Текст книги "Россыпь"

Автор книги: Геннадий Конюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Заветный платочек

Давненько не еда́л Волоха Евдулов свежего мяса. И от этого, как он считал, у него болела голова.

По такому-то делу в один из прекрасных июньских вечеров мы находим его расположившимся в сидьбе (замаскированный ветками скрадо́к) у рукотворного солонца, куда, несмотря на близость к селу, косули ходят регулярно – выеденная яма вся утыкана следами копыт.

Перед Волохой на хвое патроны, нож, мазь от комаров, бутылка чёрного чая. Комаров ещё нет, и натираться «Редэтом» он не стал. Достал из нагрудного кармана камуфляжной куртки носовой платочек, расправил на колене. «Надо постирать, погладить и – в целлофановый пакетик». Немного поразмыслив, он аккуратно завязал уголки и, благословляя платочек на чудо– действо, надел на голову наподобие шапочки.

Нельзя сказать, что Волоха был суеверен и верил в амулеты-талисманы, но этому платочку, обладателем которого он стал чисто случайно, он придавал в воображении некую магическую силу. Это был платочек Ирмы, замужней симпатичной буряточки, к которой, если доверительно поведать, он с некоторых пор стал неравнодушен.

Природа обошлась с Волохой круто: несколькими шлепками небрежно, как бы даже с отвращением, на грани брезгливости, состряпала ему лицо и только под конец, запоздало одарила его зубами поразительного совершенства. Но это ничего не меняло, и в свои за сорок он продолжал пребывать в холостяках. Если и бывали у Волохи в жизни симпатии, то он, стесняясь собственного убожества, не только не претендовал на взаимность, но держал свои чувства под надёжным замком.

В тот достопамятный для Волохи день была ему потребность сходить на почту, и по пути его настиг мчавшийся на большой скорости мотоцикл. За рулём была Ирма. Она резко затормозила.

– Садись, прокачу! – возбужденная, раскрасневшаяся Ирма смеялась.

– Да нет, мне на почту, – пробормотал изумлённый Волоха.

– Садись, кому говорю, довезу до почты!

Волоха сел. Ирма с места дала газ – она летела так, что Волоха покаялся, что согласился, летела не к почте, а к своему дому.

Торнадой Ирма ворвалась в открытые настежь ворота собственного двора, так что сидящий на траве мужчина едва успел перевалиться на сторону, а двое других также дрогнули сердцем. То были, в первую очередь муж Ирмы – Серёга, сосед Тимофей и приезжий из соседнего селения Сахар – давний корифан Серёги – Сашка Буев. Все трое сидели вокруг скатерти-самобранки, на которой были стаканы, кружки, грудка солёных окуней и больше ничего.

– Ты что, ошалела! – мрачно процедил Серёга, согнав с лица неизменную для него снисходительную улыбку-ухмылку.

Ирма, сделав губы, выдохнула себе на лоб и рассмеялась.

– Серый, где закуска!

Сосед Тимофей поплёлся к сливной бочке и стал мочить голову, черпая крышкой от эмалированного чайника; и из неё же пил воду: «Горит в натуре…». Сахар, то есть Сашка Буев, со знанием дела советовал ему не пить воду, иначе будет тошнить. «А…» – убито махнул рукой Тимофей, скользнув взглядом по сумке, из которой Ирма доставала литровую пластиковую бутылку.

Спирт развели в трёхлитровой банке и молча наблюдали, как он с трудом приобретал прозрачность.

Волоха недоумевал, зачем он тут оказался, порывался уйти, но каждый раз Ирма хватала его за рукав, пока в конце концов не усадила рядом.

Подавали и ему. Отродясь Волоха не принимал этой мерзости ни в виде слабого вина, ни тем более в виде спирта сомнительного качества. И хотя Ирма знала это, на деревне всё известно, но не отказалась в попытке совратить Волоху.

