Текст книги "Россыпь"

Автор книги: Геннадий Конюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Санга́

Жили-были в одном селении Воробей, Цапля, Сорока и жизнерадостный бурятик Ранжил – дружная компания.

Жаркий июльский полдень. Где могут быть сейчас пацаны? Как это солнышко ясное – на речке, в Заливе, а Санга́, по закону подлости или какому другому раскладу, некогда поселившийся не где-нибудь, а как раз напротив Залива, с утра ушёл в колхозную кузницу на другой конец села.

Бурят Санга́, старик лет шестидесяти, был весьма неравнодушен к компании и всё пытался, но безуспешно, наладить с пацанами знакомство. И то сказать, когда кто-то из наших знакомцев в свою недалёкую бытность учинял кураж, а то, бывало, шалил без меры, мать его украдкой стучала по ножке стола кулаком и обеспокоенно выглядывала в окошко: «А вон Сангашка идёт, сейчас он заберёт тебя!» Это по-своему действовало, хотя подобная ложная тревога со временем стала восприниматься скептически. Случалось, Санга заходил к родителям по каким-то делам и после взрослого разговора непременно подходил к отроку, чтобы выразить своё внимание и расположение, и на правах фирменной шутки «нюхал табак». Щепоткой он дотрагивался до пипки, потом подносил пальцы к носу, шумно вдыхал воздух и притворно чихал, чтобы показать, какой это на самом деле «крепкий табак». И если раньше такие проделки ему удавались беспрепятственно, то теперь – фигушки с два!

Санга с головы до ног корявый: кривые нос и зубы, разбитые в кузнице пальцы рук, изведённые ноги. Он носил вислые редкие усы, брил шишковатую голову наголо, пил мутную аракушку, которую выгонял из молока. «Маленько горло мазал», – говаривал он, опрокинув в себя стакана два крепчайшего самогона. После Санга выходил на улицу, и тогда за наилучшее было миновать его стороной. Он важно вышагивал на своих кривых ногах, заложив руки за спину, одухотворённо улыбаясь, раздувая ноздри и щуря глаза, и если бы сейчас кто из пацанов попался ему, он не преминул бы «понюхать табак».

День был как день. Путь в Залив открыт. Братцы в полном сборе на берегу.

– Чур не водогрей! – заорал Воробей, срывая с себя рубашонку.

– Чур не водогрей!

– Чур…

Тот, кто последним выкрикивал своё «чур», обязан был первым окунуться в воду.

На этот раз «водогреем» оказался жизнерадостный Ранжил. Пока его душил смех, все уже откричали своё «чур». Надо сказать, этот парень смеялся всегда, везде, всему подряд, и, если бы взять, например, и показать ему палец, он бы укатился от хохота. Когда он смеялся, его нос туго обтягивался кожей и блестел, а на губах появлялись слюни.

– Как вода, Ранжил?

– Тёпленькая!

– Врёшь!

– Крест на пузе! – божился Ранжил.

Друзья покрывали себя мокрым песком и бросались в воду. Купались, само собой, голышом. Ныряли – кто дальше, плавали «по-собачьи» и «по-морскому», и даже немного «в размашку».

– Цапля, сделай «английский поплавок»!

Цапля охотно исполнял номер. Он набирал воздуха в лёгкие, нырял и, охватив колени руками, ждал, пока его не вытолкнет на поверхность. Всплывание происходило через несколько секунд, причём одним местом вперёд.

Публика приходила в веселье, а Ранжил «умирал».

На этот раз в довершение номера Воробей с размаху поставил на «поплавок» печать ладошкой, после чего Цапля перевернулся обратно, встал на ноги и, недоумённо оглядевшись, произнёс:

– Хвастуны!

Слово «хвастун» считалось самым ругательным словом в компании.

Все смеялись.

– Хвастуны! – ещё раз промолвил Цапля, выбредая из воды. На полпути до берега он вдруг остановился, точно натолкнулся лбом на невидимое препятствие, и оцепенел, переменившись в лице. Тревога мгновенно передалась остальным – все разом, как по команде, прекратили купаться и воззрились на берег.

На крутояре, усмехаясь, раздувая усы, стоял, как изваяние, Санга. Жестом руки он призывал их продолжать купаться.

Никто не шелохнулся.

