Текст книги "Самые знаменитые ученые России"

Автор книги: Геннадий Прашкевич

Софья Васильевна Ковалевская

Математик.

Родилась 3 января 1850 года в Москве.

До пяти лет жила в Москве, затем в Калуге. Затем – в селе Палибино Витебской губернии в имении отца генерал-лейтенанта артиллерии В. В. Корвин-Круковского, воевавшего на Балканах, а затем назначенного начальником московского арсенала. Имение Корвин-Круковских было огромным. Прямо к барскому дому примыкал парк, постепенно переходящий в глухой лес, а в самом доме было много залов и комнат.

«В двенадцать лет, – писала Ковалевская в своих воспоминаниях, – я была глубоко убеждена, что буду поэтессой. Из страха гувернантки я не решалась писать своих стихов, но сочиняла их в уме, как старинные барды, и поверяла их своему мячику. Погоняя его перед собой, я несусь, бывало, по зале и громко декламирую два моих поэтических произведения, которыми особенно горжусь: „Обращение бедуина к его коню“ и „Ощущения пловца, ныряющего за жемчугом“. В голове у меня задумана длинная поэма „Струйка“, нечто среднее между „Ундиной“ и „Мцыри“, но из нее готовы пока только первые десять строф…»

Рано проявившиеся математические способности Ковалевской были замечены и поддержаны ее родным дядей П. В. Корвин-Круковским и профессором физики Тыртовым, часто посещавшим имение.

Да и некоторые случайности счастливо вмешались в судьбу.

«Когда мы переезжали на житье в деревню, – рассказывала Ковалевская в своих воспоминаниях, – весь дом пришлось отделать заново и все комнаты оклеить новыми обоями. Но на одну из наших детских комнат обоев не хватило. Эта обиженная комната так и простояла много лет с одной стеной, оклеенной простой бумагой. Но, по счастливой случайности, на эту предварительную оклейку пошли именно листы литографированных лекций Остроградского о дифференциальном и интегральном исчислении, приобретенные моим отцом в его молодости.

Листы эти, испещренные странными, непонятными формулами, скоро обратили на себя мое внимание. Я помню, как я в детстве проводила целые часы перед этой таинственной стеной, пытаясь разобрать хоть отдельные фразы и найти тот порядок, в котором листы должны были следовать друг за другом. От долгого ежедневного созерцания внешний вид многих из формул так и врезался в моей памяти, да и самый текст оставил о себе глубокий след в мозгу, хотя в самый момент прочтения он и остался для меня непонятным.

Когда, много лет спустя, уже пятнадцатилетней девочкой, я брала первый урок дифференциального исчисления у известного преподавателя в Петербурге Александра Николаевича Страннолюбского, он удивился, как скоро я схватила и усвоила себе понятие о пределе и о производной, «точно я наперед их знала». И дело, действительно, было в том, что в ту минуту, когда он объяснял мне эти понятия, мне вдруг ясно припомнилось, что все это стояло на памятных мне листах Остроградского, и самое понятие о пределе показалось мне давно знакомым…»

Решающее влияние на развитие взглядов Ковалевской оказала ее старшая сестра Анна. Она рано увлеклась литературой. Повесть Анны «Сон» была опубликована Ф. М. Достоевским в его журнале «Эпоха». В повести речь шла о девушке, которая даром потратила свою молодость. Сами сестры Корвин-Круковские просто так терять молодость не хотели. Они мечтали получить высшее образование, а потому всерьез занимались наукой и литературой. Правда, строгий отец не одобрял их интересов, особенно занятий младшей дочери математикой. Софья прятала под подушку «Курс алгебры» Бурдона и читала книгу ночью.

Чтобы вырваться из-под опеки отца, в России существовал только один способ, правда, многими уже опробованный, – фиктивный брак.

Кандидат нашелся.

