Текст книги "Тайбола"

Автор книги: Геннадий Аксенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

Мохнатка

Подкидывая мягкий толстый зад, впереди мчалась черно-бурая молодая медведица. Загулявшая впервые и еще не знающая как вести себя, самка старалась уйти от своих преследователей.

Трое суток назад она, отъевшаяся за лето на ягодах и сладких кореньях, балуясь, валила старые пни, разрывала муравейники в лесу, не зная, куда деть бурлившую в ней дикую силу. На толстых деревьях обрывала когтями кору, обламывала крепкие сучья. И тут повстречала небольшого медведка, жировавшего в ее владениях.

Раньше она избегала встречи с ним. А тут от избытка энергии сама напала на него сзади, чтобы выгнать со своего участка.

С остервенением грызла загривок, пока медведко поддавался. Наконец зверь показал желтые клыки и хватил лапой по голове медведицы. И тогда мохнатка побежала.

Она уже покинула их общие владения, а медведко все не отставал и продолжал преследовать ее до тех пор, пока неожиданно не появился зверь покрупнее и не оттеснил его от мохнатки.

За несколько суток беспорядочной беготни медведица не раз нарушала помеченные границы соседей и, осмелев, раздавала увесистые затрещины особо надоедавшим преследователям.

При каждой остановке у зверей начиналась грызня со свалкой – за право быть ближе к самке. И когда двое набросились на старого облезлого медведя, неожиданно появившегося в окружении медведицы, она не испытала к нему жалости.

Ее свирепое сердце волновали лишь победители, отстоявшие свое право быть рядом с ней. И цепкие, хитрые глазки мохнатки с особенным интересом поглядывали на крупного бурого медведя, бежавшего в ногу с ней.

Бурый космач, жарко дыша, успел несколько раз лизнуть морду мохнатки, и у той от каждого прикосновения горячего языка замирало сердце, и занесенная для удара лапа бессильно повисала в воздухе.

Медведица бежала по лесному бурелому до тех пор, пока не выскочила на поляну. Она и в темноте разглядела вспаханное черное поле с желтеющими пряслами снопов. Резко остановившись, юзом проехала метра два по лужайке, оставив четыре глубокие борозды в дерне. Продолжительные осенние дожди вымыли корни травянистых растений, расквасили глину.

Остановились и опьяненные течкой самки звери. Медведица втягивала ноздрями воздух. Ее резанул горьковатый запах дыма, доносившийся из близлежащей деревни, и что-то смутное ожило вдруг в ее памяти.

У зверей память на обиды на всю жизнь. И, возможно, мохнатка вспомнила, что пережила еще совсем маленькой, когда с матерью-медведицей приходила на это поле лакомиться сладким молочным овсом.

Тихими ночами счастливая мать приводила на поле четырех своих медвежат, и мишки, ухватив в пасть метелки овса, сосали их, поуркивая от удовольствия.

Однажды под утро в конце поля мелькнула тень. От медведицы это не ускользнуло, н она поднялась на задние лапы, защищая своих детенышей.

Неожиданно грянул выстрел, нарушив покой и тишину. Грозно рявкнув, медведица опрокинулась на землю. А напуганные малыши со всех ног бросились в лес, устилая тропу съеденным овсом.

К утру трое из четырех медвежат собрались в вершине ручья, где они жировали. Куда делся четвертый медвежонок они не знали, да им, собственно, и безразлично это было. А вот мать они ждали с нетерпением, так как голод давал о себе знать.

Появление еле тащившейся медведицы привело их в восторг, и вся троица наперегонки кинулась к ней. Медвежатам было невдомек, каких усилий стоила раненому зверю эта встреча. Облизнув каждого и дав по легкому шлепку, мать, с трудом передвигаясь, повела своих детенышей с болота в бор.

Здесь под раскидистой сосной большой серой горкой высился муравейник. Муравьи копошились в куче, перетаскивая еловые и сосновые иголки, тоненькие сучки и всяких козявок.

Постанывая от боли, медведица сильной когтистой лапой разгребла муравейник, на дне которого лежали круглые белые яйца поменьше горошин. Медвежата с жадностью набросились на них.

