Текст книги "Кот на дереве (сборник)"

Автор книги: Геннадий Прашкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

Другие миры…

Гомер действительно утверждал: сирены Летящей не могут быть разумными существами. Если она разумны, то не более, чем любой Папий Урс сам по себе. Другое дело, что любой Папий Урс связан с МЭМ, с величайшим мозгом Земли. Гомер был убежден: нечто подобное они наблюдали на Ноос. Ведь Гомер еще раз был среди сирен – один, ночью. Он бродил среди них, наступал на их вырывающиеся из-под ног корни, мял листья. Разве они тронули его? Да и не могли тронуть. То, что им хотелось получить – человека! – они уже получили. Даг Конвей давно разобран на атомы и скорее всего переправлен совсем в другое место. На чужой корабль?… На чужую планету?… В другую галактику?… Как выглядят создатели сирен?… Во многих ли местах они разбросали свои послушные автоматы?…

Одно Гомер знал: сирены удовлетворились одним человеком. Второй для них явился бы копией, зачем им копия? Гомер был уверен: сирены – лишь передаточное звено.

Но это еще придется доказывать.

Проголосуют ли земляне за дорогостоящую Третью звездную? И вообще, что население Земли получило от первых двух?

Он сравнил. На Земле: синтезатор, Мнемо, ТЗ, реалы, система МЭМ, а в космосе? Сирены, обманчивые чужие миры, гибельное ощущение бесконечности…

«Космониты – вот надежда», – подумал он.

Горячая Венера отпала, Марс слишком сух, по-настоящему заселяется только пояс астероидов.

Он с легкой завистью вспомнил космонитов с Арея – одной из старейших станций пояса.

Космониты окружили Гомера. Он стоял среди них, громоздкий, как башня. Мелкие быстрые космониты спрашивали его высокими голосами: «А дальше? А потом? А если?» Их высокие голоса звенели: ведь Гомер пришел к ним из космоса, он был ближе к ним, к космонитам, чем к ожидавшим его землянам… Близость к центральному Разуму не превратила экипаж «Геи» в гениев?

Гомер улыбался.

Космониты были легки и свободны, они родились и выросли на своей станции, они никогда не видели голубого неба – им было привычнее черное. Зато они всегда были ближе к чуду.

«Гелионис» как модель будущего.

Доктор Чеди: государство – семья или каждая семья – государство?

Грозит ли человечеству отчуждение? Южные либеры считают: МЭМ нужна не всегда.

Сирены Летящей. Судьба Дага Конвея. Третья звездная зависит отвас.

Проголосует ли население Земли за Третью звездную? Не увлекут ли всех за собой либеры? Почему людям действительно не отдохнуть от прогресса? Синтезатор дает все, важно лишь окончательно отладить его коды. Мнемо позволяет прожить три, четыре, пять жизней. ТЗ и реалы позволяют как никогда глубоко почувствовать свою душу… Зачем же космос? Зачем МЭМ? Зачем все эти волнения?… В конце концов, все рабочее общение можно свести к общению голографических двойников.

Гомер вспомнил убитое лицо Зиты. Она считала, что общается с живыми людьми…

Грозит ли человечеству отчуждение?

Почему бы и нет?… В конце концов, ни Мнемо, ни синтезатор сами по себе не объединяют.

Либеры – за Мнемо и синтезатор. Они хотят разбрестись по миру, отключиться от МЭМ, забыть о мегаполисах и непосильных проблемах. Почему бы не дать человечеству отдых в сотню, в две сотни лет?

Гомер вздохнул.

Возможен ли такой отдых?

Он смотрел в единственную дрожащую в зените звезду и думал сразу о многом: о странной судьбе космонитов и странной судьбе великих, даже величественных открытий, о Зите, о всеобщем голосовании, либерах, программе «Возвращение» и снова – о Зите.

Человек без предков

Терраса была пуста.

Доктор Хайдари на минуту остановился.

Давно ли здесь звучал голос маленького Гомера?… Время течет… Особенно быстро оно течет для людей его поколения. Еще год-два, и он, доктор Хайдари. уедет на острова, где можно гулять по каменистому берегу, смотреть на океан, на плывущие над ним облака – ведь мы так редко смотрим в небо – и думать, вспоминать, чувствовать…

Общая школа. Большие игры. Может ли воспитанник третьей группы метнуть стрелу на семьсот метров?

