Текст книги "Кулисы, или Посторонним вход разрешен!"

Автор книги: Геннадий Киселев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

История третья
Загадочный воздух

А на следующий день выяснилось – у папы с мамой совпал отпуск. Срочно был созван семейный совет, на который пригласили и нас с Петькой. Слово взял папа.

– Совпадение отпуска в июне бывает раз в сто лет. Это событие просто необходимо отметить чем-нибудь запоминающимся. Я предлагаю совершить совместную поездку на море, – папа вопросительно посмотрел на маму.

Они всегда так поступают. Я-то знаю, они обо всем договариваются заранее. Но на семейном совете последнее слово должно принадлежать маме. Мама подняла за поездку обе руки.

– Решено и подписано, едем на море! – ликующим тоном закончил свое выступление папа.

– На море! Ура! – это закричали мы с Петькой. Но я рано обрадовался.

– Серёжа, – мама вздохнула и виновато посмотрела на меня, – к сожалению, в совместную поездку можем отправиться только мы с папой и Петькой. Тебе придется поехать в пионерский лагерь. Я понимаю, как неприятно все это сейчас слушать, но ничего не поделаешь. Так сложились обстоятельства.

– Вы меня наказываете за то, что я без спроса ходил в «Ударник»? – голос мой задрожал от неожиданности.

– Ну что ты, – мягко сказал папа. – Мама сказала правду, так сложились обстоятельства. Но если тебе наша поездка будет не по душе, ты сможешь наложить на нее вето, и мы никуда не поедем.

– Николай… – мама покачала головой.

– Он парень грамотный, – возразил ей папа, – а если про вето еще не проходил, попробую объяснить: накладывать вето – означает иметь право запрещать другим людям совершать те или иные поступки, если тебе эти поступки не по нраву…

Я сразу загордился. Произнесу сейчас это слово, и они никуда не поедут. Только мама почему-то истолковала мою гордость совсем по-другому.

– Чего набычился? – она легонько взъерошила мне волосы на затылке. – У папы в этом году практически не было выходных дней. А сколько лет он по-человечески не отдыхал, даже представить себе трудно.

– А Петька? – буркнул я. – Он тоже много лет по-человечески не отдыхал? – А я без тебя не поеду, – заявил мой младший брат.

– Этого еще не хватало! – всплеснула мама руками. – Не поедет он! Как миленький поедешь. Что это за круговая порука такая? Тебе в этом году идти в школу в первый класс.

Южное солнце и морской воздух твоему организму просто необходимы.

– Серёжкиному тоже, – упорствовал Петька.

Он оказался более верным другом, чем я.

– Кто же с этим спорит? – с досадой сказала мама. – Но мы не можем тебя отправить в пионерский лагерь вместе с Серёжей. Ты еще мал. А взять вас двоих у нас просто нет никакой возможности. Ты и так будешь проживать там с нами почти на нелегальном положении. Спроси об этом Серёжу, ведь он уже был с нами на море.

– Когда? – изумился я.

– Мы брали тебя с собой, когда ты был в Петькином возрасте. Вспомни, пожалуйста, сколько ты вместе с нами натерпелся мучений?

Я честно пытался припомнить подробности той давней поездки, но сколько ни старался, не смог.

– Не мучайся, – сказал мне папа и укоризненно посмотрел на маму. – В то время он был младше теперешнего Петьки на целых четыре года.

– Возможно, так оно и было, – нервно сказала мама. – Но сейчас разговор идет совсем о другом. Решай, Серёжа, – обратилась она ко мне, – либо ты соглашаешься, и мы едем, либо папа сегодня же отказывается от путевок, которые ему предлагают в завкоме.

Я опустил голову. Легко сказать: «Решай». Если бы я предложил маме такое… Впрочем, мама бы нас, конечно, отпустила… Мне только обидно, что по воскресеньям в лагерь ко всем будут приезжать родные, а ко мне нет…

И тут слово взял папа:

– Принять такое решение самостоятельно ребенку не по силам. Ему между чувством и долгом не разорваться. У меня есть иное предложение.

– Какое? – загорелся я, и южное солнце засияло над моей головой.

– Не торопись, – папа почесал подбородок, – на первый взгляд оно мало чем отличается от предыдущего, но на второй… – и он достал из кармана конверт. – Вот письмо от твоей бабушки. Она приглашает нас провести отпуск у нее в Светлогорске….

– Она ж на гастроли уехала, – не очень вежливо перебил я папу.

– Гастроли отменили, – с радостью воскликнул папа и сам устыдился своей радости. – Они весь июнь будут работать дома. Я ведь хотел свой отпуск провести у нее. Но теперь к бабушке предлагаю ехать тебе одному.

– Одному?! – тревожно воскликнула мама, как будто папа посылает меня на Северный полюс.

