Текст книги "На фронте затишье…"

Автор книги: Геннадий Воронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

Когда пляшут граммофонные трубы

– Дорохов, к командиру полка!

Застегиваю непослушные крючки шинели, затягиваю ремень на последнюю дырку и бегу к командирской машине. Полковника я побаиваюсь все больше и больше. Какой-то он странный. Особенно коробит его манера разглядывать. Осмотрит, пристально вглядится в тебя, ничего не скажет и отвернется. Глаза его всегда прикрыты очками. По ним никогда не определишь, что он думает.

Демин остался без адъютанта и ординарца и вот уже в который раз вызывает меня. И всегда сначала разглядывает, изучает. И лишь потом, молча – рукой или клюшкой – делает знак, чтобы шел за ним.

– У полковника глаз наметанный. Будешь ты у него ординарцем, – сказал мне сегодня Байсинов. И добавил с ехидцей: – Парень ты грамотный – читать и писать умеешь. А сапоги чистить научишься…

За это он получил затрещину. Но слова его заставили меня призадуматься: во-первых, со стороны виднее, а во-вторых, я и сам этого опасаюсь.

…Командир полка стоит у машины с капитаном Петровым. Оба склонились над картой, разостланной на броне. Петров что-то горячо доказывает, а Демин молчит. Он вроде не спорит и в то же время не соглашается, отчего капитан раздражается, злится.

– Товарищ полковник, ефрейтор Дорохов явился по вашему приказанию!

Оторвавшись от карты, Демин не спеша, степенно поворачивается, и спрятанные под очками глаза ощупывают мое лицо.

– Пойдете со мной, товарищ Дорохов. Подождите.

И к этой манере полковника называть солдат товарищами и по фамилии я тоже никак не привыкну: слова звучат у него, как ехидные шпильки. И в самом деле, какой я ему товарищ? Он полковник, а я ефрейтор. У него в полку самое высокое звание, а у меня самое маленькое – одна лычка. Да и по возрасту он старше меня раза в три.

…Мы спускаемся в балку. Демин идет впереди, словно измеряет длину тропинки своей рыбиной-клюшкой. Здесь тишина и покой. Деревья застыли перед нами, как солдаты перед высоким начальством. Не шелохнется ни один кустик.

– Ты откуда родом, товарищ Дорохов?

– Из Горьковской области.

– Нижегородский, значит?

– Так точно.

– Волгарь? – он с ухмылкой косится в мою сторону.

– Нет, товарищ полковник. У нас в селе речка называется Пьяной. Она в Суру впадает. А Сура уже в Волгу.

– Это за что же ее Пьяной прозвали?

– Не знаю. Извилистая она больно. Может, за это. Только не Пьяная, а Пьяна…

И снова шагаем молча… Впереди на тропинке появляется молоденький лейтенант с группой солдат-автоматчиков. Они сворачивают вправо и, пробираясь через кусты, взбираются вверх по склону. Демин провожает их задумчивым взглядом.

– А может, и нам тут подняться? – спрашивает он и, не дожидаясь ответа, сворачивает с тропинки.

Наверху у кромки кустарника останавливаемся. Демин осматривает раскинувшееся впереди поле. Только взвод автоматчиков выделяется на его белом холсте большим серым пятном. Полковник расстегивает планшетку, с минуту смотрит на карту, прикрытую целлулоидом, и бросает, не повернувшись:

– Пошли.

Долгий пологий подъем. Именно отсюда начинали атаку танки и самоходки. Об этом напоминают полосы рубленого снега, смешанного с песком.

Автоматчики, ушедшие вперед, неожиданно разбегаются врассыпную, падают. Хорошо видно, как рядом с ними взвивается снежная пыль: откуда-то бьет пулемет.

Демин смотрит на уткнувшихся в мерзлую землю солдат с удивлением и любопытством. Первым поднимается лейтенант. Он взмахивает пистолетом и вприпрыжку бежит вперед. За ним, торопливо вскакивая и на ходу отряхиваясь, бросаются остальные. Только один остается лежать неподвижно, уткнувшись лицом в снежные кочки. Когда взвод скрывается за вершиной, полковник решительно шагает вперед. Он идет прямо на убитого.

