Текст книги "Маленькая война"

Автор книги: Геннадий Башкуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Потом, вздрогнув, Примус монотонно бормочет: «Не знаю… Ничего не знаю…»

Заметив толпу, Примус дергает сивой бороденкой: «Строиться, гады! На лесоповал! Без права переписки!» Народ хохочет. Дураку дают кусок сала. Он прячет его в валенок – про запас.

Гриша и Примус никак не могут ужиться. Это совершенно необъяснимо. Жратвы на базаре хватило бы и на вагон дураков. Однажды Гриша дурацким своим умишком додумался-таки и в знак примирения подал при встрече надкушенное яблоко. Примус запустил им благодетелю в нос, отчего пошла кровь. Обиженный не остался в долгу. С криком «Гитлер капут!» метнул в товарища по несчастью горсть квашеной капусты… Повеселились от души.

А вот и дурочка. Она пока что без прозвища – на базаре недавно. Распустив космы и закатив глазищи, утробным голосом возвещает конец света и священную войну. В городах останется по пять человек, в деревнях – по одному, а спасется тот, кто окажется у горы. Земля будет сожжена на сто локтей в глубину. Примус беспокойно хрипит: «Не знаю… Ничего не знаю…» Народ мгновенно расходится, и косматая уходит несолоно хлебавши. Так ей и надо!

То ли дело веселый безногий чистильщик! Орудует щетками как заправский жонглер, пристукивает ими в лад песенке:

Раз – ботинок, два – каблук,

Стук – копейка, рубль – стук.

Раз – ботинок, два – каблук,

Выходи плясать на круг!

А ботиночки-то – как у багдадского вора, с форсом. Лаковые, черный низ, белый верх. Каблуки – что копыта. Взмах бархотки – и острые носы туфель пускают зайчики. Вырасту – заведу такие же.

В баночку с медяками летит рубль. Ого! Старыми деньгами – червонец.

– Сдачи не надо! Выпей, земляк, за здоровье Мадеры!

9:22. На горизонте всплыл Мадера. Бывшая гроза городских окраин, родом с нашей улицы. Последний раз, болтали, залез он в винный ларек, где его, пьяного вдрызг, и сцапали. Дружков Мадеры во дворе не осталось. Кого в армию забрили, кого в тюрьму. Родственники надеялись, что Мадера там и сгинул. А он, вишь ты, рожу наел! Когда-то Мадера мимоходом щелкнул меня по уху. Такое не забывается… Та же челка, будто приклеенная ко лбу, хрящеватый нос и тонкие бесцветные губы. Разве что золотую коронку вставил и усики отпустил. Экий пижон! Брюки – клеш, белый шарф, новая телогрейка. И серу жует.

– Че, суконец, зыришься? Соску дать? – ощерился Мадера. Зубы мелкие, желтые.

– Ты – Мадера… – вырывается у меня.

– Ишь, козявка, узнал! – перестал он жевать. – Шанхайский, че ль?

– Ага. Только мы теперь барбудос.

– Чего-о?! – загоготал Мадера. – Какие такие… барбосы?

«Газеты читать надо», – мысленно ответил я и пошел дальше.

– А ну, щенок!.. За ноги и об угол! – тряхнул так, что клацнули зубы. – Тыкву расколоть?! Стой, покуль Мадера базарит… Сколь вас во дворе… этих самых…

– Барбудос? Три взвода.

– Чего-о?! А вы, зырю, пацаны деловые! Наш закал, шанхайский!

Мадера выплюнул серу и поволок меня к заветному ларьку. Не обращая внимания на лопотанье усатого хозяина, хапнул чайник. Бросил в окошечко красненькую: «Сдачи не надо!» Лопотанье смолкло.

Пристроились мы в будочке безногого чистильщика. Он шумно обрадовался чайнику, подтянулся на могучих руках и сел на табурет. Мадера расплескал по стаканам вино и присосался к носику чайника.

– С возвращеньицем, значит, – сказал безногий. Стакан в его руке исчез.

– Угу! – утер рот Мадера. – Трешник, понял? От звонка до звонка! Мусора, паскуды! Вышел – ни друзей, ни блядей… Пей, пацан.

– Не рановато ли? – чистильщик покосился на портретик Сталина, приляпанный изолентой к стеклу. Будочка чистильщика – тихий островок в штормящем море базара.

– Я раньше начал! – ругнулся Мадера. – Пей.

Под одобрительные смешки я глотнул, успел распахнуть дверку и выблевал назад.

– Кислятина, – бодро сказал я, – то ли дело кубинский ром!