– Давай поплавок! – сипло рассмеялся Санга.

Ни движения. Тогда Санга медленно спустился вниз, поднял чьи-то брошенные на траву штаны. Из кармана тех штанов достал свистульку, повертел в руках, размышляя над её предназначением и, жмурясь, посвистел с таким насмешливым видом, точно это была не свистулька, а постыдная соска. Из другого кармана тех же штанов он неожиданно вытащил окурок, а затем спички. Радостное изумление озарило лицо Санги.

– Чей штаны? – поинтересовался Санга.

Воробей побледнел.

Засим было гробовое молчание. Видимо, поняв, что ответа ему не дождаться, Санга на виду у всех стал собирать остальные штаны. Это было откровенной, неслыханной наглостью, бесчинством, вызовом.

– Ты!.. – наконец опомнился Воробей.

– Скажем на тебя!

– А? – Играя под дурака, Санга приложил руку к уху. – Шебо́ говорил? Кто курит, сказать, верно, надо. Варнак! – Он показал всем найденный окурок и демонстративно вдавил его в землю своим стоптанным сапогом. – Папирос курит, «нюхать табак» не даёт… Неси табак! Не хочет… – пояснил он сам себе. – Но, ладно. Не хочешь – как хочешь… Санга дела знает…

С этими словами он, усмехаясь, сложил себе на руку все собранные штаны, поднялся на бугор и неторопливо пошёл в сторону своего двора с видом человека, добросовестно исполнившего свой долг.

Тягостная тишина зависла над Заливом.

По мере того, как Санга удалялся, пацаны молча выбредали из воды. Ранжил теперь уже не смеялся, что оказалось совершенно ему не к лицу.

Померкло над Заливом июльское солнце. Братва была повержена в состояние безысходности, чёрного уныния. Неизвестно, что было делать дальше… Одно оставалось непреложным: когда-то надо идти к Санге, давать «нюхать табак», выручать штаны. Такое положение дел никто не хотел признавать первым, из-за чего они даже ненавидели сейчас друг друга.

– Хоть бы у него обвалилась кузница и придавила бы его… – выразил кто-то пожелание, которое упало в благодатную почву. Они наперебой желали Санге всяческих бед и несчастий, обретая друг с другом былую солидарность. Отведя душу, смолкли, так как ничего не менялось. Предстояло идти к ненавистному Сангашке.

Наконец, в смутной надежде, что всё как-нибудь обойдётся, не сговариваясь, впереглядку, они потянулись ко двору Санги, робкой гурьбой протиснулись в калитку.

Санга сидел у себя в пристройке, «мазал горло». Увидев пацанов, он несказанно обрадовался.

– Табак принёс… Заходи. Пошто боишься, однако, я не кусаюсь.

В пристройке было грязно, пахло кислым молоком, аракушкой. В избе гремела посудой Сангашиха.

Санга издевательски улыбаясь, оглядывая переминающихся с ноги на ногу посетителей, достал из кучи первые попавшиеся под руку штаны с брезентовыми заплатами на коленях.

– Это чей?

– Цапли.

– Кто такой Сапли?

Цапля выступил шаг вперёд и почесал ногой о ногу. Когда

Санга привстал из-за стола и подался вперёд, он исторг интересный звук «ы-ы-а…» и попятился в угол. У Санги лукаво блеснули глаза. Собрав свои корявые пальца в щепотку, он сделал резкое движение по направлению к цаплиному «табаку». Цапля вскрикнул и, не помня себя, вылетел в дверь.

Санга рассмеялся.

– Однако, трус, – резюмировал он, поднимая с пола другие штаны. – Это чей?

– Мои, – признался Сорока.

– Иди ближе.

Санга повторил движение, что перед этим к Цапле, затем по-бычьи, шумно втянул в себя воздух, притворно чихнул, делая вид, что «табак» очень крепкий.

– Молодес… Бери свой штаны. И все бери, – вдруг сломался он. – Саплин бери тоже. Приходи завтра кузница, дарить буду, как его… самокат называется. Другой игрушка имеется.

Заполучив штаны, братцы мгновенно оделись.

– А ножики вы умеете делать? – не без дальнего умысла, осмелев, поинтересовался Воробей.

– Умею, как же.

– А пистолет?

– Умею.

– И даже танка? – не утерпел жизнерадостный Ранжил, желая до конца выяснить способности Санги.

