Текст книги "Пес Господень"

Автор книги: Геннадий Прашкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Серкамон выпрямился.

Дева Мария, Иисусе сладчайший, страдавший за всех, отпусти мне мой последний грех, этот неверный должен увидеть, как уходят истинные христиане, те, которые никогда не меняют веру и не просят милости.

– Переводи, – сказал он испуганному толмачу.

И запел.

Его голос был ровен.

 
Кто ради дел святых
искал чужих краев,
за гробом ждет таких
прощение грехов.
 

– Что он поет? – спросил Маштуб.

Серкамон не понял его вопроса, но увидел, как быстро и деловито заговорил толмач, переводя на птичий язык неверных дерзкие слова, изрекаемые в пении серкамоном.

 
Кто хочет жизнь сберечь свою,
святого не берет креста.
Готов я умереть в бою
за господа Христа.
 

– Тебя сейчас убьют, – сказал толмач, не меняя выражения и произнося слова так, чтобы никто не понял, что они, эти его слова, специально обращены к серкамону. – Тебя сейчас убьют. Ты глупец. Ты даже боишься признать, что воля Аллаха сильнее.

 
Всем тем, чья совесть нечиста,
кто прячется в своем краю,
закрыты райские врата,
а нас встречает Бог в раю.
 

Некая странная сила овладела вдруг сердцем и голосом серкамона.

 
Саладин осточертел,
людям мил родной предел!
 

Вдруг серкамон иначе, чем всегда, совсем по особенному увидел каменные, искрошенные снарядами стены Аккры.

Они были освещены особым светом.

И он увидел далекие холмы, по которым еще змеились огни догорающего вереска. И увидел белые и алые палатки и шатры на холмах.

Господь не даст мне умереть, вдруг понял он. А я даю священный обет всегда и везде поднимать честных христиан на стезю Святого гроба. И буду длить свой обет, пока Иерусалим снова не вернется в руки христиан.

И почему-то подумал: нас предали тамплиеры.

И подумал: если Господь действительно видит все и захочет явить чудо и сохранит жизнь барону Теодульфу, и если даже барону Теодульфу вырвут его выпуклые глаза, но он останется жив, ни один тамплиер никогда больше не посмеет оказаться рядом с ним или хотя бы на расстоянии его вытянутой руки с мечом. Если барон Теодульф останется жив, он разрушит орден.

– Назови свое имя? – сказал толмач.

– Я просто серкамон. Я пою Святой подвиг. Если мне суждено умереть, я хочу умереть просто серкамоном.

И пояснил:

– Господь знает мое имя. Он отличит меня.

Толмач перевел слова серкамона Маштубу и, подумав, Маштуб понимающе покачал головой.

– Ты свободен, – сказал толмач.

– Как тебя понимать, отступник?

– Ты свободен и можешь идти в любую сторону. Неутомимый и строгий защитник веры Маштуб говорит, что у латинян мягкие языки. Ему не понравилась твоя песнь, но ему понравилось, что ты держишься так спокойно и так доверяешь своему Богу. Нет бога, кроме Аллаха, но Маштуб дарит тебе жизнь, потому что считает, что ни один побежденный никогда не сможет петь торжество. Он отнял у тебя это торжество, и это больше, чем ты думаешь. Это больше, чем глаза или уши, или даже сама жизнь.

И повторил:

– Уходи.

– Но я никуда не смогу уйти. Стоит мне отойти от шатра Маштуба, меня зарежут.

– Это твое дело, латинянин.

– Я не могу поверить, что Маштуб сказал тебе именно так. Переспроси Маштуба.

С некоторой неохотой толмач перевел слова серкамона Маштубу и начальник Аккры высокомерно рассмеялся.

– Маштуб сказал, что тебя проводят до стен крепости и даже выведут тебя за стены. После этого тебя отпустят и ты должен дойти до своих палаток сам и рассказать всем о благородстве Маштуба. Ты должен сказать, что все воины в Аккре носят на поясах пряди волос своих жен и детей и будут спасать их. Может, Аллах позволит и ночь выдастся темная, не будет Луны и многих костров, тогда ты доберешься до палаток латинян живым. А может, будет светло, тогда тебя поразят стрелы и дротики.

– Но ночь еще не наступила.

Маштуб неожиданно хлопнул в ладони.

