Текст книги "ГКЧП против Горбачева. Последний бой за СССР"
Автор книги: Геннадий Янаев
Жанры:
Публицистика
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
– Геннадий Иванович, расскажите, пожалуйста, вкратце о своих самых «ярких» впечатлениях от тюрьмы. И так же вкратце поведайте о второй составляющей известной пословицы – о вашей «суме». Ведь по сравнению с абсолютным большинством представителей бывшей советской элиты вы, можно сказать, нищий. Ни машины, ни особняка, ни каких иных атрибутов «обеспеченной жизни»...
– Начну с ответа на вторую часть вопроса и скажу банальную вещь: не в деньгах счастье. Действительно, я не владею ни тем, что вы назвали, ни счетами в банках, ни чековыми книжками, ни акциями предприятий-монополистов. В нашем с супругой распоряжении обычная «советская» квартира да простенький дачный дом на шести сотках в садово-кооперативном товариществе. И меня это вполне устраивает. Бывало и похуже. Например, когда вышел из тюрьмы, «по понятным причинам» много лет нигде не мог трудоустроиться. И все же в 2002 году Валерий Александрович Квартальнов (ныне покойный), ректор Международной академии туризма, предложил мне место преподавателя в созданном им вузе. С тех пор там и работаю, за что этому прекрасному человеку буду по гроб жизни благодарен.
Что до тюрьмы, то ведь и в ней худо-бедно существовать можно. Меня она нисколько не надломила, не деморализовала. Самые же «яркие», как вы выразились, самые незабываемые впечатления связаны с арестом и первыми днями неволи. В шесть утра 22 августа в мой кремлевский кабинет заявился генпрокурор РСФСР Степанков в сопровождении двух громил-оперативников. Они доставили меня в республиканскую прокуратуру (хотя еще союзная действовала) и передали «из рук в руки» следственной бригаде. Последовал многочасовой допрос – до позднего вечера. Следователи оказались в общем-то неплохими ребятами, сходили куда-то во время допроса и принесли мойву с хлебом, дали поесть. В девять вечера меня снова повезли – куда и зачем не сказали. По прибытии узнал: кашинский следственный изолятор в Тверской области. Оказался в одной камере с рэкетиром, неплохим, в сущности, парнем.
26 августа ночью перевезли в «Матросскую тишину», где уже находились остальные гэкачеписты. Посадили в одну камеру со «стукачом», который «позиционировал» себя как насильника – старый, испытанный прием, используемый в отношении тех, у кого нужно получить «признательные показания». После туда подселили еще одного арестанта, пробывшего, правда, в той камере недолго. Ему на смену привели пожарного Юру, погоревшего на взятке в 3 тысячи рублей... Поначалу условия несколько угнетали: бивший в глаза свет от круглосуточно горевшей лампочки, жесткий тюремный режим и пр. Но привык понемногу...
– В своих прежних беседах с журналистами вы не раз высказывали сомнения в том, что Б.К.Пуго застрелился. Что вас заставило усомниться в правдивости официальной версии?
– Накануне ареста, когда уже было всем ясно, что «наша песенка спета», мы с какой-то спокойной (чтобы не сказать «веселой») обреченностью болтали с Борисом Карловичем по телефону – около 9 часов вечера 21 августа. Я ему из Кремля (где, как Гитлер в бункере, просидел все три «чрезвычайных» дня): «Ты баул собрал? Небось уже завтра твои коллеги «попросят» нас проследовать с ними...» А он, находясь в своей квартире: «Да вон Валюха собирает потихоньку. Сухарей только не успел насушить, больно быстро все закончилось». Прозвучавшее на следующее утро в электронных СМИ сообщение о том, что Борис и Валентина Пуго застрелились, меня как обухом по голове ударило. И, конечно, несколько поразили обстоятельства, при которых осуществлялся арест. То, что арестовывать министра внутренних дел СССР пришли высокопоставленные чины КГБ, МВД и прокуратуры, в общем-то нормально. Но что делало на этом «представлении» частное лицо по фамилии Явлинский?..