– Серый, угости человека чаем, – наконец обратилась она к своему мужу повелительно.

Серый послушно пошёл в зимовье, где топилась печь, заварил свежий чай и скоро вернулся с чайником в руке.

– Один чай несёт, – укоризненно констатировала Ирма. – Хоть бы сахар захватил!

– Я тебе что – лакей? Неси сама! Расселась тут с мужиками! – спокойно парировал Серый. – Сахар… он у тебя есть, сахар-то?

Волоха понимал, что начинается обыкновенная пьяная перебранка, поднялся, чтобы уйти, но Ирма снова удержала его за рукав.

– Сиди, Володя. Не обращай на него внимания!

Она, покачнувшись, поднялась, принесла сахар на донышке вазочки , надо полагать, последний, пол-литровую банку сметаны.

– Они, женщины, такие, знаешь… – зудил в то время оживший Тимофей теперь уже ставшему и ему корифаном Сахару. – Чуть покрепче прижал – считай, твоя…

Этот Тимофей не мог произнести ни единого слова без сопровождения жестами рук, и в данный момент он изобразил объятия.

– Чем долги делать – лучше бы сахар купил! – Ирма снова насела на мужа. – Или занялся бы своим сыном – у него два прибавить два получается пять. У тебя у самого два прибавить три будет три! Говорил, что должен Пингвину за две бутылки, да на Троицу одну брал. Три будет! Да? Между прочим, я спросила у Пингвина, он говорит, ты кроме этого брал две бутылки и должен ему за пять! Опять со своей Машутой в кустах пил, да?

– Я тебе врежу, – промолвил Серый значительно.

– Только и умеешь, что врезать. Мало каши ел! – не унималась Ирма – Сыну надеть нечего, а ты спирт берёшь в долг, да с Машутой в кустах…

Серый не спеша выбрал из грудки окуней одного покрупнее и неожиданно врезал. В размахе он зацепился за жестикулирующего Тимофея и, таким образом, рыба чпокнулась в щёку Волохе.

Ирма негодовала.

– Сейчас же извинись перед человеком, кому говорю!

Серый не извинился, но выразил сожаление, что не попал в цель.

– Размахался этот руками. – Неприязненно покосился он на Тимофея.

Ирма вымахнула платочек и стала вытирать Волохе щеку, но тот смешался и, перехватив его, вытерся сам. Ошеломлённый случившимся, не считая возможным оставаться в компании долее, несмотря на горячие протесты Ирмы, он быстро удалился.

Он шёл по дороге на почту, проигрывая в памяти то, что произошло, вновь, как бы ощутил удар мерзкой рыбиной. Почувствовав за ухом оставшуюся мокроту, вспомнил про платочек, но его в кармане не оказалось. Машинально он оглянулся – платочек белел на дороге, шагах в двадцати. Волоха вернулся, поднял его, отряхнул и тщательно вытерся. И в эту самую минуту он увидел, как из-за угла вывернул Кеня Бакшеев, направляясь прямо к нему.

«Местная акула» Кеня Бакшеев давным-давно под благовидным предлогом выманил у Волохи изрядную сумму денег взаймы. Прошёл год, прошло два, но Кеня и не думал возвращать долг, отделывался наглыми шуточками: «Сохранятся, к свадьбе пригодятся…»

– Уезжаю, Волоха, в дальние края, – сказал Кеня. – Не искал тебя, да ты сам идёшь – на своё счастье. Возьми долг. – И он, отсчитав сумму из рубля в рубль, подал деньги Волохе. – К свадьбе пригодятся. Считай, сохранил. Извиняй.

Потрясённый свершившимся фактом, Волоха не нашёлся, что сказать ему на прощание. Чувство благодарности охватило его, точно Кеня эти деньги запросто подарил ему, а не просто вернул бородатый долг. И ведь – неслыханное дело! – извинился даже, это сам Кеня Бакшеев!