Запустив лапу в муравейник, они, чавкая, слизывали с нее яйца вместе с муравьями, забыв обо всем на свете. Окинув их мутнеющим взглядом, медведица повернула снова к болоту, на краю которого чернело темное окно топи, наполненное грязной жижей. В этот бачажок она и плюхнулась, чтобы хоть немного приглушить боль от огнестрельной раны.

Неожиданно из-за толстого дерева высунулась голова крупного медведя, который шел по следу раненой медведицы. Взгляд бурого космача, не предвещавший ничего хорошего, вначале остановился на черном медвежонке с белой грудкой, а затем устремился к лежащей в бочажке медведице.

Раньше, увидев злобного пришельца на таком расстоянии от детенышей, мать непременно задала бы ему хорошую трепку. Сейчас же она не в силах была заступиться за медвежат, и чутье подсказало это медведю.

В несколько мощных прыжков он достиг муравейника и сильным ударом лапы размозжил череп белогрудому медвежонку. А две маленькие мохнатки с ловкостью кошек заскочили на сосну и это спасло им жизнь.

Со страхом глядели они, как свирепый космач разрывал медвежонка на куски. А насытившись, он принялся обдирать когтями кору на сосне, где укрылись мохнатки. Но медведь не удостоил их вниманием, сейчас, когда он утолил свой голод, они его мало интересовали.

Лишь когда он удалился, медвежата слезли на землю и, жалобно пища, подошли к матери. Но напрасно звали они ее покинуть это страшное место. Медведица не двигалась, она лишь лизала своих детенышей с тоской и болью в глазах.

На вторую ночь бурый космач появился вновь. Но медвежата вовремя заметили его и стремглав заскочили на толстую ель. Лезть за ними на дерево медведь не решился, понимая, что сучья не выдержат его мощную тушу.

Однако и без поживы уходить он не собирался. Прохаживаясь взад-вперед, он приглядывался к неподвижно лежавшей в бочажке медведице. И наконец, решившись, стал потихоньку подкрадываться к ней.

Остановил его грозный рык, который донесся из лесу. Медведица – откуда только у нее взялись силы – откликнулась на него. Бурый космач, не ожидавший такого поворота, растерялся. Минуту-другую он потоптался на месте, а затем трусливо побежал прочь.

Из лесной чащи выскочил могучий черный медведь с белым пятном на груди. Подбежав к слабеющей медведице, он стал лизать ее морду. В тусклых зрачках еще раз вспыхнул лучик жизни и погас навсегда.

Удивленные медвежата соскочили вниз и осторожно подошли к матери. Медведь обнюхал малышей, а потом, подталкивая лапами, повел их с собой.

Около сосны с разрытым муравейником он остановился. Шерсть на загривке у него встала дыбом, глаза налились кровью. Медведь в ярости ободрал кору сосны на полметра выше, чем бурый космач, и только после этого немного успокоился.

Отведя медвежат в сторону, черный великан подхватил их передними лапами и усадил на лохматую ель. А сам скрылся в лесу.

Вернулся нескоро, со следами крови на белой груди. Ловко снял с дерева медвежат и повел их прочь из этих мест.

Он заменил им мать. Терпел их шалости. Приносил пищу: зайцев, глухарей, а однажды и росомаху. Водил на ягодные места, где медвежата вволю ели малину, чернику, морошку, бруснику, рябину, черемуху, выкапывали сладкие корни.

Медведь научил их плавать, ловить рыбу, охотиться. Малыши росли под его надежной защитой. Зиму провели в одной берлоге. А весной тощие и голодные разбрелись в поисках пищи.

Больше молодая медведица не встречалась ни с бурой сестрицей, ни с черным отцом. Лето паслась одна, а осенью за ней погнались самцы.

То ли от неприятного воспоминания, то ли от дыма, попавшего ей в нос, мохнатка фыркнула и повернула обратно в лес. Бурый по-прежнему опекал самку. Горячий язык вновь коснулся ее морды, и волна приятной истомы пробежала по телу медведицы. Она задрожала и, не отбиваясь, остановилась.

