Текст книги "Тонкий голосок безымянного цветка"

Автор книги: Геннадий Черненко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Нина продолжала улыбаться своей прозрачной отсутствующей улыбкой, а я постепенно разрешал плечам и животу принять более привычное для них положение.

Вдруг кровь бросилась мне в лицо. Нина вернулась со стадиона и спрашивала меня своим низким, хрипловатым голосом:

– А что значит "Любовь по протоколу"?

Сейчас я отвечу ловко и остроумно. Она увидит, что под невзрачной внешностью сценариста прячется живой, острый ум и бушует вулканический темперамент.

– А... э... – мучительно застонал я.– Видите ли... это... э-э... фигурально...

– Спасибо, Геннадий Степанович,– прозрачно улыбнулась она, – вы изумительно объяснили...

Жизнь, собственно говоря, была уже прожита. Если бы у меня была воля самурая, я бы повернулся к Сурену и сказал холодным, стальным голосом: "Сурен, выберите мне нож поострее и помогите мне сделать сеппуку. Я не хочу жить, опозоренный в глазах толкательницы Нины". Но надо знать этого сального негодяя. "Во-первых,– скажет он,– не сеппуку, а харакири. Во-вторых, вскрывать живот лучше всего консервным ножом. В-третьих, вы мне нужны как посредственный, но надежный сценарист".

Понимая все это, я не стал делать сеппуку. Вместо этого я позволил своему соседу слева набулькать огромную стопку.

– Скажите, Сурен Аршакович, – сказала Нина,– а почему так много выходит скучных картин?

– Ниночка у нас, так сказать, анфан террибль, – испуганно хихикнул именинник.

– Ужасный ребенок,– басом пояснила его жена.

– Может, я и террибль, – пожала Нина своими могучими плечами, – но не ребенок. Я аспирантка Московского автодорожного института.

Боже мой, умилился я, как это прекрасно! Если она занимается двигателями внутреннего сгорания, она вынимает и вставляет их голыми руками.

– А какая у вас узкая специальность? – вдруг спросил я.

Нина изумленно посмотрела на меня. Непонятно было, что ее так удивило: что я в состоянии сформулировать вопрос или что кто-то интересуется ее узкой специальностью.

– Двигатели внутреннего сгорания. Процесс горения. .Процесс горения! Какое романтическое занятие!

– Понимаете, – продолжала Нина,– сейчас, в связи с энергетическим кризисом, эффективность двигателей внутреннего сгорания приобретает особое значение. А эффективность двигателя – это, строго говоря, эффективность сгорания топлива в цилиндре.

Нина закончила краткую лекцию и снова посмотрела куда-то сквозь меня.

– Очень хорошо при отравлении выпить стакан марганцовки, – вдруг ни с того ни с сего твердо сказал мой сосед слева.

– Я с вами вполне согласен, – зачем-то полупоклонился я. – Позвольте представиться: Сеньчаков Геннадий Степанович, сценарист.

– Голубев Иван Анатольевич,– наклонил голову мой сосед.– К сожалению, не могу назвать свой род занятий. А вообще она хорошая девочка...

– Кто?

– Нинка. Моя дочка. Метательница копья. В пяти странах была. Мастер спорта. Но избалована – страшное дело. Никакого почтения к'отцу. У вас тоже, наверное, взрослые дети...

– Да,– вздохнул я.– Дочери сорок первый год, а сыну скоро пятьдесят.

Он долго и подозрительно смотрел на меня, нахмурил лоб, должно быть что-то считал, потом сказал устало:

– Ладно, давайте выпьем. А работаю я... – он понизил голос,– только прошу вас, никому ни слова...

– Клянусь. Могу дать расписочку.

– Ладно. Работаю я старшим товароведом в комиссионторге. Страшная работа. Ваше здоровье.

– Ваше здоровье, товарищ подполковник.

Внезапно я почувствовал, что моей щиколотки коснулась чья-то нога. Я подвинул ногу, но чужая нога последовала за моей. Нога явно принадлежала кому-то, сидящему напротив. "Странно, – подумал я.– Наверное, это вон та молчаливая особа толкает Ивана Анатольевича, чтоб он меньше пил".

– А чего вы не рядом с женой? – с осуждением спросил я старшего товароведа.

Тот дико посмотрел на меня:

– Она умерла два года назад.