Этим кандидатом оказался сосед, мелкопоместный дворянин, проживавший неподалеку от Палибино – талантливый молодой человек Владимир Онуфриевич Ковалевский. О Софье, поразившей его воображение, он так написал старшему брату: «…Несмотря на свои 18 лет, воробышек образована великолепно, знает все языки, как свой собственный, и занимается, до сих пор, главным образом, математикой. Работает, как муравей, с утра до ночи, и при всем том жива, мила и очень хороша собой».

Как ни странно, генералу Корвин-Круковскому Ковалевский понравился.

Сразу после свадьбы «молодожены» уехали в Петербург, где Ковалевская попыталась получить разрешение слушать лекции в Медико-хирургической академии. Но к слушанию лекций она не была допущена и весной 1869 года, все еще полные надежд, Ковалевские (а с ними – Анна) уехали в Германию, в Гейдельберг. Здесь, наконец, Ковалевская начала усердно посещать лекции Г. Кирхгофа, Э. Дюбуа-Реймона и Г. Гельмгольца.

В 1870 году Ковалевская переехала в Берлин, где четыре года работала у известного немецкого математика Карла Вейерштрасса, согласившегося давать ей частные уроки, поскольку в Берлинский университет в то время женщины тоже не допускались. Поначалу Вейерштрассе тоже был настроен скептически, но, в конце концов, признал талант Ковалевской. Более того, он признал ее талант навсегда. «Что касается математического образования Ковалевской, то могу заверить, – писал Вейерштрассе, – что я имел очень немногих учеников, которые могли бы сравниться с нею по прилежанию, способностям, усердию и увлечению наукой».

Позже именно Вейерштрассе возбудил перед Геттингенским университетом ходатайство о присуждении Ковалевской степени доктора философии без обязательного экзамена. В представлении, датированном 1874 годом, Вейерштрассе дал очень высокую оценку трем математическим работам Ковалевской – «К теории уравнений в частных производных», «Дополнения и замечания к исследованию Лапласа о форме кольца Сатурна» и «О приведении одного класса абелевых интегралов третьего ранга к интегралам эллиптическим».

В результате инициативы, проявленной Вейерштрассом, Геттингенский университет присудил Ковалевской степень доктора.

Летом 1874 года Ковалевские вернулись в Россию.

Работать им хотелось именно здесь и Ковалевская надеялась, что известность, заработанная ею за рубежом, поможет ей в России.

Однако русские математики встретили Ковалевскую недружелюбно. Во многом это объяснялось антипатией к немецкому направлению в математике. По настоящему приветил ее только Чебышев, сразу понявший меру ее таланта. Но такие крупные математики как А. М. Ляпунов и Н. Е. Жуковский далеко не сразу приняли ее. Впрочем, Ковалевская радовалась самому возвращению в Россию. В воспоминаниях она писала:

«…Все меня теперь интересовало и радовало. Забавляли меня и театры, и благотворительные вечера, и литературные кружки с их бесконечными, ни к чему не ведущими спорами о всевозможных абстрактных темах. Обычным посетителям этих кружков споры эти уже успели приесться, но для меня они имели еще всю прелесть новизны. Я отдавалась им со всем увлечением, на которое способен болтливый по природе русский человек, проживший пять лет в неметчине, в исключительном обществе двух-трех специалистов, занятых каждый своим узким, поглощающим его делом и не понимающих, как можно тратить драгоценное время на праздное чесание языка…»

К этому времени фиктивный брак Ковалевских стал фактическим, а в 1878 году у них родилась дочь Софья. Жизнь требовала немалых средств, добывать их было трудно. Шведский математик Миттаг-Леффлер, подружившийся с Ковалевской во время учебы у Вейерштрасса, и Чебышев пытались отвлечь Ковалевскую от пустого времяпрепровождения, уговорить ее изменить новый образ жизни, но Ковалевской понравились выходы в свет. К тому же, ни одна попытка устроиться на преподавательскую работу успеха не имела. Когда на основе подготовительных Аларчинских курсов в Петербурге открылись Бестужевские высшие женские курсы, Ковалевскую туда не пригласили даже читать бесплатные лекции. Один из многих чиновников, отказывавших Ковалевской в работе, самодовольно заметил: «У нас преподаванием всегда занимались мужчины. Справляются они со своими обязанностями, слава Богу, хорошо, поэтому не надо нам никаких нововведений!» Ковалевская на эти слова ответила: «Когда Пифагор открыл свою знаменитую теорему, он принес в жертву богам сто быков. Видимо, с тех пор скоты стали бояться нового!»