Встреча у ручья

Стариковской походкой Трофимыч семенит по лесной, тропке. Охотничий путик вьется краем болота, то взбираясь на самую веретью[2]2
  Веретья – возвышенная сухая гряда.


[Закрыть] бора с гладкоствольными соснами, то уводит в непролазную чащу осинника и бурелома.

Мягко светит майское солнце; лучи его, пробежав по верхушкам деревьев, опускаются вниз и отогревают промерзшую за долгую холодную зиму землю. В лесных низинах еще лежат обширные пласты снега. А над водянистым болотом стелется туман и терпко пахнет смолой – извечным весенним запахом.

Поют и щебечут птицы. Пережив суровую зиму, они радуются наступающему теплу, свету и солнцу.

У Трофимыча чудесное настроение. За спиной старика в такт шагам покачивается добытый в силки увесистый глухарь. О такой добыче и мечтал старый охотник, лежа на кровати во время недуга. И вот мечта осуществилась.

Трофимычу здорово повезло. Внук Андрей за всю весну не добыл и рябчика. И перед отъездом сказал деду:

– Что же, дедусь, придется тебе запустить силки-то, раз я улетаю в город учиться на тракториста.

Дул свежий устойчивый восточный ветер, обдавая морщинистое лицо старика. Деревья глухо шумели, постукивая голыми ветками. Жадно вдыхая пахнущий сосновой серой воздух, охотник поодвигался от силка к силку, одобрительно оглядывая их: «Правильно поставлены силки внуком».

Вспомнил Трофимыч, как они с другом Аркадием, еще будучи учениками начальной школы, каждую весну и осень ловили тетеру в силки. Не было случая, чтоб возвращались без добычи. Бегали в лес утром до занятий в школе и по две-три тетеры ежедневно приносили домой. Тетеревов и глухарей в то время было больше, чем теперь ворон. А лес-то какой стоял! Сосны как свечки.

Трофимыч обвел взглядом оголенные пни вырубки, и сердце его сжалось от боли. Раньше так не рубили, чтоб подчистую. Бесхозяйственно стали жить люди.

Зачем, скажи на милость, потребовалась через все болото канава? Что толку в сухом болоте? Раньше-то на этом месте сельчане одной морошки по бочке заготовляли. А черники, голубики, клюквы столько было! Опять же по островам – грибы. И деревня – вот она рядом, хоть дважды в день за деликатесами ходи. Но сейчас сухо летом на болоте, и ягоды исчезли. Не стало поблизости и дичи.

Утопая сапогами во влажном, мягком мхе, Трофимыч бесшумно подошел к разлившемуся ручью Гремучему, оправдывавшему свое название музыкой снежного водопада.

– Ишь ты как разлился! Разуваться надобно, – недовольно бормотал себе под нос старик, спускаясь с пригорка. – Сапоги хоть и резиновые, да голяшками зачерпну – глубоковато.

Сняв один сапог, старик опустил в ручей босую ногу и тут же отдернул ее назад. От ледяной воды ногу свела судорога. Острая резкая боль отдалась и в пояснице.

– И-эх, проклятущая! – взвыл дед, схватившись рукой за спину.

И тут же услышал, как на противоположной стороне ручья кто-то шумно вздохнул. Вглядевшись, старик увидел около мохнатой ели бурого медведя, разрывавшего муравейник.

Со страху Трофимыч забыл и про боль. Он знал, что с голодным зверем весной шутки плохи. А он без ружья – в момент медведь заломает. Первое, что пришло в голову: надо улизнуть незамеченным от греха подальше. «Проталинами-то я до дома дойду и без сапога, успокаивал себя старик. – Живым бы только остаться!».

Но улизнуть ему не удалось. Бурый медведь с клочьями линявшей шкуры уже подходил вразвалочку к ручью. Вмиг завозились невесть откуда появившиеся сороки и вороны. Лес наполнился стрекотаньем и карканьем, а также ворчанием приближающегося зверя.

– Свят, свят! – зашептал посиневшими губами трясущийся Трофимыч.

В разгоряченном мозгу мелькнула страшная мысль: «Так вот она где, моя погибель!» Но нет, он так просто не поддастся, и старик вытащил охотничий нож.