Доктор Хайдари улыбнулся. Ничуть не сутулясь, прямой, как трость, он размеренно ступал по ровным каменным плитам, выложенным в траве. Он желал удачи юному смельчаку, решившемуся так натянуть тетиву, чтобы стрела улетела на семьсот метров. Когда-то это удавалось Гомеру. Ждан рос более спокойным, его воспитывала Общая школа. Поступки Гомера всегда отличались некоторой отчаянностью, но доктор Хайдари не жалел тех лет.

В свое время он отдал Гомеру пять лет. Почти пять лет голос Гомера звенел рядом, раздавался его смех, а случалось, и плач. Присутствие маленького Гомера корректировало все планы доктора Хайдари, но он никогда не считал эти годы потерянными.

– Простите, который час?

Доктор Хайдари вздрогнул.

Из кустов сирени выглянула живая скульптура. Кто-то нацепил ей на голову легкомысленную цветную панамку. Живая скульптура выглядела растерянной.

– Шестнадцать тридцать.

– Ну вот, – обрадовалась живая скульптура. – Это совсем другое дело… Проходил здесь один… – Живая скульптура растерянно улыбнулась. – Я спрашиваю, который час? А он отвечает: тридцать семь часов пятьдесят четыре минуты. Это что же за время? Где бывает такое время?

– Может, в поясе астероидов?

– Если и так, все равно странное. Такие большие цифры меня нервируют. Тридцать семь часов пятьдесят четыре минуты, – ошеломленно повторила она.

Доктор Хайдари улыбнулся.

– Ты впервые здесь? Тебе подсказать дорогу? – Живая скульптура сочувственно оглядела доктора Хайдари. Ему всегда казалось, что живые скульптуры смотрят не только глазами, но всем телом.

– Нет, не впервые. – Доктор Хайдари кивнул в сторону жилого корпуса. – Я здесь живу.

– Ну? – обрадовалась живая скульптура. Она поразительно напоминала живого человека, но с человеком бы ее не спутал даже ребенок. – А вот мы нигде не живем. Я имею в виду, мы – живые скульптуры.

– Все относительно, – философски заметил доктор Хайдари. – В некотором смысле все мы сейчас нигде не живем, это правда.

– Послушай, улетай на острова, – доверительно подсказала живая скульптура. Наверное, совсем недавно она беседовала с каким-нибудь либером. – Тебе не мешает подышать простором, ты к этому склонен… Свободный среди свободных, а?

Он усмехнулся.

Свободный среди свободных. Звучит неплохо.

Скажем, Ага Сафар… Разве не исчезновение создало вокруг него ореол полной свободы?

Он повторил про себя: «Свободный среди свободных».

Мнемо – ваше будущее. Довольны ли вы прожитой жизнью? Машина Ждана Хайдари подарит вам другую жизнь.

Он покачал головой. Отчеты по Мнемо должны лежать на его столе. Как член Совета он должен интересоваться всем, что касается будущего. Странно, что Ждан предоставил ему не все отчеты, да и предоставленные вовсе не отличаются полнотой.

Почему?

Мнемо – другая жизнь – Мнемо.

Возможен ли мир без МЭМ? Южные либеры считают: возможен.

Почему бы и нет? Мир без МЭМ – это тысячелетия.

Программа «Возвращение». «Гелионис» как вариант будущего. Южные либеры требуют: синтезатор и Мнемо должны принадлежать всем.

Но зачем же так сразу? Кто поручится, что Мнемо не искажает мир? Кто поручится, что продукты, производимые синтезатором, столь же полезны, как выращенные на земле?

Пять лет испытаний на «Гелионисе» необходимы.

Доктор Хайдари поднял руку, дверь перед ним открылась.

В прихожей светился матовый нежный фонарь. Папий Урс, несомненно, дожидался хозяина.

Доктор Хайдари улыбнулся: он был дома.

Он на ходу скинул рубашку и бросил ее в щель утилизатора. Он вдруг заторопился. Принять ванну, почувствовать ледяные крутые струи, потом крутой жар, взбодриться!

Он даже не заглянул в кабинет.