Пытаясь создать семье нормальные условия жизни, Владимир Ковалевский много сотрудничал в газете «Новое время», переводил и издавал научные труды, – денег все равно не хватало. Неудачные деловые спекуляции привели Ковалевских к разорению, весной 1880 года им пришлось уехать в Москву. Там, будучи директором «Общества русских фабрик минеральных масел Рагозина и Компании», Ковалевский стал жертвой новой аферы. Не выдержав давления обстоятельств, в апреле 1883 года он покончил с собой.

В ноябре трагического 1883 года Ковалевская приняла приглашение Миттаг-Леффлера занять должность приват-доцента в Стокгольмском университете. В Швеции математические способности Ковалевской получили, наконец, настоящее признание, а значит, возможность развития. Она быстро овладела шведским языком и уже летом 1884 года получила место профессора Стокгольмского университета, где в течение восьми лет прочла двенадцать полных курсов, в том числе курс механики.

В 1888 году Ковалевская опубликовала «Задачу о вращении твердого тела вокруг неподвижной точки». После классических работ Л. Эйлера и Ж. Лагранжа Ковалевская впервые продвинула решение задачи о вращении твердого тела вокруг неподвижной точки, найдя новый случай вращения не вполне симметричного гироскопа.

Следует заметить, что указанная работа не была просто математической игрой, связанной с расчетами движения запущенного волчка, хотя сам по себе такой волчок давно мучил ученых своими загадками. Непонятно было, например, почему ось стремительно вращающегося волчка совершает столь медленное вращение, удивительным казалось и то, почему волчок всегда стремится сохранить свое направление при действии на него внешних сил. Объяснения этих свойств ждали самые разные специалисты, например, астрономы, для которых планеты и солнца, в сущности, являются теми же волчками, а также оружейники, давно заметившие, что пули и снаряды гораздо точнее попадают в цель, если им придать вращательное движение.

В 1888 году за работу «Задача о вращении твердого тела вокруг неподвижной точки» Ковалевская была удостоена премии Бордена, выдаваемой Парижской академией наук.

«…Академия, не зная, разумеется, что я автор этой работы, – писала Ковалевская Чебышеву, – увеличила даже премию с ее обычного размера в 3000 до 5000 франков. Вы можете себе представить, как я была счастлива от этой выпавшей мне на долю чести».

В следующем году за работу, также посвященную вращению твердого тела, Ковалевская получила премию Шведской академии наук.

За границей Ковалевская получила всеобщее признание, но ей всегда хотелось работать в России. Пытаясь помочь Ковалевской, ее двоюродный брат генерал А. И. Косич обратился с письмом к президенту Академии наук великому князю Константину. В письме он напомнил великому князю известные слова Наполеона о том, что всякое государство должно дорожить возвращением выдающихся людей более, нежели завоеванием богатого города. К сожалению, генерал почти ничего не сказал о выдающихся научных заслугах Ковалевской, а потому его письмо не возымело реального действия.

В октябре 1889 года Чебышев с огорчением писал Ковалевской:

«Многоуважаемая Софья Васильевна!

Никто не сомневается, что вы всем сердцем преданы отечеству и что вы с радостью перешли бы из Шведского университета в Русский. В этом не может быть никакого сомнения; можно только сомневаться, что вы согласитесь променять университетскую кафедру в Швеции на место преподавателя математики Высших женских курсов у нас. Я полагаю, что такая перемена была бы большой жертвою с вашей стороны и жертвою в ущерб развитию высшей математики.