– Пока не наступила ночь, ты будешь гостем Маштуба, – объяснил толмач. – Пей и ешь, набирайся сил. Сегодня ты гость Маштуба, он хочет еще слушать твои песни. Но не серди начальника Аккры, – быстро добавил толмач. – Пой ему про любовь.

– Я дал священный обет перед Господом петь только святой подвиг.

– Не серди Маштуба, – повторил толмач ровным голосом.

– Я дал священный обет.

– Тогда попробуй дожить до вечера.

Серкамон устало улыбнулся.

В шатер уже внесли шербет и горячую баранину.

Маштуб повел рукой, приглашая гостя сесть на ковер.

Тело сеньора Абеляра уже унесли, но его отрубленная голова все также равнодушно следила за приготовлениями.

– Разве голову сеньора Абеляра не унесут? – спросил серкамон.

– Сегодня сеньор Абеляр тоже гость Маштуба, – впервые усмехнулся толмач, с завистью поглядывая на дымящееся кушанья. – Он разделит с вами трапезу. Или просто поприсутствует при трапезе. Ведь ты знаменитый серкамон. Может, в прежней жизни сеньор Абеляр любил тебя слушать?…"

XVI–XVII

"…полуопустив веки, чтобы не выдать своей ненависти, серкамон снизу вверх смотрел на юную госпожу замка Процинта.

Серкамон не смог помочь барону Теодульфу, попавшему в руки неверных под Аккрой, зато Господь пожелал спасти его, серкамона, и сделал его свободным. Господь вывел его, серкамона, за стены вражеской крепости и ни одна стрела не вонзилась ему между лопаток.

Пройдя моря и многие земли, серкамон вновь попал в те края, о которых так часто вспоминал в неволе барон.

Серкамон никогда не собирался в замок Процинта специально, но услышав, что этот замок стоит неподалеку от Барре, почему-то все-таки повернул сюда, надеясь, что его услышат и позовут, и устроят хороший прием, и, возможно, слухи окажутся только слухами и дочь благородного барона Теодульфа не окажется в действительности ведьмой…

Но хорошо, что я не пошел прямо в замок, вдруг сказал себе серкамон, пряча под полуопущенными веками свои желтые волчьи глаза. Хорошо, что я так решил и не пошел в замок. Эта Амансульта действительно ведьма. Я чувствую это. Так о ней везде говорят и теперь я сам вижу, что это правда.

Неистовость богохульного барона Теодульфа, пусть и прощенного церковью, и похоть его покойной жены, конечно, не могли принести никакого другого плода, подумал серкамон, утверждаясь в той мысли, что он правильно поступил, не отправившись прямо в замок. Барон Теодульф прощен Святой римской церковью, но так получилось, что дочь у него ведьма.

Эта юная девица смотрит на меня с осуждением. Она ожидала от меня чего-то другого. Я никогда сам первый не заговорю с нею, если даже она узнает, что под Аккрой я попал в плен вместе с ее отцом. Говорят, что она собирает деньги, чтобы выкупить из неволи своего отца. Но говорят еще и то, что она ищет нечистые клады. Ее отец такой богохульник, что, может, было бы лучше, чтобы его убили при штурме, но этого не случилось. Барону Теодульфу выпало иное. Он свершил святой подвиг, пусть и попал в плен.

 
Он прощен.
А его дочь ведьма.
 

Ее внешняя восхитительность ложна. Ее внешняя восхитительность вовсе не вытекает из природы видимого. Ее внешняя восхитительность всего лишь следствие слабости наших глаз. А неистовый богохульник барон Теодульф искупил грехи святым подвигом. Он не уважает сеньоров, но он прощен. Прощен потому, что четыре года назад он чуть ли не самым первым из благородных баронов явился к дубу подле Жизера, чтобы увидеть поцелуй мира, которым обменялись английский и французский короли. И он был среди самых первых, кто отправился в путь со святыми паломниками освобождать гроб Господень.

 
А его дочь ведьма.
Она ищет нечистые клады.
Говорят, она портит посевы соседей.
О ней много чего говорят.
 

Странный обет, перешептывались в толпе, не пить вина, но петь святой подвиг перед простолюдинами.

А серкамон пел.

Павший под ударами мечей на поле брани, пел серкамон, сверкая злыми желтыми глазами, и тот, кто смело в бою сорвал с древка желтое знамя султана, и тот, кто щедро проливал водянистую кровь неверных, не щадя ни женщин их, ни детей, и тот, кто замертво падал в пески и на сухую траву весь в щетине от вонзившихся в него отравленных стрел – счастлив!

