Текст книги "Ночные каналы (СИ)_"

Автор книги: Геннадий Николаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Девушка пожала плечами. Отходя от меня торопливо, как-то боком, ответила:

– Не знаю, я недавно здесь...

– Как ее фамилия?

– Кажется, Мокшанова... Или Локшанова, точно не помню.

– А где живет? В общежитии?

– Не знаю...

– А кто увез ее на «Волге»?

– Что? – испуганно спросила она и, всплеснув руками, побежала к зоне «Б». Опять под красной лампочкой возникло туманное пятно, дверь со скрежетом закрылась, и я остался в полной темноте.

Я вернулся в свое здание. На освещенной лестнице развернул бумажку. «Юра, срочно перевели в дневную смену. Не скучай. С.»

На столе у сменного под стеклом лежал список служебных и домашних телефонов начальства и сотрудников зоны «Д», но был и номер справочного бюро. Естественно, я тут же набрал этот номер. Длинным гудкам, казалось, не будет конца. Но вдруг трубку сняли. Я попросил дать квартирный телефон Светланы Мокшановой или Локшановой. Вскоре резкий птичий голос ответил: «Такой нет». Я швырнул трубку на рычаг. Сменный, белым кулем сидевший за столом над очередным кроссвордом, поднял красные глаза.

– Телефоны ломаются, понимаешь? – сказал он в пространство. – От постоянного облучения пластмасса не выдерживает, становится хрупкой...

Смысл сказанного не сразу дошел до меня – лишь в общежитии перед тем, как провалиться в сон, я с изумлением подумал о его словах: «Почему постоянное облучение? И если пластмасса не выдерживает, то что же происходит с нами, живыми?»

То ли уже во сне, то ли еще наяву я увидел пробегающую крысу – она посмотрела в мою сторону, заговорщически подмигнула и скрылась под тумбочкой.

4

Часов около одиннадцати я вышел в коридор – всклокоченный, немытый, очумелый от короткого сна и жары. Первая мысль, которая посетила меня, еще до того, как я продрал глаза, была о Свете. Вчерашняя ночь – с овчаркой, машиной, девушкой – представлялась каким-то нелепым кошмаром. Еще эта пластмасса, которая не выдерживает... Я стиснул голову ладонями, заставил себя думать логически. Что является самым важным на данном этапе? Светлана! Как ее найти? В принципе это было возможно: город закрытый, никто никуда не мог исчезнуть, все на учете. По четырем параметрам – имя, возраст, внешность, место работы – можно было рассчитывать на успех. Обойти десяток общежитий, которые были, кстати, совсем рядом, дело получаса.

Умывшись и выпив кружку теплой, пахнущей сразу всей таблицей Менделеева воды из титана, за которым следил одноглазый Фомич, я вышел на яркий свет, под жгучее полуденное солнце. На крылечке возле барака, закинув ногу на ногу, с папиросой в зубах сидел Фомич. Он всегда тут сидел, в валенках, телогрейке и шапке-ушанке в любую погоду, казалось, круглые сутки. Он и сам говорил, что привязан к бараку, как собака к будке, больше у него нигде никого нет. Увидев меня, он радушно похлопал трехпалой рукой рядом с собой, приглашая посидеть за компанию. Я сел, не без некой корыстной мысли.

Мы поговорили о погоде («жара, сушь!»), о крысах, клопах и тараканах («они тут навеки прописаны, вроде меня»), о новостях городской жизни («вчерась в пятом зверинце так накеросинились, что девки голышом бегали...»). Я навострил ухо.

– В пятом это что, бараке? – уточнил я.

– Ага, – кивнул Фомич. – Там одни биксы. Знаешь, что такое биксы? От дома оторвались, до сладкого дорвались. Вот их и барают все, кому не лень. Охрана да стройбат тамот-ка долбится...

– Скажите, Фомич, вы тут всех знаете, а кто из начальников разъезжает на «Волге» с овчаркой? Собаку зовут Барс.

– Барс? На «Волге»? «Морская волна»? Так это из высоковольтных, вельможа, начальник режима Евстафий Палыч Братчиков. Он тут с первых столбиков, вроде меня. Из Краслага – повысили!

– А он женатый?