Подойдя к воде, бурый великан остановился. С шумом потянул носом и сверху вниз скользнул взглядом по оцепеневшему с ножом в руке охотнику. Глаза зверя и человека встретились. И то ли топтыгина остановила суровая решимость противника, то ли ему не захотелось погружаться в холодный ручей, но он дальше не двинулся.

К тому же теперь Трофимыч разглядел, что раскосмаченный зверь, хоть и крупный, но старый, со слезящимися глазами и беззубой пастью.

– Што щеришься, муравьед поганый, тунеядец проклятый?! Зиму, трутень, в берлоге дрыхал, а сейчас по лесу шастаешь, муравейники зоришь, – осмелел старик.

Неизвестно долго ли стояли бы так зверь и человек, если бы медведя не спугнул донесшийся со стороны дробный стук автоматной очереди. Вскидывая толстый зад, он перемахнул через ручей и, уже не обращая никакого внимания на старика, находящегося в нескольких метрах от него, скрылся в лесу.

– Пронесло! – выдохнул Трофимыч. – Хоть и дряхлый медведь, а все же лучше ему в лапы не попадать. Вовремя прозвучала автоматная очередь.

То, что это была автоматная очередь, он определил точно. Ему ли, бывшему разведчику, в годы Великой Отечественной войны не раз переходившему вместе с товарищами линию фронта, было не знать, как бьет автомат. Но и сейчас, в мирное время, Трофимыч не слишком удивился автоматной очереди, ведь в семнадцати километрах от деревни находился лагерь заключенных, откуда порой случались побеги. Бывало, что солдаты с автоматами и овчарками заскакивали и в их деревню в поисках бежавших.

Старик проверил добычу за спиной, представляя, как он угостит друзей глухариным мясом. Он словно увидел себя за столом с приготовленной дичью и с бутылочкой русской водочки в руках, и на душе сразу потеплело.

Но неожиданно в чаще раздался шум и треск сучьев. «Неужто медведь вернулся?» – Трофимыч проворно рванулся к ближайшему дереву и, споткнувшись о корягу, ничком упал на мшистую землю.

Над головой пролетела глухарка. Старик смущенно приподнял лысую голову, ладонью счищая с нее мох. «Не зря говорят – пуганая ворона куста боится. И я, старый пень, тетеру за зверя принял». Но тут же почувствовал на себе чей-то взгляд. Вскинул голову – на него в упор смотрел плотный лет тридцати незнакомец, остриженный под машинку. Встретившись с охотником взглядом, он криво улыбнулся, и на солнце блеснули золотые коронки.

Трофимыч конфузливо отряхивался, спеша встать и рассказать незнакомцу об опасности: голодный топтыгин в лесу, надо быть настороже. Но пока собирался с духом, чьи-то сильные руки, точно пушинку, подняли его с земли и поставили на ноги.

Старика словно ожгла пустота и легкость за спиной. «Глухаря оторвали!» – побагровел он и рванулся к улыбающемуся молодцу. Да не тут-то было: плечи держали будто в тисках.

– Да вы че, парни полоумные? Да, вы че? Издеваться над отцом?

От обиды его выпуклые глаза с красными прожилками залило слезой. И он не видел, как незнакомец засунул указательный палец к себе в рот и прикусил его. В ту же секунду над головой недоумевающего Трофимыча блеснул топор. Обух глухо и тупо ударил его по голове.

…Яркий день набирал силу. С белесого неба вовсю светило солнце. Но для Трофимыча оно угасло навсегда.

Прости меня, Дамка!

Под ногами хлюпала болотная вода. Грузно, как лось по мартовскому снегу, продвигался по усеянному клюквой болоту охотник Фалалей. За плечами у него висело одноствольное ружье двадцатого калибра, в поясном патронташе было заложено пять патронов, заряженных картечью и дробью.