Счастлив любой, когда-либо поднявший свой гордый Господень меч на неверных – он спасен!

Те, кто в неволе, они, конечно, грызут жесткий тростник, они пьют тухлую воду из вонючего бурдюка, их кусают москиты и мелкие твари, и все равно, те, кто в неволе – спасены!

Их дело угодно Богу.

Серкамон сверкал желтыми глазами, пугал толпу.

Монжуа!

Он пел и снова возвращался в не такое уж далекое прошлое.

Одиннадцатого июля 1191 года крепость Аккра, наконец, пала.

На каменных, разбитых катапультами башнях взвились латинские знамена. Церкви, обращенные неверными в мечети, вновь были освящены. Уцелевших жителей города толпой выводили на дымящиеся площади, а тех, кто еще прятался и боялся выходить, выкуривали огнем и дымом из погребов и подвалов. Часть защитников Аккры, схваченная с оружием в руках, была сброшена копьями с высоких стен, часть уведена в Антиохию для продажи. Было взято все золото, все драгоценные камни, а еще Святой крест. Из мрачных темниц вывели тысячу шестьсот пленных пилигримов. А попавших в руки неверных убивали, сколько хотели, а сколько хотели, оставляли в живых.

Устав работать мечами и кинжалами, паладины падали на колени, вознося хвалы милостивому Господу, отдавшему в их руки богатый город, и, отдохнув, с новой силой шли по домам, тщательно просеивая сквозь живую сеть жизни и богатства поверженной Аккры.

Много было спасено пленных странников, попавших в руки неверных, но среди них не оказалось неистового барона Теодульфа, уведенного сарацинами в суматохе куда-то вглубь Святой земли, все еще попираемой неверными.

Не оказалось неистового барона и среди тех, кто шел с летучими боевыми отрядами к Иерусалиму, встречая на пути волнующие слух имена – Каифа, Капернаум, Назарет, Вифлеем.

«И каждый вечер, – писал один из очевидцев, – когда войско располагалось лагерем в поле, прежде чем люди уснули, являлся некий человек, который громко кричал: „Святой Гроб! Помоги нам!“ И все падали на колени и кричали вслед за ним, и в мольбе поднимали многочисленные руки к небу и плакали. А он снова начинал и кричал так трижды. И все бывали этим сильно утешены.»

Вот подходит пора, неверные вновь сдадут Яффу!

Монжуа!

Толпа тревожно прислушивалась к высокому, чуть хрипловатому голосу серкамона, переводя взгляды то на него, то на хозяйку Процинты.

Никто не понимал, чем, собственно, не угодил серкамон Амансульте, но все чувствовали, что он чем-то ей не угодил.

– Я же помню…

– Я дал священный обет, теперь я пою подвиг и странствие! – подняв желтые волчьи глаза, бесцеремонно и грубо перебил Амансульту серкамон и глаза его нехорошо сверкнули. – Так хочет Бог.

Амансульта оскорблено выпрямилась в седле.

Она пришла к какому-то внутреннему, к своему выводу, абсолютно непонятному толпе.

Презрительно взмахнув рукой, она приказала:

– Выбросить его из деревни!"

XVIII

"…выбросили из деревни.

Почему?

Разве сама Амансульта не поддерживала неистово идею нового святого странствия? Разве она сама не хотела как можно быстрей освободить гроб Господень и изгнать всех неверных из Святой земли? Разве сам великий понтифик апостолик римский папа Иннокентий III, неустанно не зовет паладинов к новому походу? Разве, наконец, родной отец Амансульты барон Теодульф все еще не томится в неволе у сарацинов?

Почему Амансульта приказала выбросить серкамона из деревни?

Ганелон не понимал.

Истомленный духотой дня, он поднял голову.

Смеркалось.

Неужели Амансульта все еще спит в траве?

Осторожно, стараясь не зашуршать ни веточкой, ни листком, Ганелон поднялся чуть выше по склону.

Сейчас он увидит спящую Амансульту.

Сейчас он увидит ее прекрасные смеженные сном глаза, ее волнистые волосы, может, обнажившееся плечо…

О, дева Мария! О, Иисусе сладчайший!

Ганелон задохнулся.

И вздрогнул.