– О том, кто виноват в распаде СССР, мы в общем и целом выяснили. И все-таки поклонников Ельцина и Горбачева едва ли убедят ваши аргументы. Они все равно будут прибегать к сослагательному наклонению и настойчиво твердить: «А вот если бы ГКЧП не сорвал под писание Союзного договора, то СССР, пусть и в другом обличье и в другом качестве, удалось бы сохранить».
– Мы, наверное, как-то помешали подписать этот пресловутый договор. Но только 20 августа 1991 года. И хотя, повторюсь, уже само это подписание ставило крест на союзном государстве, допустим на минуточку, что Союзный договор, по большому счету, был полезен народам нашей страны. Кто мешал его подписать в сентябре или октябре? Да почему бы и не в конце августа! Мы, «путчисты», находились в тюремных камерах, самое время им, подписантам, было отпраздновать по беду демократии и после веселых победных застолий приступить к формированию Союза Суверенных Государств. Но никому это было не нужно. Все республиканские руководители доживавшего последние дни СССР прекрасно знали, что мыльный пузырь ССГ лопнет едва ли не в тот же день, когда его надуют. Ельцинский советник Бурбулис признавался, что еще в начале 1991 года они (то есть Ельцин и представители властей других союзных республик) планировали создавать именно то, что впоследствии получило название «СНГ». А это, с точки зрения государственного строительства, не просто ни то ни се, но абсолютное ничто...
– Упомянутая вами остановка сразу трех крупнейших табачных фабрик, две из которых находились (и по сей день находятся) в Москве, некоторые «мероприятия» в рамках пресловутой антиалкогольной кампании и многие другие рукотворные происшествия тех лет даже в глазах совершенно несведущих в политике граждан отнюдь не выглядели следствиями головотяпства, бесхозяйственности. Всем был очевиден злой умысел как чуть ли не единственная причина этих негодяйств. И, конечно же, правомерен вопрос: кто стоял за всеми подобными экономическими диверсиями в СССР? Горбачев? Какая-то неведомая нам тайная сила? Ведь, согласитесь, эти государственные преступления вполне подпадали под самые суровые статьи тогдашнего Уголовного кодекса и могли повлечь за собой не только длительные сроки заключения, но и высшую меру для злоумышленников? Отчего же они так рисковали? Кто дал им гарантии неприкосновенности?
– Детально прояснить ситуацию, пожалуй, мо гут лишь те, кто в эту широкомасштабную преступную деятельность был вовлечен. А эти деятели, как вы понимаете, откровенничать на сей счет не станут. Ясно одно: у Горбачева были все необходимые полномочия для того, чтобы подобные диверсии в стране пресечь. Не пресек. Не смог или не захотел? Если не смог, то почему? Если не захотел, то по какой причине? Понятно, что гигантский механизм разрушения экономики, основ государственности, права, социальной жизни был управляемым. А откуда он управлялся – из Кремля или какого-нибудь «Бильдербергского клуба» – наверное, все-таки не суть важно...
– В.А. Крючков рассказывал вам нечто такое, что до сих пор неизвестно российской общественности?
– Извините, как говорится, без комментариев...
– Почему?
– Закон запрещает публично отвечать на подобные вопросы, а я человек, несмотря ни на что, законопослушный. Это во-первых. Во-вторых, прекрасно осознавая, что далеко не все бывшие или нынешние представители государственного руководства соблюдают правила о неразглашении засекреченной информации, я, тем не менее, себе такого позволить не могу. Может, и хочется поделиться с согражданами кое-какими интересными для них сведениями, но, увы, не каждому это в нашем «демократическом» государстве позволено. Меня же, честно признаюсь, перспектива долгих, «за душевных» бесед с прокурорами и следователями во все не прельщает. Возраст уже не тот, да и здоровье...
