Текст книги "Тонкий голосок безымянного цветка"

Автор книги: Геннадий Черненко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

– Забрались вы, однако, Геночка, – покачал он головой, когда я открыл ему дверь.

– Что вы, я тут как раз вместе с улицей перебираюсь ближе к центру.

Александр Васильевич не засмеялся. Был он рассеян, и чувствовалось в нем какое-то напряжение. Он снял потертое пальто, долго сматывал с шеи длинный тонкий шарфик и наконец сказал мне почти сурово:

– Ну, показывайте.

– Что? – не понял я.

– Как что? Растения.

Он долго и придирчиво рассматривал заметно вытянувшиеся отростки сциндапсуса, нежно пропустил между пальцев длинные листья Безымянки.

– Ну, слава богу,– вдруг просиял .он. И глаза у него сразу залучились, и лысинка порозовела.

– В каком смысле?

– Вы не представляете, Геночка, как я волновался и за них,– он кивнул в сторону растений,– и за вас.

– А почему? Вы боялись, я не буду поливать их?

– Э, милый, это не так просто. Бывает, человек ухаживает за цветком по всем правилам науки, а цветок чахнет. И не потому, что этот человек злой -хотя растения прекрасно это чувствуют,– а потому что как-то они не показались друг другу. Это как любовь. А вы понравились друг другу, и я за вас рад, Геночка. Смотрите, вот и вот еще – это новые отростки. Еще немножко – и вам придется помочь сциндапсусам. Они ведь отчаянные акробаты. Дайте им опору – и они под самым вашим потолком пойдут. И умницы, заметьте. Вот увидите, начнут они выпускать воздушные корни. Дома, у себя на Борнео, эти корни тянутся к земле, укрепляются в ней. А здесь он выпустит корешок, посмотрит-посмотрит сверху, вместо джунглей – московская квартирка, вместо земли – паркет. И что вы думаете? Дальше корешок не растет. Настроение-то у вас как?

– Спасибо, поровнее, поспокойнее.

– Ну и слава богу. Это вы им спасибо скажите. Это они действуют. Тут, надо думать, большую роль сциндапсус на себя берет. Очень спокойный он, веселый, домовитый. Я вот сколько раз замечал: он разговаривает-разговаривает со мной, а потом и не поймешь, то ли он говорит, то ли поет. Вы еще не разговаривали? – деловито спросил он меня.

– Нет.

– Ну, все-таки это дикари маленькие, не забывайте. Они вначале дичатся. Осторожны донельзя. Зато потом... Трещат, как сороки. Я так думаю, это неудивительно. У себя в джунглях они и между собой переговариваются, и с насекомыми могут поболтать, с птицами, с животными. А здесь с кем? Со шкафом?

Странное дело, на этот раз бутафор уже не казался мне таким сумасшедшим, каким представлялся раньше. Конечно, я понимал, что он несет чепуху, но чепуха эта не вызывала активного протеста, над ней не хотелось смеяться. Мною владело благодушие человека, только что узнавшего, что он сдал трудный экзамен.

– Но они заговорят,– убежденно кивнул мне Александр Васильевич,-обязательно заговорят. Вы только чаще с ними беседуйте. Похвалите их, пошутите.

– Да я иногда что-то говорю им...

– -Я знаю, – кивнул Александр Васильевич.

– Откуда же вы знаете?

– Как откуда? – изумленно посмотрел он на меня.– Они мне сказали. Безымянке вот особенно нравится ваше обращение "маленькие мои бедные зеленые друзья". Говорите вы так?

Я молча кивнул. Голова начала плавно вращаться, набирая обороты. Откуда старик мог знать про "маленьких бедных зеленых друзей"? Но с другой стороны, это же чушь собачья! Мы сели за стол.

– О, вы, я гляжу, прямо кулинар заправский! – почти пропел Александр Васильевич.– Это что, бефстроганов?

– По книжке,– кивнул я.

– Все равно вкусно,– он зажмурил глаза от восторга.

Я улыбнулся:

– Для вас постарался. Себе я почти не готовлю.

– Спасибо, Геночка. Я сразу понял, что вы добрая душа, а теперь и цветочки это подтверждают. Я неопределенно хмыкнул.