Пугающий долгий скрип внезапно донесся со стороны пруда, оттуда, где на берегу спала Амансульта.

Очень долгий, очень пугающий, какой-то томительный скрип, даже не скрип, а скрежет, как это иногда бывает, когда по мощеной камнем дороге волокут тяжесть.

Голос ада, заставивший смолкнуть птиц.

Стон, рвущийся из земного чрева.

Ганелон осторожно выглянул из-за кустов.

За то время, пока он спал, верхний пруд заполнился по самые берега, кое-где вода перекатывалась через край плотины.

Зачем такое Амансульте? Зачем она это сделала?

Верую в Бога Отца Всемогущего, прошептал про себя Ганелон. В Творца неба и земли. И в Иисуса нашего, который был зачат от Духа святого, родился от Марии Девы, страдал при Понтии, был распят, умер и погребен, сошел в ад, а в третий день воскрес из мертвых, взошел на небеса и ныне сидит одесную от Бога Отца Всемогущего.

Верую!

Ганелон еще раз осторожно выглянул из-за кустов.

Амансульты возле плотины не было. В густой траве белел лишь уголок забытого ею платка. Наверное, Амансульта давно проснулась, сделала свое неизвестное дело и ушла. Может, она уже вернулась в замок. Наверное, он, Ганелон, прозевал ее уход.

Но этот скрип!

Этот адский подземный скрежет!

Скрип и скрежет действительно доносились откуда-то из-под земли, может, правда, из ада.

Белые известняковые скалы кое-где поросли мхом. Острые камни, сухие и голые, как кость, торчали из травы. Мощный, как бы стеклянный поток свергался с плотины, рискуя подмыть основание и без того давно покосившейся старинной башни Гонэ.

Говорят, когда-то здесь стоял замок Торквата.

Говорят, когда-то здесь под стенами древнего замка старый петух отложил яйцо в теплый навоз, снесенное петухом яйцо высидела белая жаба и на свет появился василиск – полуметровая змейка, желтая, как знамя неверных, с белым пятном на голове и с тремя утолщениями на лбу, как корона. Известно, василиск убивает одним взглядом, от его ужасного дыхания сохнет на корню и возгорается трава, плавится камень.

Дева Мария, ужаснулся Ганелон, здесь все мертво!

Что может так ужасно скрипеть и скрежетать в земных недрах? Что может издавать столь ужасный подземный стон?

Все суставы, сочленения и связки Ганелона вдруг начали нервно подергиваться в некоей таинственной лихорадке, дрожать, подрагивать. Ступни и колени вдруг с силой вывернуло.

Он упал на землю.

Каждая мышца вздулась, как каменный шар.

Это было очень больно, но Ганелон еще не кричал.

Он был поражен внезапным ужасом, порожденным подземными звуками и исчезновением Амансульты. Он чувствовал, что его левый обычно косящий глаз провалился теперь так глубоко, что цапля не достала бы его из глазницы своим длинным клювом, а другой наоборот выкатился, как у вола, и рот растянулся в неправильной, в нечеловеческой улыбке.

И било Ганелона молниями ведьм, не раз, наверное, вершивших шабаш на этом склоне.

Ведьма, ведьма, умирая шептал про себя Ганелон. Он как бы видел перед собой летящую походку Амансульты, ее холодный и презрительный взгляд, ее волосы, тоже летящие за плечами.

Удары его сердца теперь были так громки, что закладывало уши.

Лес.

Пруд.

Зеленый склон горы.

Ганелон знал здесь каждый овражек, каждый камень, каждый приземистый бук, каждую пещеру в изъязвленных провалами скалах. Ночью, когда густеют тени под деревьями, когда копыта осторожного коня бесшумно тают в невидимых мягких мхах, Ганелон мог пройти с закрытыми глазами через любое место горы, но сейчас и при свете он перестал узнавать знакомое.

Багровое полыхание било в глаза.

В низком небе над собой он различал только что-то вроде длинных облаков, тянущихся с захода, сплющенное Солнце меж ними и двух рыцарей, черного и белого, идущих с мечами друг на друга.

Пусть победит белый рыцарь. Тот, у которого на плече нашит крест.

Ганелон умирал.

Прости нам долги наши, как мы прощаем должникам нашим, шептал он. Прости нам наши грехи. Сумерки везде безвидны, пусты. И тьмы, тьмы скрипят, скрежещут над безднами…"

XIX

"…бедный Моньо, бедный Монашек!