– И все умею. Приходи кузница.

Из избы вышла Сангашиха, высокая крепкая старуха в чёрном халате с листом сушенной арцы́ в руках.

– Карман есть, нет ли? – Щедро оделив их арцо́й, она сгребла остатки в мешочек. – Это Сапли. Бедный, пугался…

Друзья переглянулись, повеселели. Как-то само собою становилось очевидным, что Санга не такой уж и страшный, и выходило так, что Залив, похоже, теперь был для них свободен беспрепятственно и навсегда. Сангашиха участливо смотрела на них и беззвучно смеялась, обнажая красные дёсны.

Визитёр

В дверь постучали.

– Да-да! – откликнулся Прокопий, сидевший на уголке дивана и чинивший подвешенную на шнуре сеть.

Стук повторился.

– Войдите! – сняв очки, добавил громкости Прокопий.

Дверь медленно отворилась, и через порог грузно переступил Уханов, сосед из дома напротив.

Они никогда не захаживали друг к другу, и потому Прокопий молча и настороженно взирал на вошедшего. Строгий и желчный, он не жаловал Уханова, особенно после того случая на совместной рыбалке прошлой осенью. Рыбачили в общий котёл, то есть солили рыбу в один бочонок. В первые дни попадало неплохо, ленки все были добрые, килограммовые. Но дня через три как отрезало – скудно, все средненькие, да светляки́.

Через день Уханов запросился домой. У Прокопия было в плане ещё съездить на покос, посмотреть, не пробило ли недавним ненастьем зароды, и он, седлая коня, сказал Уханову:

– Ты там раскидай рыбу, бери половину и поезжай. А я уж завтра ворочусь.

Уханов так и сделал. Взял половину по количеству, выбрав крупных ленков, а всю мелочь оставил Прокопию.

– Ну, ты жукан! – сказал тогда ему Прокопий, – Ловко ты разделил рыбу, бесстыжий!

Уханов отхохотался. Отдать должное, он никогда не обижался, видно, и впрямь был до того бесстыж, что любое, даже резкое, обидное для кого другого слово, проходило мимо него; и когда, припёртый к стенке, не находил ответа, то либо крякал, либо, морща нос, хохотал.

Поздоровавшись и переминаясь с ноги на ногу, Уханов продолжал стоять у двери, точно перед ним был паркет, а он – в грязных резиновых сапогах.

– Что стоишь? Проходи, гостем будешь, – ответно поздоровавшись, сказал Прокопий, кивком указал на табурет.

Уханов сел. Сдвинутые к переносице «кустики» бровей придавали его крупному, не знающему бритвы, лицу насупленное выражение. Казалось, он был чем-то существенно озабочен. Прокопию оставалось только гадать, с чем же это пожаловал к нему Уханов. Потом вспомнил, что тот тоже сейчас дома один. Только старуха у него не в гостях у сына, как у Прокопия, а в больнице. Выходит, что он просто зашёл от скуки, за солидарность.

– Один домовничаешь… – не то вопрошая, не то просто что-то сказать, произнёс Уханов.

– Оди-ин, – нараспев отвечал Прокопий, подтверждая факт. – На днях заявится. У тебя когда?

– Телеграмму отбила, выписалась. Машину попутную ждёт.

– Не слыхал, свет будет сегодня?

Электричество давали в посёлке от дизеля, по вечерам, но все вот уже неделю жили без света, что-то там с генератором стряслось.

– В обед видел Фимку, электрика, говорит, может сегодня дадут, а может нет. Худо без света, – посетовал Уханов. – Так вечером, глядишь, чего-нибудь поделал бы, а при лампе, ничего не видать. У меня и стекла-то лампового нету… Это, как его… Я вот чего хотел тебя спросить, у тебя нет лишнего стекла?

«Если ты стекло занять пришёл, то издалека заехал», – подумал Прокопий.

– Одно, последнее, – указал он на кухонный стол, где стояла подготовленная им заранее на вечер керосиновая лампа – заправленная, с подрезанным фитилём, протёртым стеклом.

Начинало смеркаться, уже плохо было видно даже в очках, и Прокопий, положив деревянную насадочную иглу на диван, пошёл к печке, где на плите закипал чайник.