Встреча с Кеней воспринималась как большая удача. Волоха был признателен Ирме за то, что благодаря ей он не разминулся с Кеней, был благодарен платочку – да, платочку! – не задержись он, возвращаясь за ним, успел бы зайти на почту, и Кеня Бакшеев в это самое время прошёл бы мимо. И уехал бы в свои неведомые дальние края. И тогда – плакали денежки Волохи почём зря.

В другой день поселковые пьяницы продали ему левый поршень к снегоходу «Буран», предмет давних исканий Волохи, по смехотворной цене. И этот факт он также зачислил в число своих удач. Через час те же пьяницы притащили на поводке дворнягу, уверяя, что она идёт на всё подряд – на белку, на соболя, на зверя и даже чуть ли не на крокодила, но собаку Волоха брать воздержался.

А семикилограммовый таймень на спиннинг – это как прикажете?.. Припоминались и другие более или менее заметные удачи – и всё с платочком в кармане!

Мало-помалу Волоха начинал верить, что этот платочек имеет какую-то магическую силу или что-то вроде того…

А вечер был и в самом деле прекрасный – тихо, ясно, тепло – самый тот, чтобы сидеть на солонце. Багул уже отцвёл, и по разумению Волохи козы теперь должны были выйти на траву. С заветным платочком он крепко верил в удачу.

Все луговины впереди были усыпаны цветущими жарка́ми и саранками. Гундосили кукушки, перелетая и кукуя на лету. Одна из них первое своё «ку» исполняла исправно, а на втором «ку» у неё срывался голос, и куда бы она ни перелетала – везде угадывалась среди других кукушек.

Где-то внизу на реке звенела моторка.

Потом «запели» комары. Не те мелкие, назойливые, еду́чие комары, что досаждают во время сенокоса, а крупные, флегматичные. Они и кусались не так болезненно. Волоха прижимал их, не раздавливая, указательным пальцем, ощущая на коже холодок, и насекомые с лёгким шорохом сваливались. И так оно всё было спокойно и хорошо в этот вечер…

Волоха внимательно прощупывал взглядом местность слева направо, а затем таким же образом в обратную сторону – и так постоянно, отрывая взгляд лишь для того, чтобы придавить комара на руке. И вот в какой-то момент, в то время как слева направо он не увидел ничего, кроме знакомой панорамы, а обратно – на закрайке леса косулю с высоко поднятой головой, сердце Волохи ёкнуло от такой неожиданности. Блеснули на солнце рога – то был гуран, козёл, сейчас бежавший рысью через жёлтую от жарков поляну к зарослям тальника, в них и скрылся. И Волоха был уверен, что скоро он появится по эту сторону тальников. Но время шло, а гуран не появлялся, по всей вероятности, залёг. Угадывалась повадка старого многоопытного козла – на дальних подступах к солонцу выявить возможную опасность.

Солнце светило со спины, и тени от деревьев всё удлинялись вперёд, сливаясь по ближнему краю и размываясь. Скоро остались освещёнными только дальние сосновые сопки.

Уже начинало смеркаться, когда от острова тальников отделилось живое пятно. Козёл шёл прямиком к солонцу, часто останавливаясь, то и дело вскидывая рогатую голову для обзора. Он всё ещё находился за пределом уверенного выстрела, как бы испытывал терпение Волохи.

Когда он в очередной раз опустил голову в траву, Волоха положил ствол на перекладину. Мушка начинала сливаться с риской. «Как повернётся боком – надо стрелять», – вывел себе Волоха и окончательно изготовился. Но гуран таки не торопился подставлять бок под волохину пулю, мало того, он зашёл в какую-то яму, так что едва различалась горбуша. Наконец, он вывалил на пригорок.

