Текст книги "Тайбола"

Автор книги: Геннадий Аксенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 6 страниц)

Егорша

Когда я подрос маленько, одним из первых моих открытий было то, что у веселого деда Егорши, сапожника нашей деревни, нет ноги. В праздники дед с важностью пристегивал тяжелую металлическую ногу, расправлял сухую куриную грудь и пронзительным скрипом протеза поднимал сельчан на гулянье.

Скрипел он обычно до тех пор, пока не обойдет все дома и не испробует хмельного у каждого гостеприимного хозяина. После засыпал где-нибудь около бани или гумна – там, где сон доймет.

Выпить Егорша был мастак, как и сапожничать. В смысле починки ботинок и сапог с ним не мог сравниться даже мастер с городу, как говаривали в деревне. Приносили деду такую рвань, что и смотреть страшно. Возьмет Егорша обутку, оглядит внимательно и скажет: «Да, глазам-то пужливо, а руки сделают». И делал. Да так, что ботинки-развалюхи еще долго шлепали по деревенским улицам.

Однажды после праздника повстречал я Егоршу и спросил:

– Дедо, а где у тебя вторая нога?

Кисло улыбнувшись, Егорша сел на сосновую чурку и дрожащими пальцами стал выскребать табак-самосад из плоской ярко-красной баночки. Скрутив цигарку и жадно затянувшись, выпустил густую струю дыма.

– Хоть ты, паря, кажется, с мозгой, но больно уж мал. Боюсь, что меня не так поймешь. Вот подрастешь, тогда я перед тобой – как на духу….

Сказав это, дед протянул мне свою мозолистую руку. Я чуть не задохнулся от счастья. А глазами зыркал по сторонам, не идет ли кто по деревне. Очень хотелось, чтоб видели ребята, как привечает меня Егорша. А дед, опустив голову, молчал, с шумом втягивая дымок цигарки.

…День был теплый. Разложив сапожный инструмент во дворе, Егорша работал до сумерек.

– Что бы это значило? Сегодня Егор Иванович целый день обутку клепал, а деньги за работу брать наотрез отказался, – удивилась соседка Авдотья.

– Моим ребятам тоже кое-что починил, а рубль так и не взял. Не надо, говорит, купи-ко лучше детишкам конфет, пусть полакомятся. А то вон кино из району привезли… – поддержала ее многодетная вдова Маланья.

Егоршу и в самом деле словно подменили. Перестал и в праздники по деревне бродяжить. И домой возвращался трезвым. Даже жена его, бабка Степа, заметив резкую перемену в поведении мужа, переполошилась.

– Уж не заболел ли ты, Егорушка? Коли занемог, давай Феклу позову, она от всех присух травками вылечивает. А то фершала с сельсовету. Вы ж с ним друзья. Хороший, умный дохтур-то, – убеждала она Егоршу.

Но тот только махал рукой: мол, не приставай с пустяками.

И все же, когда медик перед страдой обходил дома, чтоб подлечить больных, бабка Степа не удержалась – рассказала про дедову перемену. В ответ услышала:

– Не волнуйся, Степанида Всеволодовна, это бывает. Живет, живет человек, а станет время к старости подходить – и задумается он, правильно ли жил до сих пор.

…А годы шли. Немало ершей, пескарей и щук переловили мы, пацаны, с дедом Егоршей. Я уж и школу-семилетку закончил, и в колхозе за мужика работал, но пьяным своего соседа больше не видел.

Когда исполнилось мне девятнадцать, пришла повестка из райвоенкомата о призыве на армейскую службу. Собрали мы по старинной традиции всех родных и друзей на отвальную. Пришли и дед Егорша с бабкой Степанидой.

Моя мать, Матрена Панкратьевна, произнесла напутственное слово. И все дружно пожелали мне хорошо служить, защищать нашу Родину, а значит, и нашу милую таежную деревеньку Лебское.

Я чувствовал себя именинником. После фужера шампанского вспомнилось давнишнее Егоршино обещание. «Уеду, – подумал, – завтра утром и не узнаю, как Егор Иванович ногу потерял».

Встал я и принародно напомнил ему о нашем разговоре, наивно полагая, что где как не в армии и не на войне можно оказаться инвалидом. Гости, развязавшие было языки после тоста, притихли.