– Да, да, подтверждают. Вы не представляете себе, как они проницательны, эти зеленые ребятишки.

– А вы что сейчас делаете? – спросил Александр Васильевич.– Съемки, похоже, идут нормально, Сурен Аршакович доволен.

– Да вот все думаю о новом сценарии.

– А о чем, Геночка?

– Да нет пока никаких идей,– пожал я плечами.

– А вы вот про растения напишите, про то, как они разговаривают, помогают людям.

– А что,– улыбнулся я,– это идея. И обязательно предусмотрим в сценарии роль мудрого бутафора-бильярдиста, знатока человеческих и растительных душ.

– И пусть будет недоверчивый сценарист.

– Прекрасно. Представляете, в какой восторг придет мой редактор? "А, Гена, это что у вас, заявка?" – спросит он. "Да вот набросал тут кое-что".– "Это о чем же? Село? Город?"– "Да не совсем. Это, понимаете, о том, как растения и человек находят общий язык".– "Труженики села? Я ж вас спросил. Повышение урожайности?" – "Да нет, это в городской квартире сциндапсус беседует с.немолодым бильярдистом..." Вы представляете, как он на меня посмотрит? "Отлично, Геннадий Степанович, очень и очень актуальная тема. Страна буквально задыхается без фильма о флирте цветов".

У Александра Васильевича даже выступили слезы от смеха. Он вытащил из кармана несвежий платок, стыдливо скомкал его и промокнул краешком глаза.

Он ушел от меня поздно, оставив мне подробную инструкцию по уходу за растениями и по устройству опор для акробата сциндапсуса.

Я засыпал в этот вечер с улыбкой, и непривычное ощущение этой улыбки заставляло меня то погружаться в теплый сон, то выскакивать, как поплавок, на поверхность бодрствования. Но тут откуда-то мне улыбнулся Александр Васильевич, и я благодарно заснул. 6

Несколько лет назад Сурен Аршакович сделал как-то круглые таинственные глаза, прижал меня к стенке в коридоре и прошептал:

– Геночка, скажите мне спасибо.

– Спасибо, но за что?

, – Мы едем с вами на открытие утиной охоты. В одно охотхозяйство. Вы даже не представляете, чего мне это стоило.

Я готов был держать пари, что режиссер мой за меня не хлопотал. Просто кто-то дал ему два пропуска, и Сурен решил взять меня. Наверное, чтобы выглядеть по сравнению со мной великим утиным снайпером. А может, он рассчитывал использовать меня в качестве собаки. Пудель его, по-видимому, к охоте относился отрицательно.

– Спасибо, но у меня даже ружья нет.

– Все, все есть, – успокоил меня режиссер и азартно припечатал меня к списку народного контроля. – Я вам отличное ружьецо дам. Вам и не снилось стрелять из такого.

– Не снилось,– охотно согласился я.

– Телогрейка, резиновые сапоги – это уж ваша забота.

Три дня я обзванивал подряд всех знакомых, пока наконец не экипировался. Приехали мы в охотхозяйство поздно вечером, легли спать, но не успели заснуть, как нас растолкали и начали развозить по номерам. Было совсем еще темно, холодно, я втянул плечи насколько мог в чужую телогрейку и тихо дрожал. Мотор оглушительно гремел, нос лодки разрезал черную воду на две белесые косы, которые со сварливым шипением проносились мимо. Егерь каким-то шестым или седьмым чувством ориентировался в ночи и все время бормотал какие-то заклятия в адрес золотника. От него уютно пахло бензином и выкуренной натощак папиросой.

Меня высадили на крошечную платформочку, не более квадратного метра, замаскированную кустами. Я уселся на деревянный чурбачок, оперся на ружье и попытался заснуть, но городское мое избалованное тело никак не соглашалось на неудобную позу. Я тихо клацал зубами и проклинал свою слабость, которая не позволила мне решительно отказаться от истребления последних уток.

Светало томительно медленно. Света еще не было, но темнота неба не казалась уже безнадежно плотной, она истончалась. Внезапно где-то совсем рядом оглушительно хлопнул выстрел, еще один. Уток я не видел. "Может быть, это охотники кончают самоубийством",– с надеждой подумал я, но тут что-то чуть более темное, чем небо, пролетело надо мной, и я понял, что то была утка.