Дальше произошло нечто такое, в чём Волоха в тот момент не в состоянии был дать себе объяснения. Внезапно его обдало ветром, тугая волна ударила в затылок, когтистые лапы вцепились за волосы, оцарапав макушку. Ужас со скоростью электротока собрался в шар и жарко разорвался Волохе в глаза. Инстинктивно сознавая, что подвержен нападению какого-то непонятного, страшного, если не самого черта, существа, заваливаясь набок, Волоха непроизвольно исторг сдавленный вопль. Краем глаза он успел заметить, как огромная птица взмыла над ним и шарахнулась в потёмки между листвянок, унося в одной лапе что-то белое.

Волоха вскочил, провёл рукой по волосам. Он ощутил влажные саднящие царапины на темени. Какое-то время стоял, стискивая ружье, приходя в себя и обретая способность соображать.

Гуран надсадно рявкал теперь уже где-то вдалеке.

Собрав дрожащими руками пожитки в котомку, Волоха ещё раз затравленно посмотрел через плечо туда, где скрылась ночная птица и, бормоча проклятия, подался к реке, на табор, коротать ночь у костра.

Ночью в распадке ухал филин и Волоха сильно подозревал, что это как раз тот ушастый обормот, который мало того напакостил – не дал стрелить гурана, но к тому же утащил в лапе столь дорогой ему платочек. «Раз филин – ночная птица, – думал он, – значит, он хорошо видит ночью, а днём – ни фига, а так как дело было в сумерки, то эта полуслепая тварина приняла платочек за зайчонка или чёрт его знает за кого…»

А потом у Волохи пошли нелады, одно за другим. Под утро от отлетевшего от костра уголька у него затлела фуфайка, которой он укрывал поясницу и ноги. Ночь была ясная и холодная. Сквозь сон он улавливал едкий запах, но никак не мог очнуться. А когда очухался и понял в чём дело, выгорело чуть ли не пол-полы. Обжигая пальцы, он насилу затёр землёй тлеющую вату.

Начинало светать, и пора было попробовать пешковьём по закрайкам прихватить где-нибудь на кормёжке гурана. Волоха надел фуфайку, какая была, и тихонько пошёл вдоль ключа, внимательно озирая кромку леса. И тут внезапно его так ужалило – прижгло в плечо, что он чуть не взревел, суматошно сбросил с себя фуфайку, которая тлела и прогорела уже насквозь, до рубахи. Чертыхаясь, он стал было мочить фуфайку в мочажине, но скоро осознав никчёмность своего занятия, утопил её сапогом.

В это время он услышал топот и щелкоток по ерникам и понял, что вспугнул козу, ту козу, которую он мог бы запросто стрелить. Вдобавок, переходя ключ, он неловко прыгнул с кочки на берег, подвернул ногу в лодыжке и захромал. Одно к одному. Из размышлений Волохи так выходило, что все эти несчастья были следствием того, что он лишился платочка, и подумал, что хорошо бы что-нибудь такое поиметь от Ирмы. Он прикидывал, под каким предлогом к ней подступиться, но каждый раз перед ним представал образ Серого. Хорошо бы, Ирма застукала Серого за бутылкой с Машутой в кустах и устроила бы ему, а Серый обиделся бы и, как Кеня Бакшеев, уехал в какие-нибудь дальние края насовсем! Вот тогда он точно заручится у Ирмы если не платочком, то чем-нибудь вроде того, и тогда ему снова повалит удача, и когда-нибудь – всё может статься – он даже научит сына Ирмы, сколько будет два прибавить два…

Волохе всё так же хотелось свежего мяса, и – уж такое дело – у него болела голова.

Кожуринка

Ветры, ветры, ветры… Солнце гуляло уже достаточно высоко, и воздух, прогреваясь на южных склонах сопок, устремлялся вверх, на место притекал холодный низинный – колобродили весной воздушные массы в извечном своём тяготении к однородности…

По весне у Гарпана Еремеевича обострялась боль в суставах, и ноги торощило, точно не мозг в костях был, а горячий творожок.

