Текст книги "Изваяние"

Автор книги: Геннадий Гор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

Гор Геннадий
Изваяние

ГЕННАДИЙ ГОР

ИЗВАЯНИЕ

Фантастический роман

В новой книге Геннадия Гора мы встречаемся с редким жанровым сплавом. Волшебная сказка – и трактат о сложнейших вопросах философии искусства, мемуары – и научная фантастика, история литературы – и детектив... Так же сложна и проблематика романа. Автор размышляет о времени и бессмертии, о природе слова и парадоксах логики.

Как всякая сказка, роман Геннадия Гора одарен светом мечты. Он пронизан тягой к творчеству и знанию, он утверждает возможность гармонического единства человека, природы и культуры. Вне такого единства невозможно ни счастье, ни бессмертие человечества. Прообраз этого бессмертия и счастья является нам в искусстве, в народных сказках, в созданиях поэтов и художников. Вот почему главная героиня романа Офелия, женщина-книга, романтический символ поэзии, сказки, мечты...

Сегодня вставил ты глаза мне

И сердце в грудь мою вогнал.

Уже я чувствую желанье.

Я, изваянье,

Перехожу в разряд людей.

К. Вагонов

У нее были глаза, рот, нос и имя. Ее звали Офелия. Но иногда ее называли просто книгой.

Девушка-книга или книга-девушка? А может, просто "полускульптура дерева и сна", как сказал один поэт?

Но если бы это было только скульптурой, каким-то неизвестным составом склеенной со сном! Нет, это было явлением куда более химеричным, чем обычный человеческий сон.

Книга? Но кто же поверит? И что это за книга, которая не стояла на полке, прежде чем войти в меня и навсегда слиться с моим сознанием? Она была со мной, после с другим, а до него и до меня с тысячами – слово, картина и одновременно живое существо.

Когда она хотела пошутить, она называла тебя читателем. Лукавое, старинное, наивное слово. Читать? Про что читать? Зачем? Для чего?

Да, она называла иногда себя книгой, хотя у нее был смеющийся девичий рот и круглые красивые руки ожившей статуи или богини. Она смеялась. Она плакала. Она ревновала тебя к другим девушкам, которые были просто девушками, а не богинями, управлявшими твоим временем и твоей судьбой.

Я не хочу ничего объяснять. Пусть объяснит за меня сам век. Но он разучился объясняться с такими, как я.

Я долго отсутствовал, а когда появился здесь, в земное бытие уже вкралась чужая мысль, занесенная, как космическая пыль, из других миров.

Она и была олицетворением этой тревожной вкрадчивой мысли, мысли с длинным лицом и двумя большими, слишком большими насмешливыми глазами.

– Офелия!

Я звал ее, я кричал в тюрьме, пытаясь пробиться к ней сквозь время и сквозь сырые, толстые, пропахшие парашей стены.

– Офелия!

И она приходила, и стены расступались, и я снова попадал в тот сад, где впервые встретил ее, или на берег реки, над которым медленно проплывали облака моего детства.

Она переносила меня с собой сквозь время и сквозь страх, сквозь ожидание скорого и неизбежного расстрела. Ведь она была и книгой, но оставалась девушкой с большими глазами, с кусочком неба или синей волны на своем смеющемся лице.

Затем наступал перерыв и начиналась новая глава. В этой сравнительно безмятежной и спокойной главе я еще пребывал на воле. Но я был чужой всем и даже самому себе. И вот тогда появлялся автоматический воспитатель, механический толмач, электронный философ, полу-Гегель, полу-Спиноза, а может, и Кант с рыжими усами и выгоревшей на солнце бородой. Из какого материала сделали этого полу-Спинозу? – думал я. Чей моделированный мозг положили в его непробойную сверхпрочную голову?

– Я добрый, веселый, отзывчивый, – говорил он мне, – хотя я чуточку болтун. Вы скоро привыкнете к моим недостаткам.

К недостаткам куда легче привыкнуть, чем к достоинствам. И я привык. Я привык к нему, к его усам и бороде и к его манере покашливать и поднимать палец с ногтем, под которым чернел траур. Он старался изо всех сил походить на людей, и иногда это ему удавалось.