Нет, неважную дорогу выбрал полковник. Ясно – этот участок пристрелян немцами. Но Демин не интересуется моими мыслями. Ему нет до них никакого дела. Все так же медленно, не спеша, отмеривает метр за метром его тощая коричневая «селедина».

Возле солдата мы останавливаемся.

– Убило, – говорит полковник задумчиво, и… хватается за очки. Серый бугор стремительно взвивается вверх. Вскочив и ошпарив нас взглядом, полным животного страха, солдат прыжками бросается вслед за своими.

– Струсил!.. Струсил, товарищ Дорохов, – после секундного замешательства тихо произносит полковник. И трудно сразу понять, к кому он относит эти слова. Если судить по взгляду – к солдату. А судя по тону – ко мне…

На самой вершине высотки Демин беспокойно оглядывается по сторонам. Здесь мы идем быстрее. Внизу, в котловине, уже видны сгрудившиеся танки и самоходки. Там все перемешалось. На крохотном ровном пятачке машины стоят в пяти-шести метрах одна от другой. Из гущи бронированных черепах поднимается черный столб дыма. Это догорает тридцатьчетверка. Наверное, та самая, которая заканчивала свою последнюю атаку, охваченная пламенем. Рядом с ней дымится перевернутая башня. Словно каску с солдата, сбило ее с танка внутренним взрывом.

Навстречу нам бежит лейтенант Глухарев, комбат-один. Легкий и стройный, лучший танцор полка, он и сейчас на этом кочковатом поле словно выделывает замысловатые па. Он бежит, едва касаясь земли.

Полковник выслушивает его на ходу. Потеряли одну машину. Командир лейтенант Яковенко. Что с ней, неизвестно. Видели, как она после боя ушла обратно. Радиосвязи с ней нет…

– Яковенко ранен. А Шаронов убит, – обрывает его командир полка.

Глухарев сразу мрачнеет и начинает вяло докладывать обстановку.

Вслушиваюсь в их разговор.

– Ты не очень расстраивайся, товарищ Глухарев, – неожиданно произносит полковник. – Это ведь не атака. Вам было приказано занять исходные позиции. Приказ вы выполнили. Вот отсюда и начнем наступление.

«Вот так штука! Оказывается, командир бригады приказал сосредоточиться для будущего наступления здесь, в мертвой зоне, под самым носом у немцев. На маленьком пятачке для машин маловато места, зато отсюда удобнее нанести внезапный удар. А я‑то думал, что наступление уже началось…»

Из-за самоходки появляется Грибан. Рядом с его могучей фигурой юным подростком выглядит невысокий щупленький лейтенант – кто-то из новых командиров орудий.

Небрежно ответив на приветствия офицеров, Демин опускается на дырявый обожженный брезент, разостланный возле тридцатьчетверки, достает карту и повелительным жестом приглашает комбатов садиться рядом.

А меня окружают батарейцы.

– Ты вроде Панчо-Сансой заделался? – спрашивает с ухмылкой водитель Мякишев.

Но я почему-то не злюсь. Не реагирую даже на его литературные «познания», не поправляю его.

– Некому больше сопровождать. Вот и послали.

– А может, тебя сразу в адъютанты произведут?

– И звание, глядишь, присвоят!

– Это еще как дед поглядит. Он может и клюшкой вдоль спины наградить…

Настроение у всех повышенное. Каждый шутит с претензией на оригинальность. И только пожилые заряжающие Лотырев и Сухов улыбаются молча.

Оставив комбатов одних, к нам подходит Демин.

– Как самочувствие, товарищ Нетунахин? – Он изучающе оглядывает молодого командира орудия.

Скривив припухшую губу, на которой еще не засохла как следует кровь, Нетунахин натянуто улыбается.

– Отлично с плюсом, товарищ полковник!

– А губу где прищемил?

– Он с осколком поцеловался.

Раздается дружный раскатистый смех. Оказывается, и в самом деле Нетунахину задело губу осколком.

– Это что-то новое – осколки губами ловить, – серьезно говорит Демин. – По-моему, они не ахти вкусные. Не как вареники?

И опять все смеются.

Нет, не понимаю я командира полка. Мне известно о нем немногое. Жена и дети живут в Челябинске. У него орден Ленина и три ордена Красного Знамени. Четыре раза ранен… Таких уважают на фронте «с первого предъявления». А Демина? Во всяком случае Петров и Грибан его не любят – за сухую официальность, что ли? А может быть, и за то, что к офицерам он относится еще строже, чем к нашему брату солдату?