Егор Иванович, уже несколько лет не принимавший спиртного, выпил стопку. Очень уж разволновался старик.

– Давно это было, – начал он. – Третье лето страдало Лешуконье от неурожая. Ячмень не доходил – одна мякина. Картофель также мелкий родился. Продуктов хватило до рождества, а там хоть с голоду помирай. Мужики на зиму кто куда на заработки разошлись. Одни охотой промышляли, другие лес купцу рубили. Мой старший брат Петро на заводе Михельсона в самой Москве робил. Однажды отец и говорит мне: «Чуешь, сынок, что я надумал. Поди-ко и ты в Москву. Петька тебя устроит на работу, прокормишься. А подфартит – так и нам с маткой деньгу пошлете».

Больше месяца я до Москвы добирался. Как Ломоносов, с рыбным обозом пешком до белокаменной шел. И брата в Москве, конечно, отыскал. Но не повезло нам. Только устроился на работу, как Петро за участие в забастовке с завода выгнали.

Как-то вечером прихожу с работы. Руки гудят, ноги дрожат от напряжения: целый день на пятый этаж кирпичи таскал. Петро сидит дома расстроенный. Пойдем, говорит, братуха, в кабак, хозяин при расчете выдал три рубля. Собрался я с ним, а сам боюсь. Хоть ростом и вымахал, а хмельного у меня во рту отродясь не бывало. Но любопытство посмотреть кабак взяло верх – согласился.

Зашли мы с братом в питейное заведение. В кабаке духота, народ – кто во что горазд – шумит. Сидим за крайним столиком. Хотя и много времени прошло, но как сейчас помню. Первую рюмку выпил – усталость сняло. Вторую выпил – потолок над головой покачиваться начал. А как по третьей выпили, память потерял. Из кабака нас взашей вытолкали. Идем мы с Петро пьяные по булыжной мостовой. Повстречалась на пути пролёжка – не сворачиваем. Извозчика встретили – не сворачиваем. А тут выскочили из-за поворота гуляющие купцы на тройке рысаков. Свернули те купцы моему брату шею, а мне колесом ногу отхватило…

И признался Егорша за праздничным столом, что всю жизнь казнил себя за ту пьяную выходку. Казнил за то, что люди революцию сделали, а он, калека, как бы в стороне. В Великую Отечественную мужики пошли Гитлера бить, а он – снова в стороне. Оттого и ударился в выпивку.

Замолчал старик. Загомонили, затараторили за столом женщины, а громче всех голос вдовы Маланьи.

– Неправда! Неправда, Егор Иванович! Как это в стороне? Да что бы мы в войну без тебя делали с малыми робятами?

– И то верно, – вторила ей Авдотья. – Золотеюшка ты наш, Егор Иванович. Да если хочешь знать, женкам-то порой одного твоего совета мужского достаточно было. Мало того, ты и рыбешкой вдов снабжал – какая ни есть, а все еда для семьи. И с ребятишками нашими возился. И обутку какую-никакую в прочности содержал. А ты говоришь – в стороне…

Много доброго в тот вечер услышал Егор Иванович от сельчан. Прослезился даже старик.

Суд

В сорок пятом Никита в звании майора вернулся домой в Лешуконье. Из шести братьев он да Алексей только и вернулись. И отец умер от ран.

Погуляв вечерок, утром Никита аккуратно повесил китель на гвоздик – и в поле. Земля ждала крепких мужских рук.

Многие фронтовики, вместо того, чтобы трудиться, звеня наградами, ходили по избам, рассказывая про свои подвиги и опохмеляясь. Но Никита, собрав бывших воинов, пристыдил их и призвал браться за дело: хватит, мол, женщины и так столько лет с землей одни управлялись.

Довоенный председатель колхоза под Варшавой голову сложил. А теперь колхозники избрали на эту должность Никиту Петровича Гольчикова. Не ошибся народ. Глаз у фронтового майора зорким оказался, а руки работящими. Не сразу, но постепенно окрепло хозяйство. Колхоз «Красный боец» вышел в районе в передовые. А портрет его председателя на доску Почета поместили. И вдруг – беда.

…Перед октябрьскими праздниками погода выдалась морозной. Белым кружевом повис на кустах и деревьях иней. Ледяным панцирем закрылась Мезень у крутого обрыва.