– Простите, я...

Нога под столом явно напрашивалась на знакомство. Она тихонько касалась моей ноги, отступала и снова поглаживала мою ногу. Я почти поджал под себя ноги и вдруг заметил, что Нина чуть съехала вниз на своем стуле. Кровь бросилась мне в голову. Кто-то включил для меня цветомузыку, которая пульсировала в такт колотящемуся сердцу.

– ...Сгорела за три месяца...

– Простите, я...

Нина посмотрела на меня и усмехнулась. Фиолетовые глаза смотрели насмешливо. Она встала и вышла из комнаты.

Кто-то взял меня за шиворот, рывком поднял на ноги. Я поднялся в воздух, легко пролетел между спинками стульев и румынской горкой и заложил крутой вираж в коридорчик. Я оглянулся. Никого не было. Нина стояла перед зеркалом, ко мне спиной, и поправляла прическу. Прически, строго говоря, у нее никакой не было, была она подстрижена а ля мальчик, но именно этого мальчика она зачем-то поправляла.

Зачем я вышел? Для чего смотрю с обмиранием сердца на спину в коричневом тонком свитере?

– Проводите меня,–не оглядываясь, лениво сказала Нина.

Мы шли по улице, я старался попасть в шаг Нине и судорожно Думал, о чем спросить ее, о процессе ли сгорания, .о метании копья или о пяти странах, в которых она побывала.

Ветер гнал по тротуару маленькие снежные смерчики, выносил их на мостовую.

– Где вы живете, Ниночка? – спросил я.

– А? – встрепенулась она.– На Семеновской площади.

Я остановил такси. Я сидел рядом с ней и думал, положить ли руку ей на плечо. Она закрыла глаза, и в полосах света, скользивших по ее лицу, видна была ленивая, загадочная улыбка.

Бедная моя голова кружилась, сердце билось гулко, с натугой, я уже не мог ни о чем думать.

У подъезда она повернулась ко мне и спросила равнодушно:

– Подниметесь ко мне или вам нужно домой? К строгой жене?

– У меня нет жены, – глупо пробормотал я и подумал зачем-то о Нинином отце.'

Мы поднимались в лифте, и Нина вдруг провела рукой по моему подбородку. Словно говорила: выше голову, малыш, не бойся. Я хрипло рассмеялся.

– Чему вы смеетесь, Геннадий Степанович? –спросила Нина.

– Я, собственно...– замялся я, но она уже забыла о вопросе, открыла ключом дверь и щелкнула выключателем.

Прямо на меня смотрело огромное лицо бородатого человека с автоматом в руках.

– Мне подарили этот плакат на Кубе... Как бы мне хотелось быть с ним...– сказала Нина.

– В каком смысле?

– Рядом. С автоматом в руках. Стрелять, бежать, любить...– она усмехнулась.– Ну, ничего, процесс сгорания – это тоже интересно. Почему вы стоите в пальто? По-моему, вы очень стеснительный человек. Самолюбивый и стеснительный. Или у вас это возрастное? Я никогда не встречалась с человеком ваших лет.

С противоположной стенки на бородатого смотрела девушка, занесшая над собой руку с копьем. Мне стало грустно. Я влез сюда через окно. Это место не принадлежало мне, человеку с залысинами.

Может быть, если бы в руке у меня был автомат, и я был бы покрыт дорожной горячей пылью, и за мной гнались бы... Я бы схватил ее за руку, властно и не задумываясь, и она пошла бы за мной в сельву...

Но я мог вытащить из кармана только шариковый "паркер" и героически втянуть живот. Боже, есть же на свете счастливые люди, которых природа не приговорила к постоянному самоистязанию. Зачем мне орел, выклевывающий мою деликатесную печень когда я сам постоянно расклевываю себя?

– Хотите кофе? – спросила Нина.– По-кубински?

– Не знаю, – печально сказал я.– Обычно я избегаю пить кофе перед сном...– вот тебе, еще раз и еще! Знай, как ухаживать за юными девушками, специалистками по двигателям внутреннего сгорания!

– Какой вы скучный и рассудительный, – вздохнула Нина и бросила быстрый взгляд на плакат.