При ныне действующих у нас уставах мужских учебных заведений, безусловно не допускающих женщин ни на какие кафедры, нам остается только радоваться и гордиться, что наша соотечественница с таким успехом занимает кафедру в заграничном университете, где национальное чувство далеко не в пользу ее. Я слышал, что ответ уже послан на письмо г. Косича, которым был возбужден вопрос о доставлении вам места в России взамен того, которое вы имеете в Стокгольме. Я имел случай читать это письмо и, признаюсь, был крайне удивлен, как мало знаком ваш родственник с тем, что общеизвестно о вашей ученой карьере…»

Хлопоты друзей вернуть Ковалевскую в Россию не увенчались успехом.

Всю жизнь Ковалевская хотела заниматься именно тем, что у нее получалось лучше всего.

В России ей этого не позволили.

Правда, по представлению академиков П. Л. Чебышева, В. Г. Имшенецкого и В. Я. Буняковского, в декабре 1889 году она была избрана членом-корреспондентом Петербургской академии наук. Для этого пришлось на правительственном уровне решать принципиальный вопрос о допущении женщин к избранию в члены-корреспонденты. «Наша Академия наук только что избрала вас членом-корреспондентом, – телеграфировал Ковалевской Чебышев, – допустив этим нововведение, которому не было до сих пор прецедента. Я очень счастлив видеть исполненным одно из моих самых пламенных и справедливых желаний».

К сожалению, долгожданную победу Ковалевская праздновала недолго.

29 января 1891 года она умерла от воспаления легких при возвращении из Парижа в Стокгольм. Ей шел сорок первый год, она была в самом расцвете умственных сил и таланта. Фриц Леффлер, друг Ковалевской, написал на ее смерть стихи.

 
Душа из пламени и дум!
Пристал ли твой корабль воздушный
к стране, куда парил твой ум,
призыву истины послушный?
 
 
В тех сферах – числа, функций ряд,
иному следуя порядку,
тебе, быть может, разрешат
бессмертья вечную загадку.
 
 
Душа из пламени и дум!
В часы надежд и просветленья
одну любовь считал твой ум
надежным якорем спасенья.
 
 
Прощай! Со славою твоей
ты, навсегда расставшись с нами,
жить будешь в памяти людей
с другими славными умами,
 
 
покуда чудный звездный свет
с небес на землю будет литься
и в сонме блещущих планет
кольцо Сатурна не затмится.
 

Память о Ковалевской осталась не только в науке.

Большой популярностью у современников пользовался ее роман «Нигилистка», (1891), ставилась на сцене драма «Борьба за счастье» (1887), написанная в соавторстве со шведской писательницей А. Ш. Леффлер-Эдгрен (сестрой математика Миттаг-Леффлера).

«Я понимаю, – писала Ковалевская в воспоминаниях, опубликованных в 1890 году, – что вас так удивляет, что я могу заниматься зараз и литературой и математикой. Многие, которым никогда не представлялось случая более узнать математику, смешивают ее с арифметикой и считают ее наукой сухой и бесплодной. В сущности же это наука, требующая наиболее фантазии, и один из первых математиков нашего столетия говорит совершенно верно, что нельзя быть математиком, не будучи в то же время поэтом в душе…

Мне кажется, что поэт должен только видеть то, чего не видят другие, видеть глубже других. И это же должен и математик.

Что до меня касается, то я всю мою жизнь не могла решить: к чему у меня больше склонности – к математике или к литературе? Только что устанет голова над чисто абстрактными спекуляциями, тотчас начинает тянуть к наблюдениям над жизнью, к рассказам, и наоборот, в другой раз все в жизни начинает казаться ничтожным и неинтересным; и только одни вечные, непреложные научные законы привлекают к себе…»

Как всякому русскому человеку Ковалевской близки были идеи сочувствия, так хорошо выраженные Н. Г. Чернышевским в «Первом сне Веры Павловны», самом, наверное, пронзительном из всех четырех снов.