Искусственный философ, умный предмет с живыми и печальными глазами. Он был игрушкой, которой решила развлечь и позабавить меня сама судьба.

Он заботился обо мне. Он помогал моим несколько оторопевшим чувствам осваиваться с неожиданными и парадоксальными ситуациями, которые на каждом шагу щедро развертывала передо мной жизнь, обогнавшая меня ровно на пятьдесят лет.

Когда я возвратился со звезд – отдадим дань обветшавшим традициям жанра, – я не узнал других и они не узнали меня. Мои сверстники превратились в стариков и старух, но, как показалось мне, в чем-то ненатуральных, неестественных, словно занявших свою внешность у своих покойных дедушек и бабушек. А я остался тем, кем был – молодцеватым прыщавым парнем, будто был изъят из времени и не подвержен изменению. Я тогда не подозревал, что изъяты из времени были они, а не я, что им инопланетный разум преподнес коварный подарок – вечность, бессмертие и все, что с ним связано.

Я еще не знал об этом. От меня это скрывали. И мне казалось, что я смотрю на себя их завистливыми глазами и что время пронеслось мимо меня, не задев даже кончика моих пальцев, державших сигарету.

Теперь не было ни сигарет, ни табака, ни курильщиков. И только в моем рту еще дымилась последняя сигарета – зыбкий символ далекой, теперь уже казавшейся всем романтической эпохи.

Не все дождались моего возвращения, в том числе и Клава. Сохранились дерево и аллея, где мы назначали свидания, лестница, по которой бежали ее легкие девичьи ноги, спеша ко мне, отражение ее синих ласковых глаз и ее улыбка, ее милый голос, то мелодичный и громкий, то переходящий в шепот. Но ее-то не было. Она-то не дождалась, хотя и ждала.

Искусственный философ, электронный наставник, жароустойчивый мудрец по имени Красавец Стронг был симпатичным существом, сделанным из неизвестного засекреченного технологами вещества. Красавец Стронг (он же электронный Спиноза) состоял из реализованных формул и гипотез, из синтезированных психологами эмоций, из тщательно отобранных и хорошо проверенных социологами мыслей. Он улыбался нежно и привлекательно. Знал наизусть всех поэтов, начиная с Данте... Просветитель! И когда знакомился с людьми и с человекоподобными вещами, быстрой скороговоркой уведомлял:

– Красавец Стронг.

Нет, уж кто-кто, а он не был красавцем. Совсем наоборот. Да и само старинное слово "красавец" теперь выглядело совсем безобидно и давным-давно потеряло свой пошловатый смысл.

Красавец Стронг, или просто Стронг (хочу выпустить на этот раз начало его настораживающего имени), ходил за мной как тень и деликатно наставлял меня, так, чтобы я не чувствовал своего невольного невежества и отсталости.

А до чего я отстал, судите сами. Я все время попадал впросак, как дикарь, попавший из лесных трущоб в большой город и познавший самое унизительное из всего, что есть на Земле, – презрение самих вещей, которых цивилизация сделала высокомерными.

– Сюда нельзя бросать окурки, – учил меня терпеливый Стронг. – Это не урна.

– А что же это такое? – спрашивал я.

Красавец Стронг пропускал мой вопрос мимо своих волосатых ушей, идеально копирующих настоящие, живые, человеческие уши. А когда я настаивал, Стронг говорил мне, что я еще не созрел, чтобы понять смысл и значение некоторых вещей, появившихся в годы моего отсутствия и вызванных новыми потребностями человечества.

Лицо Красавца Стронга делалось чрезвычайно обаятельным и милым, и я думал о тех генах, которые пронесли сквозь сумрак поколений это обаяние, а потом с разочарованием вспоминал, что все это происходило без всякого участия генов и мутаций, ведь Стронг был искусственным существом. К человеческому обаянию я уже давно относился подозрительно, как к признаку адаптации в борьбе за существование. Я знал, что такое обаяние, и предпочитал людей сухих, прямых, с виду эгоистичных людям милым и лжедобродушным. Этому научило меня мое пребывание там, где до меня никто не бывал.