– Одна из довольно распространенных версий, касающихся взаимоотношений Горбачева и Ельцина, гласит о том, что их вражда была хорошо срежиссирована. Ну то есть, возможно, они и недолюбливали друг друга, однако действовали вполне синхронно, по одному зло вещему плану. Вы можете опровергнуть такие догадки?
– А они и действовали по одному плану, делали «общее дело». Однако в то, что Горбачев с Ельциным искусно, мастерски играли роли непримиримых взаимных врагов, сам не верю и верить никому не сове тую. Их самая настоящая, обоюдная, лютая неприязнь была хорошо известна всем, кто их хоть немного знал. Для подтверждения этого приведу пример из собственной «биографии». Как-то раз под началом Горбачева мы проводили заседание Совета безопасности. Оно было рассчитано примерно на 40 минут (генсек собирался на какую-то встречу) и носило скорее формальный характер, то есть вполне можно было и без него обойтись. Так вот, перед этим дежурным мероприятием я предложил В.А.Крючкову эдакое шутейное пари, заявив: спорим, дескать, я сорву это заседание. Владимир Александрович согласился поставить бутылку коньяка на то, что у меня ничего не получится. Как только начали заседать, я обратился к Горбачеву: «Михаил Сергеевич, прежде чем перейти к повестке дня, хотел бы вот что спросить: до каких пор будем терпеть безобразия Ельцина? Неужели его никак приструнить невозможно!». И тут, как говорится, Горбачева понесло. Он все 40 минут посвятил рассказу о том, кто такой Ельцин, и даже чуть было на свою запланированную встречу не опоздал. Крючков с тех пор мне остался должен коньяк... Ну да ничего, «там» встретимся – сочтемся.
РЕТРОСПЕКТИВАОлег Капитанов. Интервью с Г.И. Янаевым. «Ленинская смена», Нижний Новгород, 27 февраля 1993 г.
– Анатолий Лукьянов писал в тюрьме стихи, Валентин Павлов – статьи в газету, кто-то другой вел дневник. Вы тоже брались за ручку?
– В «Матросской тишине» я вел дневник. Но это отдельные, необработанные записи. Сейчас хочу написать книгу, где назову все вещи своими именами – кто все же изменник Родины и кто и как развалил Союз...
– Ходили слухи, что к заключенным по делу ГКЧП в «Матросской тишине» применялись насильственные меры медицинского воздействия.
– Поначалу мне давали какие-то непонятные таблетки, якобы для успокоения. Я их принимал недолго, потом отказался. Кстати, семье сразу передал: если вам скажут, что я покончил жизнь самоубийством или был застрелен при побеге, – не верьте. Это на всякий случай. Если говорить о медицинском воздействии... Не знаю... Но если люди выходят из тюрьмы с теми болезнями, которых не было, это о чем-то говорит...
– Что вы можете сказать о самоубийствах Пуго и Ахромеева?
– Когда я уже знал, что Горбачев приказал арестовать весь ГКЧП, то спокойно сидел у себя в кремлевском кабинете и ждал. Телефоны еще работали. Созвонились с Борисом Карловичем Пуго. Тот тоже ждал ареста, был спокоен. Разговор состоялся за несколько часов до его гибели. Я не верю в то, что этот мужественный человек, которого я знал многие годы, мог вот так запросто застрелиться, тут разбираться надо. Не верю и в то, что Ахромеев – патриот, защитник Родины – мог наложить на себя руки...
А вообще Боря и Миша (Ельцин и Горбачев. – Ред.) хотели нас как можно быстрее арестовать, чтобы не допустить на Съезд народных депутатов СССР. Неизвестно, приняли бы депутаты решение о самороспуске, если бы там были мы.
Андрей Ванденко. Десять вопросов Геннадию Янаеву. «Новый взгляд», Москва, начало декабря 1992 г.
– Кроме объективных причин, что еще может вызвать, по-вашему, столь резкое ухудшение здоровья практически у всех подследственных по делу ГКЧП?
