Текст книги "Император Павел I"

Автор книги: Геннадий Оболенский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)

С грузом античного образования и новейших идей Александр вступает в жизнь. "Она его встретила не то чтоб сурово, а как-то двусмысленно. Бабушкин внук, он был вместе с тем сыном своего отца и встал в очень неловкое положение между отцом и бабушкой". То были два двора, два мира. В Гатчине Александр слушал воинские команды, суровые слова, а вечером, вернувшись в Петербург, попадал в салон императрицы. "Вращаясь между двумя столь непохожими дворами, Александр должен был жить на два ума, держать две парадные физиономии, кроме ежедневной домашней... Какая школа для выработки натянутости, осторожности, скрытности, неискренности, и как она мало была похожа на аудитории Лагарпа и Муравьева!.." Такие условия не могли выработать открытого характера. Его обвиняли в двоедушии, притворстве, в наклонности казаться, а не быть. Несправедливо. "Александр не имел нужды притворно казаться тем, чем хотел быть, он только не хотел показаться тем, чем он был на самом деле", – считает В. О. Ключевский.

"Природа одарила его добрым сердцем, светлым умом, но не дала ему самостоятельности характера, и слабость эта, по странному противоречию превращалась в упрямство. Он был добр, но при этом злопамятен; он не казнил людей, а преследовал их медленно со всеми наружными знаками благоговения и милости; о нем говорили, что он употреблял кнут на вате. Скрытность и притворство внушены были ему – и кем? – воспитателем его Лагарпом, образом жизни и Екатериной II" – так писал об Александре I В. Греч.

Двусмысленность его положения усугублялась еще и желанием бабки отстранить сына от престола. И хотя Александр категорически отказался посягнуть на права отца, отношения их были полны недоверия: "Они оба были не правы, и оба не виноваты".

Со смертью Екатерины кончилась эта двусмысленная жизнь, она заполнилась однообразными, но очень суровыми тревогами. Александр назначается военным губернатором и шефом Семеновского полка. К отцу он испытывает чувство симпатии и уважения, особенно в первые дни, когда подул ветер перемен. Но и побаивается его, опасаясь всякого рода упущений среди многих дел, ему поручаемых. Это держит его в постоянном напряжении и даже в страхе что-то сделать не так и вызвать недовольство раздраженного и требовательного отца.

"Александр, – пишет Саблуков, – будучи близорук и туг на ухо, тем более опасался сделать ошибку и не спал из-за этого ночей. Оба великих князя ужасно боялись отца и, если казался сколько-нибудь сердитым последний, бледнели, как мертвецы, и дрожали, как осиновые листья".

В. О. Ключевский: "Он не вынес ни привычки, ни любви к процессу труда, отсюда идиллический взгляд на ход людских дел... Он не знал ни степени опасности врагов, ни степени силы препятствий; его первые попытки обыкновенно охлаждались, неудачи вызывали досаду, но досаду не на себя, а на жизнь и людей. Нерешительность, происходившая от испуга перед препятствиями, сопровождалась унынием, наклонностью опускать руки, легкою утомляемостью... 18 лет от роду великий князь уже чувствовал себя усталым и мечтал о том, как бы впоследствии, отрекшись от престола, поселиться с женой на берегу Рейна и вести жизнь частного человека в обществе друзей и в изучении природы. Досада, неудачи, преждевременное утомление вызывали раздражение, и Александр чем дальше, тем нетерпеливее относился к своим неудачам и к возражениям, какие он встречал в своих сотрудниках. Это все вытекало из коренного недостатка, я не скажу природы, а его характера, т. е. того, что сделало воспитание. Изобилие чувства и воображения при недостаточном развитии воли – все это соединилось в то настроение, в какое попал Александр с 1815 года и которое около того же времени получило название разочарование; проще говоря, это – нравственное уныние... Он не столько любил людей, сколько старался, чтобы они его любили; больше расположен осыпать милостями, чем награждать по заслугам".