Ганелон явственно чувствовал чужие холодные тонкие пальцы на своем освобожденном от рубашки плече.

Он не хотел, чтобы эти чужие тонкие холодные пальцы касались его плеча. Он чувствовал, что все вокруг него овеяно дьявольскими чарами. Он дрожал. Собрав все силы, он все-таки попытался встать, но сил хватило лишь на то, чтобы открыть глаза.

В небе черный рыцарь теснил белого.

Мир погибал.

Божий порядок рушился.

Ганелон знал: мир вокруг всегда должен стоять, как он стоял при первых отцах церкви. Он умирал, но, зная такое, он пытался бороться с судорогами, все еще потрясающими его тело, а чужие тонкие холодные пальцы, кажется, помогали ему, они поглаживали, разминали онемевшие мышцы.

Ганелон не должен был умереть, теперь он сам это чувствовал.

Ведь пока он жив, он хотя бы своими мыслями помогает белому рыцарю в небе.

Ведь если он умрет и не сможет помочь белому рыцарю хотя бы мыслями, в несчастный замок Процинта впрыгнет белая жаба, которую слабые духом примут за доброе знамение и потянутся к ней – целовать зловонную пасть жабы. А жаба от этого раздуется до размеров гуся и на ее мерзкое кваканье явится удивительной бледности дьявольский человек. Он будет сильно истощен, почти без мяса на костях, у него будут черные, как угли, глаза, и нагая Амансульта бесстыдно и безвольно выйдет ему навстречу. И дружинники, и дворовые, и старая служанка Хильдегунда, и лесники, и кравчие, и кузнецы, и Гийом-мельник с тоской увидят, как безвольно, но с адским хотением Амансульта на глазах у всех совокупляется с удивительной бледности дьявольским человеком.

И каждый, кто такое увидит, забудет всякое воспоминание о Святой римской церкви.

Вера уйдет, как она ушла из этих проклятых мест.

– Бедный Моньо, бедный Монашек!

Ганелон закричал.

Его корчило.

Пена летела с закушенных губ, но белый рыцарь в небе услышал крик Ганелона и начал теснить черного.

«У тебя никогда не будет друзей, – смутно расслышал Ганелон сквозь собственную боль, сквозь собственное страдание некий голос. И этот голос был уже не тот, который только что повторял – бедный Моньо, бедный Монашек. И пальцы, с силой растиравшие его кожу, теперь уже тоже не были чужими тонкими холодными пальцами. Наоборот, теперь это были сильные мужские пальцы, они были горячие и сухие, и голос слышался сильный, мужской. – У тебя никогда не будет друзей, никого, кроме братьев по духу. Ты никогда не познаешь никакой другой любви, кроме любви к Господу. Блаженный Доминик призывает тебя к Делу. С этого часа, брат Ганелон, твоя жизнь посвящена Делу. С этого часа ты наш вечный тайный брат и дело твое – спасение душ заблудших.»

Сильные пальцы растирали Ганелону грудь, живот, ноги.

Боль медленно отступала и белый рыцарь в небе уже торжествующе заносил копье над поверженным противником.

Безумная мысль на мгновенье обожгла Ганелона: нагнать Амансульту, схватить ее за руку, закричать, повергнуть ее в траву, сорвать платье с трепещущего тела и, удерживая левой рукой, правой ударить кинжалом в дьявольскую отметину под ее левой грудью!

Спасти!

«Ты все забудешь, брат Ганелон. Ты будешь предавать многих и многие тебя будут предавать, ведь отныне твоя жизнь посвящена Делу. Ты увидишь ужасный большой мир. Ты много раз погибнешь. Ты будешь одинок и ты отречешься от мира, как он отрекся от тебя. Мир будет терзать тебя, но тебя ждет спасение.»

– Уйди! – закричал Ганелон, пытаясь оттолкнуть сильные руки. – Кто ты? Чур, чур меня!

Белый рыцарь в небе, победив, торжествующе удалялся в сторону юга.

На Ганелона смотрели сверху круглые, зеленые, близко сведенные к переносице глаза брата Одо.

Пахло травой и тоской. Звенели цикады. Стояла ночь. Звезды раскинулись над невидимой горой, как шатер паладина.

Ганелону вдруг стало легко. Он вдохнул горный воздух и мучительно улыбнулся брату Одо.