Освеженный, взбодрившийся, он накинул халат и подошел к окну.

Группа воспитанников Общей школы – судя по майкам, из Арктического сектора – окружила живую скульптуру. Наверняка в Мегаполис они попали впервые, живая скульптура весьма веселила их. Что же им делать сейчас? Именно сейчас, когда они еще не сформировались в настоящих творцов, а заниматься настоящим делом уже хочется. И как выбрать главное, не ошибиться? Жизнь коротка, один человек и тысячной доли не сделает из того, что ему хотелось бы сделать.

Живая скульптура затравленно озиралась. Легкомысленная панамка сбилась ей на лоб.

– Ты же все знаешь, у тебя прямой выход на МЭМ, – веселились воспитанники Арктического сектора. – Что главное?

Наконец живая скульптура нашлась:

– Что главное? Учиться – вот что главное. Вы все еще так молоды, что абсолютно из каждого может получиться настоящий творец. Вот пустят в ход Мнемо, каждый получит возможность вовремя выявлять свою доминанту.

Доктор Хайдари улыбнулся. Похоже, воспитанников Арктического сектора ответ живой скульптуры не удовлетворил:

– Учиться! Мы и так учимся. Ты говори дело. Ты знаешь все, потому отвечай конкретно. Для чего тебя здесь воздвигли?

Живая скульптура затравленно озиралась. Она даже предложила неуемным воспитанникам свою дружбу.

– Зачем? – хором спросили воспитанники.

– Как зачем? – Живая скульптура окончательно растерялась. – Будем искать, будем думать вместе.

– Что искать? – хором спросили воспитанники.

Что она им ответит? Доктор Хайдари с удовольствием следил за перепалкой. Не подозревая об этом, воспитанники Арктического сектора напирали сейчас на МЭМ. Конечно, линия живых скульптур – побочная линия, и все же…

– Ну! – торопили воспитанники живую скульптуру. – Не молчи! Что даст нам наша дружба?

Доктор Хайдари улыбнулся и прикрыл окно.

Этот спор вечен.

Все еще улыбаясь, освеженный, он поднялся на две ступени и открыл дверь в кабинет.

И замер ошеломленный.

В дальнем кресле, у окна, опустив на пол босые ноги, закутавшись в халат с длинными рукавами, сидел незнакомый ему худой угловатый человек. Узкий бледный лоб, редкие белесые волосы, близко поставленные маленькие холодноватые глазки, хрящеватый длинный нос. Такие люди приходят в мир не соглашаться. И улыбка его тонких губ тоже не привлекала – беспомощная и нагловатая одновременно.

«Что он тут делает? Я ошибся?» – доктор Хайдари растерянно огляделся.

Да нет, это его кабинет. Он сам разрабатывал живой вид, заменяющий дальнюю стену: пыльная дорога, ведущая неизвестно куда, серые обочины, воробьи купаются в мучнистой пыли…

– Входите смелее, доктор Хайдари, вы вовсе не ошиблись.

Голос незнакомца оказался под стать внешности – скрипучий, недовольный. Если лицо – отражение души человека, то эту душу изломали глубинные процессы. Он пытался улыбнуться, а получалась ухмылка; маленькие глазки смотрели недоброжелательно.

– Как вы сюда попали?

– Вряд ли вам это понравится, но вынужден объяснить: я вошел через окно.

– Вы нуждаетесь в помощи?

Незнакомец приоткрыл глаза, веки оказались тонкими, бледными. С минуту он прислушивался к своим ощущениям.

– Да нет, я не болен. И помощь мне не нужна… Впрочем, я не уверен в этом… Ваш Папий Урс постоянно мешал мне, но я все же умудрился более или менее выспаться.

– Мешал? Как это – мешал?

– Пока я бодрствую, он старается меня не замечать, но стоит мне уснуть, он тащит меня в утилизатор.

– В утилизатор? – Доктор Хайдари смешался. – Мой Папий действительно из очень старой серии, но как он может игнорировать ваш энергетический индекс?

Незнакомец скривил лицо в странной полуулыбке.

– У меня нет браслета.

– Вы шутите?

– Нисколько! – Казалось, незнакомца создавшаяся ситуация не смущает. – Вот смотрите… – Он поднял левую руку, рукав халата спустился до локтя. Рука без браслета выглядела непристойно.