Кофе был крепкий и обжигающий, и я пил его маленькими глотками. Почему я не сделал харакири консервным ножом? Нина смотрела на меня, и улыбка ее была ленива и презрительна. Она. поставила чашечку на низкий столик, повернулась и положила руки мне на плечи.

"Бежать, бежать пока не поздно", – пронеслось у меня в голове. Но было поздно. Все мои защитные системы выключались одна за другой. Пробки перегорели. Старый – не старый, смешной – не смешной – все уже не имело значения. Губы ее были чуть-чуть шершавы, теплы, и она водила ими по моим щекам.

Потом я спросил, почему она обратила на меня свое божественное внимание.

– Не знаю,– зевнула Нина.– Так просто...

Воздушный шар, который только что плавал в теплом бризе седьмого неба, со зловещим свистом терял высоту.

– Так просто...– повторил я.

– Господи, какой же вы, Геннадий Степанович, ребенок, – Нина сделала неудачную попытку подавить зевок, и я подумал, что даже с перекошенным лицом она противоестественно прекрасна. 9

Когда я поднялся к себе на четырнадцатый этаж, я вдруг сообразил, что ни разу не вспомнил о сциндапсусах и Безымянке. Мне стало стыдно. Стовосьмидесятисантиметровая копьеметательница поманила меня, просто так, и я, как дворняжка, бросился к ней с восторженным вилянием хвоста. И не вспомнил ни разу о тех, кто – я знал – спас меня от безумия, кто нежно и бескорыстно каждодневно награждал меня радостью бытия.

Я открыл дверь и бросился к братьям сциндапсусам. Мне показалось, что сердцеобразные их листочки обиженно съежились и отвернулись.

– Как вы поживаете, мои милые? – спросил я.

– Ничего, спасибо,– сухо ответил Приоконный брат.

– Как обычно,– сказал Стенной брат.

– А ты, моя Безымяночка?

Она не была безразлична, она не заговорила со мной просто так, моя милая Безымяночка. Мне было чего-то стыдно, грустно.

– Ты неспокоен,– сказала Безымяночка.– Тебе нехорошо на душе.

– Почему? Ничего особенного не произошло. Прекрасная девушка наградила меня любовью. Просто так. Жизнь прекрасна, Безымяночка.,

– Когда людям грустно,– сказала Безымяночка,– они плачут. Если умеют, конечно. Мы, растения, не умеем плакать. Когда нам грустно, мы съеживаем листья. Мне почему-то грустно.

– Но я же не предал вас! – зачем-то крикнул я.– Я не могу сидеть, вечно привязанный к горшкам! Вы эгоисты!

– Ты ничего не понимаешь,– вздохнул Приоконный брат.

– Нам жаль не себя, а тебя,– пробормотал Стенной брат.

– Что, что? Почему меня нужно жалеть? Вы должны были поздравить меня! Соседи должны были встречать меня на лестничной клетке с цветами! Так же нельзя жить. Человек не может жить, когда каждый его шаг так безжалостно судят!

Я знал, что был не прав, и поэтому сердился на своих друзей.

– Ты ничего не понимаешь,– тоненьким дрожащим голосом прошелестела Безымянка.

– Нам стыдно,– пробасил Стенной брат.

– За тебя,– вздохнул Приоконный.

– Я не хочу с вами разговаривать и не хочу вас видеть, – сказал я. -Я не собираюсь вести из-за вас растительный образ жизни.

Я рухнул на тахту и накрылся одеялом с головой. Ее кожа пахла солнцем, а глаза были непроницаемы. Если бы у меня был автомат, я бы всадил в нее целую очередь, и тогда, может быть, в их равнодушной прекрасной фиолетовости появилось бы человеческое страдание. Пошло и глупо, Геночка. Скоро ты начнешь ревновать ее к бородатому колумбийцу.

Я подремал, наверное, час и проснулся от мысли о сценарии, который я обещал прочесть знакомому. Сценарий был о молодом человеке с мятущейся душой. Он не вынес условностей и фальши большого города, поэтому бежал в маленький северный городок. Там было получше, но и здесь он не нашел себя, поэтому двинулся дальше на север, попал в оленеводческий колхоз и влюбился в зоотехника. Зоотехником была она с большой буквы.