…Обратно возвращаемся тем же путем.

На месте, где час назад обстреляли взвод автоматчиков, нас останавливает пронзительный свист одиночки-мины.

Взрыв не опасен – далеко впереди. Ускоряем шаг и сразу словно натыкаемся на препятствие. Одна за другой падают мины. Они свистят, шипят и грохочут, преградив нам дорогу черным валом огня и дыма. Кажется, прямо над нашими головами кто-то с силой раздирает мерзлую парусину. Кусты разрывов вырастают все ближе и ближе. Полковник опускается на колено и, мельком оглянувшись, грузно падает на живот. Я делаю то же…

Когда взрывы отдаляются в сторону и становится немного потише, Демин поворачивается на бок:

– Пожалуй, пойдем, товарищ Дорохов?

Голос его спокоен, словно никакой опасности нет и в помине. Мы поднимаемся и… падаем снова. Похоже, что на нас обрушивается само небо. Мины с воем вспарывают неподатливый воздух. С лета вгрызаясь в твердую землю, они захлебываются от бессильной ярости и с гулом рвутся в каком-нибудь десятке шагов. Одна, другая, третья… десятая. Осколки, пронзительно взвизгивая, проносятся справа и слева, сзади и впереди. Черная стена дыма вдруг подскакивает к нам вплотную, и мы оказываемся в самой гуще разрывов. Все сливается в сплошной грохот и вой.

Прижавшись щекой к острой ледяной кочке, кошусь краешком глаза в сторону. Словно кто-то невидимый в одну секунду с силой втыкает в землю множество граммофонных труб. Все одинаково черные, они несколько мгновений пляшут на своих коротеньких ножках, воздев жерла к небу и грохоча на полную мощность. И от этого грохота по коже пробегает мороз, а на затылке шевелятся волосы. «Неужто придется погибнуть здесь, на этом «пупе земли», который мы все-таки отстояли?..»

Еще крепче вдавливаюсь в землю. Это делается само собой, инстинктивно. Мозг работает лихорадочно. Мысли несутся, наталкиваясь одна на другую. И все противные, мрачные, страшные.

Вот она, пляска смерти. Теперь образ костлявой старухи с косой за плечами для меня навсегда померк. Пусть он останется на совести художников и поэтов, которые его выдумали. Только бы остаться живым. И тогда я сам могу рассказать им, как выглядит «старая». Вот она, рядом, в виде грохочущих труб, сотканных из вонючего черного дыма, которые, кривляясь и корчась на кривых коротеньких ножках, то подступают вплотную, то вдруг отскакивают далеко прочь. И грохочут, грохочут, грохочут…

В самый разгар крутоверти, когда нас накрывает сплошная темная пелена, меня охватывает ощущение обреченности. Сколько это длится – не знаю. Но, так же внезапно, как и само начало огневого налета, все смолкает в одно мгновение.

Медленно поднимаю глаза на распростертого рядом командира полка. Оказывается, он пристально наблюдает за мной.

– Ты не ранен, товарищ Дорохов?

– Нет…

– Может, пойдем?..

Молчу, оглядываясь вокруг. Все поле в круглых черных колдобинах. И только клюшка, как ни в чем не бывало, поблескивает желтым боком в нескольких метрах. Полковник приподнимается на колено. Быстро вскакиваю, хватаю «селедину», без которой ему не подняться, протягиваю ее хозяину. Демин встает с трудом. На лице – напряжение. Щеки раскраснелись. На лбу засинели прожилки вен. По всему видно – он весь на пределе. И только глаза, глаза… Я не сразу понимаю, что он уже без очков. Когда протягиваю клюшку, наши взгляды встречаются. Он смотрит на меня виновато и словно признательно. Так смотрят на человека, оказывающего большую услугу. Прежде чем тронуться дальше, он благодарно кивает мне.

Всего лишь один молчаливый кивок. Но я понимаю его как благодарность – неожиданную и потому приятную вдвойне и втройне…

Проходим несколько шагов, и снова начинает вибрировать воздух. Клюшка будто на крыльях отлетает далеко в сторону. Полковник опускается на колено и опять падает животом и грудью на острые комья земли. Теперь уже я наблюдаю за ним. Он лежит, не вздрагивая даже тогда, когда мина ударяется в каком-нибудь метре, когда вслед за разрывом по спине и рукам начинают барабанить поднятые в воздух мерзлые комья, когда в лицо ударяет жаром.