По другой стороне от деревни к застывшей реке двигался табун лошадей. Впереди верхом на рыжей кобыле ехал Никита Петрович. Он был доволен: «Вот это ледостав! Аж дух захватывает».

В тепло из-за реки переправили часть лошадей, нужных осенью для конной молотилки да для подвозки кормов на ферму. Остальным дали возможность попастись на сенокосных полях подольше, чтобы сэкономить корма. Но до ледостава переправить табун не успели: небо еще не выплакалось досуха как морозы ударили. Выпал снег. Во всю ширь реки шугу понесло. И пошли сигналы – лошади стога сена зорят.

Долго ломал голову председатель, как перегнать лошадей через реку, и надумал. Только лед стал – провешил перегон, пробил лунки вдоль предполагаемой дороги и велел поливать – лед наращивать.

И вот теперь тучные, отдохнувшие за лето кони с обросшими заиндевелыми космами грив косились на зеркальную ледяную гладь перегона, храпели и не торопились выходить на лед. Но с трех сторон с кнутами в руках наседали погонщики.

Никита Петрович понял – так дело не пойдет. Он спешился, взял за повод кобылу Рыжуху и повел через реку. Увидев старую лошадь на льду, следом за ней пошли и другие.

– Ну, вот и хорошо, – обрадовался председатель. – Пошли, как нитку тянут.

Он уже миновал середину реки, когда старая костистая Акула, завидев лунку с водой, сошла с наледи и, продавив тяжелой мордой тонкий ледок, принялась жадно пить. К ней потянулись другие кони, и под тяжестью их лед затрещал и стал оседать. Из трещины фонтанчиками хлынула вода.

Морозный воздух взорвал жалобный крик:

– Люди! Спасайте! Лошади тонут!..

Оглянувшись, председатель остолбенел. Кони метались и храпели в ледяной каше. Делали попытки выбраться на лед, но он обламывался под копытами.

– Жерди от стогов тащите! – приказал погонщикам председатель.

Обезумевшие животные с жалобным ржанием теснились у края провала. Ослабевшие тут же исчезали подо льдом.

Ребята-погонщики притащили жерди. Общими усилиями вызволили жеребца да несколько лошадей. Остальных спасти не удалось.

…Председатель забросил дела, не выхолил из дому. Ему казалось – все в нем видят преступника. Жалостливые глаза жены еще более бередили душу.

Никиту Петровича уже дважды допрашивал следователь, но суда все не было. Наконец его пригласили в правление на собрание колхозников.

Никита Петрович обстоятельно побрился, напарился в баньке на дорожку, почистил костюм. На пороге избы обнял жену Настасью.

– Живи, жена, долго. Не поминай лихом. Все у нас с тобой было – и хорошее, и плохое.

Жена заголосила:

– Чем же ты виноват? Надел бы ордена и медали. Сколько крови за людей отдал! Пусть смотрят, кому суд делают.

– Молчи, Настенька! Старые награды в таком деле не защита. Простить меня нельзя. Виноватый я…

В правлении было людно. За столом президиума сидел прокурор. Сухо предложил Никите Петровичу рассказать о событиях злосчастного дня. Потом стали высказываться колхозники.

Первым встал старейший коммунист колхоза Василий Петрович Федотов:

– С детства Никиту знаю… В двадцать девятом секретарь комсомольской ячейки Гольчиков клуб организовал. И всегда боевой… Во всех наших деревенских делах он есть…

Комсорг Станислав Арсентьевич Аншуков горячо продолжил:

– Могла ли бы мать нас, шестерых, без отца поднять, если б не интернат при школе, что на свой выигрыш по облигации Никита Петрович организовал.

– Попрошу по существу, – напомнил прокурор. Он был в тяжелых роговых очках, которые, впрочем, не прибавляли ему солидности.

«Молод больно, не рубанет ли с плеча», – волновались колхозники.

В задних рядах зашептали: «Ты, Степан, скажи. Председатель прошлой весной, рискуя жизнью, со льдины тебя снял. Не он бы, так дело худо обернулось».

– А что я скажу, – поднялся завфермой. – Стоящий мужик наш председатель, смелый. Возможно, смелость-то его и подвела… На мне стадо коров. Чем его теперь кормить стану, на чем сено завезу? Лошадушек-то ведь нет!.. Что скажу? Закон один для всех…

Зашумел народ, многие с мест повскакали.

