Текст книги "Синее море, белый пароход"

Автор книги: Геннадий Машкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

Мы остановились возле двухэтажного домика с верандой, которая висела над обрывом. На веранде сидел старик японец в черном кимоно. Он сидел неподвижно, как деревянный идол, и глядел куда-то в море. Синяя дымка стояла над стариком. Он курил длинную трубку.

– Папочка! – закричал Ивао, улыбаясь во весь рот, выставляя под солнце полукруг зубов. Из-за огромных зубов Ивао невнятно говорил, и мне трудно было его понимать.

Старик и не взглянул в нашу сторону. У Ивао сморщилось розовое пятно над правой бровью. Он опустил голову.

– Нас дом, – сказала Сумико и печально добавила, показав на старичка: – Папа Ге.

Мы пересекли поляну с прошлогодними клумбами. Ивао раздвинул стеклянную дверь и с поклоном попросил меня войти. Я начал заражаться их вежливостью и показал рукой, чтобы первой вошла Сумико. Напишу об этом ребятам – со смеху лопнут. В школе-то мы трепали девчонок за космы. В прихожей, перед лестницей на второй этаж, стояли рядочком гэта – дощечки с цветными полосками кожи и материи на носках. Ивао и Сумико сняли свои дзори и поставили рядом с гэта. А я почистил пятки о штанины, и все. И тут я увидел, что Сумико усмехнулась. Я сдвинул брови и засунул руки в карманы. Ради Юрика надо было стерпеть все.

7

По скрипучей лестнице мы поднялись на второй этаж и сразу попали в комнату с верандой. На стенах комнаты были наклеены картинки с изображениями дымящихся вулканов. В левом углу на низкой подставке стоял аквариум. В зеленой воде висели меж нитками водорослей золотые рыбки. Они пучили на меня глаза, похожие на кусочки бутылочного стекла. У них были смешные отвисшие брюшки и рыжие, как огонь, длинные эластичные плавники и хвосты.

Я подошел к аквариуму по мягким матам, которые по-японски назывались татами, и опустился перед рыбками на колени. Такие не снились Юрику и во сне… Я поднял глаза на Сумико и приготовился сказать по-японски: «Дайтемне, пожалуйста, рыбку».

Но тут я услышал, как звякнула дверь на веранду. Ивао раздвинул ее и с захлебом стал рассказывать отцу о нашем знакомстве. Я навострил уши. Ивао упустил, что я налетел на них. Зато со всеми подробностями он рассказал, как я спас Сумико. Ивао жестикулировал руками и подергивал время от времени желтую косынку на своей худой шее.

Старик на веранде не менял позы. Казалось, для него важнее трубка с длинным бамбуковым мундштуком и маленьким чубуком, чем спаситель его дочери. Ивао стал рассказывать во второй раз то же самое. Под конец старик встрепенулся и вынул трубку изо рта. Тогда Ивао в третий раз рассказал ему о том, как я спас Сумико.

– Где он, этот русский мальчик? – спросил старик и медленно повернул голову. Его глаза в бурой сетке морщин не видели меня, хоть я стоял близко, в косом потоке света с веранды. Глаза его блуждали, как у пьяного.

Сумико подтолкнула меня к отцу.

– Его зовут Гера, – сказала Сумико.

– Спасибо, Гера-сан, – сказал старик. Он взял мою руку и приложил к своей шершавой щеке. – Хороший росскэ марчик. – И забормотал по-японски, так что я разобрал только несколько фраз: – А жену мою и Тосиэ никто не спас… Зачем я их отправил?.. Надо умирать вместе… Все равно миру конец… Бомбы взрываются, как вулкан Фудзи. – Он бросил мою руку, закрыл лицо ладонями и стал раскачиваться: – О-о, конец миру, конец, конец, конец…

Ивао и Сумико с обеих сторон стали гладить серые волосы отца. Старик оторвал руки от лица и уставился на море. Слезинка выползла из его глаз и, точно головастик, сползла к губе. Ивао набил его трубку табаком и зажег. Сумико сунула мундштук в рот отцу. Старик, не отводя взгляда с одной точки, втянул дым впалыми щеками, выпустил и сказал:

– Там, на острове Птиц, нет бомб, нет русских, нет американцев, нет никого… Там никогда не будет войны… Кимура увезет нас туда на своем сейнере…

– Да, отец, – ответил Ивао и поправил на шее шелковую косынку, – мы скоро поплывем на пустой остров.