– А как же! У них, падла, у всех, штампики. И баба есть, двое пацанов. А как же! Но они все от жиру да от безделья по три-четыре шалашовки греют. Гаремы!

– А откуда вы знаете? Сами видели? Через перископы?

Фомич обиженно стрельнул в меня слезящимся глазом.

– Поживешь с мое, и без перископов увидишь. А чего видеть-то? Как они бараются? Я вижу: катит в машине, сам за рулем, рядом двустволка. Это что, на службу, что ли? В лесок или на хату. Не домой – боже упаси! Дома – баба, дети, партбилет, щи жирные с мясом. Катит краем зоны, вдоль полосы. Думает, не видно. А попки на вышках на что? А наш брат, бывший зэк, хоть и одноглазый? А стройбат, что в кустах спит или девок шерстит? А сами девки в окнах – с утра до ночи титьки греют? Мы ж в зоне! Каждый пук слышно. Все всё про всех знают. Кто кого, когда и как. Если хошь, я тебе все хатки покажу, кто где хорькуется. Если интересно... А чего тебе? Зачем? – вдруг спохватился Фомич, видно, сообразив, что слишком разболтался.

– Зачем? Да низачем! – рассердился я. – Любопытный. Впервые в «ящике», все интересно, как тут люди живут.

– Ну, ну, – успокоенно закивал Фомич. – Тогда – лады. Ты и впрямь еще зеленый. Ни усов, ни бороды. Че так? Не бреешься еще?

Я смутился. И правда, лицо у меня как у мальчишки, гладкое, чистое – и когда полезут волосы?! Так хочется быть взрослым, уже двадцать три скоро! А выгляжу как пионер.

Фомич придвинулся ко мне поближе, толкнул локтем.

– Этот Братчиков приспособил, гад, и кобеля к этому делу. И такой этот Барсик ушлый, говорят, долбает баб не хуже хозяина. А то на пару – шведским бутербродом. Только по мне – тьфу все это!

Я лишь смутно догадывался, о чем говорил Фомич, но так пакостно и грязно стало на душе, что я решительно поднялся.

– Пока!

– А че так? Спешишь? – спросил Фомич, явно сожалея, что слушатель уходит. Видно, он только-только разохотился на интересный разговор.

– Да, дела. Человечка тут одного надо найти, – небрежно сказал я и двинул через вытоптанный пустырь с футбольными воротами по краям.

– В случае чего, скажи, я тут всех знаю, – прокричал вдогонку Фомич.

Я помахал ему. Идти, честно говоря, уже никуда не хотелось. Разговор с

Фомичом отбил всякую охоту искать Светку. Да и она ли садилась в «Волгу» прошлой ночью? Может, Братчиков увозил с собой какую-то другую женщину...

Я мысленно выругал себя за тупость: ведь мог же сразу, там же, по горячим следам узнать – хотя бы войти в здание и спросить у охранника. Балда! А теперь таскаться по общежитиям... Даже если и найду, то что я скажу ей? Вот, дескать, и я, здрасьте, пошли купаться. Так, что ли? Или захватить в магазине бутылку? Как тут принято...

Я шагал вдоль кромки выбитой асфальтированной дороги, не зная, что делать дальше, куда податься. Подошел к обшарпанному «дворцу культуры», больше похожему на колхозную зерносушилку. Однажды студентом работал осень в колхозе, на зерносушилке, чуть не сгорели вместе с ней. Справа и слева от входа афиши: «Сегодня – «Бродяга», завтра – «Господин 4 20»». И ту, и другую картину я видел уже по три раза. Возле окошечка кассы – ни души. Пылевой столб погнало вихрем с пустыря – прямо на меня. Я вошел в кинотеатр, переждать. Внутри, у самой двери за барьерчиком сидела пожилая женщина. Седые прядки аккуратно прижаты цветастым платком. Сбоку – столик с телефоном. Она встрепенулась, решив, что я в кино, поднялась. А я уставился на телефон.

– Что, молодой человек? – приветливо спросила она. – В кино или позвонить?

– Позвонить, если можно.

– Звони, милок, это внутренний.