Сей же день выдался как подарок – ясный, тихий и тёплый. Гарпан Еремеевич, случайно увидев двух парней с котомками, уходивших за дворы на дорогу в лес, – никак на глухариный ток – затосковал: а не сходить ли и ему на ток, вспомнить молодость. Сегодня поутихли ноги. Поначалу эта мысль показалась ему хулиганистой. «Какая тебе неволюшка кукурёжиться у костра на старости лет» – пробовал было урезонить себя Гарпан Еремеевич. Не тут-то было. Загорелась душа… Побегал по токам в своё время, есть что вспомнить. Восемнадцать глухарей в котором-то годе напичкал из «тозовки» за вечер и утро, на коне потом вывозил. Жадность это была или азарт? Ни то и ни другое, а недобрая тётка – послевоенная нужда. Мать лучше знала, кому в посёлке раздать глухарей.

Исподволь Гарпан Еремеевич начал собираться на ток. «Где, интересно, у меня поня́га – в поварнушке, никак?» – И ноги сами понесли его в поварнушку. Точно, на гвозде поняга висит. «А где бы я нашёл, например, мешок? – задавал он сам себе вопрос и сам же на него отвечал: « В сенях, на полке, где как не там!» Вот и поняга лежала на полу с откинутым на сторону концом ремня, и мешок тут же был. «Котелок нам не понадобится? – вопрошал себя Гарпан Еремеевич и охотно соглашался: – Очень даже понадобится, без котла, надо сказать, вообще никуда. В чём я пойду? Как это в чём – в сапогах, конечно, вон как расквасило у забора снег! Надо только на ночь при́капотки прихватить…».

Харчишки, котелок, покрывальце, при́капотки, рукавицы – как будто всё взял. Гарпан Еремеевич завязал мешок, примотал его ремнём к поняге. «Конь засёдлан, – констатировал он, величая конём свою верную подругу – понягу. – Ничего не забыл? А… вот чего! Ночью, у костра, надо что-то под бок постелить. Кошму? – тяжеловата. Кожуринку? – самое то». Кожуринкой он называл барло́вую козью шкуру, которую стелил себе под ноги у кровати. Лёгкая, мягкая, тёплая кожуринка ласково щекотала ступни, как встанешь на неё – плясать хочется.

Поняга была добротно затянута, и полностью перематывать котомку он не стал, подсунул края кожуринки под ремешки, притянул её поверх мешка шнуром, далее завьючил «коня» на плечи и выехал на своих двоих за ворота.

Выйдя на улицу, Гарпан Еремеевич вздохнул полной грудью, и до того ему стало хорошо после вынужденно зимней отсидки, что недавние думки о переезде в город, поближе к детям, он счёл абсурдными. «Это я хорошо придумал – на ток, в такой-то день киснуть дома! Верно я говорю? – по стародавней привычке спрашивал он себя и в собственном лице находил себе собеседника. – Верно, верно!»

Дом Гарпана Еремеевича стоял на краю села. Сразу за огородами начинались перелески, перемежающиеся с полянами. На открытых местах снег сошёл, оставаясь только в низинах, да в густых ерниках. Гарпан Еремеевич шёл по лесовозной дороге, а через час свернул на тропу, набитую ягодниками и грибниками. Здесь он видел следы тех парней – сапоги по мокрому снегу. Парни шли на ток, больше в этом направлении идти было некуда, и данный факт его не смущал: токовище обширное, всем места хватит.

Начался подъём в хребтик; много там было на пути поваленных деревьев – это осенние ветровалы. По осени тоже дурела погодушка… Одна особо дородная сосна упала поперёк тропы, и Гарпан Еремеевич вынес той лесине своё порицание за то, что не могла упасть как-нибудь по-другому, а вот обязательно поперёк тропы. Следы парней здесь терялись – должно быть, увидели где-то козу и скрадывают, у косуль сейчас переходы.