– Разбежался… Тока добро переводить, – проворчал Мадера и отобрал стакан.

– Ты ешь, ешь, – улыбнулся безногий.

На газете лежали колбаса, хлеб, лук, сало. Минутой раньше набросился бы волком… Сейчас не хотелось. Подташнивало.

Мадера вынул ножик с наборной ручкой, подцепил кружок колбасы.

– Кто там у вас мазу держит? Ну… главный.

Я рассказал про Хромого Батора и грядущую битву. В животе стало тепло. Голова слегка кружилась. Заслышав про драку, Мадера оживился.

– Пацаны деловые! Да мы такое сварганим! «Гоп-стоп»! Каждому по часикам! А энтим заудярам лично хари попорчу! Как, возьмете в барбосы?

Мадера загоготал и полакал из чайника.

– Туточки одна фатера… – тихо и жарко задышал перегаром Мадера. – Форточка ма-ахонькая… Как раз по тебе…

– А без артподготовки – это как?!. – взревел чистильщик и стукнул кулаком по табурету. Газета намокла от вина. На изрезанном морщинами лбу выступил пот. – Сволочи!

– Падлы, – согласился Мадера.

– Бабы нету, – уронил голову чистильщик. – Эх!..

– Это мы запросто! – хрюкнули напротив. – Такие стервы водятся!

– Сынок, – уставился на меня тяжелым взглядом безногий. – Не слушай, а?..

– Ниче-е! – повел носом Мадера. – Я раньше начал! Пацаны деловые!

Незамеченный, улизнул. Безногий чистильщик плакал, Мадера пел про Колыму и старушку мать. Чайников было два…

– Где шляешься? – сердито сказала мама и кинула мне халат. Я взялся за ящик и покачнулся.

– Тебе плохо? – мама замерла над кучкой гнилых овощей.

– Готов к труду и обороне, мам! – отвернулся, чтобы не выдать себя запахом. – Эй, дядя, поберегись!

И с вымученной улыбкой я принялся таскать ящики за прилавок. От ящиков несло тухлятиной. Это вам не частная лавочка!

Овощторг открыл на базаре воскресный филиал. Мама устроилась туда подсобным рабочим. Мы сидели и перебирали вонючие, склизкие помидоры. Мама ничего не чуяла. Продавщица над нашими головами воевала с очередью. Все дружно ругали новые деньги. Мама тоже. Большой, винного цвета помидор лопнул и растекся у меня в руках. Я опрокинул ящик.

За забором меня вырвало. Я полакал ледяной водички из колонки, утерся телогрейкой. Стало легче. На небе вспухли сизые облака. За штабелями пустых ящиков бубнили о своем алкаши. Охота же им пить всякую гадость… Проходя рядом, услышал знакомое шипение.

– Не знаю… Ничего не знаю…

Примус! Интересно, что он на этот раз отмочит?

– Побалдели – и хватит, – этот голос тоже где-то слышал.

Я припал к штабелям. Сквозь щель увидел Гришу. Гитлер Капут что-то терпеливо втолковывал со стаканом в руке. Примус мычал и глядел в небо.

– Ты это брось! – наконец вышел из терпения Гриша. – Я тебе не вертухай! Лапшу на уши!.. Видел я тебя на пересылке, понял?

Гриша притянул за грудки Примуса. Шляпа скатилась, обнажив седую, как снег, голову.

– Не знаю… Ничего не знаю…

– Идиот, – устало сказал Гриша.

На ящиках был накрыт стол. Всего понемногу, чем славен был осенний базар 1962 года. И конечно, чайник. Гриша явно подлизывался к своему неразумному собрату.

– Били меня… – глядя в сторону, буркнул Гриша. – Единственный способ вырваться… Скажи, не бойся. Тебя никто не будет бить. Посмотри, посмотри на меня! Узнаешь? Скажи, не бойся…

– Не знаю… Не знаю… – озираясь, захрипел Примус.

– Черт! – схватился за голову Гриша. – Может, ошибся… Столько лет прошло… Но ведь это был ты – тогда, на пересылке… Неужели ошибся? Там много было… Ты, ты! Кончай дурака валять!

– Не знаю… Ничего не знаю… – быстрей залепетал дурачок.

– Ладно… Ты прав. Кушай, кушай…

Примус взмахнул руками, нахлобучил шляпу и накинулся на еду. Громко чавкал, лез грязными пальцами в рот, жирные ладони вытирал о кофту, от нетерпения елозил валенками. В бороденке запутались рыбья чешуя и хлопья капусты. Гриша глядел на товарища с жалостью. Издав горлом странный звук, отвернулся.