– Я, естественно, не имею возможности общаться со своими товарищами по «Матросской тишине», поэтому об ухудшении здоровья ряда из них я узнал из печати. По состоянию здоровья следствие вынуждено было освободить из-под стражи В.Болдина и О.Шенина. Уже несколько раз побывал в больнице А.Лукьянов. Сейчас он снова, как и маршал Д.Язов, находится в больнице. Плохо себя чувствуют, катастрофически теряют в весе О.Бакланов, Плеханов. Из-за фронтовых ран и болезни практически не ходит на прогулки В.Варенников. Я лично считаю, что безнравственно держать под стражей боевого генерала, пронесшего в 1945 году по Красной площади Знамя Победы, вся вина которого в том, что он был в группе участников форосской беседы, а из Киева прислал пару телеграмм с требованием навести порядок в Москве. Эта политическая месть новых руководителей не имеет убедительного объяснения. Уверен, что суд, если он будет независимым, оправдает В.Варенникова.
Меня очень взволновало опубликование в прессе заявления дочери А.Лукьянова Елены о том, что «сейчас медицина уже заводит разговоры, что Лукьянов может сойти с ума. На днях ему в первый раз приводили психиатра. Вы понимаете, что происходит? Одних уморят неизвестно какими таблетками, потому что своих лекарств им пить не дают. Других упрячут в психушки». Если это так, то правовой произвол умножится и на кое-что пострашнее. Лично я готов к любому развитию событий. Не удивлюсь ничему. Могу предположить, что ухудшение состояния здоровья практически у всех моих товарищей – это следствие длительного содержания в тюрьме. Отсутствие квалифицированной медицинской помощи, пыльный воздух закрытого помещения, в котором мы находимся 23 часа в сутки, ограниченность движения, пища, общая атмосфера, моральный террор в средствах массовой информации, чувство несправедливости, невозможность что-либо доказать следствию – все это влияет очень негативно. Надо учитывать, что речь идет о людях в возрасте, с уже подорванным здоровьем. Ведь они прожили не безмятежную жизнь в тиши кабинетов, работая с 9 до 6, из редка «на кухне» поругивая власти. Они активно работали, не считаясь со временем и здоровьем, по укреплению того государства, которое успешно развалили «новые люди» и собственность которого, накопленную трудом, потом и кровью нескольких поколений, вожделенно делят властные структуры.
Владимир Весенский. «Литературная газета», 11 – 17 августа 1999 г.
– Как обошлась с вами тюрьма?
– Тюремная служба относилась так, как положено, следили, чтобы соблюдал режим, водили на допросы, прогулка – раз в день. Дворик размером с эту комнату, маленький, но есть скамейка, можно размяться, отжаться, держать себя в форме. Передачи раз в месяц. У меня был очень хороший адвокат. Очень грамотный и добрый человек. Носил мне сигареты. Потом жена снабжала. В первое время пришлось курить «Приму» – на 30 рублей «Яву» не купишь. Жена стала носить «Яву», но в тюрьме свои законы. Фильтр охрана отламывала: как бы что не передали в сигаретах. Крючкова ведь пытались отравить. Врачи его еле отходили.
Для ведения следствия создали бригаду в 200 следователей. Все с периферии, но не из Нижнего Новгорода: я-то из Нижнего. Они работали с неделю, а потом многим становилось ясно, что дело заказное, и они уходили пачками. По Процессуальному кодексу мы, подследственные, должны с ними знакомиться и подписывать об этом протокол. Почти каждую неделю мы и знакомились с новыми следователями. Членов ГКЧП обвиняли по одной статье, а меня по трем: измена Родине, превышение полномочий и должностной подлог.
Следствие затягивалось. Становилось ясно, что измену Родине мне не вменить... Наконец приняли решение выпустить под подписку о невыезде. Эйфории от освобождения я не испытывал. Приехал домой, а там ждут журналисты. Иностранные в основном. Я от заявлений отказался. Не до того было. Как дамоклов меч висел процесс. До конца его не довели. Объявили амнистию...
