твоя тужурка? – смеется дядя Саня. Он всегда смеется. На веселых лицах папы и дочки угольная пыль.

13:38. «Ландыши, ландыши…»

Я знал, что мама красивая. Но что с ней сделал Семен Самуилович!..

От неожиданности пролил горячую воду и ахнул.

Мама улыбалась. Иссиня-черные локоны свивались в корону. Мама будто подросла. Лицо прояснилось, побелело, куда-то исчезли морщинки у глаз… Глаза ее сияли!

Рваный ботинок и вымазанные штаны не видит в упор!

– Ну ты у нас и невеста… – наконец выдыхаю я.

Мама краснеет, как девчонка. И в мою душу западает подозрение…

– Воды принес, горячая…

– Стирка отменяется! Ой, что это я сижу… Который час?

– Полвторого, – бросаю взгляд на часы «Победа».

Мама ойкает, бегает по комнате. Даже не спросила, откуда у сына ручные часы!

Меня заставляют умыться, почистить зубы, причесаться, надеть чистую рубаху, школьные брюки и тапочки. Н-да… Если мама невеста, то я – жених. Чудеса продолжаются. На белой скатерти возникают ваза с яблоками, копченая колбаса, банка шпротов и – держите меня! – бутылка шампанского.

Мама уносит горячую кастрюльку за шифоньер, переодевается в свое любимое платье.

– Ну как? – смущенно поправляет она прическу. Розовый бант приколот брошкой. На ногах – туфли на высоком каблуке.

– Полет нормальный! – цокаю языком и показываю большой палец. От мамы пахнет духами. Я раздул ноздри: – Фабрика «Заря»!

– Откуда знаешь? – смеется мама. Ого! У нее и ногти красные.

– Дали премию? План – досрочно? Деньги за облигацию? А может…

Нутро обмирает холодом: а может, отец?.. Он исчез в год моего рождения. Исчез бесследно – все, что о нем знаю.

– Не переживай, – посерьезнела мама. – Он хороший человек… Ты сядь, сядь. Поговорим… Максим Маланович сделал мне предложение. Еще месяц назад. Но без тебя я не могу… Ты уже большой…

Ясно, не маленький! Даром, что ли, Максим Маланович ходит с мамой в кино. Продолжается это полгода – на радость сплетникам и бабкам на лавочке. Однажды Максим Маланович заявился в барак с букетом. Коминтерн Палыч как увидел в коридоре цветы, так от возмущения полез драться.

– У дочери он уже спросил… – теребит край скатерти мама.

Интересно, кем я буду Раде? Братом? Подружкой? Вечерами она станет делиться своими любовными переживаниями… Пытка времен инквизиции. А когда Хромой Батор на ней женится, буду посаженым отцом. Вернее, посаженым дураком. Эх… почему я не уехал с Пепе Хохряковым! Разбирались бы в этих женитьбах без меня…

– Не хочешь, так и скажи, – не смеет поднять глаз мама. – Я пойму…

Эх, мама… Что тут понимать, когда шампанское на столе! Совет да любовь.

Мама чмокает меня в лоб и снимает с шифоньера довоенный патефон. От него клубится пыль. А вдруг патефон не работает, столько лет прошло… Мама волнуется и просит проверить. Пластинки ей дала тетя Зина. Я покрутил ручку.

«Ландыши, ландыши, светлого мая приве-ет…» – полузадушенно сипит патефон. Песенка-то не по сезону…

И хорошее настроение не покинет больше вас!..

В патефоне что-то щелкает, хрипит, но песня – что надо. Хорошего настроения мне как раз не хватает. Мама подпевает и расставляет тарелки. Она помолодела и наконец-то разогнулась. Любит она этого коротышку, что ли?