Я поискал глазами в море и увидел, куда смотрел старик и его дети. На самом горизонте из моря торчал островок. Он почти сливался с морем и небом. Я его заметил-то лишь потому, что тонкая острая тучка прерывалась в том месте.

Неслышно ступая по татами, вернулась ко мне Сумико.

Она попросила извинения за отца. Вот уж «шибко нежное воспитание», как говорит мой отец. Я пожал плечами и выразительно посмотрел на аквариум. Но Сумико хотела мне все объяснить, как будто я за этим пришел. Она стала рассказывать, что отец ее был хорошим врачом. Много людей вылечил Ге. А теперь вот сам болен. Он помешался после смерти мамы и сестренки Тосиэ. Когда началась война, отец отправил их в Хиросиму. Вся семья должна была переехать в сердце страны, в безопасное место. Да война не ждала… И вот они получили письмо от знакомых из Хиросимы. В письме сообщалось, что мама и Тосиэ погибли.

Сумико подошла к двери направо и отодвинула одну половинку. Она вошла в полутемную комнату и опустилась на колени перед тумбочкой, над которой был приколот к стене бумажный листок с сидящим богом Буддой. Сумико сложила ладони, как Будда. На домашнем алтаре чадили две свечки, по-ихнему ароматические палочки. Помолившись, Сумико взяла с алтаря трубочку бумаги и вернулась ко мне. Она пробежала глазами столбики иероглифов сверху вниз и рассказала мне дальше.

Ее мать нашли в автобусе с мертвыми пассажирами.

Тосиэ была в школе. Увидев за окном вспышку, похожую на извержение вулкана Фудзи, она упала под столик. Раздался грохот, подобный тому, когда тайфун обрушивает море на берег. Ученики с криком попадали на пол… Лишь несколько человек выползли потом из горящей школы… Тосиэ плакала и бежала по улице, пока не свалилась. Знакомые подобрали ее у своего дома. Они пригласили врача. Но врач не мог помочь. У Тосиэ беспрерывно шла кровь из носа и пучками лезли волосы. Когда она умерла, осталась лишь прядь на затылке…

– Папа теперь как маренький, – сказала Сумико и прижала письмо к глазам. – Папа бойся бомба. Он говори: «Ивао, Сумико, Кимура, надо живи пустой остров».

– Кто вам карточки выдаст на хлеб тогда? – спросил я.

– Не надо хреб, – ответила Сумико. – Япан кушай трава, рыба.

– Вы все тут чокнулись, – пробормотал я себе под нос.

– Что говори? – встрепенулась Сумико.

– Рыбки у вас больно красивые, – ответил я, кивнув головой на аквариум.

Сумико объяснила мне, что рыбки эти принадлежат дяде Кимуре. Он скоро придет. А пока они с Ивао будут развлекать меня картинами, которые нарисовал тот же Кимура.

Я заинтересовался. Ивао принес эти картинки, нарисованные на белой толстой бумаге цветными мелками. Мы все трое сели на татами и сгрудились возле картинок.

На первой был изображен бой самураев с какими-то туземцами в звериных шкурах. В руках у самураев, одетых в синие шелковые кимоно, сверкали широкие мечи и секиры на бамбуковых палках. Оскалив зубы, самураи прыгали на песчаный берег из своих лодок и гнались за туземцами. Некоторые туземцы пытались отстреливаться из лука, но самураи настигали их и рубили… Чернильные волны с белыми когтистыми гребешками несли к берегу караван самурайских лодок с высокой кормой и парусами, напоминающими крылья бабочек-капустниц.

Ивао ткнул пальцем в туземцев и гордо сказал:

– Айну.

– А-а, это которых вы перебили, – ответил я. – Читал. Айну жили на островах.

Я отодвинул от себя картинки, потому что там были сплошные самураи, и сказал:

– Надо рисовать собак, яблоки, дома с дымом…

– Коннити ва, – раздался за спиною голос, напоминающий мурлыканье кота.