В.Рыньков. Геннадий Янаев: загадка эпохи. Нижний Новгород, 2003 г.
– Сейчас вышло столько мемуаров. А где ваши?
– Мемуары выпускают люди, которые или подводят итог жизни, или в чем-то оправдываются. Я пока хочу еще пожить, а оправдываться... Я виноват перед народом в том, что не сумел сделать того, к чему так стремился. Вот это главное. И с этим я живу каждый Божий день. Понимаете? Мне жаль Родину, которая все еще пытается быть великой, но после распада Союза не может заставить мир с собой считаться. Со слабыми не считаются.
В ПРЕДДВЕРИИ КАТАСТРОФЫ
Знал ли Горбачев о том, что представители высшего руководства СССР были преисполнены решимости прибегнуть к чрезвычайным мерам в стране, до лета 1991 года – до того, как президента и генсека ЦК советской компартии любезно проинформировали об этих намерениях его друзья американцы. Знал. Мы еще во втором полугодии 1990-го не раз и не два обращались к нему: дескать, Михаил Сергеевич, государство валится, надо его срочно подпирать, и подпоры эти должны быть отнюдь не бутафорскими. И тогда же Горбачев дал указание подготовить проекты введения в Советском Союзе чрезвычайного положения. На рассмотрение президента были представлены четыре таких проекта: о введении ЧП в Москве и некоторых других регионах, о введении ЧП по всей стране, о введении прямого президентского правления в Москве и отдельных территориях, о введении прямого президентского правления на всей территории Советского Союза.
Детально ознакомившись со всеми этими вариантами, генсек отреагировал в присущем ему стиле, и все же, как нам тогда казалось, достаточно адекватно. Скороговоркой пробормотал что-то вроде: «Хорошо, хорошо, но еще не время...».
А между тем это «не время» (то есть 1990-й и вся первая половина 1991-го) сопровождалось такими мощными экономическими, политическими и социальными катаклизмами, что только клинический идиот мог не понимать, к чему все это должно было привести (и в конечном итоге привело). Даже буржуазно-антикоммунистическая газета «Коммерсант» (тогда она была именно таковой), то ли кликушествуя, то ли по-своему «анализируя», выдавала на редкость тревожные пассажи и комментарии. Например, такие:
«Патовая ситуация не может продолжаться бесконечно – как свидетельствует опыт истории. Вакуум власти чаще всего сменяется диктатурой... Все это может вылиться в попытку построения «казарменного социализма», модель которого определяется относительной свободой предпринимательской деятельности при высоких налогах, жестких санкциях за невыполнение договорных обязательств и «контроле за мерой труда и потребления». Естественно в сочетании с ограничением политических свобод и «сильной исполнитель ной властью». И вряд ли кто-нибудь сейчас сможет ответить на вопрос, как долго мы проживем в такой казарме».
Не принимая всерьез расхожие по тем временам страшилки насчет казармы и диктатуры, трудно не согласиться с общим, так сказать, диагнозом: ситуация 1990 – 1991 годов объективно требовала введения в стране чрезвычайных мер.
В середине июня на заседаниях Верховного Совета СССР с докладами о положении в государстве и обществе выступили председатель правительства В.Павлов, министр обороны Д.Язов, председатель КГБ В.Крючков и министр внутренних дел Б.Пуго. Павлов докладывал на открытом заседании, доступном для прессы, руководители силовых структур – на закрытом. Несмотря на сухость формулировок, содержавшихся в этих выступлениях, депутатам было совершенно понятно: ключевые персоны союзного правительства били в набат.