– Как это может быть? Кто вы? – И догадался: – Ага Сафар?

Незнакомец кивнул.

– Вас ищут. Либеры создали вокруг вас целый миф. Почему вы отсиживаетесь здесь? Как вы ушли из медицинского центра?

Ага Сафар неприятно ухмыльнулся.

– Меня просто нет. Я умер.

– Вот как? Умерли? Где же ваш труп?

– Труп? – не понял Ага Сафар.

– Да, да, труп. Если вы умерли, должно же после вас что-то остаться.

Они рассмеялись одновременно, и это несколько сгладило мешавшую им неловкость.

– Еще месяц, и либеры объявят вас святым.

Ага Сафар равнодушно пожал плечами.

– А тогда… на карнизе… – Доктор Хайдари все же не удержался, спросил. – Вы ведь знали, что аварийная система сработает быстрее и надежнее, чем человек… Почему вы вылезли на карниз?

– Инстинкт, – буркнул Ага Сафар.

– Вы воспитаны матерью?

– Самой настоящей.

Доктор Хайдари понимающе кивнул. Истинная гармония достигается только в Общей школе. Гомер рядом со Жданом тоже грубоват.

– Если Папий мешал вам, почему вы не удалили его из комнат?

– Я не слишком силен физически…

– Ах да, у вас нет браслета.

– Вот именно. И я не знаю, что делается у вас, в мире МЭМ.

– В мире МЭМ?

– А как мне назвать его по-другому? – огрызнулся Ага Сафар. – Все в этом мире связано с МЭМ. Если ты не включен в его систему, ты никто. Это все равно как если тебя нет в мире… Признаюсь, доктор Хайдари, я пытался выйти на МЭМ.

– Каким образом?

– Через башенку Разума. Простите, я обнаружил ее сам. Я не знал раньше, что башенки Разума могут быть в частных квартирах. Я слышал, что все такие башенки тоже находятся под контролем МЭМ.

Доктор Хайдари покачал головой:

– Это не так.

– Я уже понял. МЭМ мне не ответил.

– И не мог ответить. – Доктор Хайдари чуть нахмурился. – Башенки Разума никак не связаны с МЭМ. Они – единственное место, где ты можешь побыть вне контроля. Не каждый это знает, но они созданы для уединения. Центральный Разум – лишь символ, но почему не поддержать иллюзию, если она не приносит вреда? – И переспросил: – Как вы ушли из медицинского центра?

– Случайно… Я пришел в себя раньше, чем ожидали люди или машины.

– Вы голодны? Вы позволите накормить вас настоящим, полноценным обедом?

Ага Сафар кивнул:

– Овощи… Вот по чему я соскучился… Как можно больше овощей, доктор Хайдари…

– Папий, – негромко приказал доктор Хайдари, – обед.

Папий Урс, томившийся в прихожей, мгновенно отреагировал на приказ, они услышали его торопливые шаги.

– Этот живой вид… – хмуро кивнул Ага Сафар в сторону пыльной дороги. – Кто его разрабатывал?

– Я сам.

– Вы? – Ага Сафар недоверчиво приподнял редкие белесые брови. – Но ведь такое надо увидеть. Хотя бы мысленно.

– Я и видел.

– Как? – испугался Ага Сафар. – Видели?!

– Да… На старой открытке… Так это когда-то называлось… Я нашел открытку случайно, разбирая архив своего прадеда… Он жил в эпоху странных несообразностей… Конец двадцатого века… Боюсь, вам трудно это представить… – Он увидел, как мрачно и насмешливо блеснули глаза Ага Сафара, и поправился: – Впрочем, вы историк… Мой прадед жил где-то там, за этими соснами… Не знаю почему, не могу этого объяснить, но этот вид неизменно трогает и печалит меня… Может, там, за этим бугром…

– Ничего там нет особенного за этим бугром, – раздраженно перебил Ага Сафар доктора Хайдари. – Деревянный дом, таких было много… Куст красной смородины…

– Вы говорите так, будто видели все это.

– А почему бы и нет?

«Он явно переутомлен… Не стоит с ним спорить…» Не торопясь, но и без излишней медлительности, Папий Урс вкатил в кабинет невысокий столик.