И странное дело – вдруг вспоминаю стихи…

 
А я лежу в пыли,
И все осколки – мимо,
Мгновения мои
Отсчитывает мина.
Еще я не убит…
И яростно и живо
Мне все принадлежит
За пять секунд до взрыва…
 

Что же это такое? Всего один раз прочитал я эти стихи. А они, оказывается, врезались в память. И вот всплыли, выплеснулись…

В перерыве между залпами Демин каждый раз поворачивается на бок и оглядывается:

– Ты не ранен, товарищ Дорохов?

Теперь в голосе его новые нотки – беспокойства, тревоги. Но я вижу, скорее ощущаю – не за себя тревожится Демин. Он словно почувствовал вину за то, что втравил меня в эту историю.

– Нет, не ранен, товарищ полковник…

Волна горячего воздуха резко ударяет в лицо. Что-то с силой дергает меня за спину, рывком бросает в сторону. В ушах раздается тонкий ноющий звук, будто над самым ухом неумелый скрипач затянул фальшивую ноту… Наверное, я не сразу пришел в себя. Когда поднимаю голову, полковник смотрит на меня полулежа, опершись на локоть.

– Ты не ранен?..

Теперь его голос совсем не тот – глухой, тихий.

– Что с автоматом?

Нет, все же это голос полковника. Только он еле слышен и какой-то сиплый и дребезжащий. Я пытаюсь сдернуть со спины ППС, но в руках остается обрывок ремня. Автомат лежит рядом. Он переломлен надвое. Затвор выпал, вытянув за собой пружину. Осколок попал в то место, куда вставляется диск. Вороненая сталь надульника разворочена. Машинально связываю концы ремня. Но полковник приказывает:

– Брось автомат.

– Куда? Зачем?! – я не сразу понимаю его.

– Он больше не нужен…

И в самом деле – зачем мне теперь этот кусок железа?

Искореженный осколком, автомат отслужил свою службу. Отшвыриваю его в сторону. Так даже лучше. Без него легче.

Демин глядит на меня выжидательно и просяще. Я понимаю – у него больше нет сил, чтобы подняться и идти дальше. А зачем нам идти? Разве нельзя отлежаться вот тут до вечера? Или хотя бы до той поры, когда немцам надоест нас расстреливать.

– Давайте поползем, товарищ полковник.

Он молча отворачивается, оглядывает поле.

Я тоже смотрю вперед. И передо мной оживает картина охоты Левина «за блуждающим фрицем». Вот так же, как наблюдали мы за перебежками разведчика-гитлеровца, теперь, наверное, смотрят немцы на нас. Они ждут, когда влепят мины мне и полковнику в спины. Но им далеко до Сережки. Вон как измесили все поле. А мы все живы! Живы!!

А если убьют или ранят, ночью за нами придут свои: ведь мы на своей земле. От этой мысли становится чуть-чуть веселее.

Всего разумнее было бы поползти сейчас по-пластунски. Но разве я поползу, если этого не делает командир полка. И не бросишь же его одного. «Нас почему-то учат, а сами ползать не могут». Кажется, я начинаю злиться. Но это злость не на Демина. Наоборот, меня не покидает ощущение, что в эти минуты какая-то неуловимая ниточка крепко связала нас, перечеркнула разницу в возрасте, звании, положении. Сейчас мы оба равны. Нас породнила опасность смерти. И если обоим нам улыбнется фортуна и мы выберемся из этого ада, я больше не буду бояться его пристального строгого взгляда. Это я знаю точно.

…Пританцовывая на ветру, к нам снова подкатываются извивающиеся в агонии клубки разрывов. Мины грохочут, фыркают, плюются огнем, дымом, осколками. Когда же кончится эта жуткая свистопляска?! Нестерпимо хочется вскочить и броситься прочь. Подальше от этой раздирающей душу музыки смерти. Но куда бросишься, если Демин лежит неподвижно? Он даже не вздрагивает. А комья мерзлой земли по-прежнему бьют нам в спины. И песок хрустит на зубах. И ноют руки, исколотые песочными иглами. И в ушах ноет, звенит и скребет. А черные граммофонные трубы все с большей силой втыкаются в твердую пашню. Угрожающе грохоча, сначала поодиночке, потом все вместе, они ревут нам свой похоронный марш. Ревут все упорнее, громче, страшнее.