Я вздрогнул и обернулся. Это был тот японец, что просил тогда в порту продать махорки. Щеки его напоминали терки с редкими дырочками.

– Здравствуйте, Кимура-сан, – ответили вместе Ивао и Сумико и поклонились.

Мой взгляд сорвался до его кривых ног в шерстяных носках. Если Кимура узнает меня, никакой рыбки я, конечно, не получу, Я ощущал на своей голове взгляд Кимуры. Пришлось притвориться, будто я внимательно разглядываю картинки.

– Вы не достали табаку? – спросил Ивао.

– Нет, – ответил Кимура.

– У отца кончается табак, – сказал Ивао.

– Зачем здесь этот русский? – спросил Кимура.

Я расслышал его слова так, будто он издалека очень быстро приближался ко мне. Кимура, ловко поджав ноги, сел передо мной. Он продолжал сверлить меня глазами, которые поблескивали в кривых, как мечи самураев, разрезах. Сам при этом улыбался, ощеряя полукоронки на передних зубах. Золото только с краев прикрывало коричневые зубы.

Я с тоской поглядел на аквариум. Похоже, мое положение ничуть не лучше, чем у этих бедных рыбок. Теперь черта с два убежишь. Ловкий Кимура, сразу видно. Вдруг он вообще переодетый самурай? И мне тут придет конец!.. Даже письмо ребятам не написал… Мама предупреждала, чтобы не отходил от дома. Рассказывал Загашников, что японцы поджигают дома русских переселенцев… Что стоит им хлопнуть меня? Озноб прошел вдоль хребта к пояснице.

Я заерзал на месте и незаметно подвинул руку к карману, где лежала ракета. Однако в карман я не залез, потому что Ивао и Сумико стали наперебой рассказывать, как они испытывали шлюпку, как Сумико вывалилась за борт и как я бросился спасать ее.

Они опять забыли упомянуть, что это я чуть не перевернул их шлюпку. Вместо этого они попросили разрешения подарить мне рыбку.

– Первый русский, который сделал японцу добро, – сказал Кимура, – но он еще не вырос… – Кимура поклонился в мою сторону и добавил по-русски: – Я весьма благодарен вам. – Он выговаривал «л», в отличие от других японцев.

Я опустил глаза и увидел свои ноги, уже покрытые мелкими трещинками. Летом у меня не бывает без цыпок. Я весело пошевелил большим пальцем ноги. Теперь дело в шляпе.

Но тут старик Ге отвлек Кимуру.

– Кимура-сан, – громко сказал Ге, – когда ты отвезешь меня на пустой остров?

Кимура пружинисто встал и пошел на веранду. Сумико махнула мне рукой в сторону аквариума. Мы с нею поднялись и подошли к рыбкам.

Сумико взяла щепотку крошек с фанерки позади аквариума и посыпала в воду.

– Надо плыть на маленький пустой остров, – говорил старик Кимуре и показывал трубкой в дымчатую даль, – на большом острове жить опасно.

– На чем мы уплывем, Ге-сан? – отвечал Кимура, качая головой. – Вспомни, что стало с моим сейнером, баржей и кунгасами…

Я наморщил лоб, улавливая смысл разговора Кимуры со стариком. Японец обозвал Загашникова подлецом за то, что купец загрузил сейнер Кимуры своими товарами, а беженцев на Хоккайдо не взял. И за это судьба наказала купца: сейнер наскочил на мину.

– Какое несчастье, что Загашников выплыл! – воскликнул Кимура, сжимая острые кулаки.

Я приложил ладони к лицу. Сумико забеспокоилась и перестала сыпать крошки. Она тихо попросила меня не бояться Кимуру. Он-де сердится на одного плохого человека. А так дядя хороший, он работает в порту – узнаёт погоду.

Глаза у Сумико блестели, как у плюшевого медвежонка. Она сказала, что Кимура дарит мне рыбку.

– Мне бы вот эту. – Я наугад ткнул пальцем и попал в самую пузатенькую, что притаилась между камнями на дне.

Сумико принесла из соседней, левой комнаты стеклянную банку с водой и погрузила в аквариум руку. Золотые рыбешки подплыли к ее позеленевшим пальцам и ткнулись в них.

Я рассмеялся.