Я вздохнул и начал было писать рецензию, но с ужасом убедился, что с листка бумаги на меня смотрели Нинины равнодушные прекрасные глаза. Этого еще не хватало. Мало мне духовных кризисов, только-только выползаю из последнего, а тут на краю ямы здоровенная копьеметательница с фиолетовыми глазами и автоматом в руках сталкивает меня с улыбкой обратно на дно. Просто так.

Простите, товарищ аспирант, сосредоточьтесь на процессе горения. Мне сорок лет, я не мальчик и я не буду страдать только оттого, что вздорная глупая девица со скуки одарила меня своей спортивной любовью.

Но странное дело, чем больше я себя распалял, тем четче ощущал на щеках легкие дразнящие прикосновения чуть шершавых теплых губ.

Я сопротивлялся сутки. Я узнал ее телефон (Нина Ивановна Голубева, да, да, на Семеновской площади) и позвонил ей.

– Кто, кто? – лениво спросила она.– Кто говорит? От ненависти к себе у меня колотилось сердце, стучало в висках.

– Это Геннадий Степанович, сценарист. Помните? Мы с вами познакомились у Бухвостова.

– А-а...– неопределенно протянула Нина.– Я вас сразу не узнала. Но вы молодец.

– Почему?

– Целые сутки не звонили. Сопротивлялись? Обычно звонят раньше.

– Знаете, кто вы, Ниночка?

– Знаю.

– Кто?

– Дрянь.

– Ну может, и не столь сильная формулировка, но...

– Геннадий Степанович, все это не имеет ни малейшего значения...

– Почему?

– Потому что я люблю вас.

– Что-о? – заорал я в трубку. Если бы она закукарекала или призналась бы, что она на самом деле царевна-лягушка, я был бы куда менее изумлен. Да что изумлен! Потрясен!

– Почему вы так недоверчивы? Вы очень милый, неуверенный в себе человек. Я чувствую себя с вами как пожившая дама средних лет, соблазнившая юношу.

Я молчал. Кровь прилила к моему лицу, в глазах потемнело. Я испытывал пугающую легкость и пустоту в груди. Сейчас у меня будет инфаркт. Его сердце не выдержало, он был посредственный сценарист, вздохнет Сурен Аршакович, но нам так хорошо работалось. Может быть, и она придет на похороны. С копьем в руке. Или с двигателем внутреннего сгорания.

– Почему вы молчите? – спросила Нина.

– Я... я не могу... это...

– Боже, а я думала, что сценаристы умеют говорить красиво и увлекательно. Как-то за мной ухаживал один метатель молота. Бедняга мог только крякать.

Я заскрежетал зубами. Как я ненавидел этого человека-гору, этот набор гипертрофированных мышц! Как он смел любить мое фиолетоглазое божество!

– Нина, вы должны понять меня. Мне хочется лаять и прыгать. И лизать вам руку.

– Я понимаю,– охотно поняла Нина.– Но, честно говоря, я не очень люблю собак.

Я пригласил ее в Дом кино. После фильма мы поужинаем. Она согласилась.

Я бросился гладить брюки. Я брился и смотрел на свое отображение с невольным почтением. Человек, с которым знается моя богиня, не может быть совсем уж никчемным.

Я стоял у входа в Дом кино и боялся даже думать, как смогу жить, если она не придет. Но она пришла. Я увидел ее, наверное, за квартал. Она была выше всех на голову и медленно шла со стороны Большой Грузинской.

– Геннадий Степанович, – сказала она,– я соскучилась по вас.

Она обняла меня и поцеловала. Губы ее были именно такими, какими они запомнились мне: теплыми и чуть шершавыми. Стоявший рядом со мной солидный человек в ондатровой шапке посмотрел на меня с ненавистью.

По сей день я не могу сказать, какой фильм мы смотрели в тот вечер. Я держал ее руку в своих ладонях. Рука была сухая, твердая и теплая. Она вся была теплая. Она излучала тепло, как калорифер.

Время застыло и остановилось. Не было ни прошлого, ни будущего. Было только настоящее, неправдоподобное, растянутое настоящее, которое никак не умещалось ни в моем сознании, ни в груди, выплескивалось из меня, текло по залу, по улице, но городу. Я не мог понять, почему люди не шикают на меня: я видь светился, я должен был мешать им смотреть кино.

После картины я повел ее в ресторан. Я начал было объяснять, где он находится, но она сказала:

– Я знаю, милый. Я была здесь.