Максим Маланович работает в конторе, имеет дело с бумагами. Коминтерн Палыч ругает его «интеллихентом» и другими нехорошими словами. Невзлюбил с первой же встречи. Максим Маланович по своему обыкновению поздоровался первым и спросил про здоровье. А Коминтерн Палыч был с похмелья… «Ах ты, интеллихент паршивый, издеваться, да? Над рабочим классом?! – бушевал сосед и рвал на себе майку. – Да ты знашь, хто я таков? Ефрейтор Хохряков – полковая разведка! А ты, гнида, в тылу сидел и бумагу марал! Мало вас извели…»

Мужики с нашего барака насилу уняли.

Коминтерн Палыч вбил себе в голову, что гость ходит к нам по воскресеньям с дальним прицелом. А именно – выпить чекушку водки, которую он приобрел «на свои кровные». После трудовой недели Хохряков закупает две бутылки и одну маленькую. Ее он отдает маме, потому как на себя не надеется, а наутро заявляется поправить здоровье.

Но хватит о соседе. В дверь стучат – и входит Максим Маланович. Без цветов. Здоровается с мамой, жмет мне руку и протирает очки. Вид шампанского приводит его в растерянность. Он явно не ожидал такого приема.

– Твоя мама сегодня красивая, – выдавливает дорогой гость.

Мама улыбается и поправляет прическу. Стою истуканом – умытый, причесанный, в отутюженных брючках – и с отвращением изображаю пай-мальчика. Новая прическа и туфли на высоком каблуке делают маму заметно выше гостя. Жених!.. Не мог на цветы разориться! Интересно, как будет целовать маму – на цыпочках или подставит скамеечку?

Кажется, я ревную. И теперь хорошо понимаю супругу Семена Самуиловича.

А вот и они. Тетя Зина врывается с большим свертком, несмело вплывает Семен Самуилович, в руках у него цветы. Молодец, дамский мастер!

– Ап! – жестом фокусника тетя Зина ставит на стол бутылку марочного вина. Полное лицо ее сильно напудрено. – Я извиняюсь!

– Поздравляем… – Семен Самуилович вручает цветы и целует маме руку.

– Ах ты, дамский негодник! – грозит пальцем его жена и трясет вторым подбородком, смеется.

Максим Маланович хочет сказать, но ему не дают – тетя Зина прижимает его к своей необъятной груди. По маминому сигналу ставлю пластинку и завожу патефон.

Ландыши, ландыши, светлого мая приве-ет…

Ландыши, ландыши, белый буке-ет!

Тьфу, опять не та!

Подрагивая усиками, тетя Зина распечатала шампанское. 13:38. В потолок летит пробка, шампанское льется рекой. Звон бокалов, всеобщее оживление. Шампанского мне не налили, скупердяи. Максим Маланович порывается встать. Я пью лимонад и жую колбасу.

– Нуте-с, так сказать, с помолвкой, я извиняюсь! – зычно кричит жена парикмахера.

– Молодые люди, молодые люди! – часто-часто заморгал Семен Самуилович.

Максим Маланович решительно встал, протер очки. Он волновался. Тетя Зина постучала вилкой по бокалу.

– Прошу меня выслушать. Я… – жених осекся. – Я прошу прощения… Никакой, так сказать, помолвки не будет. Я не имею права… Обстоятельства выше нас, понимаете…

Жених снял очки и близоруко огляделся.

– Это невозможно понять! Мир сошел с ума! – в его голосе было отчаяние.

За столом воцарилась тишина. «Ландыши, ландыши…» – хрипел патефон.

– Тэ-экс… – протянула тетя Зина. – Это что же получается? Муж с работы отпросился, я стирку бросила, цветы на рупь, подарок – десять рэ, вино марочное – три рэ. И все – новыми деньгами… Это кто же сошел с ума, я извиняюсь?

– Вы меня неправильно поняли! – протянул руку Максим Маланович. – Человечество стоит у черты… Там, на Кубе…

– Мы вас правильно поняли! Нечего было одинокой женщине мозги пудрить! Да весь барак подпишется… Я извиняюсь! Хошь бы ребенка постеснялись! А еще интеллигентный человек!