Под влиянием Лагарпа в новых идей у Александра рано сложился политический идеал; он высказывал его в беседах с редкими людьми, к которым относился откровенно. К их числу принадлежал молодой образованный поляк князь Адам Чарторыйский, приставленный к нему матерью. Горячий патриот своей многострадальной родины, он был в восторге от великого князя. "Александр, встретив в окружающем обществе единственного человека, перед которым он мог открыться, кажется, старался вынести из души все, что там лежало. Он открыто признавался, что ненавидит деспотизм, в каких бы формах он ни проявлялся, и следил с живым участием за ходом Французской революции и желал ей всякого успеха; он высказывал также, что считал наследственную власть нелепым учреждением, что выбор лица, носителя верховной власти, должен принадлежать не рождению, а голосу нации, которая всегда выберет лучшего правителя...", – писал В. Ключевский. "Он сказал мне, – вспоминал Чарторыйский, – что нисколько не разделяет воззрений и правил кабинета и двора, что он далеко не одобряет политики и образа действий своей бабки, что все желания его были за Польшу и за успехи ее славной борьбы, что он оплакивал ее падение... Говорил он и о Костюшко, которого называл великим человеком по своим добродетелям и потому, что защищал дело правды и человечества..."

В мае 1796 года Александр признавался своему другу Кочубею: "Придворная жизнь не для меня создана. Я всякий раз страдаю, когда должен являться на придворную сцену, и кровь портится во мне при виде низостей, совершаемых другими на каждом шагу для получения внешних отличий, не стоящих в моих глазах медного гроша. Я чувствую себя несчастным в обществе таких людей, которых не желал бы иметь у себя и лакеями, а между тем они занимают здесь высшие места... Одним словом, мой любезный друг, я сознаю, что не рожден для того высокого сана, который ношу теперь, и еще менее для предназначенного мне в будущем, от которого я дал себе клятву отказаться тем или другим образом... В наших делах царит неимоверный беспорядок; грабят со всех сторон, все части управляются дурно; порядок, кажется, изгнан отовсюду, а империя, несмотря на то, стремится к расширению своих пределов. При таком ходе вещей возможно ли одному человеку управлять государством, а тем более исправить укоренившиеся в нем злоупотребления? Это выше сил человека не только одаренного, подобно мне, обыкновенными способностями, но даже и гения, а я постоянно держался правила, что лучше совсем не браться за дело, чем исполнять его дурно..."

Он легко подпадает под влияние чужой воли и своих эмоций; в его уме "создавалась тяжелая коллизия между его идеями-эмоциями и представлениями об укоренившихся злоупотреблениях".

Александра окружают пылкие молодые люди, воспитанные на тех же идеях равенства и уважения личности. Они мечтают о создании общества, основанного на законах, в котором нет "простора для прихотей и самовластья". Иногда в шутку Александр называет их "комитетом общественного спасения".

Павел Александрович Строганов, единственный сын богатейшего вельможи, был воспитан членом Конвента, известным математиком якобинцем Роммом. Путешествуя по Европе с семнадцатилетним воспитанником, Ромм вступает в якобинский клуб, а его питомец, следуя примеру наставника, становится библиотекарем этого клуба и участвует в его заседаниях. Став членом Конвента, а затем и его председателем, Ромм гибнет на эшафоте, а юный вольнодумец по требованию императрицы возвращается в Россию и ссылается в одну из деревень.

Вернувшись из ссылки, Строганов через Чарторыйского знакомится с наследником, которого считает человеком с благими намерениями, но со слабым характером. Сам Строганов, заимствовавший от наставника "замечательную точность мысли и привычку с полной определенностью формулировать свои настроения и взгляды", отличается наиболее стойкими и последовательными демократическими взглядами среди молодых сотрудников Александра. Николай Николаевич Новосильцев, его двоюродный брат, "обладал тонким умом, имел большие литературные способности и излагал свои мысли блестящим слогом". Он был старше Строганова и значительно старше Александра, а "поэтому менее пылок и более осторожен".

Граф Виктор Павлович Кочубей – образованнейший человек того времени. Долгое время он прожил в Англии, где получил блестящее образование; благодаря своим способностям в 24 года Кочубей назначается послом в Турцию. Сторонник внутренних преобразований, уже будучи вице-канцлером, получает отставку и уезжает за границу.

Князь Адам Чарторыйский был "человеком выдающегося ума и дарований". Пылкий патриот своей родины, он увлекается идеями французской революции, но его помыслы направлены на создание независимой и сильной Польши. "Тонкий политик, тонкий наблюдатель", сумевший лучше других понять характер Александра, Чарторыйский не скрывает от него своих намерений. В 1802 году назначенный товарищем министра иностранных дел, он прямо заявил государю: "Как поляк и польский патриот в случае столкновения интересов русских и польских, я всегда буду на стороне последних".