«Снится ей, что она заперта в сыром, темном подвале. И вдруг дверь растворилась, и Верочка очутилась в поле, бегает, резвится и думает: „Как же это я могла не умереть в подвале?“ – „Это потому, что я не видела поля; если б я видала его, я б умерла в подвале“, – и опять бегает, резвится. Снится ей, что она разбита параличом, и она думает: „Как же это я разбита параличом? Это бывают разбиты старики, старухи, а молодые девушки не бывают“. – „Бывают, часто бывают, – говорит чей-то незнакомый голос, – а ты теперь будешь здорова, вот только я коснусь твоей руки – видишь, ты уж и здорова. Вставай же… Я хочу, чтоб мои сестры и женихи выбирали только друг друга. Ты была заперта в подвале? Была разбита параличом?“ – „Была“ – „Теперь избавилась?“ – „Да“. – „Это я тебя выпустила, я тебя вылечила. Помни же, что еще много не выпущенных, много не вылеченных. Выпускай, лечи. Будешь?“ – „Буду“.

Может, в этом кроется разгадка русской души.

Может, сон Верочки не раз повторяла про себя Софья Ковалевская и в счастливые и в трагические для себя дни.

Иван Михайлович Сеченов

Выдающийся физиолог.

Родился 1 августа 1829 года в селе Теплый Стан Симбирской губернии в семье отставного русского офицера, служившего в свое время в знаменитом Преображенском полку, созданном еще Петром I. В роду Сеченовых (по матери) были калмыки.

Сеченов вспоминал:

«Из всех своих братьев я вышел в черную родню матери.

Мальчик я был очень некрасивый, черный, вихрастый и сильно изуродованный оспой (родители, должно быть, не успели привить мне оспу, она напала на меня на первом году и изуродовала меня одного из всей семьи), но был, должно быть, неглуп, очень весел и обладал искусством подражать походкам и голосам, чем часто потешал домашних и знакомых. Сверстников по летам, мальчиков, не было ни в семьях знакомых, ни в дворне; рос я всю жизнь между женщинами, поэтому не было у меня ни мальчишеских замашек, ни презрения к женскому полу; притом же был я обучен правилам вежливости. На всех этих основаниях я пользовался любовью в семье и благорасположением знакомых, не исключая барынь и барышень».

В 1839 году, после смерти отца, Сеченов, по совету старшего брата, офицера, поступил в Главное инженерное училище в Петербурге, там брали самую низкую плату за обучение. «У кого были деньги, – вспоминал Сеченов, – могли в эти часы (обеденный перерыв) покупать за свой счет (в столовой у служителя Галкина) булки с маслом и зеленым сыром и сладкие пирожки, а для неимущих выставлялась в столовой большая корзина с ломтями черного хлеба. Многие из нас, неимущих, зимой, когда топились печи, обращали эти ломти в сухари. Сушильнями служили печные трубы, и к вечеру лакомство было уже готово, чтобы хрустеть на зубах».

Учился Сеченов в одно время с будущими писателями Достоевским и Григоровичем.

Химия и физика, неплохо преподававшиеся в училище, несомненно, помогли Сеченову определить свои интересы. «Математике обучали недурно, – вспоминал он. – В низшем классе – арифметика; в следующем – алгебра, геометрия и тригонометрия; во втором классе – аналитическая геометрия и начертательная; в старшем кассе – дифференциальное исчисление и аналитическая механика. Интегральное исчисление вел известный математик Остроградский, который, шутя, оценивал математические способности своих слушателей очень низко. Наивысший балл – 12 – он ставил первому математику – Богу, потом – великому Эйлеру; себе он ставил 9 баллов; преподавателю дифференциального исчисления – 6 баллов, а всем слушателям – нуль. Математика мне давалась, и попади я из Инженерного училища в университет на физико-математический факультет, из меня мог бы выйти порядочный физик, но судьба решила иначе».