– Зинаида, если ты не против, – я на работу… – прошептал парикмахер.

– Ты-то хошь помолчал бы! У людей черт-те что, а он со своими бабами!

И Борькины родители, переругиваясь, уволокли подарок, цветы и бутылку вина.

Патефон равномерно щелкал – пластинка кончилась.

– Мне уйти? – усмехнулся я.

Максим Маланович благодарно кивнул.

– Никуда он не пойдет, – сухо сказала мама. – У меня от сына нет секретов.

Я дожевал колбасу и принялся за шпроты.

– Хорошо, – покорно сказал Максим Маланович. Подавил глазницы. – Не спал ночь… Пошел на работу. Никаких известий… Хуже нет, чем сидеть и ждать. Происходит непонятное… Как в дурном сне. Иногда кажется, что это не со мной, не с нами… За детей страшно! Они-то в чем виноваты? Это катастрофа!..

– Я понимаю, – кусая губы, прошептала мама.

– Там, на Кубе… – с усилием произнес гость.

– При чем здесь Куба? – опустила уголок рта мама.

Я посадил на брюки жирную каплю. Ничего не понимаю! Максим Маланович говорит загадками. Не хочешь жениться – так и скажи. Невелика потеря!

– Скажите, месяц назад, когда вы делали предложение, все было иначе? – Мама сидела за столом неестественно прямо и теребила край скатерти.

– Именно так! – с отчаянием заговорил коротышка. – Все изменилось! Была надежда… Собственно, она и сегодня с нами… Подождем хотя бы месяц… неделю… Мир сошел с ума! Нильс Бор предупреждал…

– Уходите, – мама встала.

– Я люблю вас, – глухо сказал коротышка.

Мама рассмеялась. Я хмыкнул. За стенкой что-то упало, раздался вопль, звон посуды. Я макнул корочку в рыбный соус. За стенкой еще раз взвизгнули, и в дверь, кудахтая, влетела Хохрячиха – простоволосая и босая.

– А-а, убивают, убивают, а-а! – одутловатое лицо соседки было смято ужасом, к рваному на груди халату она прижимала золоченые ложки. Под глазом наливался синяк.

В дверь просунулась лохматая голова Коминтерна Палыча. Порог он перешагнуть не смел – из уважения к маме.

– А ну, выдь в калидор! Выдь, я сказал!

– Не выйду! Душегуб! – Хохрячиха уцепилась за плечо Максима Малановича.

– А-а, интеллихенция тута! Славно, славно! Шампаньское лакаем? Приятного аппетиту… Во, ты за его выходи, он богатый! В тылу нахапал! – сосед разразился квакающим смехом.

– Слушайте, вы! – побледнел Максим Маланович. – Научитесь разговаривать с женщиной! Это во-первых. Во-вторых, я воевал с первого дня… впрочем, это неважно… Подите вон… или я вас застрелю как паникера, как… бешеную собаку!

– Ты чего, чего… – попятился в коридор Коминтерн Палыч и сел на сундук. Со стены с грохотом упал таз.

Максим Маланович поклонился и вышел.

– Ни часу, ни минуты! – ревела Хохрячиха. – Гиря до полу дошла!

Мама сорвала брошь, разворошила бант и чудо-прическу, выпила шампанского. Оно выдохлось (я под шумок попробовал). Кислятина!

Хохрячиха поджимала босые ноги, но выйти в коридор боялась, прятала золоченые ложки за пазуху. Я пошел на разведку.

Коминтерн Палыч храпел, обняв березовый веник. Голые пятки свешивались с сундука.

Петька сидел на полу посреди разворошенной комнаты. Громадные узлы, разобранные кровати, битая посуда, батарея пустых бутылок. Облитый томатным соусом кот Лаврентий доедал на столе остатки трапезы.