Александр и его пылкие друзья полны планов по преобразованию России, но им не суждено было сбыться – на их пути встали трагические события 11 марта. Изобилие чувства и воображения при недостаточном развитии воли приводят Александра к "состоянию нравственного уныния".

"И по мере того, как проходила молодость и уносила с собой одну иллюзию за другой, все труднее и труднее становилось выносить хроническую боль застарелой раны... Она положила свою печать на характер и душевный настрой императора. И хотя идейные впечатления, заложенные Лагарпом, не исчезли из его души, влияние событий 11 марта оказалось сильнее идейных мечтаний юности... В течение всего царствования в душе Александра происходила борьба этих влияний: идейных впечатлений воспитания и юности и впечатлений, которые породила в нем роковая ночь 11 марта. В этой борьбе и заключается трагизм судьбы Александра: здесь лежит и ключ к разгадке его личности, к объяснению многих противоречий в жизни и деятельности этого императора".

Более шести месяцев потребовалось заговорщикам, чтобы получить согласие Александра на регентство. "Великий князь, подвергавшийся оскорблениям отца и постоянно, подобно прочим, находившийся в страхе, сначала ничего и слышать не хотел ни о чем подобном и отвечал отрицательно, хотя и не столь решительно, чтобы раз и навсегда прекратить разговоры на эту тему; и так как Александр весьма скоро сознал необходимость перемены, то можно было рассчитывать и на его окончательное согласие", – писал Т. Бернгарди.

"Он знал и не хотел знать", – скажет Пален. "Я обязан в интересах правды сказать, – говорил он Ланжерону, – что великий князь Александр не соглашался ни на что, не потребовав от меня предварительно клятвенного обещания, что не станут покушаться на жизнь его отца; я дал ему слово... Я обнадежил его намерения, хотя был убежден, что они не исполнятся. Я прекрасно знал, что надо завершить революцию или уже совсем не затевать ее, и что если жизнь Павла не будет прекращена, то двери его темницы скоро откроются, произойдет страшнейшая реакция и кровь невинных, как и кровь виновных, вскоре обагрит и столицу и губернию"... Потом Пален добавил, что, "когда великий князь потребовал от него клятвенного обещания, что не станут покушаться на жизнь его отца, он дал ему слово, но не был настолько лишен смысла, чтобы внутренно взять на себя обязательство исполнить вещь невозможную". Оказывается, он клялся только на словах, оставаясь свободным от своих обязательств!

– Знал ли ты? – на следующий день спросила его мать.

– Нет! – ответил он.

Бросившись к шведскому послу, он воскликнул:

– Я несчастнейший человек на земле!

– Вы должны им быть, – последовал ответ.

"Александр не имел мужества сам участвовать в заговоре и тем спасти отца", – скажет немецкий историк Т. Шиманн.

В первые дни Александр был так потрясен случившимся, что многие опасались за его рассудок. "Целыми часами оставался он в безмолвии и одиночестве, с блуждающим взором, устремленным в пространство; в таком состоянии находился в течение многих дней, не допуская к себе почти никого", – пишет Чарторыйский. В ответ на его призывы "сохранять бодрость и о лежащих на нем обязанностях, Александр с горечью отвечал:

– Нет, все, о чем вы говорите, для меня невозможно, я должен страдать, ибо ничто не в силах уврачевать мои душевные муки".

"Ужасное сознание участия его в замыслах, имевших такой неожиданный для него, терзательный исход, не изгладилось из его памяти и совести до конца его жизни, не могло быть заглушено ни громом славы, ни рукоплесканиями Европы своему освободителю... Смерть Павла отравила всю жизнь Александра: тень отца, в смерти которого он был невиновен, преследовала его повсюду. Малейший намек на нее выводил его из себя. За такой намек Наполеон поплатился ему троном и жизнью... Ни труды государственные, ни военные подвиги, ни самая блистательная слава не могли изгладить в памяти Александра воспоминаний о 12 марта 1801 года", – писал Н. Греч.

Глава пятнадцатая

ФОН ПАЛЕН ДЕЙСТВУЕТ

Талейран, Буше, Бернадот в одном

лице.

А. Сорель

Получив согласие наследника, Пален начинает действовать.