Сумико сомкнула пальцы вокруг выбранной мною рыбки и в этой пещерке перенесла ее в банку с водой. Рыбешка повиляла рыжим хвостом и успокоилась. Сумико протянула мне банку. Я сглотнул слюну и прижал банку к груди.

Ивао сверкнул в меня очками. Кимура вернулся с веранды, поднял картину с самураями и айну и протянул ее мне.

– Дарю вам мою картину в знак благодарности, – сказал Кимура.

Я принял картину, хоть у меня своих боев было много. Мне бы тут и бежать, но я стоял как истукан и бормотал:

– Я тоже нарисую вам… У меня есть альбом. Хорошая бумага – в пупырышках. Что вам нарисовать? Хотите – бой матросов с япон… – Я прикусил язык и поправился: – Нет, скажите, что нарисовать?

– Море, – ответила Сумико, – и маренький остров.

Рядом с домом заурчала машина. Я повернул голову к многорамному окну.

В кузове машины блеснула плюшевая тужурка Дины. Рыбин крутил головой во все стороны. Мама показывала белой, словно бумага, рукой на поляну перед домом и что-то горячо говорила бабушке.

Наверняка мама советовала бабушке посадить на клумбах табак.

Сквозь стекло кабины я различил усы Семена. Он держал на коленях Юрика, замотанного шалью.

Я решил не выходить пока на улицу. Может, нашим тут не понравится и они проедут дальше.

Однако машина остановилась. Внизу задребезжала резко отодвинутая дверь.

Кимура уже спускался по лестнице.

– Коннити ва, – раздался тягучий голос Семена.

– Здравствуйте, – ответил Кимура. – Чем могу служить?

– Принимайте русскую семью, – сказал Семен. – Утром мы тут с хозяином договаривались… Дом большой. Поместитесь. Вам все равно скоро на родину уезжать…

– Прошу оставить нас в покое, – ответил Кимура, отчеканивая слова.

Семен стал втолковывать ему, что, пока японское правительство не заберет своих граждан с Южного Сахалина, русские переселенцы и японцы будут жить вместе. А по нашим законам не может быть такого, чтобы четыре человека жили на двух этажах, а другая семья ютилась где попало.

– Японцы и русские не могут жить в одном доме, – отчеканил Кимура, как по бумажке.

– Земля наша разве не один дом? – спокойно возразил Семен.

– Да что ты его убеждаешь? – вмешался горловой голос Рыбина. – С такими надо покороче…

– Не кипятитесь, – сказал Семен. – Человек сам поймет. Грамотный. Видишь, как по-русски шпарит… Ано-нэ, уступайте один этаж! Я ведь только сегодня утром договорился с хозяином…

– Он невменяем, – упорствовал Кимура.

– Да, но мы с ним дотолковались, – не отступал Семен.

Подарки жгли мне руки. Ну не мог Семен выбрать внизу дом или дальше? И наши прилипли к этому, точно он медом обмазан.

– Мы поселимся на верхнем этаже, – проскрежетал внизу голос отца. – У меня ребенок легочник. Ему надо, чтоб видел море… Давай, ано-нэ, потеснись, и без разговоров! Долго ли вам тут жить осталось? Скоро Хоккайдо ходи…

– Надо плыть на остров Птиц, – сказал Ивао сестре. Она вслушивалась в разговор, прижав руки к груди. Ее стрельчатые ресницы вздрагивали от резких выкриков.

Я пошел вниз по крутой лестнице. Отец чуть не сбил меня с ног. Он отодвинул Кимуру в сторону и поскакал наверх.

Я пошире расставил ноги.

– Отец, – забормотал я, – у них больной старичок. Он смотрит на море и на островок… Лучше останемся, где жили…

– Ты откуда здесь взялся? – опешил отец и стал боком, чтобы пропустить меня вниз. – Мы его по всему городу ищем, а он в гостях. И у кого!.. Я тебе вот всыплю сейчас! – Он сделал вид, что расстегивает ремень с бронзовой рамкой пряжки.

Я поставил к точеному стояку перил банку и картину и приготовился нырнуть под руку отца.

– Не тронь вояку, – вступился Семен, у него шевельнулись усы. – Ты вот что, Василий, может, в самом деле пока внизу поживешь?