Она деликатно отошла, чтобы не мешать, а я, припомнив номер справочного, стал накручивать диск. Когда соединилось, я уверенным голосом попросил соединить с первым женским общежитием. Девушка озадаченно помолчала, уточнила: «Вам общежитие в жилухе?» Да, да, ответил я, не представляя, что сие означает. И действительно, соединила: я услышал в трубке отдаленные звуки бойкой жизни молодой общаги – выкрики, смех, какую-то возню и наконец бурчливый голос вахтерши: «Ну? Кого надо?»

– Светлану, беленькую такую, в зоне «Б» раздатчицей работает.

– Из какой комнаты?

– Не знаю, сказала, здесь.

– У нас их тут сто штук и все Светланы.

– Ну, спросите у кого-нибудь. Светлана Мокшанова, беленькая, красивая!

– Я тебе сказала: тут все беленькие, все красивые и все Светланы.

– Ну, пожалуйста!

– А ты не нукай, не запряг!

Она бросила трубку – разговор окончен. Я в задумчивости застыл с трубкой в руках. Женщина, видя мое затруднение, подошла поближе, готовая помочь. Обута она была почему-то тоже в валенки, как и Фомич, это в такую-то жару!

– Что, милок, не получается? – спросила она. Лицо ее светилось добротой. – Кого ищешь?

Я объяснил: девушку, с которой познакомился на днях в рабочей зоне. А где живет, не сказала. А мне это очень важно.

– Конечно, важно, – согласилась она.

И без всякой просьбы с моей стороны, сама взялась за телефон. Обзвонив женские общежития, выдала результат: ни Мокшановой, ни Локшановой Светланы у них не значится, надо обращаться в отдел кадров.

Поблагодарив женщину, я вышел на солнцепек. Яркость дня ослепила меня. Мне вспомнилось: ночь, канал, прожектор и мы, плывущие навстречу этому яростному свету, словно сами стремимся попасть в какое-то адское пыточное устройство. В этой слепящей яркости дня тоже, как и в ночном свете прожектора, было что-то неестественное, вкрадчиво-злобное. Пелена застилала небо, постройки вдали чуть покачивались, казались расплывчатыми, как при мираже. Возможно, это и был мираж – весь этот голый, пустой, словно вымерший город, обнесенный, опутанный колючей проволокой и охраняемый как самая строгая тюрьма. Мне показалось, будто я попал в страшную сказку и единственная добрая душа здесь – контролерша в кинотеатре. А я даже не спросил, как ее зовут. Светлана же утратила реальные черты и представлялась загадочным призраком, возникшим из причудливых сплетений ночи, каналов и огней прожекторов. Я не мог вспомнить, как она выглядит, как звучит ее голос, какие у нее глаза. И в то же время что-то властное заставляло думать о ней, хотелось увидеть ее, убедиться, что она есть, существует реально, а не плод моих ночных фантазий.

Я осмотрелся по сторонам. За пустырем с футбольными воротами и тремя приземистыми бараками распластались общежития молодых специалистов. У входа в средний на лавочке сидел Фомич. Улицы-дороги, охватывая бараки с двух сторон, тянулись издали, от промзоны через городские кварталы к главной проходной, как в воронку, куда стекались тропинки, тротуары – все суженное пространство «ящика». Там – главный клапан, обеспечивающий обмен внутреннего с внешним, – производился досмотр машин и людей, там же были бюро пропусков и проходная.

По краям левой дороги росли долговязые тополя, правая была голая, открытая словно для прострела вдоль всей ее длины. За левым рядом пыльных тополей стройно, как на плацу, выстроились плоские бараки, тоже наследство от зэков, общежития молодых рабочих, так называемая «жилуха». Наши три барака отличались от этих лишь тем, что клетушки, на которые было поделено прежнее общее пространство зэковского барака, были рассчитаны на двоих или четверых жильцов, а не на шесть и восемь, как в «жилухе». Сколько там было бараков, я не знал, они рядами уходили в сторону леса довольно далеко и тянулись вдоль дороги чуть ли не до самой промзоны. При взгляде на них вспоминались кадры из фильмов о фашистских концлагерях смерти.