– С кем?

– С разными людьми,– усмехнулась она. Мы ели миноги, и Нина вдруг сказала:

– Тут у вас на кубометр приходится, наверное, больше фальшивых улыбочек, чем в любом другом месте.

– Может быть,– согласился я.

– Моя бы воля, я б их...

– А для чего?

– Чтоб боялись,– твердо сказала Нина и поджала губы, отчего лицо ее стало злым и мстительным.

– Но зачем бояться?

– Так люди устроены.– Она вдруг бросила на меня быстрый взгляд: -Чего вы так на меня смотрите? Я вас пугаю?

– Немножко.

– А я всех пугаю,– загадочно сказала она.

– Давайте лучше выпьем на брудершафт,– предложил я.– Может быть, на "ты" вы будете меньше пугать меня.

– Нет,– покачала головой Нина,– я не хочу быть с вами на "ты". Вы можете называть меня как угодно, а я вас – на "вы".

– Но почему?

– Не знаю.

После ужина мы приехали ко мне.

– А у вас мило,– сказала Нина.– Вот уж не думала, что у вас цветы есть...

– Почему?

– Не тот вы тип.

Я хотел было рассказать ей про Александра Васильевича, про то, как братья сциндапсусы и Безымянка отхаживали меня, как почтили меня доверием и заговорили со мной, но понял, что это невозможно. Невозможно. Я суетился, приготовляя кофе, Нина молчала, с легкой улыбкой глядела на меня.

– Как ваша диссертация? – спросил я.

– Ну, до защиты еще далеко, я аспирант второго года, – оживилась Нина,– но пока все идет хорошо. Вы не представляете, сколько загадок скрыто внутри цилиндра. Казалось бы, все давно изучено, а ничего подобного! Взять хотя бы такую вещь, как всасывающая труба. Ну, труба и труба. А оказывается, мельчайшие изменения ее внутренней поверхности как-то влияют на состояние горючей смеси. И представляете, никто в мире не знает, как именно! Эмпирически кое-какой опыт накопили, но теории нет и в поми-не! – Нина замолчала, посмотрела на меня, улыбнулась: – Вам, наверное, скучно слушать про мои двигатели?

– Что вы! – с жаром воскликнул я.– Наоборот.

– Вы мне напоминаете одного человека, который ухаживал за мной. Он тоже вот так говорил: что вы! Что вы,, Ниночка! Мне все интересно слушать, что вы говорите. Забавный такой человек.

– Тоже метатель? – угрюмо спросил я.

– Нет,– улыбнулась Нина,– вы думаете, я кроме спортсменов ни с кем не встречалась? Он историк. Кандидат наук. Тридцать один год, а совершенно лысый.

Так ему и надо. Неплохо бы ему и экзему на лысину.

– Такой забавный человек,– задумчиво повторила Нина.– Он занимается историей средних веков. Представляете? Крестовые походы. Знает латынь, греческий, не говоря уж о всяких там английских и французских. А я пятнадцать лет учу английский и все никак не выучу.

– Ну и что стало с лысым историком?

– Ничего,– Нина пожала плечами.– Он раза три делал мне предложение.

– А почему вы не согласились?

– Не знаю. Может, потому, что не боялась его. Женщина должна немножко бояться мужчину.

Я внутренне застонал. Чем я могу напугать свою копьеметательницу? Абсолютно ничем. Наверное, Нина догадалась, о чем я подумал. Она улыбнулась, положила мне руки на плечи и медленно потянула меня к себе. Если бы я и сопротивлялся, она бы все равно втянула меня в объятия, но я не сопротивлялся. Если бы только понять, что таилось там, в глубине ее фиолетовых глаз... 10

Через две недели я знал уже довольно много о тайнах процесса горения, о послойном зажигании и компьютерном регулировании качества смеси. Я узнал также о ряде ее поклонников: о молодом заместителе начальника главка одного министерства, который готов был поставить из-за нее под угрозу свою карьеру; о летчике-подполковнике; об автогонщике, который уже дважды переворачивался.

Единственно, о ком я ничего не знал – это о самой Нине. Я не понимал ее. То она казалась нежным и чутким существом, то оборачивалась вдруг холодной, равнодушной, даже пугающей. Иногда в ней вспыхивала непонятная злоба.