 
Не зажигай на востоке огня,
пусть не уходит мой друг от меня,
пусть часовой дожидается дня…
 

Когда-то Ганелон слышал такую альбу. Он даже помнил слова, которыми она заканчивалась:

 
Боже, как быстро приходит рассвет!
 

Как быстро!

Действительно, как быстро!

Будто во сне вдруг в одно поразительно короткое мгновение пролетели перед ним смутные видения. Он вдруг увидел черный дым костра, на котором богохульник барон Теодульф сжег на его глазах катара-тряпичника, и ужасное лицо своей несчастной матери, убитой черной оспой, и безумный крик отца, в собственном доме сожженного бароном Теодульфом.

Он собрал силы и сел.

Не было стонов и криков, ни откуда не несло сладковатым дымом, не скрежетало безумное чрево земли, не визжал тряпичник:

– Сын погибели!

На Ганелона смотрели внимательные понимающие глаза брата Одо.

– Ты слышал меня, тайный брат?

– Да, – еле слышно выдавил Ганелон.

– Называй меня отныне братом. Называй меня отныне братом Одо. Я священнослужитель, я посвятил свою жизнь Господу, и отныне мы братья. Отныне ты мой брат, Ганелон. Ты призван. Отныне ты сам посвящен Делу.

– Да, брат Одо.

Ганелону стало совсем легко.

Он улыбнулся.

– Что ты видел сейчас? Что ты слышал и помнишь? – тревожно спросил брат Одо, дыша на Ганелона чесноком. В его зеленых глазах таилось великое любопытство.

– Помню рыцарей в небе. Черного и белого. Они боролись.

– Кто победил?

– Белый рыцарь с крестом, который был нашит на плечо плаща.

– Так и должно было случиться. Это некий знак свыше. Говорю тебе, ты избран, брат Ганелон.

И жадно спросил:

– Что ты еще помнишь?

– Помню госпожу. Я шел за нею, как ты сказал.

– Говори!

– Я потерял госпожу. Она лежала в траве, я думал, она спит, но она исчезла. Наверное, она опустила запрудный щит и водоем доверху наполнился водой. Сама земля стонала от тяжести скопившейся воды. Я подумал, что это горы пришли в движение и впал в бесчувствие.

– Говорю тебе, ты избран, брат Ганелон! – брат Одо торжествовал. – Что ты еще помнишь?

– Помню пальцы. Чужие. И голос. Кажется, голос.

– Он что-нибудь говорил?

– Он, кажется, повторял: бедный Муньо, бедный Монашек.

– Это был голос твоей госпожи?

– Не знаю.

– Но он походил на голос твоей госпожи? – упорствовал брат Одо.

– Не знаю… Я не знаю… Если бы это был ее голос… Разве госпожа бросила бы меня здесь умирать?… Конечно, я рассердил ее своим непослушанием, но она бы не бросила меня здесь умирать…

Брат Одо торжествующе засмеялся:

– Ты избран, брат Ганелон. Ты избран.

Ганелон не ответил. Он шарил рукой в траве.

– Ты что-то ищешь?

– Не знаю… Я помню чужие пальцы… Они были тонкие и холодные… Может, госпожа увидела меня и хотела помочь…

– Нет, брат Ганелон. У твоей госпожи не было таких мыслей. Она всегда холодна, как ледяная фигура. Твоя госпожа не хотела тебе помочь, даже напротив, она специально оставила тебя без помощи. Она думала, что ты умрешь, Ганелон. Приступ твоей болезни был очень сильный, твоя госпожа решила, что ты непременно умрешь и этим будешь наказан. Она была здесь, она видела тебя, но не захотела тебе помочь.

Рука Ганелона наткнулась в траве на что-то твердое.

Он поднял руку и увидел обломок плоской резной костяной пластинки. Наверное, это была слоновая кость. Она потемнела от времени, но при желании на ней еще можно было различить след прихотливого узора.

– Твоя госпожа предала тебя, брат Ганелон. Она решила. что ты все равно умрешь. Это для нее явился в небе черный рыцарь. Но знак подан, Ганелон. Ты призван!

Брат Одо осторожно взял из рук Ганелона костяную пластинку и понюхал ее:

– Это слоновая кость. Видишь, она потемнела от времени, но на сломе осталась совсем белой. Даже очень белой. Значит, пластинка сломалась совсем недавно. Скорее всего, совсем недавно эта пластинка украшала переплет какой-то богатой старинной книги. Ты когда-нибудь видел такие книги в руках твоей госпожи?