Т. н. «демократическая пресса» подняла гвалт, пытаясь представить доклад В.Павлова о кризисном положении в стране и требующихся мерах по его преодолению как попытку возврата к тоталитаризму, как репетицию переворота. Правда, при этом никто не озаботился вместо инсинуаций, догадок опубликовать этот доклад, чтобы каждый мог понять, чего хочет правительство. А хотело оно приступить к осуществлению неотложных мер – в том случае, если бы парламент предоставил кабинету министров соответствующие полномочия: право законодательной инициативы, право принимать решения нормативного характера при реализации экономических программ, законную возможность для организации централизованной, независимой налоговой службы по всей стране, возможность восстановить единство банковской системы, право создания единой общесоюзной службы по борьбе с организованной преступностью... Павлову в удовлетворении его справедливых просьб Верховный Совет отказал...
В докладах Язова, Крючкова и Пуго шла речь о фактах подрыва извне экономической, политической, оборонной безопасности с помощью коллаборационистов, прямых агентов и пособников внутри страны.
(Г. Янаев. Август 1991: мифы и реальность)
Реальность такова, что наше Отечество находится на грани катастрофы. То, что я буду говорить вам, мы пишем в наших документах Президенту и не скрываем существа проблем, которые мы изучаем. Общество охвачено острым кризисом, угрожающим жизненно важным интересам народа, неотъемлемым правам всех граждан СССР, самим основам Советского государства. Если в самое ближайшее время не удастся остановить крайне опасные разрушительные процессы, то самые худшие опасения наши станут реальностью. Не только изъяны прошлого и просчеты последних лет привели к такому положению дел. Главная причина нынешней критической ситуации кроется в целенаправленных, последовательных действиях антигосударственных, сепаратистских и других экстремистских сил, развернувших непримиримую борьбу за власть в стране.
Откровенно игнорируя общенациональные интересы, попирая Конституцию и законы Союза СССР, эти силы открыто взяли курс на захват власти в стране...
В некоторых регионах гибнут сотни ни в чем не повинных людей, в том числе женщины, старики, дети. Тщетно взывают к проявлению политического разума, к справедливости сотни тысяч беженцев.
Пока мы рассуждаем об общечеловеческих ценностях, демократических процессах, гуманизме, страну захлестнула волна кровавых межнациональных конфликтов. Миллионы наших сограждан подвергаются моральному и физическому террору. И ведь находятся люди, внушающие обществу мысли, что все это – нормальное явление, а процессы развала государства – это благо, это созидание.
Резко усилились процессы дезинтеграции экономики, нарушены складывавшиеся десятилетиями хозяйственные связи, тяжелейший ущерб на несли народному хозяйству забастовки...
Все более угрожающие масштабы приобрела преступность, в том числе организованная. Она буквально на глазах политизируется и уже непосредственно подрывает безопасность граждан и общества. Недовольство народных масс ситуацией в стране находится на критическом уровне, за которым возможен небывалый по своим последствиям социальный взрыв. О стремительном скатывании общества к этой опасной черте свидетельствует настроение простых тружеников. Они первыми испытывают на себе последствия кризиса и в политике, и в экономике. Все отчетливее проявляются апатия, ощущение безысходности, неверие в завтрашний день и даже какое-то чувство обреченности. А это очень тревожный симптом. Ясно, что такая пассивность на руку политиканам, теневикам, коррумпированным элементам, рвущимся к власти. При таком положении любой лозунг может обрести в нашей стране свою почву...
Конечно, причина нынешнего бедственного положения имеет прежде всего внутренний характер. Но нельзя не сказать и о том, что в этом направлении активно действуют и определенные внешние силы....
(Из выступления В.А.Крючкова на закрытом заседании Верховного Совета СССР 17 июня 1991 г.)
Во время этих докладов я возвращался из Германии. Когда ехал из Внукова, в машине раздался телефонный звонок. Звонил председатель союзного Верховного Совета А.И.Лукьянов: «Геннадий Иванович, завтра на нашем заседании продолжим острые дискуссии по темам докладов руководителей правительства. Нужно, чтобы вы приняли участие в этом обсуждении». «Ну надо, так надо, – ответил Лукьянову и тут же спросил: – А Горбачев в курсе?» – «Разумеется».