Канонада тем временем усилилась. Я схватил ружье и начал дергать за спусковые крючки. Выстрелов не было. Собственно говоря, выстрелить ружье и не могло, поскольку я забыл зарядить его. Я понял, что это рука судьбы, и опустил свой двенадцатый калибр.

Что бы там ни говорили охотники, а было что-то глубоко непристойное в столь неравном состязании. Над озером метались маленькие утки, и по ним палили из сотен стволов.

Небо тем временем совсем посерело, стало скучным. Стрельба поутихла. Ветерок донес возглас: "Иван Иванович, как у вас..." "Наверное, будет дождик",– подумал я. И не успел я представить себе мокрую телогрейку, как с небом начали происходить чудеса. Оно на глазах стало наливаться розовым, теплеть, светлеть и вдруг вспыхнуло на горизонте солнечным атомным взрывом. Взрыв высветил голубизну неба, и мне уже не было скучно и холодно.

Вскоре подъехал на казанке егерь.

– Сейчас, – сказал он. – Ваши вроде где-то здесь упали. Я промолчал. Я, конечно, слышал, что надо говорить правду, но не все наделены таким талантом. ,

Егерь подгреб к кустам, потыкал веслом:

– А, вот один селезнек... Смотри, и второй рядышком. Дуплетом вы их, что ли?

Я промолчал и оттого, что не сказал "да, обязательно", почувствовал себя человеком честным и принципиальным.

Сурен Аршакович подозрительно посмотрел на две тушки, лежавшие у моих ног с неудобно перекрученными шеями, и ничего не сказал. Он засунул в сетку одну утку и нахохлился.

Егерь снял с номеров еще двух охотников, одетых в какие-то немыслимые комбинезоны .с множеством карманчиков, ремешков, пряжек, защелок. Оба были хмуры и смотрели на моих селезней с ненавистью. Добычи у них не было. Сейчас один из них укажет на меня пальцем и воскликнет: "А это, товарищ, не ваши утки. Это, товарищ, мои утки". Но они промолчали. Должно быть, от ненависти. Тем более острой, что унизил их, людей в фирменных охотничьих комбинезонах, какой-то тюфяк в телогрейке.

Когда мы вылезали из лодки, егерь встретился со мной взглядом и подмигнул. Хороший человек. Видел, наверное, что я не стрелял, и наградил за скромность. Дай бог этому егерю всегда исправных золотников.

Я вспомнил эту свою первую и последнюю охоту, потому что жизнь моя теперь напоминала то утро на озере. Холодная, серо-враждебная квартирка на четырнадцатом этаже волшебно изменилась. Два сциндапсуса и Безымянка с распущенными волосами наполнили ее покоем, неким душевным комфортом. Сравнивая свое жилище с тем озерным небом, я говорил себе, что растения словно принесли солнышко и голубизну. Я понимал, что еще совсем недавно сравнение это вызвало бы у меня яростный приступ самоиронии, но теперь я не стеснялся ни солнышка, ни голубого неба.

На меня снизошел мир. По утрам моя физиономия с глубокими залысинами уже не казалась мне такой несимпатичной. Все-таки была в ней некая благообразность, в глазах читался... ну, ум, чего ж стесняться. Я даже поймал себя на том, что как-то хитро подмигнул своему отображению. Как тогда егерь на озере. Отображение мое страшно удивилось, но делать было нечего, и ему пришлось ответить мне тем же.

Мало того, я стал делать зарядку. Я выудил из-под тахты заросшие пылью гантели, которые показались мне пудовыми.

– Ребята,– сказал я своим растениям,– даю вам слово, что каждое утро буду махать этими штуками не менее десяти минут.

Я не раз, не два и не три начинал делать зарядку, но вскорости наступало утро, когда я опаздывал на студию, когда у меня бывало плохое настроение, когда мне просто было лень преодолевать свою лень.

Теперь все было по-другому. Едва я открывал глаза, я орал:

– Доброе утро, ребята, как дела? Как спали?

Они не отвечали. Старичок-бутафор был, конечно, слегка помешанным. Говорить моей Безымянке и обоим сциндапсусам было нечем, если бы даже они и захотели побеседовать со мной. Но они прямо излучали дружелюбие, веселость, даже смешливость.