Тычась мордой в хорошо просмоленные тюни из лосиных камусов на ногах хозяина, понуро плелась за ним собака Дамка. Она часто оглядывалась в туманную даль, откуда слышался лай ее дочери Домны и доносился знакомый запах дыма из деревенских печей. Какое-то внутреннее беспокойство охватило собаку еще тогда, когда хозяин, привязав Домну, позвал ее, Дамку, с собой. И сейчас она, никогда раньше не проявлявшая страха, то и дело скулила и жалась к охотнику,

Путь был тяжелым. Мрачный Фалалей иногда останавливался, снимал с плеча штыковую лопату с гладким, отшлифованным ладонями черенком и, опершись на нее, отдыхал. «Вот и я стал сдавать, – смахивая ладонью капельки пота со лба, мысленно обращался он к собаке, – а ведь раньше нам с тобой километры метрами казались. Да, вот она… неизбежная старость».

Отдохнув, Фалалей брел дальше. Между небольшими полусухими островками вдоль болота зловеще чернели окна-топи, от дуновения ветерка по черно-бурой поверхности пробегала зыбь. Таежники знают, как опасна эта зыбкая жижа. Однажды в погоне за раненым зверем охотник сам угодил в нее, и, не будь тогда рядом с ним верной Дамки, топь заглотила бы его.

Фалалей вспомнил, как Дамка тянула его, вцепившись зубами в ворот телогрейки и упершись лапами в готовую сорваться кочку. Собака не отступилась от хозяина, пока они вместе не одолели проклятую болотину.

Хозяин нагнулся и ласково потрепал по спине Дамку. Она, отзываясь на ласку, вильнула хвостом, но взгляд ее остался тоскующим.

Тяжелая дума бередила душу мужика. Фалалей вспомнил всю нелегкую жизнь своей любимицы. Ведь это благодаря Дамке стал Фалалей знаменитым в округе охотником, это она в трудное военное время почти полдеревни кормила лосятиной и дичью. По числу убитых зверей Фалалей далеко обошел других охотников. Одних косолапых одолел больше четырех десятков, развеяв народное поверье, что сороковой-то медведь уж обязательно задерет охотника. Оно бы, может, и заломал, да опять-таки Дамка выручила. Досталось ей тогда, но и раненая, она не дала в обиду хозяина. А сколько с нею добыто волков, росомах, лосей, куниц, горностаев, белки и зайца!

Фалалей пересек болото и вошел в сосновый бор. Зайдя на веретью, подошел к двум большим камням и снял с плеча ружье. Потом, плюнув на ладони, взял лопату, отковырнул ногой слой белого мха-ягеля и принялся рыть яму.

Лопата легко шла в песчаную талую землю, пока не достигла мерзлого грунта. Тогда Фалалей расчистил дно ямы и обложил его пушистыми еловыми веточками.

Дамка в это время лежала и недоумевающе посматривала на работающего хозяина, как бы спрашивая, зачем здесь потребовалась яма. За свою долгую собачью жизнь она научилась понимать Фалалея без слов, со взгляда, но сейчас его взгляд ускользал от нее и тем самым вселял тревогу. Непроизвольно возникшая в теле собаки дрожь все возрастала, и от этого седые шерстинки так и падали на землю.

Закончив работу, Фалалей сел на один из камней и подозвал покорную Дамку. Обхватив ладонями морду, охотник привлек ее к себе и поцеловал бессловесную подругу в глубокий рубец – след когтистой лапы того самого сорокового медведя.

Двенадцать лет словно двужильная Дамка верно служила Фалалею. И вот стала не нужна. Убить старую корову, телка или барана зарезать на праздник для хозяйственного мужика дело не трудное – такова жизнь. А вот убить Дамку рука у охотника не поднимается. Дважды давал слово жене Лукерье избавиться от старой собаки, но все никак не мог решиться. Отведет собаку за болото, посидит на камне, подумает да и ведет обратно домой. А на этот раз он и могилку Дамке выкопать не поленился.

Если бы Фалалей как прежде охотился, другое дело: тогда и две собаки кормить не грех. Но за последнее время мужик сдал: в лес ходит редко, ноги болят. Теперь на зверя молодые охотники есть, а охотиться за белкой и птицей лучше с резвой Домной.

Долго сидел Фалалей, вспоминая годы охоты, пока взгляд его ненароком не упал на висевший на ветке патронташ. «Картечь, она сразу зашибет, – не глядя, машинально вставил патрон в ствол ружья охотник, – все ей, бедолаге, меньше маяться».

– Прости, Дамка!