Итээровский состав жил в трехэтажных домах с балкончиками на два или четыре подъезда. Все дома были желтого, яичного тона, пыльные и скучные. Начальство покрупнее располагалось в коттеджах в зеленой зоне, за парком, на берегу реки. Зона раскидывала свои заграждения и за реку, захватывая несколько островков и как бы отрезая часть речного русла от общегражданской территории. Как тут осуществлялся пограничный режим, я не знал, но, видимо, надежно, как и везде.

Пустырь, или, как его называли, «площадь», перед кинотеатром был центром городка. Тут существовал, как в нормальной провинции, торговый ряд – «Продтовары», «Хозтовары», «Культтовары», а также почта, телеграф, библиотека, парикмахерская, ресторан «Сибирь» и кафе «Ландыш». Был еще ЗАГС, милиция с вытрезвителем и поликлиника с двумя больничными корпусами, из-за которых голубенькими оградками выглядывало кладбище, как бы намекая своим присутствием, где в конце концов окажутся все жители этого убогою поселения.

«Господи, куда меня занесло!» – с горечью подумал я. Таким одиноким, никому не нужным я себя еще никогда не чувствовал.

Я зашел в кафе, навернул двойную порцию оладьев со сметаной и три стакана крепкого чаю. Аппетит, как ни странно, был у меня отменный.

Снова очутившись на жаре, я в растерянности остановился. До ночных автобусов еще уйма времени. Светлану я решил больше не искать: если судьбе будет угодно, встретимся, если нет – переживу. Но почему-то не терпелось как можно быстрее скоротать этот день. Почему-то был уверен, что этой ночью увижу ее – обязательно!

Я вернулся в общежитие, незаметно проскользнув мимо дремавшего на лавочке Фомича. Взялся было за книги, а это были в основном учебники по физике, электродинамике, математике, но ни одна не заинтересовала настолько, чтобы всерьез читать ее. От духоты и запахов барака клонило в сон. Казалось, по лицу бегают какие-то мошки, Я разозлился, взял полотенце и мыло и отправился в туалет – смыть с себя эту потную ядовитую пленку.

Достопримечательностью барачной уборной, и довольно странной достопримечательностью, было высокое новое зеркало, окантованное аляповатой резьбой из дерева. Как оно заехало сюда – загадка. Тем не менее, каждый мог лицезреть себя во весь рост, и это было все-таки разнообразием в здешней серой унылости.

Умывшись до пояса, я вытирался перед зеркалом и внимательно разглядывал себя. Долговязый. Лицо худощавое, чуть вытянутое, лоб высокий, открытый, над ним – валиком короткий зачес – слева направо. Затылок голый, как у спортсмена. Футболка – вот я ее натягиваю на влажное мускулистое тело – зеленая. Брюки – серые, расклешенные снизу – по последней моде! В голубых глазах какая-то муть, поволока, и это мне не нравится. Никогда раньше не было у меня таких глаз. Что происходит?! Какие-то тупые, как у молодого сонного бычка...

Чуть не плюнув на себя в зеркало, я ушел в свою клетушку и, расстроенный, завалился спать. Скорее бы ночь!

5

– Спи, спи, я ненадолго. Кое-как нашла тебя, конспиратор!

– А ты! Зачем ты с этим амбалом, на «Волге»? Зачем?

– С каким амбалом? Какая «Волга»?

– Амбал по фамилии Братчиков. «Волга», овчарка Барс, жена и двое пацанов. Зачем он тебе?

– Плешь какая-то! Никакого Братчикова не знаю. Какой Барс? Очнись!

– Искал тебя по всем общежитиям. Ты – Мокшанова или Локшанова?

– Я – Светлана, этого достаточно. Зачем фамилия? Ты что, из милиции?

– Слишком много тумана. Хватит дурочку валять! Я же видел, как он вывел тебя за руку и втолкнул в машину. Потом позвал собаку: «Барс!» Овчарка лежала на моей спецовке – все провоняло псиной. Даже сменный заметил.

– Ты бредишь, милый. Спи давай, а ночью приходи на канал, там и поговорим...

Во сне это было или наяву? Проснулся я от тяжелого влажного удушья – лежал на животе, уткнувшись лицом в мокрую подушку. Губы распухли и болели. В низу живота, в паху, ныло так, как бывало, когда обжимался с девчонками в институте. С чего бы? Неужели не сон? Значит, она приходила, и мы...