– Ну чего, думаете, я сегодня пропущу зарядку? – горделиво говорил я, выкатывал босой ногой холодные черные тушки гантелей и поднимал их.– То-то же, растения. .

– Слушайте, Гена, что с вами произошло? – тревожно спрашивал Сурен Аршакович.

– А что? – невинным голосом спрашивал я.

– У вас с лица исчезла повышенная кислотность. Вы даже улыбаетесь, хотя это вам совершенно не идет. Вы почти не спорите со мной. Признайтесь, вы женились? А я ведь написал, своему брату. Просил его прислать фотографию племянницы за ковровым станком.

– Нет, дорогой Сурен Аршакович, я не женился. И пусть ваш брат вышлет какой-нибудь образчик работы дочери. Меня устроит два на три метра. Можно чуть побольше.

Сурен Аршакович делал задумчивое лицо:

– Вы циник, Гена, и я очень боюсь за ваш следующий сценарий...

У меня резко возросли расходы. Я так торопился со студии домой, что брал иногда такси. Водители мучительно морщили лбы, вспоминая месторасположение моей далекой улицы, потом смотрели на меня с невольной жалостью: они-то представляли, во что обходится такое путешествие. Они не знали, что моя улица медленно дрейфует к центру.

И вот вчера это произошло. Я ел яичницу и читал в "Футболе – хоккее" о том, как следует организовать учебный процесс и тренировки в детских спортивных школах, и вдруг услышал, как кто-то произнес мое имя. Я .поднял голову. В квартире никого не было и быть не могло. "Померещилось, наверное",– подумал я. И снова:

– Гена, Геночка...

Удивительно, однако, устроен наш мозг. Никак не хочет он воспринимать очевидное объяснение, если это объяснение кажется ему странным. Я зашел на кухню, открыл дверь ванной, взглянул даже на лестничную клетку. Я отдавал себе отчет, что движения мои нелепы, что никого в квартире нет и никто имени моего всуе произнести не может. И тем не менее искал, кто бы мог позвать меня.

И в третий раз услышал я свое имя. Голос звучал шаловливо, весело, дразнил меня. И я вдруг понял, что это Безымянка зовет меня.

На мгновение я испугался. Мутным тревожным потоком хлынули мысли: я схожу с ума. Растения не могут разговаривать... Это же нонсенс... Жаль, жаль...

Но тут же меня омыл мощный веселый душ, который вернул мне спокойствие.

– Не волнуйся, Гена, все хорошо,– сказал сциндапсус, что стоял ближе к окну.

– Не нервничай,– добавил его брат.

– Значит,– глупо пробормотал я,– это правда?

– Что? – нежно пропищала Безымянка.

– Что вы умеете разговаривать?

– Только с теми, кто умеет слушать, – многозначительно произнес Приоконный сциндапсус.

– С теми, кто готов слушать, – добавил его брат.

Я вдруг подумал, что все это мне мерещится, и мне снова стало страшно. Я схватил свою "Весну", где-то должен был быть микрофон. Искал я долго, выкидывал все из ящиков письменного стола, пока не нашел его. Вставил штекер в гнездо, включил магнитофон на запись. Какая-то у меня там кассета стоит, неважно.

– Ну, скажите что-нибудь, – взмолился я.

– Ты еще боишься,– печально сказала Безымянка.– Ты не сможешь слышать нас, если будешь бояться...

Я ничего не ответил ей. Я нажал на кнопку "Стоп", перемотал пленку и включил аппарат на полную мощность. "Ее, сэр, уи кэн буги", – загремели лукавые и слегка непристойные женские голоса. Я сидел неподвижно и слушал многозначительные обещания двух девиц, которыми они соблазняли сэра. Внезапно девицы замолкли. Сейчас послышится голос Безымянки. У меня заколотилось сердце. Но магнитофон издавал только громкое шипение. И снова томно и ритмично завздыхали певицы. "Испортил запись зачем-то".– подумал я.

Я долго сидел не двигаясь. В соседней квартире за стеной послышался плач ребенка. Я сообразил, что магнитофон включен на полную мощность, и убавил звук.