Я переменил занемевшую ногу. Под ботинком хрустнуло. Гриша обернул в мою сторону встревоженное лицо. В глазах плеснулся испуг. Сквозь щель я видел, как медленно глупела рябая Гришина физиономия. Нижняя губа оттопырилась: пронзительно заверещал поросенок.

Примус вздрогнул, ударил Гришу по голове чайником. «Гитлер капут!» – дал сдачи Гриша. Чайник летал над головами. По щекам и бороденке лилось вино. Стол переговоров был опрокинут, дары осени втоптаны в грязь. На шум уже бежали зеваки. Побросав стеклотару, Гриша ускакал в проулок. Примус прятал в валенки соленые огурцы.

– Где шляешься? – проворчала мама. – Не сидится ему… Уроки сделал? Иди уж…

Мама отобрала у меня веник, подтолкнула.

– Сынок… – окликнула, помялась. – Если придет Максим Маланович… Впрочем, я сама… Иди!

Продавщица в замызганном халате бранилась с покупателем. Оба с чувством поминали старые деньги, старую жизнь. Да пропади она пропадом!

Нет, базар у нас не настоящий…

10:50. «Встать! Суд идет!»

Такой теплой осени не припомню за неполных тринадцать лет. Пацаны купались в Уде до середины сентября. Петька Хохряков – тот вообще ночевал на реке у костра. Развлекался тем, что пугал влюбленные парочки. И такой красивой осени не припомню. Сейчас-то лист облетел, а еще недавно Уда манила серебром в золотисто-рубиновой оправе перелесков.

Мой Боливар галопом несется вдоль дамбы. Скрипит кожаное седло. Рядом наперегонки бежит река. Копыта цокают о гравий. Кусаю встречный ветер. Красота! Боливар встряхивает гривой, пускает из ноздрей клубы пара. В груди холодно и легко. На повороте верный конь обгоняет реку и устремляется к форпосту.

Победное ржание Боливара не потревожило дозорного. Я посвистел еще. Колокольня зияет пустотой и тишиной. Неужели Борька ухитрился заснуть в этакой холодине? Бр-р… 10:50. Вижу дезертира! Помогает Петьке удить рыбу, возится с крючком. А до пересмены целых десять минут!

Застигнутый на месте преступления, Борька не знает, куда девать мокрые до локтей руки.

– Хорош! Мало того что проспал… Петька ждал на колокольне, ждал… – тон у меня вполне учительский.

– А он и не ждал! – обрадовался нарушитель.

– Че врешь, че врешь! – облизнул губы Петька. – Ждал я там, ждал! От и до!.. Был бы колокол, узнали бы!

Ногой Окурок пытался загородить банку с хариусами. Рыбки разевали рты – молили о пощаде.

– Я – врун?! – округлил глаза Борька. – Сам позвал…

– Как дам в ухо! – подскочил Петька.

– Сам позвал, сам позвал… – отбежал на безопасное расстояние Борька. Петька погнался следом, держа удочку как копье. Борька верещал не хуже поросенка.

– Встать! – гаркнул на них я по-командирски.

– Ну… стоим… – запыхавшись, остановились рыбаки.

Я выпустил хариусов на волю. Они махнули на прощание хвостами. По реке плыли белые рыбки – льдинки. Тонкое стекло припая звенело комариным писком: «Ти-и… ти-и…»

– За что? – ужаленный, набычился Петька. Борька поддакнул.

– Суд идет! – скорчил я свирепую рожу. Пусть прочувствуют глубину своего падения.

Это произвело впечатление. Подсудимые примолкли.

– Вы дважды нарушили… Самовольно оставили пост. Да за это в военное время!.. А Борис еще и проспал! Я обязан доложить Хромому Батору.

– Больше не буду, – без выдумки промямлил засоня.

– А я виноват? Мое дежурство самое первое… Бр-р… Да еще без курева…

Я пошел к форпосту. Дезертиры не отставали. Команданте с такими не чикается – гонит в шею. Пусть идут куда глаза глядят – хоть в детскую музыкальную школу.

Петька понял, что на этот раз словами меня не разжалобить. Протянул сложенный вчетверо газетный лист.

– Во! Уважительная причина. Чес-слово. Тяжелое семейное положение. И куда смотрит общественность! – сообщил Петька бабьим голосом. Шмыгнул носом-пятачком, поморгал глазками. Еле-еле выдавил слезу.

Я разгладил газетный клок.