– Чай пить будем. Садись сюда. – Он поставил на стол вазочку с вареньем, хлеб, масло.

Уханов пил чай чинно и очень культурно, осторожно тянулся к вазочке с вареньем, точно боялся, что его шлёпнут по руке.

– Вроде свет дали, счётчик скрипит, – прислушиваясь, сказал Прокопий. – Включи-ка, выключатель у тебя над головой.

Сидя на стуле спиной к простенку, Уханов глянул через одно плечо, потом через другое, краем глаза заметил проводку – надо было встать и повернуться, чтобы дотянуться до выключателя. Он встал и, неуклюже повернувшись, локтём зацепил лампу, стоявшую на краю стола. Она упала на пол, тренькнуло стекло.

Прокопий, наливая в то время по третьей чашке чая, повернулся.

– В рот компот! – На скулах у него играли желваки.

– Я – невзначай…

– «Невзначай»! Последнюю дудку, коряга, разбил!

Кряхтя, Уханов полез под стол за лампой.

Будто в насмешку появившийся было свет в лампочке начал меркнуть, отчётливо стало видно красную спираль, и – разом настали сумрак.

– Ещё не лучше! – Прокопий поставил чашки на стол, вынул остатки стекла из горелки, снял верхнюю часть её и чиркнул спичкой.

Убогий коптящий огонёк осветил стол. Прокопий убрал немного фитиль.

– Не ладится что-то у них со светом…

Уханов заверил, что как только Щипахин поедет в город, он закажет с ним стекло. У него самого нет стекла.

– Он, Пищахин…

– Щипахин! – поправил его Прокопий.

– Щипахин… Я всё время путаю его… Он, говорят, на днях собирался в город…Пищахин-то…Закажу с ним и сразу принесу. Своё бы отдал, да у меня нету.

– Ладно, будет – принесёшь. Вот только подкузьмил ты мне, как если свет не наладят.

– Не догадался старухе заказать. Хоть бы скорее приехала, – пожаловался Уханов. – Хозяйство, огород – всё в одни руки. Картошку вот надо начинать копать…

– А парень-то у тебя на что! – возразил ему Прокопий.

– Колька-то? Он опять с тем коммерсантом уехал в город.

– Невесту, поди, искать?

– Не знаю… Может подработать – тому какой-то груз надо перевозить. Говорел, заплотит…

Своих детей у Уханова не было. Был приёмный сын Колька – парень лет двадцати. Не парень, а, можно сказать, «сокровище». Может, в кого из своих неведомых родителей удался. В школе Колька учился плохо и после шестого класса окончил курс наук. Рано стал проявлять нездоровый интерес к девочкам, не отказывался от винца. Шустрый, но нерадивый, он хоть и не уклонялся от домашней работы, но делал всё на скорую руку, лишь бы отделаться. Чаще всего остальное гонял на мотоцикле с одного края деревни на другой или на моторной лодке по речке. Когда же был дома, во дворе у Уханова дубасил магнитофон. Словом, парень явно отбивался от рук.

И вот как-то Уханову пришла в голову мысль: если женить Кольку, может быть, остепенится? Эта мысль породила идею, и до того в неё уверовал Уханов, что она сделалась навязчивой. Идея сия в свою очередь трансформировалась в задачу.

Дело осложнялось тем, что невесту надо было искать где-то на стороне – немногие местные, попросту шарахались от Кольки. Прокопий заикнулся про невесту неспроста, а с ехидцей. В прошлый раз Колька всё с тем же упомянутым коммерсантом увязался в город, завёл там знакомство, а через некоторое время к Уханову нагрянули на «Волге» сваты. Без невесты. Сказывали, на сессии она, экзамены сдаёт. «Вместе с Николаем» приедет, дней через несколько.

Уханов, принявший на радостя́х добрую чарку, расхаживал гоголем по двору, похожий на краснощёкого бая и довольно покрякивал.

На другой день, когда Уханов ходил за бутылкой на посошок в дальний конец села, сваты внезапно отбыли. Какое-то время спустя обнаружилось, что у Уханова пропали роскошная рысья шапка, которую он надевал только по праздникам, да на выборы голосовать, а также парочка колькиных соболей; их они прочили невесте в подарок.