Кажется, это конец. Мне до боли в горле становится жаль и себя и полковника. Из последних сил прижимаюсь щекой к земле. И больше не думаю ни о чем…

– Ты не ранен?.. Может, пойдем? – глядя то на меня, то на клюшку, неестественно спокойным тоном спрашивает полковник. И даже в тишине, которая настороженно замерла рядом с нами, его дребезжащий голос звучит тихо-тихо. Он еле слышен…

С чего начинается юность?

– Ложитесь! – Юрка, выросший на нашем пути словно из-под земли, то приподнимается в рост, то приседает на корточки и машет нам обеими руками – делает знаки ложиться. Но полковника теперь не уложишь. Хмурый, осунувшийся, он шагает, не разбирая дороги. По-моему, Демин не видит Юрку, хотя идет прямехонько на него. Очки он все-таки потерял. Я даже не заметил, как это случилось. Теперь он выбрасывает клюшку далеко-далеко вперед – почти так же, как это делают слепые.

Интересно, о чем он сейчас думает. Может, о том, что немецкие минометчики – паршивые снайперы и плохие вояки. Ведь на этом расстрелянном пятачке они публично расписались в своем бессилии!

– Ты что тут делаешь? – спрашивает Демин Смыслова, когда мы подходим к нему вплотную.

Юрка вытягивается, вскидывает автомат «на караул»:

– Товарищ гвардии полковник, меня послал к вам начальник штаба гвардии капитан Петров!

– Зачем?

– Встретить вас.

– Ну?..

Странно звучит это «ну?». Чего он хочет от Юрки?

Некоторое время они едят друг друга глазами. Каждый по-своему. Юрка ждет, что скажет полковник. А Демин сверлит его взглядом, не предвещающим ничего хорошего. Кажется, он вот-вот раскипятится, как полковая кухня.

Полковник поворачивается, оглядывает вспоротое минами поле, на котором не осталось живого места. По его лицу пробегает мрачная усмешка. Похоже, что он только сейчас осознает, что все страшное позади, что мы вышли из зоны обстрела и теперь в безопасности… В упор уставившись на Юрку, он неожиданно командует:

– Марш отсюда!

– Есть «марш отсюда!» – автоматически подхватывает Смыслов. – Разрешите идти?

Демин, не отвечая, шагает прямо на Юрку, и тот проворно отскакивает в сторону, уступает дорогу. Пошатываясь, оступаясь на кочках, полковник идет к штабной самоходке. Она по-прежнему стоит в той же глубокой выемке, будто обнюхивая своим длинным стволом одинокую искалеченную березку. Березке-выскочке досталось за свою опрометчивость. Она попыталась вылезти из ложбинки наверх. Зацепилась корнями за верхнюю кромку овражка. И поплатилась за это. Осколки безжалостно искромсали ее белую кожу, которая во многих местах висит потемневшими лоскутками.

Зато для самоходки не придумать лучшего места. Тут, в низинке, спокойно. Здесь мертвая зона, в которую, если верить законам баллистики, не залетят ни снаряд, ни мина, ни пуля.

Мы с Юркой отстаем от полковника.

– И чего он злится? – ворчит Смыслов. – Плясать надо, что вылез из такой передряги, а он злится… Может, за то, что не помогли. А как тут можно было помочь? Петров всех на ноги поднял, а засечь, откуда стреляли, не удалось…

Командира полка встречают у самоходки Петров, Усатый, начальник артснабжения капитан Забелин… Ни на кого не глядя, Демин подходит к машине. Бросает трость. Грузно опускается на ящики, которые трещат под его тяжестью. Вокруг него мгновенно смыкается плотное людское кольцо.

А навстречу нам с Юркой выходит только Зуйков.

– Здоро́во, Дорохов! – Он улыбается своей мягкой хитроватой улыбкой и задает глупейший вопрос: – Ты живой?

– А ты?

Сержант удивленно моргает своими белесыми, как вата, ресницами.

– Я что?! Мне ничего. Это в вас, а не в нас стреляли…

Он хватается за мою сумку:

– Вот это да! Смотри-ка! Одни ошметки!..