«Хохрякова Анна Алексеевна, проживающая по ул. Шмидта, 18, возбуждает дело о разводе с Хохряковым Коминтерном Павловичем, проживающим по ул. Шмидта, 18. Дело подлежит рассмотрению в народном суде Советского района г. Улан-Удэ».

Ну и ну! Ул. Шмидта, 18 – наш барак. Не было субботы, чтобы Петькины родители там не разводились. Как положено. С криком-руганью. Но чтобы через суд… Допек-таки Коминтерн Палыч свою Хохрячиху на почве бытового пьянства… А Петьку жаль. Ему нужна поддержка коллектива.

Я повертел газету. Числа и даты не было. Наверное, Петька содрал ее с тумбы.

«Прекратить испытания ядерного оружия!», «Задание партии выполнено: в Бурятии выращен початок молочно-восковой спелости!», «Атомные маньяки», «Кеннеди бряцает оружием», «Сверхвыстрел русских!», «Заседание Совета Безопасности», – кричали заголовки.

Н-да… газетка свежая… Петька не врет.

– И в школе показывал, – Петька бережно сложил газету. – С уроков теперь отпускают. Чес-слово! Курить нема?

В конце концов… я тоже нарушил приказ. Выпил перед боем.

– Но чтобы это был последний случай!

Барбудос повеселели. Петька нашел окурок. Борька погладил синие щеки и побежал на колокольню.

Я свистнул. С колокольни помахали. 11:00. Смена постов. Форпост продолжает наблюдение.

– Бом! Бом-м! – подражаю я колоколу.

– Бем-бем-бем! – колокольчиком заливается Петька.

1:15. «Мамаюкэру!»

К этому часу жизнь во дворе бьет ключом. Меж столбов на вешалах сохнут простыни. Рядом выбивают половики. Под ногами мешается мелюзга, играет в чику на «ушки» – лимонадные пробки. Пара колясок. Девчонки прыгают через скакалки. В беседке похмельные папы бренчат мелочью. Наскребут на троих – и в баню. Староста Кургузов осуждающе глядит на них из окна. Солнце светит, но греет на троечку. В серенькое небо чадит труба кочегарки – в Дом специалистов дали отопление. На лавку выползли бабки. Наши барачные старухи держатся от домспецовских в стороне. У тех своя лавка, а кроме того, балконы. Но сейчас на них трясут ковры. Слышно, как за углом с хеканьем колют дрова. В барак снуют пацаны – с полными ведрами и охапками поленьев. Воскресенье – день грандиозной стирки. В раскрытом окне стонет радиола: «Мамаюкэру! Мамаюкэру!..» И этак – без конца. Будто пластинка заела. На самом деле – песня такая. Крик моды.

За сараями, словно пенек на опушке, торчит бетонная будка. Издали смахивает на фашистский дот. Спокойно, граждане. Это всего-навсего аварийный выход из бомбоубежища. Находится оно в недрах Дома специалистов. Берегли их, выходит, спецов-то. Да что-то плохо. Полдома еще до войны съехало в неизвестном направлении, как в воду кануло. Возможно, так оно и было. Мужики в беседке сказывали. На место бедолаг-спецов и их семей въехала громкоголосая шушера. С бигудями, пижамами, кошками, фикусами и песенками типа «Мамаюкэру». Из грязи в князи. Хромой Батор их тихо ненавидит. Даже кошек.

Бомбоубежище и есть полевой штаб барбудос. Вход свободный – кому не жаль костюма. Надо нырнуть в амбразуру бетонного дота, зажав нос, и, не жалея живота своего, проползти метров пятнадцать наперегонки с крысами. Осторожно, не ушибите темечко о стальную дверь. Смелее, она не задраена… Можно попасть в убежище и пешком через подъезд, под лестничной площадкой дверка, – замок открывается гвоздиком. Но ползком, согласитесь, куда интереснее.

Задумано бомбоубежище на полном серьезе. Пять отсеков с массивными стальными дверями на винтах. Как на подводной лодке. Только лодка эта давно лежит на дне. И дышать трудно. Там и сям противогазовые и телефонные трубки, фильтры, раздавленные линзы, рваные сумки с красными крестами, поваленные скамейки и емкости с надписями «Вода», «Топливо». Раздетый до скелета электродвижок, кишки проводов, выпотрошенные насосы, блоки питания. А также битые бутылки и стаканы, тряпье, вонь. С некоторых пор сюда повадились темные личности.