Но вернемся к Красавцу Стронгу и к его умению пользоваться своим обаянием и расточать улыбки или погружаться в молчание, как в океан, одновременно погружая туда и своего собеседника.

Иногда я был слишком настойчив, и он снисходил к моему жалкому любопытству. На лице его я уже не замечал ни обаяния, ни улыбки, а видел что-то другое. Тогда я думал, что лукавое слово "красавец" не случайно стало частицей его благополучного имени.

Он показывал мне на какой-нибудь предмет своим не слишком чистым толстым пальцем, на какой-нибудь предмет, замеченный мною на дороге, и объяснял мне, что это знак или символ.

– Символ чего? – спрашивал я.

– Не забегайте вперед, – отвечал он. – Это десятая или двадцатая страница книги, а мы с вами еще читаем первую.

Загадочно и странно. Может, Стронг шутил? И это возможно. Ведь он не принадлежал сам себе, не уходил корнями в глубину сменявших друг друга поколений, а был собран... Поставим здесь несколько точек и не будем углубляться в тайну происхождения электронного Спинозы. Надо уважать чужие секреты.

Теперь о вещах. Почти все вещи и предметы стали знаками, и окружающий мир беседовал с прохожими о чем угодно, даже о погоде.

– Все это потомки дорожных знаков, – объяснял мне Стронг. – Их более элементарные предки когда-то лаконично беседовали с водителями машин. Эти же... Каждый из них готов прочесть вам целую лекцию.

– А вы не находите, Красавец, – говорил я, – что предметы стали слишком болтливыми?

– Не болтливыми, а умными.

В его голосе прозвучала плохо скрытая обида. Ведь и он был тоже дальним родственником дорожных знаков. Но он ни за что не хотел в этом признаваться. Уж очень ему хотелось быть человеком.

Раз уж зашла речь о человеческих подобиях, придется рассказать про один случай.

Я прогуливаюсь по берегу канала, на этот раз без Стронга. Красавец ушел навестить свою искусственную тещу, сделанную из пластичного, женоподобного, овально-румяного вещества. Я забыл сказать, что Стронг был женат на довольно милой искусственной женщине с яркими чувственными губами, всегда неделикатно и слишком настойчиво напоминавшими, что существует странное слово "поцелуй". По-видимому, химики и технологи создатели этого существа – подражали людям палеолита, сотворившим Венеру из Брассемпуи, самую древнюю и толстую из всех Венер.

Итак, я прогуливался по берегу канала. Вдруг металлический столб, неподвижно стоявший у самой воды, начал подмигивать мне своим красным электрическим глазом. Он делал мне знаки, которые я не понимал. А рядом со мной не было толмача. Электрический глаз подмигивал мне, явно намекая на какую-то связь, существующую между ним – вещью-знаком – и мною, случайным пешеходом, попавшим в эту безлюдную часть города. Что-то издевательски насмешливое было в его подмигивании и необычайно фамильярное, словно невидимая нить уже протянулась между ним и мной, и протянулась не сейчас, а давно.

Он подмигивал, обращаясь уже не только ко мне, а к моему подсознанию, знавшему обо мне больше, чем знал или хотел знать я сам. По-видимому, он хотел установить со мной контакт вопреки моему желанию, как гипнотизер или телепат.

Но самое удивительное, что у металлического столба оказалась человеческая рука. И эта рука вдруг погрозила мне пальцем.

Я дал себе слово не заходить без Стронга в эту загадочную часть города. Но чувство, которое манило туда, было намного сильнее меня. И однажды там случилось со мной то, что и должно было случиться. Столб остановил меня и сказал, чтобы я был осторожен, что меня ждет беда и, самое главное, что я ее заслужил.

Разумеется, я не сказал Стронгу ни слова об этом загадочном столбе. Но беда действительно нашла меня. Об этом я расскажу позже.