– Так я и знал, – заметил Ага Сафар с мрачным удовлетворением. – Столик сервирован на одного человека.

– Папий!

Биоробот принял приказ и задумчиво удалился.

– Если подняться по той тропинке… Она у вас еле намечена… – Ага Сафар обиженно поджал узкие губы. – Там можно действительно выйти к деревянному дому… С вашим прадедом никогда не бывало скучно… Он знал себе цену… Впрочем, с его приятелем скучать тоже не приходилось…

– Как его звали?

– Вашего прадеда? – ухмыльнулся Ага Сафар.

– Нет, приятеля, о котором вы говорите.

– Альвиан.

Они долго смотрели друг на друга: Ага Сафар – с мрачным торжеством, доктор Хайдари – с сомнением.

– Вы не ошиблись… В бумагах прадеда я не раз натыкался на это имя… Необычное имя… Откуда оно?

Ага Сафар пожал плечами. Он не знает. Но он помнит одну историю, рассказанную когда-то Альвианом. Альвиан попал однажды в старообрядческий скит… Вам не нужно объяснять, что это такое?… Скит находился где-то в Саянах… «Это, что ли, Елфимия внук? Это, что ли, выходит, что бабка Манефа самая близкая его родня? Или бабка Евпраксия ближе?…» Так отнеслись к Альвиану старообрядцы. Не будь он родней, его бы в скит и не пустили… Ага Сафар думает, что имя Альвиана оттуда – из старины…

– Вы хорошо рассказываете, с вниманием к деталям, – заметил доктор Хайдари. – У вас, наверное, хорошая память.

– Ваш сын назвал ее ложной, – Ага Сафар криво усмехнулся. – Правда, Альвиан этого не находил. И ваш прадед тоже. Оба они сочувствовали нам.

– Нам?

– Вот именно.

– Но кому «нам»?

– Людям будущего. – Ага Сафар настороженно моргнул. – Вам, мне, Гумаму… Всем, кому придется жить в будущем…

– Но почему? Чем было вызвано это сочувствие?

– Тем, что они знали, ради чего ведут борьбу, а мы в своем будущем можем растеряться… Они говорили: трудней всего сделать шаг, который можно не делать… Они боялись, что мы захотим остановиться, отдохнуть… Не этого ли хотят сейчас либеры?

– О чем вы? – удивленно спросил доктор Хайдари, отсылая из кабинета Папия Урса. Папий Урс только что сделал попытку отнять у Ага Сафара чашку с соком.

– О нас с вами, – недоброжелательно хмыкнул Ага Сафар, – о МЭМ, либерах, проблеме личностных контактов, обо всем, что отсюда вытекает. – И быстро добавил: – Я лишен опеки МЭМ. У меня нет браслета. Инфоры мне не отвечают. Расскажите, что там сейчас у вас?

Криза Рууд: Общая школа нуждается в реформах. Хриза Рууд: Общая школа не должна вызывать неприязни.

Сирены Летящей. Судьба Дага Конвея. Особое мнение палеонтолога Гомера Хайдари.

Гумам против ТЗ. Гумам. «Каталог образов».

«Гелионис» как вариант будущего. Южные либеры требуют: Мнемо должна принадлежать всем.

Доктор Чеди: наше возможное будущее.

Доктор Чеди: государство – семья или каждая семья – государство.

– Вот, вот, этого они и боялись – Альвиан и ваш прадед.

– Чего именно? – не понял доктор Хайдари, отсылая от стола вновь появившегося Папия Урса. На этот раз Папий Урс пытался отнять у Ага Сафара нож.

Ага Сафар нож не отдал.

– Вот этого они боялись… Того, что появится некий доктор Чеди… Того, что отлаженная система начнет вдруг давать сбои… Того, что либеры потребуют возвращения к системе, доступной каждому…

– Они это предвидели?

– Да! – Ага Сафар произнес это твердо. – Все, что принес доктор Чеди, побывав в Мнемо, было вычислено и обосновано Альвианом. Еще тогда, в конце двадцатого века.

Доктор Хайдари недоверчиво покачал головой.