Осматриваю свою верную кирзушку, о которой ни разу не вспомнил. Рядом с застежкой из большой рваной дыры выпирают клочья бумаги. Расстегиваю ремешок. Внутри все перекручено и изорвано. Русско-немецкий словарь, карта, тетрадки свились жгутом. С обратной стороны сумки отверстия нет. Вытаскиваю содержимое. Словно драгоценный камень, вставленный в оправу из бумажных хлопьев, торчит в книжке отливающий синим блеском, весь в острых зазубринах продолговатый осколок, похожий на скрюченный указательный палец.

– Твой был, – говорит Зуйков. И торопливо предупреждает: – Не выбрасывай. На память возьми.

– Зачем?

– А затем. После поймешь.

– Прицепи его на цепочку и повесь на шею вместо креста, – с ухмылкой советует Юрка. – Это будет твой талисман. Он предохранит тебя от кары божьей. Так, что ли, Зуйков?

– Так или не так, а у Пацукова есть такой талисман. И с тех пор его ни разу не ранило, – невозмутимо произносит Зуйков. Но Юрка перебивает его:

– Насчет Пацукова точно. Ему под Харьковом осколок за пазуху влетел. Оказывается, осколки горячие – я сам не знал. Ему шинель и гимнастерку пробило, а грудь только чуть царапнуло. Осколок провалился к ремню. Пузо ему обжигает, а он бегает, орет – не поймет, что ему попало за пазуху. Это все на моих глазах было. Потом он вытащил осколок и в бумажник спрятал.

– И хорошо, что спрятал, – произносит Зуйков. – Так оно спокойнее будет…

Зуйков говорит все это серьезным назидательным тоном. Он, видимо, и в самом деле верит в приметы. Протягиваю ему осколок:

– На, возьми себе. Хочешь?

– Не… Чужой брать – последнее дело.

Чтобы не обидеть его, кладу осколок в карман.

– Ладно, сохраню.

– И верно сделаешь, – удовлетворенно произносит сержант. – Ты Смыслова не больно слушай. Он над кем хошь посмеяться может. Он всех учит, а у самого молоко на губах не обсохло. Тебе, Смыслов, сколько лет-то?

Юрка останавливается, замирает, смотрит на Зуйкова расширившимися зрачками:

– Постойте!.. Ведь у меня вчера день рождения был! Девятнадцать лет! Забыл!..

– Поздравляю, Юра. – Я протягиваю ему руку.

– Нет, поздравишь по-настоящему. Все равно мы должны отметить. У помпохоза по стопке выпрошу ради такого случая. И тебя, Зуйков, приглашаю, за то, что напомнил. Только ты скажи помпохозу, что есть, мол, такая примета – кто на передовой не отметит свой день рождения, тот не доживет до следующих именин. В того, мол, обязательно снаряд попадет. Тогда он меня пожалеет и наверняка раскошелится. Скажешь, ладно? Пошли к нему.

Помпохоза старшего лейтенанта Рязанова находим у штабной самоходки. Крупный, костистый, розовощекий, он о чем-то беседует с фельдшером полка лейтенантом Клименко.

– Товарищ гвардии старший лейтенант, разрешите обратиться? – угодливо вытягивается перед ним Юрка.

– В чем дело? – Рязанов оборачивается. И я вижу, как его розовое лицо покрывается белыми пятнами. Он не дает Юрке выговориться, обрывает его на полуслове и шипит почти по-гусиному:

– Вы что в таком виде на глаза полковнику лезете? Думаете, мало мне одного выговора? Почему до сих пор не сменили шинели?..

Его глаза мечут молнии.

– Марш за мной! – приказывает Рязанов. – Быстро!

Он ведет нас прямо через кусты – вниз, в овраг, и продолжает распекать на ходу:

– Шляются, как оборвыши, а я должен за вас выговора хватать! Вы на себя поглядите! На кого вы похожи!..

Юрка довольно робко пытается ему возражать:

– Вы сами белье на передовую не сумели подбросить. В тылу всех одели, а мы здесь полмесяца босые и грязные под пулями ползаем.

Смыслов ничуть не боится Рязанова. Он бы и не так надерзил ему, если бы сейчас от него не зависел.