1 ноября 1800 года вышел указ, в котором говорилось: "Всем выбывшим из службы воинской в отставку или исключенным, кроме тех, которые по сентенциям военного суда выбыли, паки вступать в оную с тем, чтобы таковые явились в Санкт-Петербург для личного представления императору". В этот же день царская милость была распространена и на статских чиновников. В столицу потянулись толпы обиженных и уволенных – весть об указе быстро распространилась в дальних краях. "Можно представить, – писал современник, – какая явилась толпа этих несчастных. Первые были приняты на службу без разбора, но вскоре число их возросло до такой степени, что Павел не знал, что с ними делать. Тем, кому не нашлось места, оседали в столице, надеясь на лучшие времена, или возвращались назад, обиженные вдвойне, потеряв немалые суммы на проезд".

Рассказывая Ланжерону о своей "дьявольской проделке", автор указа Пален был предельно откровенен: "Я обеспечил себе два важных пункта: 1) заполучил Беннигсена и Зубовых, необходимых мне, и 2) еще усилил общее ожесточение против императора. Вскоре ему опротивела эта толпа прибывающих, он перестал принимать их, затем стал просто гнать и тем нажил себе непримиримых врагов в лице этих несчастных, снова лишенных всякой надежды и осужденных умирать с голоду у ворот Петербурга". "Какая адская махинация", – комментирует Ланжерон свою собственную запись.

Трудно, казалось бы, обмануть такого человека, как Павел. Нет, легко, потому что как истинному рыцарю свойственны были ему и детская доверчивость, простодушие детское.

Правда и то, что Павлу Петровичу предсказали, что если он первые четыре года своего царствования проведет счастливо, то ему больше нечего будет опасаться и остальная жизнь его будет увенчана славой и счастьем.

"Он так твердо поверил этому предсказанию, – пишет современник, – что по прошествии этого срока издал указ, в котором благодарил своих добрых подданных за проявленную ими верность, и, чтобы доказать свою благодарность, объявил помилование всем".

Приятель фон Палена 55-летний генерал Беннигсен, уроженец Ганновера, подозреваемый в проанглийских настроениях, был уволен в отставку и проживал безвыездно в своем литовском имении. Он опасался появляться в обеих столицах, чтобы не оказаться в местах более отдаленных. Зная решительность и смелость генерала, Пален намечает его на главную роль. "Длинным Кассиусом" назовет Беннигсена великий Гёте. "Граф Беннигсен, пишет княгиня Ливен, – был длинный, сухой, накрахмаленный и важный, словно статуя командора из Дон-Жуана".

Пален пригласил Беннигсена приехать в Петербург, но он отказался, и тогда, сославшись на указ, Пален начал бомбардировать письмами упрямого ганноверца. С большой неохотой собрался тот в столицу, еще не догадываясь о предназначавшейся ему роли. "Я приехал в Петербург, и сначала Павел принял меня очень хорошо, – вспоминает Беннигсен, – затем проявил холодность и перестал замечать. Я отправился к Палену и сказал ему, что хочу скорее уехать, случилось то, что я и предвидел. Пален потребовал, чтобы я потерпел некоторое время..."

Братья же Зубовы, сославшись на указ, в числе первых просились на "верноподданническую службу". И Павел, забыв старые обиды, простил их. Платон Зубов назначается директором 1-го кадетского корпуса, Николай шефом Сумского гусарского полка, Валериан – директором 2-го кадетского корпуса. Датский посол Розенкранц писал в Копенгаген: "Князь Платон встречен государем хорошо, Николая Зубова постоянно приглашают во дворец государь расположен к нему". Павел расположен к человеку, который первый сообщил ему об апоплексическом ударе Екатерины II и первым нанесет удар в роковую ночь.

Комментируя стремление фон Палена заполучить братьев Зубовых, Ланжерон замечает: "Насчет Беннигсена и Валериана Зубова Пален прав, Николай же был бык, который мог быть отважным в пьяном виде, но не иначе, а Платон Зубов был самым трусливым и низким из людей".

Заполучив Зубовых и Беннигсена, Пален сумел привлечь на свою сторону и любимца императора графа Кутайсова, бывшего его камердинера. Этот турчонок мальчиком был взят в плен в сражении под Анапой и с малых лет воспитывался при дворе великого князя. Теперь, когда Кутайсов достиг высокого положения, Платон Зубов сватается к его дочери. Безродному отцу лестно породниться с такой знатной фамилией, и он попадает под влияние заговорщиков.