С тех пор Уханов щеголял в потёртой баранячьей шапке, уши которой никогда не завязывались и торчали в разные стороны. Позже, на прошлогодней рыбалке, Уханов признался Прокопию, что был дураком, подсунув тогда несостоявшимся сватам три кабарговые струи, чтобы они повыгоднее продали их, а деньги те молодым бы на свадьбу.

– Это, круть-верть… Я вот чего хотел у тебя спросить. Может, на рыбалку нынче напа́ру?

– Ты бы позвал меня куда-нибудь на другое, – сладенько отозвался Прокопий.

Уханов, враз понял, в чей огород прилетел камень, крякнул, как от берёзового веника в бане.

«Так вот ты зачем пришёл?» – подумал Прокопий, догадываясь истинной причине визита соседа.

Если кони были у обоих, то у Прокопия к тому же имелась двуколка на резиновом ходу, на которой удобно было возить и палатку, и печку, и сеть, и прочее. За ним также за долгие годы негласно закрепилось рыбное зимовальное плёсо. Прокопию было ясно, зачем он нужен Уханову.

Не получив утвердительного ответа, Уханов подошёл к сети, потрогал дель, похвалил:

– Хорошая нитка, цопкая. У меня такая же сеть была, да Колька об камни всю изорвал.

– Варнак твой Колька, – только и сказал ему Прокопий.

В этом замечании Уханову почудилась поддержка его заветным выстраданным помыслам.

– Вот я и говорю, трали-вали, женить бы его, – откликнулся он. – Может, поумнел бы!

Он с маху плюхнулся на продавленный диван, в потёмках не соизмерив его высоту. При этом под ним что-то хрустнуло. Уханов в недоумении приподнялся.

– Ты… ты иголку сломал! – обомлев, едва выдохнул Прокопий. – Ты что мне натворил, асмодей?!

– Я нечаянно… – молвил Уханов, в недоумении приподнимаясь, не на шутку струхнув. – Темно, трали-вали, я не заметил иголку…

И тут неожиданно вспыхнул свет – выключатель оставался включённым.

Ошарашенный случившимся, Уханов держал в сломанную насадочную иглу в руке:

– Я это, круть-верть, тебе свою принесу.

– Да уж принеси, принеси, – ласково попросил Прокопий и сурово добавил: – Сейчас же! Мне надо сеть сегодня закончить!

– Хорошо, – Уханов, сутулясь, пошёл к двери…

– Сроду не ходил, а тут приволок его чёрт с визитом, – бормотал сам себе Прокопий поджатыми губами. – Боров, чума ходячая.., визитёр!

Левая резьба

Юрий Прохорович Назаров картавил: звук «р» он брал так, точно подтягивался на перекладине, а затем переваливался через «л» к следующему по слову звуку. И за такую вот фонетическую физкультуру он у сельских шутников получил себе прозвище Назарло́. По его личному мнению и глубочайшему убеждению, это был единственный за ним недостаток, других не было и просто быть не могло. В том же самом была убеждена его верноподданная Николаевна, женщина невнятного возраста, с узенькими раскосыми глазами и заколотыми на затылке глубокой гребёнкой волосами. Можно ли отнести к числу недостатков Назарло́ его неодолимую манию ни с кем и ни с чем, ни за что и ни под каким видом не соглашаться безоговорочно, а всё брать под сомнение – вопрос, может быть, спорный. Просто примем к сведению тот факт, что если бы, например, ему сказали, что земной шар крутится влево, против часовой стрелки, он бы ответил, что на это ещё как посмотреть. Для австралийца, живущего в другом полушарии, не будет ли как бы наоборот? А на такое пробное утверждение, что новый день начинается с «доброго утра», он возразил бы, что на это опять же, как посмотреть. Что день, если уж на то пошло́, начинается с начала дня, а что касается утра, то для кого-то оно будет доброе, для кого-то, может быть, и не шибко доброе. Особенно, когда надо бы опохмелиться, а денег нет и занять не у кого. Не пасовал он даже перед убийственно неоспоримыми фактами, выставляя доводы свои, как ему мнилось, столь же неоспоримые и убийственные.