Однажды книгочей Борька вычитал, что вместе с запасом воды, воздуха и питания в убежищах бывает и золотой запас – в виде слитков. Только запрятано оно в тайнике, в свинцовом контейнере. В золото мы как-то не верили, но свинцом Петька заинтересовался – это ж сколько рыбачьих грузил! Я согласился из солидарности. Еще подумают, что струсил. Половину найденного сокровища решено было отдать героической Кубе. На золото можно купить гору оружия, а лучше – атомную бомбу.

Мы взяли с собой сухари, китайский фонарик, коробок спичек, лопату, моток бельевой веревки, бутылку лимонада, зачем-то соль и сорок копеек, черные очки и хозяйственную сумку для золотых слитков. Наглотавшись пыли, впихнули себя внутрь. Колени и локти горели. Потайных люков и ходов нигде не было. Но в дальней, пятой по счету комнате храпел на скамейке таинственный незнакомец. Он зевнул при свете китайского фонарика и отобрал у нас сухари, коробок спичек, лопату, моток бельевой веревки, сорок копеек, зачем-то соль, сложил все это в хозяйственную сумку, выпил бутылку лимонада, оставил черные очки – и ушел, подсвечивая себе фонариком. Да, чуть не забыл! Прихватил еще Борькин шарф домашней вязки.

В кромешной тьме блуждали на ощупь. Стукались лбами об углы и друг с другом. У ног рыскали крысы. Кричать было бессмысленно, но мы кричали. Склеп отвечал издевательским хохотом. Борька нацепил черные очки. В них, видимо, было не так страшно. По счастливой случайности Петька упал на разбитый телефонный аппарат. «Папа!», «Мама!» – эти золотоискатели вырывали из моих рук трубку и зачем-то дули в нее. Трубка хранила гробовое молчание. Борька был близок к истерике. Петька мужественно поскуливал и тщетно искал на полу окурки. Спичек не было. Прогоняя тошноту и слезы, я бодро засвистел: «Мамаюкэру! Мамаюкэру!..»

Вылезли на поверхность Земли шахтерами-стахановцами. Ноги подкашивались. Руки дрожали. Все было черным. Ночь, мы сами и очки.

Дома Борьке влетело за китайский фонарик и шарф, Петьке – за моток бельевой веревки и сорок копеек, мне – за хозяйственную сумку для золотых слитков.

О приключении в бомбоубежище вся троица благоразумно помалкивала – не дадут же во дворе прохода!

Кочегар дядя Саня долго удивлялся, куда пропала лопата.

11:30. Что-то случилось

Возле Дома Специалистов, вздымая пыль, тормозит грузовик. У бетонного дота уже суетятся люди. Как из-под земли выросли милиционеры.

– Куда, мальчик? Назад! – преграждает путь синяя шинель.

«У меня приказ, сержант», – мысленно возражаю ему.

– Расходитесь, граждане, расходитесь! Ничего интересного!

Как бы не так! Страшно интересно. Стар и млад – все тут. Староста Кургузов прилип к окну. И Батиста здесь; ишь, раскраснелся от усердия.

– Обычный ремонт, граждане, идите по своим делам, – участковый трясет животом и оглядывается. В тени подъезда стоит человек в сером пальто, шляпе, в черных очках – и тихим голосом отдает распоряжения. Дюжие молодцы снимают с грузовика и уносят в подъезд тяжелые ящики, молча тянут провода, спускают кабель в будку. Земля под ногами вздрагивает, глухо урчит отбойный молоток, в амбразуре бетонного дота полыхают отсветы электросварки.

11:30. Что-то случилось. И Хромого Батора нет… В толпе однодворцев строятся догадки. После короткого спора сходятся во мнении, что совершено злодейское убийство. И не одно. Вон сколько милиции понаехало! Дело «пестрых» или «черной кошки».

Поодаль синеют Борькины щеки. Он выпучивает свои глазища и делает таинственные знаки. Подъезжает еще один грузовик. Дюжие молодцы забрасывают в него разный хлам из бомбоубежища: покореженный металл, насосы, сгнившие противогазы, дырявые сумки с красными крестами… Борька заглядывает в кузов – ищет китайский фонарик. Батиста хватает его за ухо, отшвыривает. Борька орет. Человек в черных очках кривит губы. И тут до меня доходит… Идиоты мы с Петькой! Борька оказался прав. Кто-то опередил нас. Вперяю взор в гору хлама – золотые слитки пока не блестят.

Видя, что вместо кучи трупов выносят кучи мусора, народ расходится. За углом снова колют дрова. Остаемся лишь мы с Борькой. Серый человек в черных очках кривит губы. Играем для конспирации в «пристенок». Уши на макушке.