В декабре началась вербовка гвардейских офицеров – выбирали наиболее обиженных и озлобленных. Обеды и пирушки идут чередой, благо был повод прибытие шведского короля. Прощупывая тех, кто "молчит и действует", Пален готовит недовольных для исполнения замысла. Полковник конной гвардии Саблуков рассказывает: "Зимой 1800 года... мы слышали, что у некоторых генералов – Талызина, двух Ушаковых, Депрерадовича и других – бывают частые интимные сборища, устраиваются пирушки для избранного круга, которые длятся за полночь, и что бывший полковник Хитрово, прекрасный и умный человек, но настоящий распутник, близкий к Константину, также устраивает маленькие "рауты" близ самого Михайловского замка. Все эти новости... показывают нам, что в Петербурге происходит что-то необыкновенное, тем более что патрули и рунды около Михайловского замка всегда были наготове".

Николай Андреевич Саблуков – одна из наиболее ярких личностей в русской истории. Выросший в богатой и знатной семье, получив блестящее европейское образование, он отличался благородством и высочайшими понятиями о чести. Чувство чести было опорой его жизни.

Саблуков был одним из редких людей, способных преодолеть обиду, пристрастия, симпатии и антипатии, оставаясь скромным человеком благодарным слушателем и столь же благодарным наблюдателем. Он сумел разглядеть в Павле I много хорошего, как бы задушенного злым. Зная обстоятельства его жизни, сформировавшие дурные наклонности, Саблуков относился к Павлу с участием и беспристрастностью, охраняя свою честь и верность присяге. И грозный император, также человек чести, обладавший высокими нравственными качествами, оценил "неподкупную верность порядочного человека" – в 1799 году 23-летний подпоручик производится в полковники конногвардейского полка.

После переворота 11 марта перед генерал-майором Саблуковым открывается блестящая карьера, но, потрясенный увиденным, не желая иметь ничего общего с людьми, запятнанными кровью императора, он подает в отставку и уезжает в Англию.

В 1806 году он возвращается в Россию, служит три года по морскому ведомству и вновь уезжает в Англию, где нашел вторую родину. Узнав о нашествии Наполеона, Саблуков спешит в Россию и, "защитив отечество", возвращается в Лондон. Замечательный человек и патриот скончался в 1848 году, а в 1865 году увидели свет в английском журнале его интереснейшие записки – объективное свидетельство прошлого, показания очевидца многих исторических событий. Написанные живо, литературным языком, человеком просвещенным и гуманным, записки отличаются благородной прямотой и искренностью.

"При описании этих событий мною руководит искреннее желание сказать правду, одну только правду, – писал Николай Андреевич. – Тем не менее я буду просить читателя строго различать то, что я лично видел и слышал, от тех фактов, которые мне были сообщены другими лицами и о которых я по необходимости должен упоминать для полноты рассказа...

Я сам был очевидцем главнейших событий, происходивших в царствование императора Павла I. Во все это время я состоял при дворе этого государя и имел полную возможность узнать все, что там происходит, не говоря уже о том, что я лично был знаком с самим императором и со всеми членами императорского дома, равно как и со всеми влиятельными личностями того времени. Все это, вместе взятое, и побудило меня записать все то, что я помню о событиях этой знаменательной эпохи, в надежде, что таким образом, быть может, прольется новый свет на характер Павла I, человека, во всяком случае, незаурядного".

Догадываясь о существовании заговора, Саблуков решил обратиться за советом к своему другу, известному художнику, философу и поэту итальянцу Сальваторе Тончи. "Он сразу же разрешил мое недоумение, – пишет Саблуков, – сказав следующее: "Будь верен своему государю и действуй твердо и добросовестно; но так как ты, с одной стороны, не в силах изменить странного поведения императора, ни удержать, с другой стороны, намерений народа, каковы бы они ни были, то тебе надлежит держаться в разговорах того строгого и благоразумного тона, в силу которого никто бы не осмелился подойти к тебе с какими бы то ни было секретными предложениями..." Я всеми силами старался следовать этому совету, и благодаря ему мне удалось остаться в стороне от ужасных событий".

Решив проверить свои подозрения, Саблуков на одном из обедов у Палена резко выразился об императоре. "Граф посмотрел мне пристально в глаза, пишет он, – и сказал: "...тот, кто болтает, и смельчак, кто действует".