Было странно, что в новом мире я не видел книг. Может, раздвижные стены комнат прятали их от нескромного взгляда, как и другие предметы физического и духовного быта, которые раньше мозолили всем глаза. Однажды я заговорил о книгах со своим наставником, но электронный Спиноза повернулся ко мне спиной, хотя и искусственной, но очень похожей на все спины. До меня донеслись не совсем понятные слова:

– Книги, хе-хе... Для своих мыслей и эмоций человечество нашло более живую и подходящую упаковку. За полвека изменилось все. В том числе и наши портативные собеседники.

– Надеюсь, они не грозят пальцем читателям?

– Если бы только грозили. Нет, они стали куда более активными, и не только отражают пространство и время, но и распоряжаются им.

– Вы шутите, Стронг? Я не верю вам. Книги всегда были моими друзьями. Ведите меня в библиотеку.

– Ну хорошо, хорошо, – пробормотал искусственный философ. – Хотя, если вдуматься, хорошего в этом мало. Идемте.

Он привел меня в сад.

– Какой волшебник, – спросил я, – превратил библиотечные полки в деревья?

– Время.

Мне стало не по себе. Сад действительно был волшебным.

– Офелия! – вдруг стал звать кого-то Стронг. – Офелия!

В саду вдруг зашелестели ветвями деревья, как на сцене театра, когда показывают старинную романтическую драму. Небо моментально заволоклось тучами. Прогремел гром.

И тут я увидел девушку. Она стояла, похожая на ожившую статую, и ждала.

– Вы библиотекарь? – спросил я.

– Нет, – ответила она тихо.

– А кто вы?

– Я – книга, – ответила она еще тише.

Прогремел удар грома. И вдруг полило как из ведра.

Электронный Спиноза раскрыл зонтик над моей головой.

– Закройте лучше ее, – сказал я, показав на девушку, стоявшую под ливнем в одном легком платье.

– Ничего, – пробормотал Стронг. – Не сахарная. Не растает.

Дождь лил. Гром гремел. Деревья с шумом качались. А мы стояли под дождем трое; я, девушка и искусственный мыслитель с печальной улыбкой на бесстрастном лице.

– Разве здесь нет поблизости какой-нибудь крыши? – спросил я.

– Действие началось! – крикнул Стронг сквозь свист ветра. – Если хотите избавить нас от этой бури, переверните страницу.

Девушка рассмеялась.

Дождь уже не лил. Показалось солнце.

– Вам надо обсушиться, – сказал я девушке, показывая на мокрое платье, прилипшее к ее телу.

– Пустяки. Сейчас обсохнет. Скажите, когда вы в последний раз читали книгу?

– Полвека тому назад. Я даже помню название. Это был "Давид Копперфильд".

– Тогда книги состояли из слов, – сказала девушка.

– А из чего они состоят сейчас?

– Из времени. И ни из чего больше.

И опять небо заволоклось тучами. Прогремел гром. Искусственный Спиноза снова раскрыл свой зонтик.

– Скорее переверните страницу, – сказал он.

И страница (будем условно называть это страницей) перевернулась. А может, и началась новая глава.

Перед нами был утренний свежий и довольно приветливый мир.

Мой взгляд уперся в гору. Откуда появилась эта гора? Еще пять минут назад ее здесь не было. Но действие спешило. Кто-то невидимый и неслышимый расставлял декорации. Но кто, когда и как превратил эти декорации в природу? Кто оживил краски и дал всему запах?

Гора была синяя и прохладная, как облако. Между темных лиственниц и светлых берез, гремя, звеня, рокоча, уже спешила куда-то речка. Возле желто-зеленого мокрого камня стоял марал и, наклонив похожую на куст голову, пил. Может, и он тоже был в тайном сговоре с невидимым режиссером, постановщиком этой сказочной феерии-панорамы, как и эти лиственницы, и ирисы, и цветы маральника на скале, источавшие совершенно одуряющий запах?

Воздух был густ и сладок, как маралье молоко.

– Это было, есть или будет? – спросил я электрического Канта.

Красавец Стронг улыбнулся.

– Это было, – сказал он.

– Но если это было или будет, – возразил я, – почему же это длится?

– Здесь другой ритм у бытия, впрочем, и у сознания тоже, – сказал Стронг и показал пальцем на тропу.

Там уже стоял человек в дорожном плаще и приветливо мне улыбался.