– Товарищ… э-э… – участковый подносит руку к козырьку и осекается. В просвете кривых ног Батисты видны отутюженные брюки и край серого пальто.

– Привлекаем внимание населения? – цедят из-под серой шляпы.

– Дык… воскресенье… – растерянно гудит Батиста.

– Впредь без паники. Отвечаете головой. Объект первостепенной важности.

Серый человек садится в серую «шкоду». Машина серой крысой упрыгивает в клубах серой пыли. Батиста утирает платком багровое лицо, пинает серый бетон и ковыляет со двора.

– Слыхал? «Объект первостепенной важности»! – толкает в бок Борька.

– Угу. А золото где?

Книгочей усмехается моей наивности и тянет к подъезду. Возле него вырастает синяя шинель.

– Вы куда, ребята?

– А здесь живет наш товарищ… – не теряется Борька и называет фамилию.

– Номер квартиры? – спрашивает милиционер и смотрит в листок. Борька толкает в бок: «Видал?!»

Под лестницей – спуск в бомбоубежище. Темная его впадина с шипением искрится. Рабочий прилаживает у входа решетку.

– Коляныч, – кричат снизу, – проводку надо менять!

Мимо с кряхтеньем волокут мотки проводов, новенький электродвижок, он в масле и зеленый.

– Дядя, у вас воскресник? – с невинным видом задает вопрос Борька.

– Много будешь знать – скоро состаришься, – хмуро отвечает дядя и с силой бьет молотом. Старая дощатая дверь, пискнув, падает, открывая взору решетку, – она упиралась в стены. Вход в полевой штаб строго воспрещен.

– Видал?! – торжествующе вскричал Борька. – А я что говорил! Они там настоящий бункер делают!

– А-а, – разочарованно мычу. – Значит, вправду ремонт…

– Много ты понимаешь! Ящики заносили, видал? – пыхтит друг. – Это и есть золотой запас! Слитки, понял?

Как же я сразу не догадался! На этот раз мы возьмем два фонаря и много-много спичек. Хотя зачем? В бомбоубежище теперь будет свет.

– Гм… – читает мои мысли Борька и чешет затылок. – Вопрос в том, как туда попасть…

Я гляжу на милиционера у подъезда, на новую решетку бетонного дота, и золотой блеск нашего открытия тускнеет. У барака выбивают половики. В коляске плачет ребенок. За сараями пилят дрова. Завтра в школу. «Мамаюкэру!..» – шепчу в тоске.

12:00. Страсти на чердаке

– Я иду по Уругваю-ю,

Ночь – хоть виколи глаза-а,

Слышны крики: «Раздеваю-ют!

Дэ-эвушку на полчаса!»

Знакомый сопляк – руки в брюки – голосит с блатным подвывом. И не один. Ему подвывает пегая дворняга с короткими и кривыми ногами. Ну как у Батисты. И где он откопал такую уродину?

– У нее в родове такса была… – обиженно сопит этот шкет. – Честное октябрятское!

«Такса» косит глазом, задирает верхнюю губу – рычит. Тоже обижается за предков.

– А нас возьмете? – просительно морщит нос малолетка. Под носом у него грязно. – Она и след берет.

«Такса» уставилась черными пуговками, виляет хвостом.

– Девчонок не берем! – объявляю этой уродине. Псина рычит.

– А у меня граната есть. Сам делал! – выкладывает последний козырь сопленосик.

Ну-ка, ну-ка… Это уже ближе к делу.

– Айда за поленницу!

За поленницей он показывает бутылочку с завинчивающейся пробкой, в ней вода. Из другого кармана выгребает голубоватые комья, сыплет в бутылочку, завинчивает пробку и бежит за угол. «Такса» берет след хозяина. Я успеваю залечь. «Граната», поклокотав, лопается со звоном: «П-пах!» Стеклянные осколки летят над головой, горошинами стучат о дрова. Этот фокус нам известен. Но где этот шкет добыл карбид?

– Ну как? – сплевывает сквозь зубы террорист-одиночка и подтягивает штаны. – Зауда как драпане-ет!..

Я с достоинством отряхиваюсь. «Такса» лает. Оказывается, карбид недавно сгрузили у бомбоубежища. Найти склянки на заднем дворе аптеки и отвлечь милиционера от карбида – пара пустяков.