Данное утро выдалось для Назарло «не шибко доброе». Нет, он не страдал с похмелья, такого рода болезни не касались его – он вёл правильный образ жизни. Когда он выезжал утром на сети, его остановила соседка, шедшая навстречу по улице, сказала, что её попросили на почте передать ему письмо. Назарло́ взял письмо. Обратного адреса не было, а подписано оно было от руки печатными буквами. Он уже давно с нетерпением ждал ответа из райсобеса и, весьма заинтригованный, поспешил в дом, где оставались его очки, аккуратно надрезал ножницами сбоку конверт. В конверте был другой конверт, поменьше, самодельный, из простой писчей бумаги. Назарло вскрыл и этот конверт и с удивлением вытащил за уголок салфеточную бумагу. Это была сложенная пополам, использованная по назначению туалетная бумага. С омерзением он машинально бросил бумагу на пол, потом осторожно взял её двумя пальцами и поспешно понёс к печке. В этот момент вошла Николаевна.

– Из райсобеса? Чё пишут? – живо поинтересовалась она.

Назарло окатил её таким «любезным» взглядом, что та сочла за благо удержаться от дальнейших расспросов и удалилась в полном недоумении. В его воображении непроизвольно всплыла физиономия Потапова, столяра приглашённой из райцентра Урея бригады плотников, которая недавно выстроила в посёлке новую пекарню. Сомнений быть не могло: эту пакость сотворил Потапов, с которым он не поладил… Было дело, он заказал ему рамы для своего тепляка́. Сговорились в цене. Потапов скоро принёс рамы, сделанные добротно, с форточками. За форточки попросил доплату. Назарло отказал: «Ничё не знаю! Форлточки я не заказывал. Уговорл дорложе денег!» Получив своё за рамы без форточек, Потапов, матюгнувшись, ушёл недовольный…

Вспомнив про оставленный на столе конверт, Назарло́ взглянул на штемпель. Так и есть, из Урея! Как и бумагу, он с гадливостью закинул конверт в печку и тщательно вымыл руки.

Юрий Прохорович Назаров каждый божий день ездил на мотоцикле ставить сети. И каждый раз ворота на подворье распахивались для него в самый нужный момент, как будто Николаевна на карауле была в ожидании своего господина, так что Назарло с разворота, не сбавляя скорости, заезжал в ограду. С радостью и гордостью ездил он на своём новеньком мотоцикле с коляской, чуть ли не платочком смахивал с него пыль и разве что не облизывал. Крайне сожалел, что поторопился преждевременно истратиться на старый, видавший виды мотоцикл с рук, у Пилюгина. Раньше он никогда не имел дело с техникой и в то время был доволен своим приобретением. А вскорости в райпо завезли на продажу такие же, только новенькие мотоциклы «ИЖ-Планета» с колясками. И не факт, что не Пилюгин первый подошёл к нему с предложением, а как раз наоборот – он к Пинигину, когда услышал, что тот продаёт свой мотоцикл. Поняв, что продавец был явно осведомлён в предстоящем завозе – его невестка работает в райпо – и просто вовремя охотно избавился от старого мотоцикла, Назарло чувствовал себя обжуленным и был уязвлён. Утешал себя тем, что не дорого обошлось. В конце – концов, может сгодиться новому на запчасти.

По утрам уже появлялись забереги, которые исчезали к обеду, когда пригревало солнце. Вчера, казалось бы, тёплым вечером, Назарло на свой риск проставил сети в последний раз. Риск не оправдался: в ночь ударил мороз, и сети у берега вмёрзли. День не задавался: было пасмурно, холодно, надо было спасать сети, иначе они вмёрзнут окончательно. И хотя ледок был не толстый, Назарло, разбивая его шестом, крепко повредил ближние концы сетей. В дальних сидели добротные ленки, но это его уже не радовало. Повреждённые сети, стылый осенний день гнетущим образом действовали на состояние его духа, а на фоне этого то и дело всплывала физиономия Потапова, которого он мысленно исколотил до полусмерти. До чего додумался, паразит!

На подъезде к дому, в дополнение ко всему, его ожидала ещё одна «радость». Он почувствовал, что с мотоциклом на ходу что-то неладное, хотел остановиться и посмотреть, но так как ворота впереди словно бы автоматически распахнулись, въехал во двор без остановки, и обнаружил, что у него спущено заднее колесо. Когда он осматривал его, стараясь понять причину, Николаевна сообщила, что с полчаса назад, приходил Уханов и спрашивал его.

– Почё я ему запонадобился? – не скрывая раздражения, проворчал Назарло.