Чем пристальнее я смотрел на него, тем больше мне казалось, что я где-то уже с ним встречался.

– Кто вы? – спросил я его.

– Пока еще никто, – ответил он.

– Как это понять?

– Не забегайте вперед. Дайте встать всему на свое место. Вы спешите?

– Ну, скажем, спешу.

– Спешить вам я все-таки не советую. Впереди ничего хорошего вас не ждет. Если хотите знать, вы попались в ловушку. Скажите, вы читали Новалиса?

– Нет, не читал.

– Я тоже не читал.

– Так зачем же вы спрашиваете?

– Чтобы знать, с кем имею дело.

Он стал пристально смотреть на меня. Затем он оглянулся и подмигнул. Еще раз оглянулся и еще раз подмигнул.

– Скажите, – вдруг выпалил я, – вы не в родстве с тем дорожным знаком, который предупредил меня о грозящей мне беде?

– Да, – ответил он тихо, – я тоже знак. Но я стал уже почти человеком. А вы из человека скоро превратитесь в символ. – Он рассмеялся. – Не огорчайтесь. Возможно, я только шучу. Но вам не следовало заказывать эту книгу, если вы хотите остаться самим собой.

– Кто вы?

– Вы уже задавали мне этот бестактный вопрос.

– Но вы не ответили мне. Почему-то не ответили. Кто вы?

– Я знак.

– Что это такое?

– Не задавайте наивных вопросов. Вы не ребенок.

– Видите ли... Я долго отсутствовал. Был на звездах. Во время моего отсутствия на Земле что-то произошло. От меня почему-то это скрывают. До меня мельком как-то донеслось, что в человеческое сознание вторглась чужая мысль... Это правда?

– Пока умолчим. Меня никто не уполномочил выдавать тайны, для которых вы еще не созрели.

– А когда же я созрею?

Он рассмеялся. И его манера смеяться показалась мне знакомой. Кого же он напоминал?

Я стал мысленно перебирать в уме и памяти всех своих знакомых. Это была своего рода игра. Я забавлял себя этой игрой еще там, в вакуумах Вселенной, наедине с самим с собой и ужасным молчанием не пожелавшего облечь себя в предметы бесформенного и безвременного мира. Я взывал к своему прошлому, принимая его за точку опоры. Я искал самого себя, словно сомневался в собственном существовании.

Сейчас я стоял в живом и прелестном лесу, наполненном запахами, шорохами, птичьим свистом, звоном бившейся о камни горной реки. Н все-таки я нуждался в точке опоры.

– Не находите ли вы, что я похож на вас? – спросил меня незнакомец.

Да, теперь и я заметил это сходство.

– Ну и что ж. Мне приходилось встречать людей, похожих на меня. Правда, это случалось не часто. И я бы не сказал, что меня это чрезвычайно радовало или забавляло. Меня это всегда ставило в тупик. Люди охотно допускают повторение и подобие всего – вещей, событий, лиц. Но...

– Не договаривайте. Мне все понятно. Моя схожесть с вами должна противоречить логике.

– Логика тут ни при чем, – возразил я, – тут скорее дело в чувствах. Нет ничего страшнее, как увидеть самого себя и вдруг почувствовать, что это только подобие, игра случая. ..

– Игра случая, – перебил он меня, – вы выразились довольно точно. Случай не раз будет играть с вами, коли уж вас угораздило попасть в мир знаков.

– Как это называется, то, о чем вы сейчас говорите?

– Никак.

– Вот тоже. Что называется, объяснили.

– Все предпочитают это никак не называть. Для всего этого еще не нашли названия. Впервые человеческий знак – эта почти ребячья филологическая страсть к называнию – оказался, в сущности, бессильным. У этого нет названья, потому что нет слова, способного уловить и передать его суть. Когда-то нечто отдаленно, очень отдаленно сходное называлось "чтением". Но увы! Вы не просто читатель, всегда способный оторваться от страницы и закрыть книгу. Попробуйте оторвитесь. Выйдите из мира, куда попали по собственной неосторожности. Нет, это вам не удастся, как не удавалось и другим. Сейчас вы тоже, в сущности, знак.