Спешу, переполненный новостями. И сталкиваюсь с Максимом Малановичем. Лицом к лицу – роста он невеликого, зато пахнет дорогим одеколоном. И у такого коротышки – дочь Рада, стройная… как тополек. «В мать», – грустно говорит Максим Маланович. Он вдовец. Справедливости ради скажу – приятный человек. Здоровается первым.

– Здравствуй, здравствуй, Аюр, – торопливо подает руку отец Рады. У мамы ладонь и то крепче. – Как мама? Береги ее…

Что это с ним? Обычно Максим Маланович – сама степенность. Любит поговорить. С мамой, например, может беседовать часами. Мама больше молчит – слушает.

– Я на работу, – стеклышки очков тревожно блестят. (В воскресенье – на работу?) Максим Маланович поправляет очки. – Но я зайду, непременно зайду…

Куда он денется! Уже и соседи шушукаются…

Собачий лай отвлек от раздумий. Между прочим, нюх у нашего участкового, как у таксы. Не добрался бы до тайника с оружием! Уже, наверное, караулит чердачный люк. Решаю лезть в штаб по пожарной лестнице. Оттуда участковый меня не достанет.

– Я с тобой! – хватает за штанину хозяин «таксы». Собака виляет хвостом.

– А ну, брысь! Оба! – отдергиваю ногу, подпрыгиваю и цепляюсь голыми руками за поручни. Они мокрые от растаявшего инея. Холод железа пронзает грудь.

Одолев уровень третьего этажа, чувствую, что выстуженная за ночь лестница превращает меня в Кая – ледяного мальчика из сказки. Руки ноют до плеч, пальцев не ощущаю вовсе. Сверху наш двор предстает во всей красе. Горы шлака у кочегарки, грязные проплешины, бурые крыши барака и сараев… Ветер усилился. Понизу полощется белье, с тополя срываются последние листья, низко гудит лестница…

Лысая подошва скользит по влажной перекладине, и я зависаю на руках. Вот что испытывает червяк на крючке!.. Двор кружится, кружится, сараи встают на дыбы, полоска горизонта гнется коромыслом… Эй, бог… если ты есть, помоги! Мама, Рада, пацаны-ы! Будь прокляты эти военные игры! Хочу жить… Жить! Мама-а!..

На помощь пришла не мама, не бог – закалка барбудос. Не зря, ох, не зря наш команданте заставлял подтягиваться на перекладине до боли в животе. Превозмогая ее, тянусь вверх, ботинок упирается в твердь… Жив! Вива Куба!

Лицо в слезах, но кто это видел?! Грудь ходит ходуном, в глазах – желтые кольца. Мертвой хваткой – за стылое железо. Отдыхаю напротив большого окна. Крашеная хозяйка кормит грудью дитя, лицо ее светится…

Еще дрожат руки, но сердце стучит ровнее. Сижу на крыше, пью воздух как лимонад. И не могу напиться. Вкусно! Скулы щиплет ветерок. До чего же вкусно жить! Радоваться рыжему солнцу, серому небу, воркующим голубям, мороженому, улыбкам девчонок, шуткам пацанов, каникулам и запаху тающего снега… Буду взрослым и добрым, заведу детей и остроносые ботинки (нет, сперва ботинки), а мама никогда не умрет. «Бом! Бом-м!» – гудит в груди колокол.

Внизу не слышат! – стирают, варят обеды, нянчат детей, скандалят, пьют водку, говорят о ценах и колбасе. За колокольней – горы; пепельные их шапки сливаются с небом, по которому быстро и неслышно летят птицы и облака. И хочется коснуться их руками… Во дворе копошатся фигурки, такие одинокие!..

12:00. Солнечный коготок царапнул бровь, я смаргиваю капельку влаги. Тиканье часов возвращает меня с облаков на пыльный чердак. А если там притаился Батиста?..

Стараюсь не греметь ботинками о железо. У смотрового окна замираю от голоса, чистого и звонкого. Это ее голос. Но что она делает в штабе барбудос?

– А здесь ничего… Даже уютно. Это и есть ваш штаб?

Я распластался на крыше, лежу тихо. Слышу собственное дыхание.

– Зачем пришла? Тебе нельзя, – ломкий басок команданте узнал бы из тысячи.

– Какой строгий! Играете в свою войну, да?

– Тебе-то что? Уходи!

– Это приказ? – фырканье.

– Если хочешь – да.

– Я же не солдат… – Короткий смешок. – О, не гневайтесь, команданте… Я правильно сказала?

Сопенье – команданте думает.

– Тебе, наверное, кажется, мальчишеская дурь…

– Угадал. Так мне и кажется.

– Мы за правду боремся… Тебе не понять.