Подходим к «студебеккеру», спрятавшемуся в гуще деревьев. Из кабины выскакивает плотный, краснолицый старший сержант Шипулов и сухощавый, длинный как жердь, старшина-писарь Леплинский.

– Выдайте им белье и шинели! – кричит Рязанов.

Он смотрит на Юркины ноги:

– И ботинки Смыслову!

Оглядев меня, старший лейтенант приказывает:

– Подними ногу, ефрейтор! Правую!

Покорно приподнимаю свой разбитый ботинок, который давно просит каши. Подметка отстала. Она захлюпала еще неделю назад, и я прикрутил ее проволокой.

– Обоим ботинки! – бросает Рязанов.

– Товарищ гвардии старший лейтенант, прикажите еще фляжку, – умоляюще просит Юрка. – День рождения у меня, честное слово…

Он сует руку за пазуху:

– Можете по красноармейской книжке проверить. Честно.

Рязанов пристально глядит на Смыслова. Опять осматривает нас сверху донизу и в сердцах машет рукой:

– Идите вы к лешему! Шипулов, одень их с иголочки! И налей Смыслову двести… Тьфу ты его… триста грамм отпусти. Авансом!

Он круто поворачивается и, не оглядываясь, шагает прочь.

…Это великое счастье – ощутить каждым квадратиком кожи, как мягкая чистая фланелька ласкает спину и грудь. Новая рубаха льнет к телу. Конечно, надо бы сначала пополоскаться в горячей воде, помыться или хотя бы умыться. Да где тут умоешься, если нет воды.

Мы собираем с деревьев иней. Леденистый, жгучий. В пригоршнях он тает почти мгновенно. Холодные капельки приятно освежают щеки, лоб, губы. Юркино лицо, словно на фотобумаге, когда ее кладешь в проявитель, сначала покрывается белыми и темными пятнами, потом светлеет. Он утирается полой шинели, и с ним происходит удивительная метаморфоза.

Юрка становится совсем другой в этих блестящих толстокожих ботинках, в лоснящейся ворсистой шинели, а главное – в новой шапке, которая сразу преобразила его похудевшую, осунувшуюся физиономию. Подтянув потуже ремень, Смыслов расставляет в стороны локти и большими пальцами сгоняет к спине, к хлястику, складки шинели.

– Ну как? – спрашивает он, выпятив грудь.

Я показываю ему большой палец.

– Вот бы сфотографироваться сейчас, а? – с него уже слетела вся озабоченность. – Или хотя бы в зеркало поглядеться. В трюмо!..

Юрка рисуется, позирует, а я смеюсь. Мне становится весело и легко.

Поднимаемся вверх по склону. Не шагаем, а почти бежим. Юрка с ходу поддает ногой спекшийся ком земли, останавливается, поворачивается ко мне.

– Знаешь, что мне сейчас хочется? Побриться. Первый раз в жизни. У меня на бороде три волосинки выросли. Вот погляди. Вот…

Он тычет себя пальцем в подбородок и, не давая мне посмотреть на его волосинки, забегает вперед.

– Подожди. Я стишки про бритье вспомнил. Я на отдыхе их со сцены читал. Вот послушай. Стой…

Он отскакивает от меня на несколько шагов, забрасывает автомат за спину и принимает позу артиста:

– Слушай… – Юрка задумывается. – Забыл! Нет, вспомнил! Вспомнил!

И он начинает громко, торжественно декламировать:

 
Еще не научившиеся бриться
Мы в мир, пропахший порохом, вошли.
Над нами пули пели, как синицы.
Снаряды шли, крича, как журавли…
 

Он запинается…

– Дальше не помню. Выскочило… А вообще, здорово!..

Я соглашаюсь: конечно же здорово, и главное – опять-таки сказано как будто прямо про нас.

А Юрка снова убегает вперед. Одной рукой он придерживает автомат, а другой с разбега бьет по хрустящим веткам. С них осыпается иней. Он падает на его новенькую шапку, на погоны, на рукава и без того серебристой шинели.

Нет, не так уж много надо для солдатского счастья. Главное – почувствовать себя бодрым и сильным. Все остальное блажь, чепуха, все другое сразу отходит на задний план.

…Садимся за самоходкой. Юрка бросает мне фляжку:

– Держи, сейчас закуску организую.

Он уходит к кустам, где отсиживаются в щелях разведчики и телефонисты.