Я с трудом повернул голову – будильник на тумбочке сразу зачавкал громко и вызывающе: время вступило в свои права – до отправления автобусов в рабочую зону оставалось двадцать минут. Значит, проспал около шести часов! Да с утра три. Так и распухнуть можно. Я вскочил и кинулся умываться.

Благо, автобусы останавливались возле кинотеатра, я успел заскочить в последний, набитый битком. Но если бы и не успел, особой беды не было бы: я же не в штате, и пропуск у меня не такой, как у нормальных работников. И на табельных часах не надо отмечаться. К тому же в смене я нужен лишь для того, чтобы ходить за газировкой да вести журнал учета доз. Но и это было необязательно, потому что дозы фиксировались самописцем и журнал этот нужен был только лично мне для дипломного проекта.

Получалось, что я тут не нужен был абсолютно никому! Исчезни я куда-нибудь внезапно, никто и не спросит, не поинтересуется, куда это пропал наш студент. Они даже фамилию мою не могли запомнить, все перевирали: то Киловатов, то Каловритов, хотя фамилия самая элементарная – Коловратов. Николай Алексеевич Коловратов.

Сменный по фамилии Пантелеймонов был самым натуральным увальнем, видимо, из деревенских, молчаливый, хмурый, загадочный. Какой леший занес его в физику да еще в такой «ящик»? Это – раз. Во-вторых, «корысти» он никакой от своей работы не имел: ни диссертации делать, ни статей писать не собирался. Работал как обычный служащий, от и до. Кажется, ничто не интересовало его, кроме кроссвордов. Но именно на этой стезе он и проявлял некую «дополнительную» загадочность. Ибо не было слова, которого он не отгадал бы. Все кроссворды, а он специально выискивал их по газетам и журналам, были заполнены им от «а» до «я». То ли какая-то мания одолевала человека, то ли странная прихоть ума, то ли привычка, возникшая в долгие зимние деревенские вечера, – так мне казалось. Впрочем, страсть эта никому не мешала, и его тихое сопение в рабочее время всех устраивало, а меня – тем более. Единственное, что я должен был делать обязательно – докладывать, куда и зачем хожу. Как будто сменному было не все равно, где я болтаюсь.

Так и на этот раз, я «доложил», что в связи с дикой жарой хочу пойти искупнуться. Он кивнул, и я был таков.

На каналах все было как обычно: тишина, прохлада, тусклые фонари по периметру зоны, темные вышки, казавшиеся пустыми, столбики с колючкой, уходящие в сумрачную муть охраняемого пространства. Почему-то при безоблачном небе отсутствовала луна и совсем не видно было звезд. Значит, хотя облаков нет, но есть какая-то мгла, а это, должно быть, куда хуже для всех нас, ползающих и бродящих тут. И правда, в горле першило, нос привычно улавливал нечто едкое, чужеродное – наверняка кто-то где-то по-тихому «позволил» себе ночной выброс. Хотя официально выбросы запрещались, каждый начальник ночной смены делал это, уверенный в полной безнаказанности. Да и куда было девать всю эту массу разных гадостей, что накапливались в сборниках за сутки работы? Проектом не предусмотрено, значит, гони все в атмосферу, вали себе под ноги, авось рассосется, растащится, испарится. Так и жили, уже не один год! Поначалу жители города возмущались, шумели, писали жалобы, потом привыкли, придышались и лишь роптали на ветер, который опять дует не в ту сторону...

Я сел на берегу, возле двух кучек гравия, что сгребли мы со Светкой. О, как я ждал ее! Как жаждал видеть! Все внутри сжималось и горело от нетерпения. Зуд нетерпения сильно подогрел Фомич: когда я выбегал из барака к автобусам, он все же успел ухватить меня за рукав и, одобрительно поблескивая целым глазом, прохрипел, обдав каким-то жутким перегаром: «Ну, ты – пахарь! Чувиха к тебе шедевральная закатывалась». – «Какая чувиха?» – удивился я. «А беляночка, на «Волге» подъехала, на Братчиковой!»

Я отпрянул от него, как от змеи. Теперь же меня жгло и точило нетерпение – скорее увидеть ее. Значит, это был не сон! Нет, терпеть больше нет сил!