Ага Сафар неприятно зажмурился. Он понял, о чем думает доктор Хайдари. Ведь это его сын определил память Ага Сафара как ложную…

Ага Сафар быстро заговорил… Он описал лицо прадеда и лицо Альвиана, вспомнил их жесты и любимые словечки, рассказал, какие книги стояли на полках прадеда.

– Вы изучали его архив… – Доктор Хайдари старался говорить мягко. – Там много фотографий и записей… Не могу же я и впрямь считать, что вы действительно все это видели… Я еще никогда не встречался с человеком, обладающим личным историческим опытом…

Ага Сафар ухмыльнулся.

– А вы проверьте.

Доктор Хайдари спросил:

– Этот Альвиан… Кто его привел к моему прадеду?

Ага Сафар скептически ухмыльнулся. Ладно, расскажет. Он знает, что верить ему необязательно, но он расскажет. Почему не высказаться перед членом Совета?

Он говорил и ясно видел перед собой все, когда-то им пережитое.

…Ночное освещение древних железнодорожных вокзалов всегда зависело от настроения пассажиров. Хочется укрыться в темном углу, отдохнуть от чужих глаз – освещение обязательно будет ярким. Надо рассмотреть штамп на билете или полистать газету – вокзал, даже такой огромный, как Новосибирск-главный, будет темен, неуютен, тень на тебя будет ложиться даже под люстрой.

Ага Сафар говорил и видел Альвиана. Насупившись, сунув руки в карманы, Альвиан откинулся на спинку неудобной скамьи… Нуда, гений!.. Открыватель великих законов!.. Ты бич, ты бомж, вот ты кто!.. Открой ты великие законы развития, ты бы не болтался сейчас по пустым вокзалам!..

Обида была острой, резкой. Впервые он такую испытал давно, еще на школьном выпускном экзамене. Что за темы там были? «Образ Катерины из драмы Островского», «Поместное дворянство в поэме Пушкина», наконец свободная тема «Человек славен трудом». Альвиан, конечно же, выбрал свободную тему. Его старший брат недавно вернулся с Севера, со знаменитой стройки заполярного города. Этот город закроют прозрачным куполом, и он не будет зависеть от капризов погоды.

«Мы в белые ночи спешили работать, и черный оскал диабазовых скал нам стал не предметом пустых восхищений, а крепким фундаментом фабрики стал…»

Владеющие им чувства – первый в мире город под куполом! – Альвиан изливал стихами. Высокая тема требовала особого подхода. Правда, брат говорил, что купол еще не возведен, что живут на стройке пока в бараках, но ведь это временно.

Альвиан еще не знал тогда пословицы о вечности всего временного.

«Холодом космоса небо дышало, хиус свирепый гулял над тайгой, а с нами живущих детей отделяло лишь тонким брезентом от мглы ледяной…»

Альвиана восхищали дети, отделенные от ледяной мглы всего лишь брезентом.

И так далее.

Учительница литературы подошла, постояла рядом. Альвиан горделиво засопел. Рука учительницы опустилась на его плечо. «Не сдавай это стихотворение, – услышал он шепот. – Не надо сдавать. Оно написано с неправильных идейных позиций…»

Как? Почему с неправильных? Он писал о том, что слышал со слов брата. Брат врать не станет…

Сейчас Альвиан вспоминал выпускную историю со стыдом. Он тогда сдался, спрятал стихотворение. Он написал о поместном дворянстве. «Ничего, – утешал он себя, – это школа. В институте мне будет легче. В институте нужны люди с самостоятельным мышлением».

В институте он с жаром набросился на историческую литературу. К черту! Он во всем разберется сам. Он уложит исторический материал так, что самому тупому человеку сразу станет ясно, почему это поезда никак не хотят ходить по расписанию, почему нужную тебе вещь следует искать не в магазине, а, скажем, на черном рынке, почему, наконец, выполняя такую тяжелую работу – технички в школе, – его мать не зарабатывает и Ста рублей в месяц?…

Он копал глубоко.

Ничему, пожалуй, он не отдавал столько сил, сколько своей курсовой «Возникновение городов».

Шумер, Египет, Китай, Индия…

К проблемам человечества следует подходить с точки зрения живого человека, его устремлений и потребностей – уж это-то идеологически верно, к этому никто не придерется. Альвиан ясно представлял себе просторы Земли, населенные первобытными охотниками. Однако к началу четвертого тысячелетия эти охотники исчерпали возможности своих угодий.