У меня опять стало смутно на душе. Я считал часы и минуты до очередной встречи, я тысячи раз представлял, как, не мигая, она приближает ко мне лицо, и громадные ее глаза закрывают весь мир. как шершавые и теплые губы касаются моей щеки. Но в подсознании не было ощущения благополучия. В душе не было порядка.

Наверное, это было потому, что растения перестали разговаривать со мной. Я не забыл о них, нет. Я делал все, что положено, ухаживал за ними, но они молчали. Иногда мне казалось, что молчаное это враждебно, иногда – что печально.

Я, конечно, догадывался, что молчание братьев сциндапсусов и Безымянки как-то связано со вторжением в мою жизнь Нины, но почему, почему они так строго судили меня? В конце концов, я не совершал ничего аморального, я ни над кем не издевался, никому не изменял. Никому не изменял... Но если три зеленых стебелька считали, что они могут заполнить всю мою жизнь, они слишком много брали на себя.

И все-таки, наверное, я чувствовал себя почему-то виноватым перед ними. И вина рождала злобу. Да что же это такое, в конце концов? Что я раб, что ли? Кто приковал меня к трем глиняным горшкам? Я за вами ухаживаю? Ухаживаю. Поливаю? Поливаю. Здороваюсь с вами? Здороваюсь. Разговариваю? Разговариваю. Так какого черта вы затаились и самим своим молчанием выказываете неудовольствие? Да кто дал вам право судить меня?

Я начал замечать, что в моей квартирке стало опять как-то промозгло. Мой старинный термометр с делениями по Цельсию и Реомюру исправно отмечал двадцать градусов, но мне казалось, что холодная пронизывающая сырость пробирает меня насквозь.

Ночи опять стали растягиваться, темнота несла тревогу. И сны вернулись страшные, томящие, с бешеным бегом, хриплым дыханием, с обмирающим сердцем, когда просыпался.

Я пошел к Александру Васильевичу и рассказал все. Бутафор суетился, трепетал, заламывал руки.

– Это ужасно, Геночка,– сказал он. Лицо его было бледно от страдания. Я усмехнулся.

– Дядя Саша, давайте попьем с вами чайку.

– Вот и чудесненько, – просиял Александр Васильевич, и лысина его сразу порозовела от удовольствия.– Чай я умею заваривать божественно. Вы, дружок, наверное, заметили, что хвастовство не очень мне свойственно, но на чае я стою и стоять буду. В Японию пригласят, поучись, мол, товарищ Хорьков, чайной церемонии – откажусь. Простите, скажу, но никто в мире не сможет заварить чай лучше, чем Александр Васильевич Хорьков, бутафор.

– Четко вы, однако, формулируете. Но ведь...

– Все дело в заговоре,– перебил меня бутафор.– Все эти правила о сухом нагретом чайнике, о воде, которая ни в коем случае не должна пузыриться,– все это, слов нет, верно. Но главное, Геночка, не в этом. Главное – в заговоре. Надо заговорить чай. И когда ты к нему подойдешь по-хорошему, поговоришь с ним, он тебе такой аромат выдаст, что, ни одному дегустатору не снился, Ну, посудите, Геночка, сами. Или вы вдруг жестоко ошпариваете ничего не ожидающие спящие чаинки, или они добровольно превращаются в цвет и запах. Работа раба и вольного художника.

– И чай тоже беседует с вами?

– А как же. Обязательно. Другое дело, все живое говорит по-разному. Чай, например, говорит не словами. Он... как бы вам сказать... напевает, что ли... Но без слов. И почти неслышно. Но я его голос всегда узнаю.

–. Дядя Саша, скажите, а приходилось вам сталкиваться с людьми, которые не только не верили вам, ну, что растения чувствуют и говорят, но которые смеялись над вами?

Александр Васильевич изумленно округлил глаза:

– Приходилось? Да что вы, Геночка, это не то слово. Да меня почти все психом считают, дразнят – страшное дело!

– А вы? Вас это не гнетет?

– Гнетет, конечно, да что сделаешь, – он кротко пожал плечами.-Привык. Да они и не со зла. Так уж люди устроены: что непонятно, непривычно – то смешно. Вы простите, Геночка, я пойду на кухню, чай заговорю.

– А мне нельзя с вами? Посмотреть.