На следующий день пришел в парламент и чуть ли не с порога попал под перекрестный обстрел-допрос со стороны депутатов. Они, не имея возможности задать свои вопросы непосредственно президенту, как видно, решили отыграться на мне. Причем одними вопросами не ограничились, а все накопившиеся у них претензии, упреки, обвинения в отношении президентской власти обрушили на вице-президента. После этой «головомойки» я попытался дозвониться Горбачеву, дабы узнать его мнение по вопросам той жаркой дискуссии, но он на мои звонки не отвечал. Зато, как толь ко в заседании Верховного Совета объявили перерыв, президент вызвал всех, кто «держал ответ» перед парламентариями, а также Лукьянова к себе и стал с раздражительно-агрессивными нотками в голосе нам выговаривать: да что же это такое, дескать, с кем я дело имею, мои ближайшие товарищи, сподвижники не в состоянии меня защитить от нападок распоясавшихся политиканов!..
Тогда мы, не сговариваясь, – я первый, за мной Лукьянов, затем и все остальные – обратились к Горбачеву: «Михаил Сергеевич, коли не заслуживаем вашего доверия, то готовы прямо сейчас написать заявления об уходе со своих постов. А поскольку сессия Верховного Совета продолжается, мы о причинах это го ухода доложим депутатам. И пойдем восвояси». Горбачев в том момент сильно перетрусил. Испугался он не только и не столько реакции парламента на нашу коллективную отставку, которая была, как никогда, возможна, сколько нависшей над ним опасности остаться вообще без какой бы то ни было политической опоры и поддержки. К тому же кадровый резерв в его распоряжении практически отсутствовал. (Не стоит, право же, упускать из виду и то, что за пять дней до этой сессии уставший от Горбачева российский народ (вернее, довольно весомая его часть) преподнес «дорогому Михаилу Сергеевичу» самый желанный для него подарок, избрав Президентом РСФСР Б.Ельцина, а мэрами двух столиц – Г.Попова и А.Собчака – первостатейных активистов не менее «дружественной» по отношению к генсеку Межрегиональной депутатской группы.)
Горбачев тогда поспешно «сменил гнев на милость»: мол, что вы, что вы, ни о каких отставках не может быть и речи. Мы не стали упускать инициативу в этом напряженном диалоге и несколько более настойчиво, нежели прежде, предложили ему выйти к депутатам и держать перед ними ответ за свою президентскую деятельность.
Он не стал отпираться и выступил-таки на заседании парламента, неуклюже сформулировав там какие то «десять своих тезисов». Вряд ли они вполне устроили парламентариев, однако страсти в их среде на некоторое время слегка поутихли.
В тот раз Горбачеву не удалось спрятаться за спинами своих ближайших подчиненных, как он это сделал, к примеру, весной 1991 года.
28 марта спровоцированные московскими «демократами» толпы устремились к Красной площади на несанкционированный митинг – «в поддержку Ельцина». Словно на него, борца за счастье народное, проклятые коммунисты обрушили жесточайшие репрессии. В самом, наверное, бедном, славном своими пролетарскими традициями районе Москвы – на Новом Арбате, аккурат перед таким же пролетарским роддомом смелые манифестанты разместили огромнейший плакат «Бабы, не рожайте коммунистов!». С тех пор, надо полагать, коммунистов там не рожают... Как бы там ни было, ситуация в столице грозила окончательно выйти из-под контроля властей. Накануне митинга три десятка депутатов РСФСР просили Горбачева немедленно ввести войска в Москву. Но разве мог этот безупречный поборник демократических свобод пойти на столь не популярные меры! Он «отфутболил» обращение парламентариев к Павлову и Язову, дав им понять, что просьбу депутатской группы надо бы уважить.