Так что же, мне все-таки чудились голоса растений? А почему бы и нет? Почему Александр Васильевич, мой тихий и кроткий друг, может страдать галлюцинациями, а я – нет?

И все-таки эта версия не укладывалась в сознание. Как-то не вязалось холодное, скользкое слово "галлюцинация" с веселым, шаловливым голосом Безымянки, с рассудительными репликами братьев сциндапсусов. Но магнитофон? Я снова перемотал пленку, снова бедного сэра начали соблазнять девчонки, снова их оборвала шипящая тишина. Магнитофон работал, но не записал голоса Безымянки. Может, я плохо включил магнитофон? Может, вообще магнитофон не пишет? Я схватил микрофон, забормотал:

– Раз, два, три, четыре, пять.

– Раз, два, три, четыре, пять,– исправно ответила мне "Весна".

Боже, как мне не хотелось расставаться с уютным душевным покоем! Я так привык к нему... А может, магнитофон и не мог ничего записать? Ну, конечно же не мог, обрадовался я спасительной мысли. Он может записать только звуковые волны, а мои растения ведь не говорят, как мы. У них же нет, черт побери, рта! Да, но как же они тогда говорят?

Я подошел к Безымянке, поднял один из ее длинных, листиков и пропустил его между пальцами:

– Ну, скажи же что-нибудь. Она промолчала.

– Почему ты молчишь?

Собственно, она уже объяснила мне все несколько мину назад. Как она сказала? "Ты еще боишься. Ты не сможешь слышать нас, если будешь бояться..." Но ведь это мистика, это черт знает что! – мысленно застонал я. Слова, только слова. Что такое мистика? Что за привычка: чуть что – прикрываться щитом привычных слов. Мистика, не мистика – все это пустая шелуха. Чего я боюсь? Ну, столкнулся я с каким-то неизвестным явлением. И пусть в нем разбираются ученые мужи, ежели у них на то появится охота. Мало ли' в мире и в науке белых пятен. А мне становится тепло на ДУше от"голосов обоих сциндапсусов и Безымянки. И черт с ней, с мистикой. Смелее, Геночка, смелее надо быть.

На следующий день мы договорились с Александром Васильевичем встретиться в бильярдной. На этот раз он приехал раньше и уже ждал меня у стола с поставленной пирамидкой.

– Пятнадцать очков форы и пятерку со стола,– твердо сказал я.

– Это грабеж, – печально произнес бутафор и обиженно замолчал.

– Это не грабеж,– покачал я головой,– то, что делал Робин Гуд, было не грабежом. Попытка восстановить социальную справедливость.

– Геночка,– жалобно сказал Александр Васильевич и вытащил из кармана грязный платок.– Вы меня разочаровываете. Вы казались мне молодым человеком с благородным смелым характером, а теперь вы базарно выторговываете у бедного старика лишних пять очков. Хотите, я вам дам не три креста, а пятнадцать? И не надо будет играть. Давите пенсионеров, давите, если вам совесть позволяет.

– Дядя Саша,– с достоинством произнес я,– вы пользуетесь запрещенными приемами. Даже если мы сговоримся, я не смогу играть, меня душат слезы.

Мы посмеялись и согласились на прошлую фору.

– В конце концов,– сказал я бутафору,– я буду рассматривать свой неизбежный проигрыш как гонорар исцелителю.

– Ну вот и прекрасненько, – пропел Александр Васильевич.– С вашего разрешения я разбиваю.

На этот раз я действительно набрался терпения и уже не кидался на сомнительные шары. Бутафор ходил вокруг стола, сокрушенно качал головой и подолгу обдумывал варианты.

– Вы изменились, Геночка.

– В какую сторону?

– Вы стали мудрее и терпеливее. Какая ирония судьбы! Я подарил вам два отростка растения с острова Борнео и одну луковицу в горшке, и они делают вас мудрым и терпеливым, и вы раздеваете бедного старика.

У бедного старика к этому моменту было уже два партионных Шара. Мне было весело и покойно с ним. Господи, да пусть выигрывает у меня всегда, лишь бы я продолжал жить в уютном, легком мире, о котором мечтал всю жизнь. В мире, в котором неуместны злобная раздражительность и постоянная язвительность.