И в это время к лестнице подошли мама и бабушка.

– Вася, нам бы лучше нанизу, – сказала бабушка, развязывая косынку. – Здесь подполье сделаем. А наверху где картошку держать будем?

Отец свел воедино брови и растерянно поглядел на кончики своих сапог. На него упала сверху тень. Ге-сан спускался вниз. Шуршало черное кимоно. Во рту дымилась трубка. В одной руке была подушечка для сидения. Другой рукой он прижимал к себе темную жаровню.

– Конец миру, конец, конец, конец…

Отец посторонился.

8

Мы поселились на верхнем этаже, где на стенах дымились вулканы. На светлой стене, рядом с верандой, мы с бабушкой повесили фотографию деда. Однако радости в нашей семье не прибавилось. Все, кроме бабушки и Юрика, ходили надутые.

Юрик целые дни играл с золотой рыбкой. Он разглядывал ее на солнце, кормил крошками, менял воду в банке. Во всем доме свободно звучал лишь его смех.

А внизу будто не жили.

Я старался ходить по лестнице около перил, тогда она не скрипела. И вышмыгивал на улицу из прихожей, как заяц из клетки. Иногда все же я смотрел на стеклянную дверь.

Посреди темноватой комнаты перед жаровней сидел Ге и курил трубку. Перед окнами нижнего этажа над обрывом стеной разросся крыжовник. Он закрывал море и съедал солнце.

Ивао и Сумико я не встретил ни разу, точно они уплыли на свой пустой остров. А увидеть их так хотелось, что ныло сердце.

В первые дни переезда на гору я не очень-то хотел с ними встречаться. В конце концов, прав отец – чего с ними чикаться. И ребята наказывали не церемониться… Конец миру… Пустой остров… Язык победителей… А если бы они нас победили? Поплыли бы к нам на материк наводить мир и порядок. Я читал, как после войны 1905 года они устроили на Южном Сахалине гетто для русских… Нам бы, партизанам, срубали б головы самурайскими мечами… Ну хорошо, мы с ребятами не тронем Ивао и Сумико. Я скажу ребятам, что Ивао и Сумико находятся под моей защитой. Надо это еще в письме оговорить. Но зато другие потомки генерала Сиродзу держитесь!..

Письмо, правда, я не смог пока написать. Торопились вскопать и засеять огород. Даже Семен нам помогал, хотя ему трудно было поддерживать лопату левой рукой. Он удивлялся, зачем мы вскапываем огромную площадь, советовал маме бросить огород и поступить на рыбозавод. Но маму нельзя было оторвать от грядок.

Мы перекопали всю поляну перед домом, оставив лишь узенькую дорожку к проезжей дороге. Потом сажали картошку, в одну лунку с нею – рябенькую фасоль; засеяли грядку морковкой, затем редиска, лук, кукуруза, подсолнухи, табак. Ими засадили чуть ли не пол-огорода. Рассаду бабушка вырастила еще на квартире у Загашникова.

От нас не отставали и Рыбин с Диной. Они поселились в соседнем по дороге маленьком домике, хозяин которого уже уплыл на Хоккайдо. Рыбин раскорчевал под табак ланок в рощице на склоне. Он приходил к нам советоваться насчет самой ранней рассады.

Чем чаще появлялся у нас Рыбин, тем реже Семен. Зато к нам потянулись японцы из городка. Они несли разные вещи, чтобы обменять их на табак. Японцам нравился наш табак. Они курили его и похваливали.

Отец принимал лишь красивые и интересные штуки. Он выменял часы с музыкальным боем. Каждый час они вытелинькивали нежную японскую мелодию. У нас появились деревянные чашки для чая и поднос, так разрисованные хризантемами, что на посуду можно было только любоваться. Отец носил дома шелковое кимоно. Такое же отец выменял и матери, но она кимоно не носила. Мама злилась теперь на отца и за то, что он переводит добро – табак – на безделушки. Она и жила в левой комнате с бабушкой, а отец – в правой, где раньше стоял домашний алтарь японцев. Над постелью отца висел выменянный на табак шелковый ковер, где были вытканы горы с кривыми деревьями, озеро в камыше и лилиях, по нему разъезжали в лодках японцы с японками и любовались луной. В комнате отца стояли бронзовые статуэтки Будды, чаши из фарфора, пепельницы из бамбука, валялись длинные трубки для табака и опиума. И еще выменял он свирель – лаково-черную, с красной кисточкой. Из нее выдувались звуки, напоминающие пение ветра в скалах, трели соловья, шорох волны. Отец сказал, что будет учиться играть на свирели.