В 1848 году Сеченов окончил училище и был назначен на службу в саперный батальон близ Киева. Получение офицерского звания было праздником. «В жизни моей было немало радостных минут, но такого радостного дня, как этот, конечно, не было. Перестаешь быть школьником, выкатываешься на волю, запретов больше нет, живи, как хочешь, да еще с деньгами в пустом до того кармане. Одно меня немного огорчало – не было еще усов, но я не преминул помочь этому горю – в первые же дни купил накладные и по вечерам щеголяло в них по улицам».

«Не пробудись наше общество вообще к новой кипучей деятельности, – с большой долей справедливости писал позже К. А. Тимирязев, – может быть, Менделеев и Ценковский скоротали бы свой век в Симферополе и Ярославле, правовед Ковалевский был бы прокурором, юнкер Бекетов – эскадронный командир, а сапер Сеченов рыл бы траншеи по всем правилам своего искусства».

В Киеве Сеченов много занимался самообразованием, его тянула к себе медицина. В 1850 году, добившись освобождения от службы, он переехал в Москву и поступил на медицинский факультет Московского университета. На медицинском факультете преподавали крупные ученые – профессора К. Ф. Рулье, И. Т. Глебов, Ф. И. Иноземцев. В клинике профессора Иноземцева Сеченов выполнил первую научную работу. Там же он занимался вопросами психологии, чрезвычайно его интересовавшей. Немало способствовала этому дружба Сеченова с врачом С. П. Боткиным.

Вообще московский круг знакомств Сеченова оказался чрезвычайно широк. Он постоянно встречался с Н. Г. Чернышевским, Д. И. Менделеевым, И. И. Мечниковым, К. А. Тимирязевым, В. И. Вернадским, С. П. Боткиным, А. М. Бутлеровым, Ф. М. Достоевским, М. А. Балакиревым, А. П. Бородиным, художником А. А. Ивановым. Одно из знакомств – с врачом П. И. Боковым, вхожим в некоторые радикальные и революционные кружки тех лет, оказалось для Сеченова весьма важным. Подруга Бокова Мария Александровна, дочь генерала Обручева, чтобы получить высшее образование, заключила с Боковым фиктивный брак. Брак этот перешел в фактический, но в скором времени Бокова стала близким другом, а затем и женой Сеченова.

«Я назвал Марию Александровну моей благодетельницей, и не даром, – вспоминал в конце жизни Сеченов. – В дом ее я вошел юношей, плывшим до тех пор инертно по руслу, в которое меня бросила судьба, без ясного сознания, куда она может привести меня. А из ее дома я вышел с готовым жизненным планом, зная куда идти и что делать. Кто, как не она, вывела меня из положения, которое могло сделаться для меня мертвой петлей, указав возможность выхода. Чему, как не ее внушениям, я обязан тем, что пошел в университет, – и именно в тот, который она считала передовым – чтобы учиться медицине и помогать ближнему. Возможно, наконец, что некоторая доля ее влияния сказалась и в моем дальнейшем служении интересам женщин, пробивающихся на самостоятельную дорогу».

Знаменитая работа Сеченова «Рефлексы головного мозга» и не менее знаменитый роман Чернышевского «Что делать?» вышли в один год. Современники достаточно легко угадывали прототипы героев романа. В Лопухове они согласно видели врача Бокова, в Вере Павловне – Марию Александровну, в Кирсанове – Сеченова. Так что, знаменитые сны Веры Павловны, особенно самый первый ее сон, речь в котором идет о том, чтобы идти и помогать всем страждущим и заключенным, были вовсе не романтической выдумкой, а тем общим настроением, которое пронизывало тогдашнее общество.