– Где уж мне! И во имя правды разбиваете друг другу носы?

– Не поймешь. Девчонка ты. Кончен разговор.

– Ну надо же нам поговорить. Хватит бегать друг от дружки и презрительно фыркать при встрече. Я ведь тебе нравлюсь, правда?

– Вот еще! Совсем не нравишься!

– Но и не кусаюсь…

Тихий смех. Шелест болоньевой курточки.

– Не говори так… Я не маленький.

Скрипит шлак. Смешок.

– Опять убегаешь? Подойди, не бойся.

– Вот еще! Чего ты хочешь?

Я представляю, как Хромой Батор меняется в лице.

– Поцелуемся? Для начала, мм?..

Хихиканье. Не верю ушам своим. И это говорит Рада! Умница, паинька, круглая отличница.

Долгая невыносимая пауза. Ни звука. Лишь воркуют голуби, внизу слабо гавкает собака, воет в трубе ветер. Я вспотел. Черт возьми, да целуйтесь вы скорее! Шуршит болоньевая курточка. Кончится эта пытка или нет?! Я готов застрелить обоих из пистолета мелкого калибра!

Раздается плач. Банальный девчачий плач.

– Ты… ты… – задыхается Хромой Батор. – Ты бесстыжая… Так нельзя… Если по правде – ты мне нравишься… Но ведь девчонка еще… Так нельзя, понимаешь?

– А когда будет можно? На том свете?! – зло кричит Рада. Рада ли?

– Мы могли бы дружить… – неуверенно бурчит команданте.

– Нужны вы со своей дружбой! Играете в свои игры… Проснись, команданте! Мы все умрем! Умрем!

Я чуть не скатился с крыши. Что эта девчонка себе позволяет?

– Что случилось? Скажи толком!

Плач пресекается: девчонку трясут за плечи.

– Твой отец приходил… ночью… – давится слезами Рада. – На кухне сидели… с папой… Говорили ужасные вещи… про атомную бомбу… С-страшно… У-у!..

– Не плачь. Тебе, наверное, померещилось. Со сна.

– Не говори со мной… как с маленькой! Иду по улицам… Люди смеются, мороженое едят, с детьми, колясками… Думала, притворяются. Может, так надо… Чтобы без паники… Я тоже притворялась. С самого утра… Улыбаюсь, улыбаюсь, аж скулы болят… И мамы нету! Папе не говорю… Не любит, когда подслушивают…

По-моему, я краснею. Ну и положеньице! Не затыкать же уши! И когда они кончат слезы лить?

– Красивая, умная… Не целовалась еще… Ничего, ничего не знаю… Любовь, дети… зачем это?.. Я никому не сделала плохого. Почему, почему я должна умирать?.. Папа куртку купи-и-ил… Болоньевую-ю!.. О! А вдруг она взорвется?

– Что? Что взорвется? Говори толком!

– Бом… Бом… Бомба-а-а!.. – залилась в три ручья девчонка.

Эта истерика уже действует на нервы. Рада с каждым словом нравится меньше и меньше. Могу поспорить, что у нее покраснел нос.

– Тебе померещилось, приснилось… – убежденно басит Хромой Батор. – Хочешь, у отца спрошу?

Плач стихает.

– Скажи, – сморкается в платочек плакса, – когда с кочегарки прыгал, страшно было? Только честно…

– Откуда знаешь? А вообще-то – да. Страшно.

– Но ведь ты мог разбиться!

– Не знаю. Не думал как-то. Хотел доказать… Себе самому. Дурак, в общем.

– Извини…

Молчание.

– Скажи, отчего колокольня у реки без колокола?

– Н-не знаю. Че это ты вдруг – про колокол?

– Так… Хочу услышать. Никогда не слышала колокол… Хоть бы чуточку, а?

– Успокоилась? Иди домой. И забудь… как страшный сон.

В ответ невнятный писк. Шуршание болоньевой курточки, скрип шагов, хлопок люка. Фу… ушли. Ромео и Джульетта – чердачный вариант. И команданте тоже хорош… «Давай дружить!»… Расскажи кому – не поверят.

Влезаю через окно, разминаю затекшую ногу. На чердаке без изменений. Дымные полосы света. Под ботинком пружинит шлак. Улыбки Гагарина и Фиделя. Разноцветная карта боевых действий зовет на подвиги.

Проверяю тайник. Батиста до него не добрался. Пистолет, два патрона. Чего тут болтала эта истеричка? «Мы все умрем!» Кинокомедия! Театр юного зрителя!