Я поднялся и пошел к черному корпусу зоны «Б». Стальная дверь пронзительно заскрипела, когда я приоткрыл ее. Тотчас из левой боковой ниши выдвинулся охранник в штатском. Яркий свет бил мне в глаза откуда-то из-за спины охранника. Его лицо было неразличимо.

– Я – ваш сосед, из зоны «Д», – сказал я, показывая пропуск.

Человек передо мной молчал, вместо лица – черное пятно.

– Хочу узнать, Светлана Мокшанова работает или еще в дневной смене? – продолжил я, обращаясь как бы в пустоту.

– Выйди! – негромко, но внятно сказал охранник.

– Светлана Мокшанова или Локшанова, – повторил я.

Охранник сделал неуловимое движение, и за мной, перекрыв выход, с лязгом задвинулась стальная решетка. Такая же решетка выдвинулась передо мной, и я очутился в стальной клетке между каменной стеной и охранником. Откуда-то сбоку, из темноты появился еще один, встал рядом с первым. Они казались абсолютно одинаковыми, только у второго были усики. Они молча разглядывали меня. Я протягивал им пропуск, но они не торопились брать его.

– Светланой интересуется, – сказал первый.

– Какая Светлана? – спросил второй, с усиками щеточкой.

– Светлана, блондинка, на раздаче работает, фамилию точно не знаю, то ли Мокшанова, то ли Локшанова, – ответил я, стараясь говорить четко, по-военному.

– На раздаче? – спросил второй. – На какой такой раздаче?

– Не знаю. В столовой, наверное. Так она говорила.

– Здесь? В столовой?! – поразился первый.

– Тихо, тихо, – предостерегающе сказал второй, видимо, старший по чину.

Со скрежетом закрылась наружная дверь. Я вдруг понял, что скрежет специально для того, чтобы невозможно было выйти бесшумно. «Теперь – амба!» – подумал я, протягивая второму пропуск. Тот взял пропуск двумя пальцами, раскрыл легким взмахом кисти. Долго вглядывался в текст, переводя глаза с пропуска на меня и обратно. Таким же махом схлопнул корочки пропуска, дал знак первому. Передняя решетка скрылась в стене, и охранник с усиками пригласил:

– Прошу за мной. И – без шалостей!

Я по простоте душевной решил, что он поведет меня к Светлане и скоро шутка кончится. Но мы пошли по коридору направо. Стены были выкрашены масляной краской мышиного цвета, на потолке полыхали молочно-белые светильники, пол был покрыт толстым желтым пластикатом, края, как у короба, плавно поднимались на добрую четверть метра и были пристрелены через стальную ленту дюбелями. В торец коридора, перекрытый от пола до потолка решеткой из толстых прутьев, вела маленькая дверца, как в гаражных боксах. Она была распахнута – как бы специально для меня. Сопровождающий указал на дверцу – я прошел. Он захлопнул ее, закрыл на замок. Я очутился в голой клетке, словно пойманный зверь.

– Послушайте, – взмолился я, видя, что охранник повернулся уходить.

– До выяснения, – отчеканил он и не торопясь удалился в темный конец коридора.

Я прислонился к стене, опустился на корточки. По моим часам на исходе был второй час ночи. Делать было нечего – оставалось ждать. Тишину нарушало монотонное гудение ламп да изредка откуда-то, словно из глубины подземелья, доносились смутные звуки работающих механизмов – нарастающий гул, скрежет, уханье, вроде бы лязг замков, щелканье дверей, но никто за все время, пока я сидел, скорчившись у стены, не появился в полутемном коридоре.

Наконец раздался скрежет отворяемой двери, и в коридор вошел человек в белой робе и чепчике. Из темного конца коридора к нему быстро подошел знакомый охранник, который запер меня в клетке. Они о чем-то поговорили и направились в мой отсек. Я узнал сменного Пантелеймонова. Поднявшись, я рванулся к дверце, схватился за прутья решетки. Пантелеймонов замедлил шаги, как-то странно стал семенить ногами. Начальник подтолкнул его под локоть.

– Кто это? Ты знаешь его? – спросил начальник, кивая на меня.