– Я знак?

– Докажите мне, что это не так.

– Но вокруг нас живой мир. Лес. Река. Вот я протянул руку и дотронулся до дерева. Это береза. Такая береза не может быть ни в книге, ни во сне.

– Ну ладно. Вы меня почти убедили. И вы – не знак, и я не знак. Мы обыкновенные люди, попавшие в необыкновенные обстоятельства. Но от этого нам с вами не станет легче. Переверните страницу.

– Я не вижу никакой страницы.

– Мысленно переверните. Вам не хочется? Но вот она уже сама перевернулась.

Между тем декорации сменились. Вместо синего неба и такой же прозрачной реки, затененной лиственницами, я и мой странный собеседник оказались окруженными сырыми толстыми стенами, в душной полутьме.

– Где мы? – спросил я своего собеседника.

– В томской тюрьме. Сейчас тысяча девятьсот девятнадцатый год. Нас с вами подозревают в нелегальной связи с красным партизанским отрядом Лубкова.

– Кто подозревает?

– Колчаковская контрразведка.

– Что же с нами будет?

– Ничего особенного, – ответил он спокойно. – Наверно, расстреляют.

– За что? – спросил я.

– Смешной вы человек. За что? Ни за что. Разве честных людей расстреливают за что-то? Вы ищете логику, причины, следствия. Их не будет. Впрочем, допускаю, они и появятся. Но слишком поздно. После того, как нас с вами расстреляют.

– И вас тоже? – спросил я с некоторой надеждой. – Вы же мне говорили, что вы знак.

– Ну и что? Я мог выдать себя за знак в другой обстановке. Здесь мне никто не поверит. Здесь не верят ничему. Здесь допрашивают, бьют, а потом расстреливают. Расстреливают без суда.

– Но все-таки знак вы или человек?

– Это не имеет никакого значения. Мы в той эпохе, когда знаки и символы занимали еще скромное место. Кто же мне поверит, если я скажу, что я не человек, а только символ, что я только кажусь, а не существую. Я уже испытал физическое страдание, боль. Меня били и допрашивали, пока вы спали здесь в камере. Вот доказательства. Смотрите, у меня выбили два зуба.

Он раскрыл рот и показал мне кровоточащую десну.

– Но вы испытываете боль? У вас есть кровь? Значит, вы не знак, не символ, а человек.

– Да,здесь я превратился в человека.

Понемножку я освоился с полутьмой, в которой пребывала камера. В маленькое решетчатое окошко еле пробивался дневной свет. По-видимому, мы находились в подвале.

Обыденное всегда реальнее прекрасного. Чиновничья канцелярия, вокзал, пропахшая мышами кладовая, больничная койка, тускло освещенный коридор и, наконец, тюремная камера во много раз достовернее, чем тенистый лес или летняя запертая в ущелье прохладная речка.

Лес и ущелье уводят вас в мечту, в сон, чиновничья канцелярия или камера своей осязаемой и обоняемой реальностью не дают вам выйти из времени куда-нибудь на простор.

Я чувствовал не только зрением и обонянием, а всей своей кожей, всем нутром незыблемое существование тесной камеры, в которой я вдруг оказался.

– Может, пора перевернуть страницу? – спросил я своего спутника и соседа.

– Нет, голубчик, – ответил он насмешливо и скорбно, страница не перевернется. Романтика кончилась для нас с вами, началось нечто другое, и от него не спрятаться, не уйти.

И действительно, спрятаться было негде, даже от самого себя. Нас в камере было двое. Пока двое. Иногда я оставался один. Моего соседа уводили на допрос. Выводили молча, не называя. Но однажды его назвали.

– Синеусов! – крикнул ему надзиратель. – Ты что, не можешь встать?

Он действительно не мог встать. Накануне его сильно били.

Его уводили, и тогда я оставался один. Я сидел и ждал, ждал, когда его приведут. После допроса он не в состоянии был говорить. Он лежал молча. Однажды он сказал мне:

– Вы тоже узнаете скоро этого штабс-капитана. Он не сразу начнет вас бить. Сначала почитает стишки собственного сочинения. Выслушайте мой совет. Не ругайте его стишков. И не выдавайте себя за человека двадцать второго столетия.