Да, Рыбин однажды подарил отцу черную шкатулку, которую нашел в своем доме. Когда Рыбин ушел, Юрик раскрыл шкатулку. Там оказался какой-то пепел. Юрик набрал горсть пепла и начал струйкой спускать его обратно. Хорошо, бабушка увидела. Она схватилась за голову и раскрыла рот. Быстро-быстро крестясь, она подошла к Юрику и отняла у него шкатулку.

– Господи помилуй, Василий! – выговорила бабушка. – Это ж, сдается мне, покойника ихнего пепел!

– Красивая шкатулка, – ответил весело отец.

– Надо выбросить вместе с пеплом, – предложил я.

– Вам бы с отцом на собак брехать, – ответила бабушка, прижала к животу шкатулку и спустилась к японцам.

Бабушка пробыла там полчаса. Она вышла от японца вместе с Ивао. Шкатулку бабушка держала под платком. Ивао взял лопату, и они пошли к храму. Вернулись они через час уже без шкатулки.

С этой поры бабушка стала запросто ходить в гости к японцам на нижний этаж. И каждый раз несла вниз гостинец – добрую жменю табаку. О чем она могла говорить с полоумным старичком? Может быть, о врачевании? Вообще-то бабушка тоже вылечила немало людей на своем веку от простуды, от рожи и чирья. Она лечила травами и заговорами. Интересно, полоумие она сможет вылечить или нет? Наверное, нет. Туберкулез она точно не лечит…

Я беспрерывно думал о Сумико. Она мне снилась по ночам. Будто она тонет, а я медлю прыгать в воду. Я считаю, что у меня отнимается в воде рука, как у отца. Будто у меня такое же ранение, блуждающий осколок…

Вдруг я вспомнил, что обещал отдарить их своей картиной. И я решил нарисовать для Сумико море и далекий Птичий остров. Пошел с утра к подбитой Кимуриной барже со своим альбомом. Еще надеялся я, что встречу там Ивао и Сумико. Буду рисовать, а они придут.

В барже все оказалось на месте. Шлюпка чуть-чуть покачивалась на легкой волне. Я взял «бога счастья» с фанерки и поднес его к свету. Он ухмыльнулся мне, как старому знакомому. Я прошел к краю площадки. И тут вдруг заметил шевелящуюся студенистую водоросль в воде под ногами. Но водоросль подплывала. И я заметил розовые присоски, похожие на пуговички… Это был осьминог. Он переливался всеми красками, как мыльный пузырь, и гипнотизировал меня огромными жуткими глазами. Одно его щупальце дотянулось до края площадки в воде и стало ощупывать доску. Мои плечи сами собой передернулись. Я повернулся и побежал к носу. Даже не стукнулся в темноте о трап.

В этот день мне расхотелось рисовать с баржи. Да и отсюда почти не виден был Птичий остров. Я решил подняться на сопку и осмотреть море и островок оттуда.

После обеда я пошел штурмовать сопку над городком. Без продыху карабкался по кустам, пока не упал в заросли кислицы на плоской вершине. Ветерок с моря высушил мои мокрые волосы. Я отдышался и сел лицом к морю.

Под моими ногами жирно блестела крыша храма. Чуть ниже отсвечивали на солнце крыши нашего дома, рыбинского и соседних. Крыши городка напоминали щит, пересеченный крестом – главной улицей с переулками. Волнолом изогнулся в сторону моря, словно лук.

Надо мной проносились стрижи и синицы. На руку свалилась божья коровка. Я ее сшиб щелчком. Потом раскрыл альбом, погладил бархатную корочку.