Пантелеймонов стоял, вжав голову в плечи, как испуганная горилла —

сутулая спина, руки чуть ли не до пола, взгляд исподлобья.

– Сергей Андреевич! – воскликнул я.

Пантелеймонов отвел глаза.

– Где-то видел, но это не мой работник, в штате такого нет.

– Как?! Я же...

Начальник строго посмотрел на меня, и я умолк.

– Так ты знаешь его или нет? – с надрывом спросил он Пантелеймонова.

– Откуда же мне его знать! – окрысился Пантелеймонов. – Абсолютно не знаю!

– Но он назвал тебя по имени-отчеству, – настойчиво тянул свое начальник.

– Ну, мало ли, может, специально вызнал...

– А зачем?

– А это вам разбираться, – отпарировал Пантелеймонов. – В моем штате такого нет!

– Послушайте! – прокричал я. – Вы что, сбрендили! Я же студент-дипломник, Коловратов Николай Алексеевич. В вашей смене! Чего вы боитесь?

– Я вам еще раз повторяю, – набычившись, сказал Пантелеймонов, обращаясь только к охраннику. – Вы требуете точного ответа, я вам и отвечаю: этого человека не знаю, с ним не работаю, в штате нет. Мало ли кому чего взбредет в голову, сватом-братом назовутся, а мне – отвечай?! Нет уж, я порядки знаю, битый воробей. На мякине не проведешь. Не знаю и знать не хочу!

Он рубанул кулаком и решительно двинулся к выходу. Охранник, невольно подчинившись его решимости, последовал за ним. Они свернули в проем – скрежет двери возвестил мне, что Пантелеймонов покинул здание. Охранник вернулся в коридор, постоял, задумчиво поигрывая ключами, и медленно пошел в свой темный угол.

У меня перехватило горло от досады. Я затряс дверцу камеры, но охранник даже не обернулся – плоская его спина в сером пиджачке растаяла в сумраке коридора.

Но не прошло и десяти минут, как он снова предстал передо мной, на этот раз в сопровождении еще одного сотрудника в штатском и тоже усатого. Они внесли в камеру легкий стол и пару стульев. Усадили меня на стул, и начался перекрестный допрос. Под протокол!

Фамилия, имя, отчество. Место работы. Зачем проник в зону «Б», с какой целью? Почему в рабочее время оказался на канале? Вы что, не проходили инструктаж, не знаете, что на нашем предприятии запрещается без специального пропуска входить в любое здание? Значит, знал, но нарушил! С какой целью? «Просто так» ничего не делается! Отвечай, зачем проник в зону «Б»? Лучше отвечай сейчас! В ваших интересах чистосердечно признаться и рассказать всю правду, потом будет поздно. Ваша версия насчет Светланы не годится, никакой Светланы здесь нет и быть не может! Вы все выдумываете! Хочешь в КПЗ? С крысами? На пять-десять суток? Как, будешь говорить? Кто вы? Откуда и с какой целью проникли на объект? Студенты ведут себя иначе, учатся, по корпусам не шляются! У тебя странный акцент. Где родился? Какой национальности? А родители? Отец? Мать? Бабушка? Дед? Из каких мест приехали в Сибирь? Там так не говорят! Ты – русский? Чем докажешь? А ну скажи быстро: «сыр», «брынза», «кукуруза». Открой рот! Зубы покажи! Повернись в профиль. Вытяни губы. Каким иностранным владеете? Только английским? Читаете, переводите – что? Ну, какую литературу? «Техническая» – слишком расплывчато, говорите конкретно: какую именно техническую – что? Какие журналы? Только английские и американские? Почему «только»? Какая информация вас интересует? Атомная?! С какой целью собираете информацию? Где берешь журналы? В какой библиотеке? Ты там записан? Под какой фамилией? Что делаешь с переводами? Печатаешь? На гектографе? На машинке? Где берешь машинку? Назови фамилии, адреса машинисток. Среди кого распространяешь переводы? Фамилии! Будешь отвечать? Для себя?! Для себя – достаточно прочесть! С какой целью размножаешь переводы? Отвечай!