Один из партионных шаров Александра Васильевича стоял у средней лузы. Если бить его, то надо класть наверняка, потому что иначе дядя Саша добьет его. Но шар был трудный. У меня почему-то появилась твердая уверенность, что я забью этот шар.

– Туза налево в середину,– торжественно сказал я.

– Идущий на казнь приветствует тебя. Правильно я сказал? Не напутал? – наморщил лобик Александр Васильевич. – Это Цезарю говорили? Да?

– Именно,– сказал я и забил шар в лузу. На лице Александру Васильевича появилось обиженное выражение:

– Это нечестно.

– Что нечестно?

– Вы прятали свою настоящую игру. Вы заманивали старика. Вы, Геночка, злоупотребляете моей доверчивостью.

– Вас, пожалуй, заманишь, – грубо сказал я. – Вы мне лучше вот что скажите: вот вы .разговариваете с растениями, а как они говорят?

– Что значит – как?

– Ну, у них же нет рта...

– А я, Геночка, не знаю. И знать не хочу. Я слышу добрый голосок – и хорошо. – Он вдруг внимательно посмотрел на меня: – Что, заговорили ваши?

– Немножко.

– Поздравляю вас. И спасибо вам.

– За что?

– Что дали мне возможность помочь вам. Это, Геночка, очень приятно. Сейчас я положу последний шар.

– Однако вы самоуверенны, дядя Саша.

– А это не я, это мои растения сейчас помогут мне. Налево в угол.

Шар был трудный, но он положил его. 7

– Леночка,– сказал я ассистентке Сурена Аршаковича, – я никогда не видел вас ни в чем, кроме джинсов. Поэтому я считаю вас крупнейшим специалистом по ним.– Леночка снисходительно опустила ресницы.– Не помогли бы вы ,мне найти джинсы для дочери? Пожалуй, она примерно такого же роста, как вы.– И снова ресницы утвердительно опустились. Я даже не удивился. Я уже начал привыкать к более благосклонному к себе миру.– У меня даже и деньги с собой есть, – подобострастно продолжал я. – Сколько?

Леночка посмотрела на меня, подумала и взмахнула прекрасными ресницами. Я хотел было мысленно крякнуть: сто рублей За хлопчатобумажные штаны, что ни говори, все-таки дороговато, но, к своему удивлению, не крякнул, а торопливо полез в карман.

Мне было немножко тревожно и весело. Я все время находился в компании с человеком, которого почти не знал. Поступки его стали непредсказуемы. Я с поклоном отдал деньги ассистенту режиссера и поцеловал ее в щеку.

Леночка посмотрела на меня взглядом задумчивым и оценивающим. Сегодня этот тип покупает джинсы дочке и легко расстается, да еще авансом, с сотней-другой, а завтра, может быть, начнет раздаривать направо и налево золотые цепочки. А что, если сказать ей: Леночка, вы прекрасны, у вас длинные стройные ножки, тонкая талия и серые огромные глаза, я люблю вас. Интересно, промолвит она в ответ хоть словечко или спокойно взмахнет накрашенными ресницами?

И вдруг Леночка открыла рот. Я даже не сразу сообразил, что голос принадлежит ей.

– Вас прямо не узнать,– сказал незнакомый голос.

– В каком смысле?

Она засмеялась и ушла, должно быть утомленная длинной речью.

По пути домой я зашел в сберкассу и заполнил расходный ордер на шестьсот рублей.

– На мотоцикл? – полюбопытствовала молоденькая круглоглазая операторша, вставляя мою сберегательную книжку в автоматическую пишущую машинку. Вопрос меня не изумил, потому что я несколько раз видел ее на заднем сиденье "Явы". Она обнимала громадного парня с пышными пшеничными усами и горделиво прижималась к его необъятной спине.

– Хочу сделать подарки,– ответил я.– Двум бывшим женам и матери.

Операторша тихонько засмеялась. Наверное, мой ответ показался ей очень остроумным. Я ее понимал. Мне самому мои поступки казались диковатыми.

– Ребята,– сказал я дома цветам,– вы, конечно, молодцы, спасибо вам, но эдак мы скоро будем сидеть без копейки. Знаете, сколько у меня осталось?

– Сколько? – спросил Приоконный брат.

– Восемьсот рублей.