– Может быть.

– Здесь много пещер, – оглянулся через плечо брат Одо. – Когда-то много десятков лет назад в этих местах стоял замок очень богатого монсеньора. Его звали Торкват. Он был очень богат и очень умен. Возможно, что неизвестная нам книга принадлежала именно Торквату. Твоя госпожа очень смела, – брат Одо неодобрительно потряс головой, будто отгоняя от себя какое-то видение. – Она читает тайные книги. Но твоей госпоже, брат Ганелон, угрожает большая опасность, твоя госпожа стоит на неверном пути. Отныне, брат Ганелон, ты должен превратиться в тень своей госпожи. Никто не знает, где и когда может оступиться душа живая, но такое всегда может случиться.

– Наверное… – кивнул Ганелон.

Его мышцы снова болели.

Собрав силы, он спросил:

– О какой книге ты говоришь, брат Одо?

– Наверное, о стариной, – охотно объяснил брат Одо. – Наверное, это богатая и старинная книга. Есть очень старинные книги, брат Ганелон. Некоторые из них даже написаны не человеком.

И жестом показал Ганелону:

– Вставай, брат, нам надо спуститься вниз. Тебе надо отдохнуть и отлежаться. Тебе надо набраться сил, брат Ганелон. С этого дня будь внимателен. Душа твоей госпожи в опасности.

И быстро спросил:

– Ты слышал когда-нибудь про клад Торквата? Говорили когда-нибудь при тебе про клад Торквата? Это был очень богатый монсеньор – много золота, много богатых книг. Он знал так много, что его насильственно умертвили. Так сделали варвары, которых он пытался наставить и многому научил. С тех самых пор никто ничего не знает о судьбе его великих сокровищ.

Ганелон кивнул.

Он слышал о кладе Торквата.

Старая служанка Хильдегунда знала много страшных историй, иногда она рассказывала и о Торквате. По ее рассказам, в Вероне, столице короля Теодориха, короля варваров, разоривших Рим, этот Торкват, далекий предок Амансульты, был обвинен в измене.

Ганелон явственно услышал негромкий голос своей хозяйки, вслух зачитывающей монаху Винсенту:

"О, если бы хоть какая-нибудь свобода была возможна! Я бы ответил словами Кания, которые он произнес, когда узнал об обвинении, предъявленном ему Гаем Цезарем, сыном Германика, что он замешан в заговоре, направленном против императора: «Если бы я знал об этом, ты бы не знал!»

Возможно, Амансульта читала одну из старинных книг Торквата, жестоко казненного королем варваров Теодорихом. Возможно, старая служанка Хильдегунда добавила к своим странным рассказням что-то такое, что могла действительно ненароком услышать от Амансульты.

Взошла Луна.

В неверном свете Луны, оглянувшись, Ганелон увидел: вода в пруду стоит совсем низко, видимо, уходя, Амансульта подняла щит.

«Для того, чтобы достичь глубин познания, – вдруг вспомнил Ганелон слова Амансульты, – не всегда следует искать тайных проходов. Иногда достаточно поднять уровень вод.»

А может, это произнес Викентий из Барре.

Он, Ганелон, прятался тогда за дверью большой залы донжона. У него острый слух. Он хорошо запомнил удивление Амансульты:

«Поднять уровень вод? Что могут значить эти слова?»

А Викентий из Барре, тщедушный монах с маленькими воспаленными мышиными глазами, удивленно ответил:

«Разве слова всегда должны что-то значить?»

А разве нет?

Ганелон не знал.

Он устал, его тело болело.

Он медленно поднялся, опираясь на сильную руку брата Одо.

Наверное, брат Одо захотел бы услышать о том, что совсем недавно вода в пруду стояла так высоко, что переливалась через плотину. Впрочем, он, кажется, уже сказал об этом, но брат Одо не обратил на это внимания. Да он и сам мог догадаться об этом, хотя бы по мелким лужам, оставшимся в траве ниже плотины. К тому же, эта костяная пластинка…

Ганелон уже открыл рот, чтобы рассказать о своих сомнениях брату Одо, но вдруг что-то странное, явившееся как бы изнутри, удержало его от этого, как бы шепнуло ему – промолчи, Ганелон!

И он промолчал."