Фалалей прислонил ружье к дереву и, прощаясь в последний раз, обхватил собаку за шею. Выкатившаяся из глаз слеза покатилась по его лицу.

Чувствуя, что еще немного и он не выдержит, старик решительно смахнул слезу, оттолкнул собаку и, схватив ружье, выстрелил. Почти одновременно с громом выстрела по лесу прокатился пронзительный визг. А когда пороховой дым рассеялся, стало видно крутившуюся на одном месте Дамку. Голова ее, залитая кровью, была ужасной, и охотника охватил страх, какого он не испытывал и в схватке с медведем.

Фалалей понимал, что обязан избавить от мук Дамку. А значит надо опять заряжать ружье и стрелять, а этого сделать он не в состоянии. Кляня себя, старик бросился прочь, забыв лопату. «Чтоб никогда мне не видеть этого проклятого места, никогда! – исступленно твердил Фалалей. – Прости меня, Дамка, прости!..».

До деревни оставалось около километра, когда резко рванул ветер, хмурые тучи налились свинцом и грянул дождь, точно наказание божье охотнику за грехи.

Промокший до нитки и злой пришел мужик домой и набросился на Лукерью:

– Все ты, карга старая! Ты виновата! Извел я Дамку, дурья голова… А за что? За то, что она не раз от верной смерти спасала! Это ты меня поедом ела, осокой ежедневно резала, подзуживая да уговаривая, чтобы убил. Теперь довольна, змея подколодная?! – рявкнул он.

– Бог с тобой, Фалалеюшка, бог с тобой, – повторяла перепуганная старуха.

– Брагу давай, карга старая, – не унимался старик, – да пошевеливайся!

Чувствуя свою вину, Лукерья не артачилась: быстро подняла из подвала четверть браги. Фалалей долго и жадно пил мутную сладковатую холодную жидкость, не обращая внимания на закусь. А напившись, старик плакал и ругал себя:

– Изверг я, изувер несчастный! Пожалел кусок старой собаке.

Потом, пошатываясь, вышел во двор, пытался поговорить с посаженной на цепь Домной.

– Не заменить тебе своей матери. Где тебе до нее…

Но Домна, оскалив хищные зубы, зарычала. Она, как и Дамка, не любила пьяных.

Все же алкоголь свалил Фалалея. Но и во сне он кричал:

– Дамка, Дамка, ко мне!

Утром его разбудил голос Лукерьи:

– Ты только посмотри, Фалалеюшка, посмотри… Ведь Дамка-то приползла!

– Что мелешь, старая? Какая Дамка? – не понял поначалу муж. Потом сообразил. – Дамка, говоришь?

Сгорая от нетерпения, Фалалей в кальсонах выскочил на улицу и увидел Дамку. Глаз у нее был выбит, правое ухо прострелено. Домна старательно зализывала ее раны.

– Слышу – под утро-то Домна воет… Дай, думаю, взгляну, успокою, – объяснила Лукерья. – Вышла, гляжу, а это Дамка домой ползет. Я ведь, Фалалеюшка, тоже расстроилась, всю ночь век не сомкнула: за что, думаю, такую умную собаку загубили? Я во всем виновата, я кормить отказывалась… А сейчас скажу – хоть меня убей, Фалалеюшка, а Дамку добивать не дам…

– Цыц, курица! Замолкни, старая! Раскудахталась. Я, чай, не дурак стрелять дважды. Оказывается, я вчера патроны перепутал: мелкой дробью стрелял. Ну и ладно, авось поправится.

– Я уж, Фалалеюшка, молока Дамке давала, – продолжала стрекотать старуха.

– Да заткнись ты, крапива жгучая! – зло зыркнул глазами на нее Фалалей. – Скорей шесты тащи в лодку, да денег не забудь взять. В село Вожгору Дамку повезем. Может, врачи вылечат…

Вскоре лодка закачалась на волнах. Семнадцать километров на шестах вверх по порожистой Мезени везли Фалалей и Лукерья раненную собаку. Ветеринар, осмотрев Дамку, обработал раны и наложил повязку. Вскоре ухо у собаки заросло. Правда, глаз спасти так и не удалось.