– Эх, Степан, Степан… Не то говоришь!

Поднялся красный от волнения старик Афанасий. Долго мял в руках лохматую шапку из собачьей шкуры. Вперив тяжелый взгляд в Степана, начал:

– Ты, Степан, праведником не прикидывайся. Без тебя знаем – властям решать. Только вспомните, люди, кто есть председатель наш. С кого успех в колхозе? И твоя новая ферма, Степан, и клуб, и радио в каждом доме, электричество к новому году в избах будет. Вот уже тринадцать лет Никита Петрович позднее всех ложится спать и раньше всех встает… Вот что в ум возьмите, – обратился он к прокурору. – Он и промашку сделал, добро творя. Думал корма сэкономить.

Еще говорили много, и всяк по-своему, о председательских добрых делах. Не знал народ, что прокурор всю подноготную Никиты Петровича поднял и пришел на собрание с убеждением не возбуждать уголовного дела. Колхозники лишь подтвердили правильность его решения.

Отлегло от сердца у людей, когда они узнали, что Никита Петрович останется с ними. Потерять табун тяжело, а потерять человека, который жизни ради них не щадил, еще тяжелее.

Последним вышел к столу председатель сельсовета, инвалид войны Евгений Вячеславович Ляпунов.

– Спасибо, товарищи, за высказывания. Вы правильно свою беду перенесли. Я рад сообщить – рабочие лесопункта решили передать вам на приобретение новых лошадей свои заработанные на субботнике деньги. Да и страховку колхоз по закону получит.

Все сразу оживились. И никто не заметил, как вышел осунувшийся от пережитого председатель, а вслед за ним – жена Настасья.

Завтра им опять подниматься затемно, опять приниматься за дела.

В хребтах Васитовой

Шумит и бурлит многочисленными порогами свирепый Выбор. Там, в хребтах Васитовой, где вьются среди тайги звериные тропы, берет он начало и потом долго пробивается через непроходимые дебри. Ему нипочем горные хребты. И даже людям, старым таежникам, порой неподвластна его слепая стихия. Выбор презирает безвольных, а сильным не прощает даже малой слабости…

Глубокой осенью по реке двигалась одинокая лодка. Белокурый мальчонка лет десяти, стоя на носу и орудуя длинным шестом, направлял лодку меж валунов, не давая ей развернуться. А плотный, среднего роста мужчина с шестом на корме сильными толчками гнал ее вверх.

– Копы, копы[3]3
  Коп – ямка на дне реки, которую готовит клыком самец. На копу семга освобождается от икры и молочек.


[Закрыть]… Много копов нарыто! – радовался он, всматриваясь в бешеную воду черными, жгучими глазами. Не опоздали мы, Генька! К третьему лазу[4]4
  Лаз – ход семги.


[Закрыть] поспели. Самая крупная голубушка идет!

Мальчонка вглядывался в бурлящую воду и, хотя не видел ни одной ямки, верил, что отец не ошибается. Недаром же говорят, что Лука даже сквозь землю видит!

Генькины ладони покрылись кровяными мозолями, горели, как на огне, но он молчал, только часто окунал кисти рук в ледяную воду. Отец видел, что сын выбился из сил, но продолжал упорно гнать лодку вперед. «Ничего, пущай привыкает, – подавляя в себе жалость, размышлял Лука. – Пущай знает, почем она, семужка-то… Тверже будет, хозяином станет, как я». У него, у Луки, все есть: дом, амбар, две лодки, остроги разные. И все – через семгу.

Рыбы много и в Мезени. Сетью-поплавнем можно черпануть и там, да риск большой: вся река под надзором рыбинспекции. А здесь, в глухомани, трудно и тяжело, но зато безопасно: рыбнадзор на быстроходных катерах сюда не сунется. Здесь Лука хозяин. «Напарника брать на семгу ни к чему, – просто рассудил он. – Рыбу пополам надо будет делить, и лишние глаза. Генька-то на что растет? Уже не маленький. А мозоли набьет – пустяшное дело, до свадьбы заживут!».

Лука с силой вонзил шест в воду, резко оттолкнулся ото дна, словно спешил отбросить сомнения. Лодка вспорола воду, Генька едва удержался на ногах.