Чем жить? Ковырять палками землю, выращивать злаки?

Приходилось. И они ковыряли землю. Но много ли ее поковыряешь палкой?

Что делать?

Вывод прост: поддерживай тех, кто ломает голову над новым. Поддерживай, скажем, тех, кто придумал железный лемех. Таких людей не следует гонять на пашню, их выгоднее селить в специальных поселках – пусть думают, пусть ищут все новые и новые возможности…

Все в этой теории казалось Альвиану простым, ясным и убедительным. Однако профессор Отторженский хмурился, перелистывая его сочинение.

– Студент-историк, – напомнил он, – обязан раз и навсегда запомнить, что единственной движущей силой истории является классовая борьба. В данном случае, – ткнул он длинным пальцем в курсовую, – борьба между представителями разлагающегося родового строя и представителями формирующегося класса рабовладельцев.

Альвиан был уязвлен. При чем тут это? Он докажет профессору Отторженскому, что его курсовая стоит внимания. Он построит изящную, математически верную теорию. Исходная формула у него есть, он добавит к ней необходимые цифры и графики. Профессор Отторженский умница, это все знают, все поймет.

С материалами, кстати, проблем не было – начали читать историю первобытного общества и историю древнего мира. Альвиан, забывая обо всем, искал «общие тенденции в эволюции городов». Для наглядности он представил свои обработки в виде математической кривой в декартовой системе координат: горизонтальная ось – время, единица измерения – век; вертикальная ось – процент горожан от всего населения данного региона. Китай, Ближний Восток, Южная Европа – на каждый регион свои таблицы и графики с точными ссылками на первоисточники. А вывод опять-таки прост: каждый качественный скачок, каждый резкий переход к принципиально иной технологии общественного труда – скажем, от камня к бронзе, от бронзы к железу и так далее – всегда и. без каких бы то ни было исключений сопровождается резким пиковым всплеском процентного количества горожан. То есть резко возрастающая потребность в творчестве создает новую технологию, создает новую общественно-экономическую формацию. При чем здесь классовая борьба?

Оценка профессора Отторженского оказалась невысокой. Альвиан вспылил:

– В моей работе зафиксирована периодическая повторяемость исторических процессов. Об этом еще никто не говорил. Почему вы оцениваете мою работу так низко?

– Вы мыслите как дилетант. Читайте классиков.

– Но у них нет того, чем я занимаюсь.

– Вы много мните о себе… студент.

В поисках доказательств Альвиан бросился к математикам. Спертый воздух, дробный перестук печатающих устройств, груды перфолент, помаргивающие дисплеи… Узкоплечий очкастый программист рылся в бумагах. Альвиан схватил его за плечо.

– Поможешь?

Очкарик, не оставляя своего занятия, скосил глаза в график Альвиана.

– Во что тут надо вникать?

Альвиан пожал плечами.

– Эта твоя кривая, – хмыкнул очкарик, – похожа на кривую какой-то квадратной зависимости функции от аргумента… Но только Не от того, какой у тебя указан.

– Почему не от того?

– Да ведь горизонтальная ось у тебя – время. А время движется равномерно. Гляди, у тебя тут пульсирующие всплески. Явное не то.

– Что «не то»?

– Откуда мне знать? – рассердился очкарик. – Историк ведь ты, а не я.

– А если горизонтальная ось будет отражать развитие орудий труда и средств производства? – прикинул Альвиан.

– В каких считать единицах?

– Не знаю, – честно признался Альвиан.

– Вот видишь, – развел руками очкарик. И посоветовал: – Сходи к профессору Отюрженскому. Говорят, это голова.

Альвиан задумался всерьез.

Что он открыл такое, чего сам не может понять, чего боится даже профессор Отторженский?

Он вчитывался в труды старых и новых исследователей, внимательно искал. Он снова и снова убеждался, что всплески урбанизации действительно вызываются не ходом времени. Эти всплески, а соответственно рост городов, вызываются прежде всего скоростью изменений в технологии общественного труда, которая на известном количественном пределе становится непосильной для более медленно изменяющихся приемов и методов повседневного труда. Лавинообразное ускорение технологических изменений мгновенно приводит к тому, что каждый производитель всеми силами старается разложить непомерно усложняющиеся производственные задачи на все большее и большее количество высококлассных исполнителей. Отсюда резкий рост количества специальностей, резкий рост количества горожан – ведь специалисты, как правило, живут в городе.