– Лучше не надо. Чай, особенно этот вот, грузинский, очень застенчивый, Какой-то у него комплекс неполноценности. Чуть что не так, прямо немеет. Вы уж простите...

Я не специалист по чаю и различаю преимущественно два его качества: крепкий и жидкий. Но янтарная жидкость, что принес с кухни в двух огромных чашках Александр Васильевич, даже и не походила на чай. У меня нет слов, чтобы описать ее вкус и аромат.

– Ну как? – самодовольно прищурился бутафор.

– Изумительный напиток!

– Тут что еще очень важно – чтобы чай чувствовал атмосферу в доме. Если завариваешь его для людей, которые тебе неприятны, которые к тебе относятся без тепла, заговаривай не заговаривай – чай молчит.. Ну а когда он сожмется, тут ничего не выйдет, обычная заварка.

Странно, странно я себя чувствовал, слушая важные речи дяди Саши. Наш мозг разделен на две половины: левую и правую. И функции их, я думаю, не совсем совпадают, и.сами они изрядно разнятся. Одна суха, точна и все складывает и суммирует с бухгалтерской точностью. Другая – порывистая, доверчивая и романтичная. Я физически чувствовал, как раздваиваюсь, слушая Александра Васильевича. Одна половина мозга внимала жадно, восторженно обнимая мысль о живой душе всего живого. Другая сухо фиксировала: чушь. Какой, к черту, язык может быть у чаинок? Да хоть ты сутки пронизывай чаинку лучами электронного микроскопа, ничего, кроме положенных ей клеточных структур, не найдешь. Так что все это мистические бредни, к тому же не новые. Но ты ведь сам разговаривал и с братьями сциндапсусами и с Безымянкой, сам пришел к старичку бутафору, потому что удручен их молчанием? Ну и что? Когда учитель истории вдруг заявляет, что он царь Навуходоносор, это еще не доказательство его помазанности на престол. Хотя у него самого не то что сомнений, секунды свободной нет: и послов прими, и войны веди, и заговоры раскрывай...

– ... И чашечки, обратите внимание, интересные, – говорил Александр Васильевич. – Видите старинный трактор на тонких колесиках? Двадцать третий год. Сейчас этот фарфор очень ценится коллекционерами.

– Так что же мне делать? – тяжко спросил я.

– Я, милый Геночка, вам так скажу. Если эта ваша необыкновенная Нина дорога вам, познакомьте ее с вашими растениями. Они поймут! Они ведь неревнивые. Это только люди бывают ревнивые. От жадности. Растения нежадные. Требовательные бывают – это да. Строгие – сколько .угодно. Но жадных, дружок, не встречал. Ни разу. Так-то, Геночка.

Целую неделю я никак не мог решиться. Наконец я устыдился своей трусости, посмотрел на Нину и сказал:

– Нинуль, я хотел сказать тебе кое-что...– голос мой звучал хрипло, каркающе, как у простуженной вороны. Нина стояла спиной ко мне и красила ресницы.

– Ты меня слышишь?

– Угу, – промычала Нина с глубочайшим безразличием.

– Это очень важно, – неуверенно пробормотал я.

Нина молчала, огромное ее тело было неподвижно, лишь правое плечо чуть подрагивало. "Боже,– тоскливо подумал я,– ну что у них общего, у поющих чаинок и этого прекрасного чудовища? Да что сциндапсусы с острова Борнео, когда я перестаю существовать для нее в торжественные косметические минуты. Если я вообще существую для нее. Что довольно сомнительно".

– Геннадий Степанович, – сухо сказала Нина.– Вы можете поцеловать меня в левый глаз, пока он не накрашен.

Я застонал от брезгливого презрения к себе, завилял хвостом и подскочил к специалисту по двигателям внутреннего сгорания. Чтобы достать губами ее глаз, мне нужно было подняться на цыпочки.

– Знаете, от чего мне приходится удерживаться, когда вы целуете меня? – задумчиво сказала Нина и почесала голой пяткой сорокового размера другую ногу.– Чтоб не поднять вас в воздух, Геннадий Степанович.

М-да, сказал я себе, какая тонкость натуры! Какая чуткость! Я, знаете, девочки, боюсь подбрасывать своего к потолку. Ну его, еще заикой станет.