На перевале половина пути была позади. Заранее облюбовав взглядом освободившийся от снега бугорок, Гарпан Еремеевич опустился на косогоре, опершись котомкой о приступок, чтобы ослабить лямки. Уж кто-кто, а он-то знал, куда шёл – на то самое токовище в вершине Кряжей, чтобы ещё раз, может быть, в последний, пережить тот памятный ток. Тогда он, помнится, так же отдыхал, вроде как на этом же месте. Отсюда была открыта панорама голубых дальних хребтов с белыми щёточками заснеженных россыпей, а ближе, на сопках, клубящиеся зелёные сосняки. Точно, он отдыхал на том же месте что и тогда, всё было так же, с той лишь разницей, что тогда у него в жизни всё было впереди, а теперь, оказывается, уже позади. «Да, не пироги нас впереди ждут, тоже когда-то сложим крылышки… – размышлял Гарпан Еремеевич. – Ну, что же, один-то раз умрём как-нибудь.… Как-нибудь без претензий к этому миру. Чай, не осиротеет человечество.… Но туда, однако, не надо торопиться…» Он поправил на плечах котомку, но, не успев выпрямиться на ногах, тут же поспешно присел, и рука его непроизвольно потянулась к «тозовке», приставленной рядом к листвянке. Взгляд его упёрся в белое пятно, которое плавно скрылось за кустом багула и явилось по другую его сторону уже передней частью косули. Это был гуран – блестели пушистые, вновь отросшие по весне рога.

Какое-то время Гарпан Еремеевич колебался, что предпринять, но гуран так картинно вышагивал, кормовался, объедая почки багульника, что азарт взял верх. «Тозовка слабовата, но всяко бывает – может и сплоховать… Лишь бы ловко встал, да на чисти́нке, без веточек».

Гуран подвигался, отдаляясь, наискосок по склону, никак не предоставляя возможности для выстрела: то задом стоял, то бок ему скрывали деревья. Впереди поперёк хода лежала огромная ветровалина с мощной кроной, а далее открывалась паду́шка, вся заросшая ерником, и гуран досадно заворачивал за ту ветровалину. «Уйдёт, холера… А там, в ерниках, его уже не увидишь».

Гарпан Еремеевич на всякий случай заприметил место, где оставил котомку, – выворотень с вырванным из земли сплетением корней, будто напоказ, жёлтым камнем – с большой осторожностью обогнул упавшее дерево и, как того допускал, гурана не обнаружил… Тогда он стал обходить ерники, не теряя надежды ещё увидеть гурана, но через какое-то время спохватился, благоразумно развернулся обратно – надо было шагать на ток. И тут он увидел желтоватый бок гурана, который, оказывается, не ушёл в ерники, а утянулся по склону в сторону и там, на пригорке, расположился на лёжку. Голову его заслоняла сосёнка, так что непонятно было, настороже он или беспечен. Лежал на расстоянии уверенного выстрела, и стрелять можно было с упора – впереди наклонная сушина.

Гарпан Еремеевич тщательно выцелил, нажал на спусковой крючок, ожидая, либо гуран вскочит, либо забьётся в конвульсиях, втайне надеясь на последнее. К его удивлению, не произошло ни того, ни другого, и такое положение дела показалось ему подозрительным. «Если попал, то ловко укатал… Или тот ничего не понял?» Для верности, не теряя времени, выстрелил ещё раз, и почудилось ему, будто что-то звякнуло. В замешательстве, не зная, что и думать, с ружьём наизготовку осторожно стал подходить к гурану – кто его знает! И так шаг, по шагу приближаясь, приглядевшись, вдруг опознал не гурана, а ни что иное, как свою котомку с подвязанной к ней кожуринкой. «Тьфу ты, я́стри тебя!» – страшно выругался Гарпан Еремеевич, приставляя к ноге ружьё. С недоумением осмотрелся и понял, что, огибая падушку, он сделал едва ли не круг. Выворотень, возле которого оставалась котомка, с этой стороны выглядел иначе, а камня и вовсе не было видно. Не сплоховал на самом деле гуран, и в то время, когда Гарпан Еремеевич обходил ветровалину, тот, достоверно убедившись, что на него охота, сиганул в ерники, предоставив тем самым человеку случай поохотиться на собственную котомку.