– Папка, смотри, семга! – неожиданно крикнул он. Две огромные синие в воде рыбины нехотя разошлись перед самой лодкой.

– Не ори! Все равно наши будут! Ты лучше запоминай пороги. Спускаться с лучом ночью будем.

– Я запоминаю! – заверил отца Генька, с трудом ворочая шестом.

Начало смеркаться. Показалась избушка, окруженная березняком.

– Ну вот и приехали, – сказал Лука, направляя лодку к берегу.

Пока он готовил смолье и приводил в порядок козу[5]5
  Коза – металлическое приспособление, в котором горит огонь.


[Закрыть], Генька развел костер из сушняка, подвесил ведерко с водой и прилег. Тело ныло, одолевала дремота.

– Нечего разлеживаться! – заворчал отец. – Следи за костром. Попьем чаю и – шабаш. Семга ждать не будет!

Наскоро перекусили. Лука запалил трубашку бересты и поднес ее к козе. Костерком уложенные смолистые поленья над носом лодки ярко вспыхнули, и пламя осветило прибрежные кусты. Лука велел Геньке идти с шестом на корму лодки, а сам, достав отточенные остроги, закоптил их над огнем.

– Ну, с богом, – сказал он глухо и прыгнул в лодку. – Правь о берег, Генька.

Лодку понесло по течению. Крепко обхватив древко остроги, Лука перегнулся через борт, прощупывая пронзительным взглядом вспененную воду. Неожиданно он встрепенулся и с размаху метнул острогу вперед. Та без всплеска вошла в воду и зубьями впилась в тело семги. Лука, чуть не вываливаясь из лодки, для верности надавил на острогу всем телом, и медленно, словно копну росного сена на вилах, поднял семгу из глубины.

Огромная рыбина била по воде хвостом. По закопченным зубцам остроги стекала черная кровь и, попадая на руки Луки, бурела. Лука швырнул семгу на дно лодки, схватил топор и ударил рыбу обухом по голове.

Шум реки нарастал: приближался порог. Лука, снова взявшись за острогу, колол направо и налево. Рыбы в лодке становилось все больше и больше: словно поленница березовых дров росла на глазах, отдаляя отца от сына.

– Хватит, папка, хватит! – жалобно просил Генька. Он с опаской поглядывал на осклизлые тела громадных рыб, на воду, кружившую возле самой кромки борта, и ему уже не хотелось ни обещанных отцом за подмогу новых сапог, ни коньков, ни лыж, ни даже ружья. Ничего. Только бы ступить на берег и бежать домой. – Хватит, папка! – умолял мальчонка.

Но Лука не слышал его, временами он и впрямь совсем забывал про Геньку, а только колол и колол…

Лодка перегружалась. Вода заплескивалась через борт.

– Счас! Еще одну! Счас! – азартно хрипел Лука, не замечая ничего вокруг. – Еще!

Внезапно он почувствовал, как что-то изменилось, нарушился привычный ход лодки. «Греховы водопады!» – обожгла мысль, но было уже поздно. Лодка, на секунду остановившись, ринулась вперед, увлекаемая течением к каскаду валунов.

Спускаться по этому порогу было рискованно даже порожняком. А тут ночью, да с таким грузом…

– Генька, держись! – истошно завопил Лука. – Держись, сынок!

В последней вспышке гаснущего факела он увидел на мгновение застывшие глаза Геньки. В ту же минуту глухо ударило в днище. Лодка подпрыгнула и, заваливаясь на бок, пошла ко дну.

Луку бросило на камни, потом опрокинуло в кипящий поток. Что-то мягкое и склизкое касалось его лица, рук. Подводные валуны карябали спину. Вода заливала глаза, уши и рот. Он долго и безрезультатно бился, не желая погибать, пытался вырваться из власти стихии, чувствовал, как теряет силы, задыхался, и наконец обмяк, но тут его выбросило на песчаную косу.

Медленно приходил Лука в сознание. Приподнялся. В ужасе широко открыл глаза, встал на колени и распростер руки в кромешную тьму:

– Генька! Ге-е-енька!

Эхо повторило его крик и смолкло. Только Выбор шумел порогами…

Под утро в трех километрах от порога обессилевший Лука нашел застывшее тело Геньки. Поднял его на руки и побрел домой. Это был страшный путь.