– А это много или мало? – спросила Безымянна.– Я совершенно не разбираюсь в деньгах.

– Ах, мои бедные зеленые насаждения, что мне с вами делать?

– Любить,– пискнула Безымянка.

– А жить на что?

– Ге-ена,– укоризненно сказала Безымянка, и мне даже показалось, что она покачала своими тонкими листиками,– вы любите, а остальное приложится.

Я засмеялся.

– А вы не смейтесь,– обиженно пробасил Стенной брат. – Она истинно говорит.

– Так это все знают.

– А истины все знают. Они ведь такие простые и их так немного. Только их не понимают. Странные вы вообще существа, люди. Все знаете и мало что понимаете.

Я более или менее современный человек. Я набит миллионами (или миллиардами?) битов информации. Я знаю, что воскликнул Архимед, говоря о рычагах, и что такое итальянский неореализм. Я в общих чертах представляю себе, как устроен лазер, и знаю, где находится страна под названием Лесото. Я не верю в существование летающих тарелок (хотя с удовольствием посмотрел бы на них) и верю в парапсихологические явления. Мне нравится Чехов и я люблю стихи Мандельштама.

Я скольжу по этим битам легко и непринужденно, как опытный слаломист по склону горы. Я легко сохраняю равновесие, ловко перенося центр тяжести то направо, то налево. Гора большая, лыжня удобная, смазка на лыжах подобрана правильно, скольжение идеальное, а скорость велика. И я несусь вместе со всеми в легком снежном тумане, все мелькает, сливается, размазывается в поле зрения. Я вижу все, но ничего не вижу.

И вдруг какая-то сила вырывает меня из нескончаемого бессмысленного скольжения, отбрасывает в сторону. Все уносятся с веселым гиканьем вниз по нескончаемому склону, а я медленно вытряхиваю снег, забившийся за шиворот, и осматриваюсь. Тихо. Непривычно. Немножко страшно. Солнце. Изогнутый морщинистый ствол одинокой сосенки.

Подняться и поспешить за всеми? По привычной колее? Или слушать тишину? И чувствовать, как медленно, бесконечно медленно начинаешь понимать, даже не понимать, а прикасаться тайнам, которые известны всем и которые почти никто не понимает.

Спасибо, мои маленькие друзья.

С этого дня я стал задумываться над новым сценарием. О, это еще не был сценарий, не было еще ничего, но тишина, переполнявшая меня, и сосна на склоне в мудрых древних морщинах искали выхода.

Если бы только можно было переписать теперь заново все свои сценарии! И жизнь. Сколько мусора выгреб бы я из них!

Я стал больше улыбаться и с удивлением обнаружил, что большинство людей словно только и ждали моей улыбки, чтобы улыбнуться в ответ.

Я поднимался в лифте со старушкой, которая всегда тащила авоську с апельсинами, даже когда их не было у нас в "Овощах", и которая потому, наверное, глядела на всех с настороженным недоверием. На этот раз из сумки у нее торчали толстенные пальцы бананов.

– Здравствуйте, – сказал я старушке и улыбнулся. – Я рад, что вы везете домой бананы. Они снизят вам давление и наладят работу почек.

Старушка вздрогнула, инстинктивно прижала к себе авоську, но тут же несмело улыбнулась в ответ.

– Вы так думаете? – спросила она.

– Абсолютно уверен.

– Спасибо,– прошептала старушка и робко перекрестила меня.

Не знаю почему, но в тот вечер мои растения были особенно разговорчивы, и мне впервые пришла в голову мысль, что, может быть, они любят меня. 8

Позвонил наш оператор Сережа Бухвостов и пригласил на день рождения. Сережа родом из-под Новгорода, но смуглая матовость лица и роскошная с проседью борода делают его похожим на арабского шейха. Правда, запасов нефти у него нет и он вечно занимает до получки, но тем не менее за глаза все его зовут шейхом. К тому же он чудовищно, извращенно жесток, к счастью, теоретически. Если осветители не вовремя поставят свет, он обещает сначала четвертовать их, а потом уже по частям сварить из них студень. Чуть быстрее повезут его ассистенты тележку с камерой, как Сережа тонким задушенным голосом закричит: "Ногти бы вам повытаскивал пассатижами!" Почему ногти -известно только Сереже. Очевидно, в его подсознании движение тележки с камерой как-то связано с ногтями.