Гена, сказал я себе, ты всегда был тяжелым человеком, но ты не был тряпкой. Теперь эта бабища превращает тебя в тяжелую тряпку. Которой подтирают пол.

– Нина, я хотел познакомить тебя со своими растениями...– я всей кожей болезненно чувствовал, как глупо должны звучать мои слова.

– Я же их видела, – сказала Нина, зевнула и принялась за левый глаз.

– Понимаешь, это не простые растения. Они....как бы тебе это выразить... они... все понимают... Они говорят... И я...

Нина повернулась наконец ко мне. В глазах ее сияла материнская нежность. Она шагнула ко мне, провела ладонью по моим волосам и сказала:

– Бедненький мой Геннадий Степанович... Когда Федя, это тот автогонщик, о котором я вам рассказывала, перевернулся второй раз, я поняла, что нам нужно расстаться. – Она снова повернулась к зеркалу, критически посмотрела на свое лицо, наморщила лоб: – Почему мужики от меня шалеют?

Я почувствовал, как пол под моими ногами начал опускаться скоростным гостиничным лифтом: а еще у меня был сценарист один, немолодой такой человечек с залысинами. Так представляете, признался, что с цветами беседует. Жалко его, неглупый как будто человек, а оказался с приветом.

– Ты хочешь, чтобы мы расстались? – Вороне как-то бог послал кусочек сыру, сыр отняли, и теперь голос вороны дрожал от еле сдерживаемых слез.

– Что вы, Геннадий Степанович, я никого никогда так не любила, как вас. Мне просто жаль вас. Вы сами говорите, что перестали работать, видите, уже с цветами разговариваете... А человек должен работать...

– Но растения...

Нина положила мне руки на плечи и печально посмотрела на меня. Я почувствовал себя чаинкой, которую заговаривают.

– Растения не могут разговаривать. Милый, дорогой, глупый мой Геннадий Степанович! Вы же интересуетесь научно-популярной литературой. У вас вполне научный склад ума. Когда я рассказываю вам о двигателях внутреннего сгорания, о роторных двигателях Ванкеля или о двигателе Стирлинга, я по вашим вопросам вижу, что вы легко схватываете суть. Как же вы можете настаивать, что растения чувствуют и разговаривают, когда наука это отрицает?

– Но я слышу их голоса...– пробормотал я. Она посмотрела на меня с жалостью:

– Вам кажется, Геннадий Степанович. Вам надо отдохнуть, стряхнуть с себя всю эту ерунду, начать опять работать, У меня, например, строжайший график. Это сейчас, когда я уже почти бросила большой спорт. А раньше так по секундам время было расписано. И то из всех наших девочек я одна высшее техническое образование получила. А вы говорите – растения! Знаете что, я позвоню сейчас шефу и скажу, что у меня болит горло. Старикан любит меня, как дочку. И мы поедем к вам. И вы сами увидите, что все это иллюзии.

– Ниночка,– сказал я, когда мы приехали ко мне,– можно попросить вас побыть немножко на кухне?

Я прикрыл дверь, подошел к Приоконному брату и сказал:

– Я не знаю, мне кажется, я люблю эту девушку... Прошу, скажите ей что-нибудь.

Приоконный молчал. Я повернулся к Стенному:

– Я не знал, что вы так жестоки...

– Мы не жестоки,– печально ответил Стенной брат,– просто ты ушел от нас..,.

– Но я...

– Нет, ты не понимаешь. Ты можешь не просто уйти, ты можешь даже уехать. Не в этом дело. Просто ты... начал думать по-другому... Ушел от нас... Я не умею объяснить тебе...

– Я прошу вас,– взмолился я,– поговорите с ней. Она не верит. Она считает, что я сошел с ума. Скажите ей. Я не хочу, чтобы она рассталась со мной. Я не смогу жить без нее.

– Ты можешь забыть о нас, – послышался тонкий голосок Безымянки. Тончайшая струнка дрожала. – Если мы тебе мешаем, ты можешь вернуть нас обратно Александру Васильевичу.

– Но я не хочу отдавать вас. Скажите ей что-нибудь. Она аспирантка, она понимает.

– Ну что ж,– вздохнул Приоконный брат. Я открыл дверь:

– Нина, иди сюда. Вот, смотри, этот вот озорник, у окна, зовется Приоконный брат, а это – Стенной.