Я взмок. И в дурном сне не приснится, что когда-нибудь со мной будут вести подобные разговоры. Ни разу в жизни я не имел дел ни с милицией, ни, тем более, с чекистами, но сейчас кожей чувствовал, что в КПЗ попадать не следует, потому что выбраться оттуда не поможет никто! Кому я нужен здесь, в этом вонючем «ящике», если даже начальник смены, куда я был направлен, с такой легкостью отказался от меня! И сам допрос – на грани идиотизма, им же ничего не докажешь! Любое слово оборачивается против тебя. Нет, правда и только правда могли спасти меня. Но, увы, чем искреннее старался я говорить, тем с большей подозрительностью смотрели на меня эти двое в штатском...

– А теперь – подпиши, – было велено мне.

– Что подписывать? – поразился я.

– Идиот! Протокол допроса, вот что! – не выдержал пришлый сотрудник. Вообще он держался грубее, видно, у него чесались кулаки, и не будь второго, мне бы не поздоровилось.

Вот тут-то я по-настоящему испугался. Просто онемел от страха. Авторучка, которую они положили поверх протокола, никак не схватывалась непослушными пальцами, словно они слегка подморозились. Охранники переглянулись. Все плыло перед глазами, и они казались на одно лицо – оба в серых костюмах, коротко подстрижены, сухощавые, у обоих усы. Почему-то усы поразили меня сильнее всего: щеточкой, как у Гитлера. И глаза – гвозди. Как два близнеца. А третий близнец – у входа!

Я готов был подписать любую бумагу, лишь бы меня отпустили, не сажали в КПЗ. О КПЗ я, конечно же, и слышал и читал. Само время раскрыло многие тайны – о системе ГУЛАГа стали говорить вслух, писать в газетах. И несмотря на привитый всем оптимизм, суть которого заключалась в том, что наш советский человек выдержит любые испытания и не сломается, несмотря на оптимизм, которым в полной мере обладал и я, мне было страшно. Страшно было столкнуться с той самой системой, о которой во все трубы трубили, будто ее больше нет, кончилась, но которая, оказывается, есть, в той же силе и готова заглотить меня со всеми потрохами.

Они, конечно, видели, что я перепуган. Судя по их переглядыванию и ухмылкам, рассчитывать на великодушие было бы нелепо. Понимая это разумом, я в глубине души все же надеялся: постращают, постращают и – отпустят.

– У меня отец военный, награжденный, орденом и две медали, – неожиданно для самого себя похвастался я. Хотя какое это было хвастовство – мольба! О помиловании! – Строил шахты для ракет...

– Вот как?! – как-то хищно обрадовался сотрудник со стороны. – Значит, шахты для ракет? И он сам тебе об этом рассказывал?

И пока он произносил эти слова, я понял, что ляпнул страшную глупость, что все глубже погружаюсь в трясину и потянул за собой еще и отца!

– Нет, что вы! Это я догадался, сам. Он ничего не говорил о работе, – чуть ли не со слезами пробормотал я.

Они молча переглянулись и снова принялись за протокол. Где, в какой части служит отец? Куда ездит в командировки? Ведет ли дневник? Какие документы приносит домой? Встречается ли с иностранцами? Есть ли родственники за границей? А по материнской линии? Кто бывает у вас в гостях? Фамилии, имена, отчества. С кем дружит отец? Подробнее! Ну, и как же ты догадался, чем занимается отец, если сам он ничего тебе не говорил, никаких дневников и записок не ведет, с друзьями свои дела не обсуждает?! А? Говори! Отказ от дачи показаний только усугубляет твое положение,..

Я угрюмо молчал. Уж лучше молчать, чем делать одну глупость за другой.

– Что, заклинило? – с издевкой сказал пришлый. – Имей в виду, здесь не шуточки. Вот вызову сейчас наряд и – в КПЗ. Там есть одноместный номерок, специально для таких. Канализация протекает, жижа по колено. И – крысы. Помнишь? – повернулся он к своему двойнику. – Жмурик там один сидел, так у него крысы икры на ногах обгрызли. За одни сутки! Дур-рак ты! – вдруг закричал он, страшно выкатив бесцветные глаза. – Сожрут тебя там, а косточки зароют. Только не на городском кладбище, а на зэковском, где всякую падаль закапывают.