При этом наш оператор-постановщик довольно бездарен, кроток и панически боится жены и Сурена Аршаковича. Я часто думал, почему Сурен упорно не расстается с Бухвостовым. Дело, разумеется, не в лояльности. Если бы ему нужно было, он спокойно отправил бы полгруппы на галеры. Погребите, дорогие мои, это вовсе не так страшно. Почти как круиз, только питание однообразнее. Скорее всего, его устраивали рабская покорность оператора и всеобщее мнение, что режиссер просто мученик, работая с таким человеком. Не раз я со вздохом приходил к убеждений, что и наш союз стоит, по-видимому, на том же фундаменте.

Я поехал к Шейху. Я никогда не бывал у него, ошибся, вылез из автобуса на остановку раньше и шел теперь, поглядывая на номера домов. Сейчас я найду его квартиру, позвоню и окажусь в гареме. Шейх лежит на шелковых подушках, держит в руке длиннющий кальян, а две невольницы с обнаженными торсами медленно покачивают над ним опахалами. Из соседней комнаты раздаетется пронзительный крик. "А, не обращайте внимания, Геннадий Степанович. Это я приказал содрать живьем кожу с Зульфии. Пересолила, негодяйка, щи".

Гарем оказался двухкомнатной квартирой, а сам Шейх был не в халате, а в свитере, и брюки его были обвязаны кухонным полотенцем.

– Заходите, заходите, Геннадий Степанович. Это я дамам своим помогаю. Сюда, налево. Ну зачем вы принесли цветы? – голос его звучал до такой степени фальшиво, что он сам почувствовал это и уполз на кухню. Вместо него оттуда появилась самая высокая и могучая девушка, которую я когда-нибудь видел вблизи. Сейчас она возьмет в правую руку ядро, прижмет кокетливо к подбородку, повернется несколько раз на месте и толкнет снаряд. И установит мировой рекорд.

– Здравствуйте,– низким, чуть хрипловатым голосом сказала толкательница, – это вы Геннадий Степанович?

– Это я, – ответил я смиренно.

Она скептически осмотрела меня, и тут я только заметил, что у нее было изумительное лицо. Я даже не успел мысленно сформулировать, чем оно было изумительно, как сердце мое заколотилось. Наверное, ему не нужны были формулировки.

– Я Нина. Сестра Вари. Жены Сергея. Сюда. Налево. Я вас познакомлю с гостями.

Я пожимал кому-то руки, кивал, пока вдруг не сообразил, что представился Сурену Аршаковичу.

– И вы тоже? – спросил он, довольно кивнул несколько раз и усмехнулся.

– Что тоже?

– В нокдауне.

– В нокдауне?

– Сама ваша чрезмерная тупость, Геночка, уже служит ответом. Я говорю о штангистке.

Плотоядная улыбка старого ловеласа была отвратительной. Какое право имеет этот негодяй говорить в таком неуважительном тоне о богине спорта и красоты?

– Она не штангистка, – твердо сказал– я режиссеру. – Она толкательница ядра.

– Тш,– зашипел он,– что вы кричите, вы в своем уме?

Тем временем появились хозяева с чем-то заливным.

Нина сидела напротив меня. Глаза у нее были огромные, фиолетовые, бездонные, насмешливые, и смотрела она сквозь меня, туда, где живут такие же гиганты и красавицы, где с коротким выдохом посылают в небо копья и ядра, где мужчины играют чудовищными бицепсами и рассказывают о последних соревнованиях на Галапагосских островах.

Я поймал себя на том, что непроизвольно выпячивал грудь и втягивал живот. Мне стало вдруг смешно. Я увидел себя со стороны: сорокалетний человек с глубокими залысинами, выглядящий, по словам моей героини Шурочки, на все пятьдесят, пыжится и распускает ощипанный хвост, уязвленный красотой юной метательницы или толкательницы.

Тем временем Сурен Аршакович сказал что-то о глубоком уважении, которое советская кинематография испытывает к Сергею Бухвостову, о новом шедевре "Любовь по протоколу", который он, Сергей Бухвостов, и Сурен Абрамян создают в едином творческом союзе.