– А вы действительно Синеусов? – спросил я.

Он удивленно посмотрел на меня.

– Вы повторили вопрос, который он задавал мне.

– Кто?

– Следователь. Штабс-капитан Новиков.

– Значит, он сомневается?

– В природе не существует такого предмета или факта, в котором штабс-капитан бы не усомнился. Но его скепсис мне очень дорого обходится, на моем теле нет живого места.

– Вы не ответили на мой вопрос. Вы действительно Синеусов?

– Так называет меня следователь. Для него я Синеусов. Я пытался это отрицать на первом же допросе. И за это потом пришлось отплевываться кровью. Когда я соглашусь с ним и скажу ему, что я Синеусов, меня расстреляют.

– За что?

– За нелегальную связь с партизанским отрядом Лубкова.

– Но кто вы на самом деле?

– Знак.

– Знаки не плюют кровью. И не стонут.

– Смотря какие знаки. Но довольно! Я устал от вопросов и допросов. Вот уже второй месяц, как выворачивают наизнанку нутро. Спокойной ночи!

– Спокойной ночи! – сказал я.

Как будто в тюремной камере может быть спокойная ночь.

Легким движением руки штабскапитан протянул мне раскрытый портсигар, туго наполненный сигаретами.

Рука, запах чуть ли не дамских духов, раскрытый портсигар и синяя струйка дыма, показавшаяся из почти девичьи нежных штабс-капитанских ноздрей, – все это пока отнюдь не выглядело ловушкой, расставленной, чтобы поймать меня. И все же мне вспомнилось одно лукавое растение, виденное мною еще в детстве в ботаническом саду, растение хотя и уходящее корнями в жаркую землю, но дополнительно занимавшееся тем, что заманивало насекомых, а потом медленно переваривало их в своем далеко не совершенном подобии желудка.

Нечто двусмысленно-противоестественное ощущал я и сейчас, словно вернулся в далекое прошлое и снова разглядывал загадочное растение. Чтобы примирить сверхобычное с обыденным, люди придумывают названия. У коварного растения было красивое латинское название. Я его забыл.

Штабс-капитан, чтобы примирить меня с собой, тоже поспешил назвать себя.

– Артемий Федорович Новиков, – сказал он чрезвычайно ласковым и дружелюбным голосом. – А вы?

Я не ответил.

– Возьмите сигарету. Английская. Вы знаете английский язык?

– Я знаю десять языков, – сказал я. – Десять земных. И один небесный. Язык, на котором со мной разговаривали на одной малой планетке, совсем не похожей на Землю. Но вы, кажется, не верите мне?

– Почему? – Штабс-капитан, искусно действуя ноздрями, метнул в меня длинную струйку дыма. – Охотно поверю. Ваш сосед по камере тоже уверял меня, что он каким-то образом попал сюда из будущего. Пришлось проштудировать роман Герберта Уэллса "Машина времени". Читал с удовольствием. И даже, знаете, благодарен. Если бы не он, может быть, не удалось бы почитать. Но чтение чтением, а дело делом. Насколько мне известно, вы студент медицинского факультета Томского университета Покровский Михаил Дмитриевич. Вы окончили томскую частную гимназию. Поведайте, каким же образом вы оказались участником нелегальной деятельности?

Я поймал себя на том, что, в сущности, с интересом слушаю штабс-капитана. Казалось, с помощью его слов я обретал бытие, становясь тем, кем мне суждено было стать в этом удивительном мире. У меня было имя, отчество, фамилия. У меня было прошлое и настоящее. Но будущего у меня, по-видимому, не было. Еще не начав допроса, следователь сказал, что меня, по всей вероятности, расстреляют. Он сообщил мне об этом доверительным голосом, понизив его почти до шепота, и приблизил ко мне свою глянцевито поблескивающую голову, свой молодой, пахнущий английскими сигаретами рот, словно спешил передать мне тайну. Интонацией голоса и выражением вдруг изменившегося и побледневшего лица он как бы подчеркнул, что доверяет мне, и вдруг стал держать себя так, словно был моим сообщником и готов мне чем-то помочь и, может, даже спасти меня от расстрела.