Впоследствии Пален позаботился о том, чтобы полковник Саблуков в решающую минуту был удален из дворца.

– Я вас боялся больше, чем целого гарнизона, – сказал он Саблукову на следующий после переворота день.

– И вы были правы, – ответил тот.

В конце ноября, когда Панин был уже отставлен, а Зубовы еще не прибыли, произошло событие, которое чуть было не перечеркнуло все планы заговорщиков. Заболел командующий флотом Кушелев, и докладчиком по морским делам стал адмирал де Рибас, один из первых заговорщиков: "Ловкость докладчика, его уверенность в счастливом исходе войны с Англией и сделанные им предположения об обороне Кронштадта очень понравились Павлу; и он тотчас же начал оказывать ему благоволение; говорили, что коварный Рибас, польщенный этим, думал уже открыть императору планы заговорщиков", – свидетельствует Е. С. Шумигорский.

Но буквально через несколько дней, 2 декабря, де Рибас неожиданно скончался на пятидесятом году жизни. "Есть известие, – сообщает Шумигорский, – что Рибасу было подано "по ошибке" вредное лекарство и Пален неотлучно находился при умирающем, чтобы не дать ему проговориться даже на исповеди".

Добившись согласия Александра, фон Пален, поистине великий мастер интриг, действует решительно и умело. Он знает каждый шаг императора, и ему удается внушить Павлу недоверие к сыновьям и к императрице. Вместе с тем новоявленный Яго угрожает сыну ссылкой, а императрице – заточением в монастырь.

"...Павла стали преследовать тысячи подозрений: ему казалось, что его сыновья недостаточно ему преданы, что его жена желает царствовать вместо него, – пишет Чарторыйский. – Слишком хорошо удалось внушить ему недоверие к императрице и к его старым слугам". Фон Палену удается привлечь на свою сторону командира Семеновского полка Л. И. Депрерадовича и шефа кавалергардского полка Ф. П. Уварова, любимца Павла, сделавшего ставку на его сына.

Полным ходом идет вербовка гвардейских офицеров. Правда, они не посвящены в тайну заговора, их отбирают по степени недовольства императором и верности наследнику. День переворота еще не назначен необходимо завербовать достаточное количество преданных исполнителей и получить окончательное согласие Александра. Но для себя Пален уже наметил срок – конец марта!

26 февраля "Санкт-Петербургские ведомости" сообщили о двух отъездах. Один – свершившийся графа Ростопчина, другой – предстоящий "действительной камергерши Ольги Александровы Жеребцовой с дочерью и племянницей в Берлин".

Родная сестра Платона Зубова едет за границу, чтобы подготовить прибежище для братьев в случае провала. Из Берлина Жеребцова намеревалась выехать в Лондон для встречи с сэром Уитвортом.

"Госпожа Жеребцова предсказала печальное событие 11-го марта в Берлине, за несколько дней до смерти императора, и, как только узнала о совершившемся факте, отправилась тотчас в Англию навестить своего старого друга лорда Уитворта", – пишет Н. Саблуков.

Историк Е. С. Шумигорский: "В Лондоне не только знали о готовящемся заговоре на жизнь императора Павла, но даже способствовали успеху заговора деньгами". Ссылаясь на свидетельство князя Лопухина, сестра которого была замужем за сыном Жеребцовой, Шумигорский пишет, что она, прибыв в Лондон, получила там два миллиона рублей для раздачи заговорщикам, но присвоила их себе. "Спрашивается, – восклицает историк, – какие же суммы были переведены в Россию ранее?"

..."Как ни старались скрыть все нити заговора, но генерал-прокурор Обольянинов, по-видимому, заподозрил что-то, – рассказывал фон Пален своему земляку барону Гейкингу. – Он косвенным путем уведомил государя, который заговорил об этом со своим любимцем Кутайсовым, но последний уверял, что это просто коварный донос, пущенный кем-нибудь, чтобы выслужиться".

Подозрения Павла падают на императрицу и старших сыновей. Пален, не спускавший глаз с императора, всячески подогревает и поддерживает эти подозрения.

Боясь быть отравленным, Павел заменяет кухарку, усиливает охрану и почти никого не принимает. "Государь уже редко проходил в церковь через наружные комнаты, – писал И. Дмитриев. – Строгость полиции была удвоена".