Я начал подмалевывать синим карандашом. Но море было многоцветное, в лилово-зеленых пятнах да еще в мелких серебряных чешуйках. Это только для Юрика легко было нарисовать «синее моле и белый палоход». Я задумался и не заметил, как покрыл весь лист синим. Тогда я пересек его зелеными косыми пучками. Получилось море на глубине. Вот колышутся ленты водорослей. А вот плывет, маскируясь под море, клювастый осьминог. Рыбешки от него врассыпную. Но одна, золотая, осталась в петле его щупальца.

Меня оторвал от рисунка барабанный бой. Кто-то лупил в пустую бочку около храма. Там, на зеленой площади, собирался народ. У японцев, наверное, был сегодня какой-то праздник.

Я поскакал вниз, и солнце подпрыгивало над моей головой, как футбольный мяч.

Японцы ради праздника вырядились в нарядные кимоно и черные костюмы. Они прогуливались перед храмом, а здоровенный японец бил двумя палками в пустую железную бочку, поставленную на попа на деревянном помосте. Комки его мускулов перекатывались под желтой кожей, и пот блестел на спине. Маленький японец в синем кимоно сидел рядом на помосте и наигрывал на свирели. Музыка была монотонная, но от нее все равно ноги разбегались. И прогуливающиеся вокруг японцы не выдержали. Самые молодые стали в круг и начали изгибаться, точно былинки на ветру, и прихлопывать в ладоши. Все медленно кружились вокруг музыкантов. Подходили новые танцоры, и японский хоровод раздавался… Мелькнула полосатая спина – это оказался среди танцующих Семен в тельняшке. Он топтался словно медведь. Рядом с ним я увидел девушку-японку с мелово-белой шеей под ровным обрезом волос. Японка показывала Семену, как надо правильно танцевать. И все равно он напоминал медведя. Девушка смеялась, откидывая голову, и опять показывала. Я понял, что Семену не до меня, и не подошел к ним.

Я вынул из-за пазухи альбом, чтобы набросать музыкантов и танцоров, пока не стемнело. Но тут крепкая рука схватила меня за плечо сзади. Звякнули медали отца.

– Пойдем-ка, – сказал он загадочно.

– Куда?

– Ты хотел доказать японцам за деда?..

– Хотел, – растерянно ответил я.

– Вот и докажи им…

Сапоги отца испускали всегдашний свой блеск. По утрам он долго наводил на них глянец. Сначала смахнет пыль тряпочкой, потом нанесет крем и расчистит щеткой. Затем настает очередь бархотки и куска парафина. После этого сапоги пылают черным пламенем.

Отец подвел меня к дальнему углу храмовой площади. Народ теснился тут вокруг песчаной арены. Много было ребятишек. Девчонки похихикивали в своем кружке под деревом. Там же стоял стол, за которым сидел японец с белой повязкой на рукаве. Другой японец с такой же повязкой ходил по кругу и вызывал на арену ребятишек бороться. Однако япончата жались и прятались друг за друга.

Судья наконец выволок на арену двух маленьких японцев. Толпа стала подбадривать малышей. Они неуверенно топтались друг возле друга по свежему песку.

– Давай! – закричал я. – Давай!..

Один малыш обхватил другого за голову и ткнул в песок. Сам испугался и убежал. Судьям пришлось побегать за победителем, чтобы вручить ему какой-то приз на лопаточке в конвертике. И опять судьи начали вызывать желающих.

Отец взял меня за плечи и вытолкнул на арену. Рубаха не выдержала тяжести альбома, вылезла из-под ремешка, и альбом шлепнулся на песок. Японцы закачались от смеха, как кусты под ветром.

Я вначале растерялся, но потом подхватил альбом и гордо выпрямился. Я стал выискивать в толпе своих сверстников. Что ж, поборемся! Будет о чем написать ребятам…

И тут я чуть снова не выронил альбом. За мной исподлобья сквозь выпуклые стекла очков следил Ивао. Рядом стоял Кимура и что-то нашептывал ему на ухо. И я сразу представил себе генерала Сиродзу. До сих пор я не мог нарисовать Сиродзу, сколько ни силился. Только форма генеральская выходила, а лица не было. Но теперь я видел это лицо. На зубах поблескивают полукоронки… У меня зашевелились пальцы: так захотелось нарисовать генерала Сиродзу – Кимуру. Но в это время оба судьи обратились к зрителям с горячей речью. Они просили выйти бороться со мной того, кто ощущает силы, чтобы утвердить здесь дух Ямато.