Мешку и кожуринке не случилось никакого вреда, кроме ничего не значащих дырок от двух пулек. Одна пуля прошила плашку поняги посередине, вторая отщепила самую малость от края. «Ты подумай, какой вышел казус – по котомке стрелял! Кому расскажи – засмеют. Уж лучше при себе оставить такие весёлости… Ладно, чего не бывает! Леший с ним, с этим гураном. Давай-ка мы вот что, чаевнём-ка мы, пока время позволяет».

Гарпан Еремеевич выломал сухую, подгоревшую у корня, листвянку на тагано́к, бросил её поперёк колодины. Навесив котелок, наполовину набитый тяжёлым мокрым снегом – на кружку хватит, стал гоношить костерок.

И тут ненароком явилась ему такая простенькая, незатейливая мысль. А если бы кто другой, взять, те же парни, которые где-то тут скрадывают козу, вот если кто другой взял да пичкнул бы по котомке, приняв кожуринку за косулю, и завалил бы его в тот момент, когда он так славно размышлял о жизни! И это ведь реальная вероятность того, насколько всё может быстро закончиться! «Ах, Еремейка, Еремейка, жизнь прожил – ничему не научился! Это надо же догадаться подоткнуть козью шкурку под ремень, да ещё мехом наружу!»

Гарпан Еремеевич имел невинное обыкновение разговаривать с неодушевлёнными предметами, как с живыми существами. «Гори, па́ря», – увещевал он плохо разгорающийся костерок и далее подробно разъяснил, почему костру лучше не куражиться и разгораться побыстрее: до тока ещё как не с час идти, а тут время потерял с этим гураном, ястри его… Там предстоит отабориться где-то рядом с током, натаскать колодник на ночь, и чай варить будет некогда – глухари с вечера слетаются на токовище, надо караулить. «Уж я-то знаю, где нам остановиться… » – припомнил он разбитую молнией лиственницу. Знать, крепкий был заряд, что расхлестало такую «барыню» вдребезги; там колодника много, и ток рядом – за гривой.

Костерок не разгорался, дымил и шипел. «А я батара́нчиками тебя угощу, – подсовывая сбоку пучки отсыхающих от листвянки веточек, бормотал Гарпан Еремеевич. – Гори, паря!»

С котелка на костёр капала вода от налипшего снега. Гарпан Еремеевич отёр рукавичкой бока́, донышко, и тут заметил, что из него вытекает прямо в костёр струйка воды. С недоумением он приподнял котелок на свет и увидел, что вода протекает из дырки в донышке. Ему припомнился звук при втором выстреле и всё стало понятным.

«Ешкин кот! Это надо ж, ёлки зелёные! – нещадно ругался Гарпан Еремеевич. – Угораздил в самое дно!»

Котелок был алюминиевый, кострово́й, с круглым, как поварёшка, дном, и, даже навесив его внаклонку, вскипятить воду не представлялось никакой возможности. «Не мог толкнуть в котомку другой, солдатский…» – посетовал он и в сердцах закинул ненужную посудину в кусты. И не было уже у него всепонимающего, солидарного, добродушного собеседника, в нём теперь звенел прокурор: «Старый пень! А как тебе пробили бы котелок! Другой, на плечах который, и которого другим не заменишь!»

Гарпан Еремеевич аккуратно закатал кожуринку в рулончик, затолкал в мешок, завязал понягу и решительно развернулся обратно, в надежде дойти до дому засветло, в твёрдом намерении на завтрашний день взять реванш, если позволит погода…