Итак, тема будущего диплома им определена: «Закон исторической спирали». Теперь он знал: каждый последующий виток в принципе организации всегда противоположен предыдущему.

Краткость – сестра таланта.

Альвиан был в восторге.

Он не жалел времени, упорно сводя в графики все известные ему количественные изменения в формах организации общества по четырем основным регионам мира за последние пять тысяч лет. Эти графики забивали все углы его маленькой, снимаемой у частника комнатушки. Альвиан задыхался от волнения, обдумывая все вытекающие из его открытия выводы. Это что же? Он может теперь прогнозировать развитие человеческой истории!

На душе было легко, но к профессору Отторженскому он шел с тревогой…

– Как странно! Вы буквально повторяете пророчества доктора Чеди. Он утверждает, что ему известны теперь законы развития общества. Он утверждает, что способен прогнозировать человеческую историю.

– До вашего Чеди, доктор Хайдари, был Альвиан.

– И он оставил работы? Где можно найти эти работы?

Ага Сафар неприятно усмехнулся.

– Только в моей голове… Какие-то следы, наверное, есть в архиве вашего прадеда, но вряд ли существенные… Ведь Альвиану не дали возможности получить образование, он не был даже допущен к экзаменам… Никогда и нигде своих работ он не публиковал… «И всем свое… – неожиданно процитировал Ага Сафар… Кому везти, кому блистать чужими перлами… Кому же – первыми идти и, обессилев, падать первыми»… Конец двадцатого века… Это не похоже на нашу жизнь, доктор Хайдари… Я знаю, о чем вы думаете; ложная память… Я не собираюсь переубеждать вас… Может, и впрямь ложная… Но я помню, например, оборванного бродягу… Его вели стражники, улица была пыльная и пустая… Бродяга и неудачники всегда были мне не по душе, к тому же я был зол: только что накричал на соседа, побившего камнями моих кур… Этот бродяга хотел присесть… Еще чего не хватало! Я оттолкнул его: скоро, мол, отдохнешь… И он последовал дальше, бросив лишь: «Пусть тебе не придется так отдыхать…»

Доктор Хайдари кивнул. Он знал об этой истории, хотя никогда не думал, что может встретиться с одним из ее участников. «Право, этот Ага Сафар вовсе не самый скучный собеседник», – сказал он себе.

– Я помню белый город… Александрия, Я бежал гуда, кажется, в девяносто восьмом году… Иерусалим уже был разрушен… Я вел морскую торговлю зерном, знал греческий и латынь… Там, в Александрии, стало бросаться в глаза, что я почему-то не старею… Слухи… знаете, как это бывает… Слухи… Я вспомнил и о том оборванном бродяге… – Ага Сафар неприязненно оглядел доктора Хайдари. – Сейчас все это было бы легче объяснить, правда?… Скажем, неожиданное усиление излучений центрального Разума… Вспышка чуда… Но почему я? Почему именно я?…

Доктор Хайдари промолчал.

– Как бы то ни было, – буркнул Ага Сафар, – я изменился. Я стал подолгу просиживать в александрийской библиотеке… Тщета, тщета… Крохи знаний… Я ничуть не огорчатся, когда в шестом веке арабы сожгли эти крохи знаний… Я пережил много смутных времен… Я путешествовал… Меня бросали в тюрьмы… В одной такой я провел сто три года… Было скучно… Я пережил трех королей и девять надзирателей. При каждом новом короле мне почему-то прибавляли срок. Возможно, меня с кем-то путали, но я был терпелив… Каждый новый надзиратель обязательно обещал отправить меня наконец к праотцам. Но где они? Как правило, они больше преуспевали в этом, чем я…

Ага Сафар умолк. Похоже, он устал. Его крошечные неприятные глаза заволакивала сонная паутина.

– Если усмирите Папия Урса, я посплю… Что бы вы ни думали обо мне, наши главные беседы еще впереди, доктор Хайдари.