Я положил альбом на стол судей и скрестил руки на груди. Вспомнил, как мы целыми днями боролись в своем овраге. Я клал на лопатки даже здоровяка Скулопендру. А если ты, Ивао, полезешь, то пощады не жди. Придавлю, как клопа, и не выпущу, пока не запищишь. Не выпущу, даже если будет просить Сумико. Она тоже должна быть тут. Они с братцем не расстаются.

Я вгляделся в девчачий куток и увидел Сумико. Она прикрыла нижнюю часть лица большим бумажным зонтиком. Но я ее по одним глазам узнал бы. Они блестели, как кусочки антрацита.

А Ивао уже шел на арену. Он снял очки и щурился. Его тонкие зубы выпячивались, точно он хотел укусить меня. В самый последний момент я загляделся на его родимее пятно, похожее на воробья, и подумал: если они уедут и мы вырастем на разных берегах, но когда-нибудь нам доведется встретиться, например, в рукопашном бою, я сразу узнаю Ивао.

В это время судья дал сигнал. Я зазевался и ощутил на шее горячий выдох японца. Ивао обхватил меня под поясницу и кинул вбок. Мне удалось устоять. Но не успели ноги стать пошире, как Ивао вновь налетел. И тут я опять зазевался. Захотелось взглянуть, как действует наш поединок на Сумико. Она раскручивала за трость свой зонтик с черно-желто-зелеными глазами змеи.

Ивао толкнул меня в грудь, потому что Кимура выкрикнул по-своему из толпы: «Толкни!»

Я упал всем телом назад. Чтобы не лечь на лопатки, я выбросил правую руку. Она хрустнула выше кисти, но спасла меня от поражения. Судьи кинулись ко мне. Но я уже вскочил на ноги и сгреб Ивао. Он очутился в железных тисках. Он еще пыжился, больно давил мне в грудь подбородком и чуть не выскользнул, потому что правая моя рука вдруг онемела. Тогда я покрепче перехватил Ивао под поясницу и припечатал к песку одним броском. Онемение в правой руке прошло, но сменилось дикой болью. Я так и лежал на песке, лишь голову приподнял. Глаза змеи, нарисованные на зонтике Сумико, расплылись. Рядом начали спорить. Сапоги отца наступали на дзори судей и лакированные полуботинки Кимуры. Подошли из толпы еще двое. По клёшам с ботинками и сапогам я узнал Семена и Рыбина.

Отец доказывал, что победа моя чистая. Однако судьи медлили выносить решение. Кимура же просил судей повторить поединок.

Мы с Ивао поднялись. Он напружинился, готовясь вновь кинуться на меня. Родимое пятно налилось кровью.

– Капитан, – сказал один судья отцу, – оба падай… Надо опять борись.

– Опять, опять, – повторил Кимура, стараясь улыбаться.

– Поучи их еще разок, – сказал отец и гордо оглядел толпу из-под приспущенных век. – Пусть знают, с кем дело имеют.

– Хватит, Василий, – вмешался Семен. – Пусть ребятишки помирятся.

– Не подводи наших, Гера! – завопил Рыбин.

– Ну так что, сынок? – спросил отец и подмигнул.

Чтобы не заорать, я кусанул губу и помотал головой в разные стороны.

– Говорю – борись, – просипел отец, наклоняясь ко мне. – Опозорить отца хочешь?

– Опять, опять, – твердил Кимура и улыбался.

– Ты его под ножку, под ножку… – советовал Рыбин.

– Перестаньте! – Семен потряс неравными кулаками, которые были похожи на два разных куска кварца. – Раздухарились?!

– Твое-то како дело? – взвизгнул Рыбин. – Свово сына заимей и распоряжайся им, как хошь.

– Мой сын, – поддакнул отец, – что захочу, то и будет делать…

Я повернулся, прорвал толпу, где она была пореже, и побежал за храм. Здесь рос на склоне густой кустарник и возвышался на каменном постаменте бронзовый Будда, изрешеченный пулями. Я свалился в росистую траву и заскулил, как щенок, которому отдавили лапу. Будда печально глядел на меня пробитым глазом.