В 1856 году, окончив Московский университет, Сеченов, использовав часть полученного после смерти матери наследства, выехал в Германию. В Берлине он занимался сравнительной анатомией у И. Мюллера, физиологией у Э. Дюбуа-Реймона и гистологией у Э. Гоппе-Зейлера. В Вене Сеченов работал у знаменитого Карла Людвига. Там он подготовил диссертацию «Материалы для будущей физиологии алкогольного опьянения», которую защитил в 1860 году в Медико-хирургической академии в Петербурге. В процессе работ Сеченов самостоятельно сконструировал прибор, получивший название абсорбциометра. Этот прибор, предназначенный для изучения газов, растворенных в крови, в последующем послужил образцом для других, более совершенных, построенных позже европейскими учеными.

В 1860 году Сеченова избрали профессором петербургской Медико-хирургической академии по кафедре физиологии. Лекции Сеченова всегда были тщательно продуманы. Они привлекали не только студентов, но всех, кто интересовался современной наукой. Один из слушателей Сеченова вспоминал позже: «Он всегда говорил ближайшим ученикам своим: „Работайте, работайте всеми силами! Не теряйте дорогих юных лет ваших на непроизводительный труд и развлечения! Помните, что вы получаете высшее образование – этот цвет мысли – на последние гроши русского обездоленного мужика и что вы являетесь неоплатным должником его. Старайтесь же серьезною подготовкою к предстоящей вашей деятельности быть полезным работником в жизни и выполнить ваш гражданский долг“.

Тогда же кандидатура Сеченова была предложена на вакантное место адъюнкта по физиологии в Академии наук. Однако Сеченов собственноручно снял свою кандидатуру. Позже в «Автобиографических записках» он откровенно писал: «Я не имел никаких оснований думать, что окажусь достойным такой высокой чести, жить же с красными ушами не хотел и потому наотрез отказался».

В 1861 году Сеченов опубликовал «Две заключительных лекции о значении так называемых растительных актов в животной жизни». В этой работе он высказал глубокие идеи об единстве организмов и условий их жизни, особенно подчеркнув чрезвычайно важное значение экспериментальной физиологии. Опубликованные лекции завершались следующими словами: «…Вы, вероятно, когда-нибудь слышали или читали, что под организмом разумеется такое тело, которое внутри себя заключает условия для существования в той форме, в которой оно существует. Это мысль ложная и вредная, потому что ведет к огромным ошибкам. Организм без внешней среды, поддерживающей его существование, невозможен, поэтому в научное определение организма должна входить и среда, влияющая на него. Так как без последней существование организма невозможно, то споры о том, что в жизни важнее – среда ли или самое тело, не имеют ни малейшего смысла».

Осень 1862 года Сеченов провел в Париже в лаборатории К. Бернара.

«Он не был таким учителем, как немцы, – писал Сеченов, – и разрабатывал зарождавшиеся в голове темы всегда собственными руками, не выходя, так сказать, из своего кабинета. Вот почему приезжему к нему на короткое время, как я, выучиться чему-нибудь в лаборатории было невозможно». Тем не менее, именно в лаборатории профессора К. Бернара Сеченов сделал открытие, обессмертившее его имя. Проводя опыты на лягушках, он обнаружил в их головном мозгу наличие особых механизмов, подавляющих или угнетающих рефлексы – ответные двигательные реакции живого организма на раздражение, получаемое извне. Сеченов вскрывал у лягушки головной мозг и верхнюю часть спинного, а затем делал поперечные разрезы в области так называемых зрительных бугров. Подвесив за челюсть препарированную таким образом лягушку, он погружал ее задние конечности в ванночку с раствором серной кислоты и следил по часам (или с помощью метронома), сколько времени пройдет до того момента, когда лягушка отдернет лапку от раствора. Так Сеченов определял скорость рефлекторного ответа на раздражение.

Из проделанных опытов он вывел любопытные закономерности.