То опуская свои мутные сонные глаза и посматривая в лежащие на столе бумаги, то снова поднимая их и вглядываясь в меня, он рассказывал мне, кем я был, прежде чем попал в камеру. Талантливый режиссер, он, казалось, готовил меня к роли, которую я должен был играть несколько недолгих дней, отделявших меня от развязки.

Спокойно, не спеша, обволакивая себя и меня синим облаком сигаретного дыма, он описывал мое детство и юность, частную гимназию, помещавшуюся в стенах монастыря, рядом с кельями монахов. Он тщательно изучил мою жизнь, прежде чем вызвать меня на допрос. Но то, что он знал обо мне, не знал я.

Потом он начал рассказывать о себе. Голос его стал откровенно-доверчивым и глаза вдруг посветлели, стали почти по-детски гимназическими. Сквозь воинскую форму офицера уже просвечивал гимназист, казалось надевший в шутку мундир своего старшего брата. С необычайным искусством он сбрасывал с себя бремя жестоких лет, бремя своего опыта и возвращался туда, где когда-то пребывал и я, – в детство, в отрочество, в исчезнувший мир, на дне которого было так уютно.

Он тоже учился в этой же самой гимназии, но кончил ее на три года раньше. Сейчас он, словно взяв меня за руку, вел туда, в юность, в детство, в наш общий мир, где было так хорошо и ничто не угрожало кроме кори и только разве на худой конец – скарлатины.

Частная гимназия... Похожий на Антона Павловича Чехова классный наставник в пенсне с черным шнурком, закинутым за средних размеров учительское ухо, привыкшее к гомону перемен и всегда внимательно выслушивающее провинившегося гимназиста. Дядька с плохо выбритым лицом в широченных, всегда помятых штанах, водивший гимназистов на утреннюю молитву. И сам господин директор, либеральный и благовоспитанный человек, к тому же преподававший словесность и обладавший всего одной слабостью: на экзамене он любил выпытывать от попавшего в беду старшеклассника, что хотел сказать Николай Васильевич Гоголь своей странной повестью "Нос"?

Действительно, что он хотел сказать, этот Гоголь, когда описал, как нос сошел с лица мелкого чиновника и, надев вицмундир, стал разъезжать по Санкт-Петербургу в лакированной карете? Милый, добрый Гоголь, неужели он был в заговоре с безжалостными словесниками, расставлявшими на экзамене такого рода ловушку?

Штабс-капитан рассмеялся. Он сам оказался жертвой эксперимента великого русского писателя, не сумев разъяснить директору-словеснику на экзамене намерения давно умершего классика.

Да, он оказался жертвой коварного вопроса и сейчас хотел знать, не довелось ли случайно и мне попасть в ту же самую яму, вырытую классиком в сотрудничестве со словесниками? Если мне удалось каким-нибудь образом этого избежать, то он будет рад...

Воспоминания об отрочестве и гимназических годах, по-видимому, увлекли моего следователя. К тому же он не спешил. Перед ним лежал лист бумаги, лист пока еще безмятежно чистый и словно обещавший, что он так и останется не заполненным.

Но вдруг словно поворотом невидимого ключа штабскапитан замкнул детский мир, а заодно Гоголя, старого словесника и доброго классного наставника в чеховском пенсне. Лицо у штабс-капитана стало извиняющимся. Времена стали недобрыми. В этом все дело. И я должен был понять, что Артемий Федорович Новиков в этом виноват не больше меня.

А кто же все-таки был в этом виноват? Не могло же случиться так, что время само пожелало стать недобрым и разделило нас – людей, когда-то учившихся в одной и той же гимназии?

– Вы уверяете, – спросил штабс-капитан, и голос его вдруг налился металлом, – вы уверяете, что целых пятьдесят лет провели вдали от Земли?

– Не пятьдесят, а всего год. Но здесь, на Земле, действительно, прошло намного больше. Вам доводилось слышать что-нибудь об Альберте Эйнштейне?