В эти дни А. Кочубей жаловался графу Воронцову: "Страх, в котором все мы живем, неописуем. Люди боятся своей собственной тени. Все дрожат. Доносы дело обычное: верны они или не верны, но верят всему. Всеми овладела глубокая тоска. Люди уже не знают, что такое удовольствие... Стараются открыть заговор, которого не существует... Не знаю, к чему это приведет".

Стравливая охотников и жертву, фон Пален искусно управляет слухами. Тревожная, беспокойная обстановка способствует успеху заговорщиков, и это прекрасно понимает "лифляндский визирь", который держит в своих руках все нити заговора.

Заговорщики забрали в свои руки такую власть, что могли запугать всех, кто с ними был несогласен. По столице распространяются ложные слухи и анекдоты, дискредитирующие императора, – насколько они были сильны, можно судить по их долгой жизни. Особенно широко пользовались тем, что, выполняя приказы императора, доводили их до абсурда и тем самым как бы подтверждали распускаемые ими же слухи о том, что "император поврежден".

"Любопытно отметить, что самое спокойное время в столице было в сентябре и октябре 1800 года, когда граф Пален был назначен командовать армией на русской границе, а должность петербургского военного губернатора исполнял генерал Свечин. Именем государя правил фон Пален, поставивший своей целью усилить общее ожесточение против императора", – делает вывод хорошо осведомленный современник.

И вдруг 5 марта он попадает в немилость. "Вторник, 5 марта. Граф Пален отстранен от двора, жена его также отослана со своим экипажем обратно", – записал в дневнике Гёте.

Очевидец событий, Коцебу: "Павел рассердился и не только дал почувствовать графу Палену свое неудовольствие, но даже оскорбил его в том, что было ему всего дороже: когда супруга графа, первая статс-дама, приехала ко двору, ей только тут объявлено было, что она должна вернуться домой и более не являться".

Головина вспомнит, что "6 марта Беннигсен пришел утром к мужу, чтобы переговорить с ним о важном деле". Разговор не состоялся, но Головина была уверена, что Беннигсен мог бы открыть заговор.

Не исключено, что, узнав о немилости, постигшей Палена, Беннигсен приходил к Головину, чтобы прозондировать почву и, может быть, подобру-поздорову уехать из города, где он "без толку сидел уже два месяца".

По городу поползли слухи. Говорили об изменениях в императорской фамилии, о массовых арестах офицеров.

Приезд в Петербург тринадцатилетнего племянника Марии Федоровны принца Евгения Вюртембергского неожиданно был отмечен пышной и торжественной встречей. Удивленная этим тетушка была явно смущена, но предупредила племянника, что "здесь не Карлсруэ и следует помалкивать".

Удивлен был и воспитатель принца генерал Дибич, которому император сказал, что он "сделает для принца нечто такое, что всем-всем заткнет рот и утрет носы". Видимо, он уже принял какое-то решение – 8 марта Павел говорит Кутайсову: "Подожди еще пять дней, и ты увидишь великие дела".

Только в 1811 году, посетив Россию, Евгений Вюртембергский узнал, что Павел I прочил его в мужья своей дочери Екатерине.

"...Меня заверили, – вспоминал принц, – будто Павел I предназначал меня в мужья своей дочери великой княжны Екатерины и с этим связывал определенные намерения. Все эти утверждения, впрочем, не основываются ни на каком письменном документе, и обо всем судили понаслышке".

"Определенные намерения" состояли в том, что император хотел назначить принца наследником российского престола!

Глава шестнадцатая

В МИХАЙЛОВСКИЙ ЗАМОК

Хотят повторить 1762 год.

Павел I

Начало нового века было торжественно отмечено в обеих столицах. Ушел в прошлое век Просвещения, век трех революций – промышленной в Англии, политической в Северной Америке, социальной во Франции. "Столетьем безумным и мудрым" назвал его Радищев.

Это был "блестящий век, покрывший Россию бессмертной славой, время героев и героических дел, эпоха широкого небывалого размаха русских сил, изумившего и напугавшего вселенную".

И в новый век Россия вступала могучей мировой державой, поборницей мира и справедливости!

Павел был весел. Он с юмором писал 7 января московскому генерал-губернатору Салтыкову о своей предполагаемой поездке в Москву. Его хорошее настроение поддерживалось и скорым переездом в только что отстроенный Михайловский дворец.