Оказалось, например, что при раздражении кристалликом поваренной соли мозга лягушки в области зрительных бугров, время, необходимое лягушке на то, чтобы отдернуть лапку от кислотного раствора, увеличивалось. Но когда тот же кристаллик прикладывали к поперечным разрезам в других участках мозга, то это никак не влияло на время возникновения рефлекса. Наблюдение привело Сеченова к мысли, что в головном мозге лягушки существуют центры, способные тормозить рефлекторную деятельность спинного мозга.

Свое открытие Сеченова назвал центральным торможением.

Пытаясь выяснить значение открытия для человека, часть опытов Сеченов поставил на самом себе. Известно, что человек, в отличие от животных, некоторые рефлексы может задерживать чисто волевыми способами. Касаясь пальцами раствора серной кислоты и подавляя мгновенно возникающее желание отдернуть руку, Сеченов получил подтверждение своим догадкам. Ему стало ясно, что силой воли действительно можно влиять на скорость мышечных сокращений, даже на сокращение сердечной мышцы.

В 1863 году в журнале «Медицинский вестник» появился психо-физиологический трактат «Рефлексы головного мозга».

Первоначально эта работа Сеченова предназначалась автором для журнала «Современник», редактировавшегося Н. А. Некрасовым, и носила многозначительное название «Попытка ввести физиологические основы в психологические процессы», но цензура позволила напечатать опасный трактат только в специальном журнале, и то с сокращениями и с обязательным изменением названия.

Впрочем, надежда цензуры на то, что статья в специальном журнале не будет замечена, не сбылась. Номера журнала передавали из рук в руки, терминология Сеченова вошла в повседневный язык. В 1866 году, когда работа Сеченова вышла отдельной книгой тиражом в 3000 экземпляров, на нее, как на имеющую «неоспоримо вредное направление», был сразу наложен арест. Мотивы, которыми руководствовались цензоры, были такими:

«Сочинение Сеченова объясняет психическую деятельность головного мозга. Она сводится к одному мышечному движению, имеющему своим начальным источником всегда внешнее, материальное действие. Таким образом, все факты психической жизни человека объясняются чисто механическим образом. Эта материалистическая теория, приводящая человека, даже самого возвышенного, в состояние простой машины, лишенной всякого самосознания и свободной воли, действующей фаталистически, ниспровергает все понятия о нравственных обязанностях, о вменяемости преступлений, отнимает у наших поступков всякую заслугу и всякую ответственность; разрушая моральные основы общества в земной жизни, тем самым уничтожает религиозный догмат жизни будущей, она не согласна ни с христианским, ни с уголовно-юридическим воззрением и ведет положительно к развращению нравов». Говорят, когда Сеченова спросили, кого из опытных адвокатов он привлечет к своей защите, Сеченов ответил: «Зачем мне адвокаты? Я просто возьму с собой лягушку и проделаю перед судьями мои опыты». Почти год дело переходило из канцелярии в канцелярию. Лишь нежелание правительства еще более рекламировать книгу уголовным процессам, не дало делу ход и книга поступила в продажу.

Работа Сеченова произвела огромное впечатление на современников.

Как естествоиспытатель, он впервые проник в темную до того времени и, по разным причинам, всегда притягательную для любого человека область психических явлений. Он нашел смелость утверждать, что все акты сознательной и бессознательной жизни человека по способу происхождения всего лишь рефлексы. Из самого этого положения вытекало, что, поскольку рефлексы невозможны без начального толчка извне, то и психическая жизнь человека поддерживается и стимулируется воздействиями, которые органы чувств получают либо от внешних, либо от внутренних раздражителей.

К тому же, читатели видели в книге не просто физиологический трактат. Знакомые со знаменитым романом Чернышевского, они как бы уже ждали появления «новых» людей. Формирование волевой личности связывалось в их сознании с нравственной регуляцией поступков. По Сеченову (и это было близко читателям) в развитии такой регуляции главную роль должно было играть столкновение человека с жизнью, то есть воспитание, в самом широком смысле этого слова.