Уважили. Ввели в столицу подразделения Таманской и Кантемировской дивизий. Те в свою очередь не пустили бесновавшиеся толпы на Красную площадь, локализовав «демонстрантов» на подступах к ней.
Меня же Горбачев попросил встретиться с московскими «демократическими вождями» Поповым (тогда еще председателем Моссовета), Мурашевым и Афанасьевым – для «разъяснительной работы» в моем рабочем кабинете. Пришли двое, без Попова. Сели ждать в приемной, а в это время из кабинета после нашего совещания выходили Крючков и Язов. Я через дверной проем увидел, как мгновенно перекосились от ужаса лица «демократов». Видимо, они в тот момент подумали: «Ну все, не иначе брать будут...».
«Брать», естественно, никто и никого не собирался, однако, пригласив отважных бунтарей в кабинет, я не двусмысленно их предупредил: так, мол, и так, товарищи «демократы», если в Москве произойдут беспорядки, вы за них заплатите очень дорогой ценой.
И к кому же немедля обратились с жалобой эти главные московские «фрондеры»? К Горбачеву, вестимо. Он опять остался «чистеньким». А на нас с Павловым в «демократической» прессе навешали очередных ярлыков, обвинив и во вводе войск, и в борьбе с инакомыслящими.
Что же касается вышеупомянутого кадрового дефицита в непосредственном, сугубо профессиональном окружении Горбачева, то могу это проиллюстрировать опять же на собственном примере. Циники и карьеристы (за исключением «агентов влияния») возле последнего советского президента долго не задерживались, понимая, что их шеф такой же циник и карьерист, да к тому же явно бесперспективный. И он, по вполне понятным причинам, старался до поры до времени поддерживать сотрудничество с теми, кто обладал опытом и знаниями. И, конечно, с теми, у кого, несмотря ни на что, сохранялись остатки доверия и уважения, чувства товарищества по отношению к нему. Я был как раз из тех, последних.
Горбачев меня «заметил» в 1989 году, перед I Съездом народных депутатов СССР. Мы тогда впервые собрались в составе Московской депутатской группы во главе с Л.Н.Зайковым. И генсек на том собрании присутствовал. Помнится, чуть ли не с первых минут заседания «демократы» взяли с места в карьер и начали выдвигать свои «стратегические» инициативы. Они хотели поменять все и сразу уже на первых заседаниях Съезда, в частности страстно требовали, не мешкая, отменить статью Конституции о руководящей роли КПСС.
Когда температура обсуждения поднялась до критической, я взял слово. И начал увещевать самых нетерпеливых, говоря им, что не стоит пытаться объять необъятное, что невозможно решить моментально все насущные проблемы, накопившиеся в стране, что решать их надо поэтапно, сначала уяснив для себя хотя бы самые основные особенности такого нового для всех феномена, как большой союзный парламент. Сказал я несколько слов и в защиту перестройки с ее главным застрельщиком, при этом хорошо помня, понимая и принимая слова нашего замечательного писателя Юрия Бондарева, произнесенные им на XIX Всесоюзной партконференции (в 1988 году) и ставшие тогда крылатыми: «Наша страна оказалась в положении поднявшегося в воздух лайнера. Летим на большой скорости. Аэропорт, с которого мы поднялись, остался позади, возврата туда нет. Но в каком летим мы направлении?.. Какой аэродром нас примет?!. Никто не знает». (Здесь уместно отметить, что фамилия именно этого прославленного литератора стояла первой в знаменитом «Слове к народу», опубликованном в «Советской России» менее чем за месяц до создания ГКЧП). С ответной речью на том собрании Московской группы выступил Марк Захаров. Он эдак полупрезрительно кивнул в мою сторону и изрек: «Я вот этого товарища послушал, и на меня как будто тридцать седьмым годом повеяло». Горбачев, по своему обыкновению, отмолчался, однако, как впоследствии выяснилось, на него мое выступление произвело благоприятное впечатление. И это во многом предопределило мою дальнейшую судьбу.