– Дорохов, к командиру полка! – кричат рядом, из-за борта машины.

Мысленно кляну себя за опрометчивость: «И угораздило же вернуться к машине! Сейчас опять полковник потащит меня за собой…»

Демин и Петров сидят с другой стороны самоходки, под пушкой. Перед ними на ящике нарезанный большими ломтями хлеб, две жареные курицы, огромная коричневая эмалированная кружка.

Демин опять в очках. «Сколько же у него очков?» Он чересчур внимательно, с явным интересом разглядывает меня сквозь толстые стекла. Что-то новое появилось в его лице. Ах, вон что – он успел побриться. Помолодел. Но главное не в этом. Я вижу, воочию вижу – он улыбается, честное слово!

– Товарищ Дорохов, а погоны почему старые?

Не знаю, что ответить ему. А полковник уже поворачивается к Петрову.

– По-моему, ему стоит одну лычку добавить. Оформите, товарищ Петров. – И глядит на меня с хитрым прищуром. – А вот в дополнение к новому званию. Выпей за сегодняшний день. Мы с тобой теперь вроде крестники. Немцы неплохо нас окрестили…

Он протягивает мне пузатую кружку, в которой на самом донышке плещется прозрачная жидкость – или спирт, или водка.

Если спирт, то я задохнусь – уже был такой случай. Я не могу его пить. Но понимаю, что теперь все равно придется отведать вонючей и жгучей гадости – ведь это как поощрение.

– Спасибо, товарищ полковник.

Демин берет обеими руками курицу за поджарые ноги-култышки. С хрустом разрывает ее и протягивает половинку мне.

Не хочется оскандалиться перед командиром полка и начальником штаба, и я хватаюсь за последнюю надежду:

– У нас своя есть водка, товарищ полковник. Вот. – Я показываю фляжку, которую по-прежнему держу в левой руке.

– Откуда?

– У Смыслова день рождения, товарищ полковник. Ну… мы выпросили немножко.

– У Рязанова?

– Так точно!

– Ну что ж, выговор ему обеспечен, – спокойно произносит полковник. – Не забудьте оформить, товарищ Петров.

– Надо бы сюда и Смыслова позвать, – говорит Петров, обращаясь ко мне, и спохватывается:

– Разрешите, товарищ полковник?

– Зови, зови своего любимчика, – ухмыляется Демин.

Юрка не заставляет себя долго ждать. Он вырастает рядом со мной, словно из-под земли.

– Ты что же, Смыслов, молчишь? Сколько тебе сегодня стукнуло? – спрашивает полковник.

– Девятнадцать, – Юрка с удивлением косится на кружку, которую я так и не решаюсь поднести ко рту. – Только не сегодня, а вчера. Закрутился. Забыл…

– А тебе, Дорохов, сколько?

– Восемнадцать, товарищ полковник.

– Восемнадцать, – задумчиво повторяет Демин. – Это же сама юность, товарищ Петров… А мне восемнадцать под Царицыном было. Помню, после боя командир роты выстроил нас, юнцов, и поздравил с началом боевой юности. Он говорил, что юность не годами измеряют, что она начинается с первого полезного дела для Родины. Хорошо говорил! На всю жизнь я это запомнил. Вот и у них, выходит, юность только здесь началась. На этой высотке они первую пользу Родине принесли…

Полковник как-то странно глядит на Смыслова. Я не пойму его взгляда. Он как будто взволнован.

– Видишь, капитан, как история повторяется. Новое поколение – новые битвы… – произносит он глуховато, негромко. Демин снимает очки. Повертев их в толстых пальцах, опять водружает на место. Точно – это уже верный признак волнения. Но он сразу же берет себя в руки.

– Ну что ж, вот и выпейте за боевое начало юности. Выпей, товарищ Дорохов!

Глотаю из кружки. Спирт! Горло обжигает огнем, спирает дыханье. Рывком протягиваю кружку с остатками спирта Смыслову и остервенело вгрызаюсь в курицу. Успеваю заметить – вторую ее половинку полковник протягивает Юрке. Слышу его слова:

– Молодость один раз у человека бывает. Выпей, товарищ Смыслов…

…Лес сотрясается от орудийных залпов. Он в один миг сбрасывает с себя белую маскировку из инея. Оголяются кусты и деревья. Становятся видны темно-серые узловатые переплетения ветвей.