– Одному, – подтвердил папа, – вдвоем с Петькой они просто уморят старушку. Ей все-таки шестьдесят. А тут Серёжа побывает в Светлогорске, заведет себе новых друзей, посмотрит спектакли бабушкиного театра. Человек он взрослый, самостоятельный. Думаю, краснеть за него не придется. Тем более бабушка по нему очень соскучилась. Что ты скажешь на это, Серёжа?

Про мою взрослость и самостоятельность от папы мне еще слышать не приходилось. Но я его понял. Ему очень хотелось поехать с мамой к морю… И тут я согласился. Да, да, взял и согласился:

– Решено и подписано, еду к бабушке в Светлогорск заводить новых друзей. – Мама растерялась от моего неожиданного согласия, даже заплакала. А потом сказала, что такой жертвы с моей стороны не забудет никогда. Папа крепко пожал мне руку. Петька с этой минуты и до самого моего отъезда в Светлогорск не отходил от меня ни на шаг.

У меня началась райская жизнь. Папа с мамой кидались исполнять любые мои желания. Но, если честно, я даже начал дни считать до моего отъезда. Почему? На это у меня были причины: во-первых, мне очень хотелось увидеть бабушку, а во-вторых, у нас в классе учился сын заслуженного артиста республики Бурова. Вы спросите, при чем здесь Буров-старший? Да ни при чем. Он-то был гордостью нашего города, его в Москву приглашали работать, но он отказался. Не верите, что так бывает, спросите кого хотите, весь город это подтвердит. А вот Шурка… То есть Буров-младший, как он себя называет, ничьей гордостью не был, но очень хотел стать такой гордостью. И тут ему повезло. Дали ему нищего мальчишку в одном спектакле сыграть. Всех дел там у него было – со своим слепым дедом по сцене ходить и тянуть противным голосом: «Подайте на пропитание», – как раз по его способностям. Но воображать он после этого стал… Придет в класс, сядет за парту, ткнется лбом в кулак и сидит весь урок не шелохнувшись. Как на это у него здоровья хватало? Я бы умер, вот так истуканом сорок пять минут высидеть. Ни одно поручение не заставишь выполнить. У него всегда на все один ответ был: «Некогда мне. Сегодня опять весь вечер за кулисами провести придется». Девочки, конечно, млели от восторга, поддакивали, а по мне, он просто от поручений отлынивал. Я ему сказал, чтоб он про кулисы сказки не рассказывал, а жизнью класса занимался. А он пальцем согнутым постучал мне по лбу и сказал: «Зелен еще арбуз». Я его, конечно, стукнул. Пусть не выпендривается. Так со мной девчонки потом больше месяца не разговаривали. А Галина Андреевна вызывала маму в школу и сказала, что я варвар, не понимаю, на кого руку поднимаю. Мне, конечно, влетело. Но какой я варвар, если у Крылова зелен виноград, а не арбуз? А кулисы, это мне папа объяснил, – такие куски материи, которые висят вдоль сцены с двух сторон снизу доверху и закрывают от зрителя то, что ему, зрителю, не положено видеть. Мама на такой папин рассказ улыбнулась, а девчонки только зафыркали, когда я им про кулисы объяснить попытался. И я подумал, может, папа просто не захотел мне объяснить по правде, что это такое. Вот я и решил, раз на море не берут, повидаю бабушку, она мне толком расскажет, что это такое. Кто знает, может, я зря тогда Шурку стукнул? Может, я после того, как побываю за кулисами, тоже по сорок пять минут истуканом сидеть буду.

Поэтому, когда после аэропорта мы с бабушкой уселись за вишневый пирог, испеченный в честь прибытия высокого гостя, то есть меня, я сразу спросил:

– Бабушка, что такое кулисы?

Бабушка внимательно посмотрела на меня, потом не спеша разрезала пирог, положила на мою тарелку самый большой кусок и сказала:

– Кулисы, Серёжа, – это место, где актер проводит большую и лучшую часть своей жизни. Я, например, провела за кулисами всю свою жизнь и ничуть об этом не жалею.

– Ну и что? – спросил я.

– Что «ну и что»? – не поняла бабушка.

– При чем здесь кулисы? Чего он весь урок истуканом сидит? У него же лучшая часть жизни в школе на уроках проходит.

– Ты о ком говоришь, Серёжа? – ответила бабушка. – Кто и где у тебя сидит?

– Почему Шурка на уроках вот так сидит? – я ткнулся лбом в кулак, но не попал и с размаху стукнулся о тарелку с пирогом.

Вишневый взрыв потряс бабушкину комнату…

– Ты жив, Серёжа? – донесся до меня сдавленный бабушкин голос.

Я поднял голову, продирая залепленные глаза. Бабушка сидела напротив меня и тряслась от смеха, размазывая вишневую мякоть по лицу. Виновато помаргивающий ресницами, перепачканный алым соком, я сидел напротив, готовый заплакать от обиды в любую секунду.

Бабушка извинительно замахала руками.

– Прости мой дурацкий смех, Серёженька. Не смогла удержаться. Уж больно смешно у тебя получилось. Для этого надо иметь прирожденный комический дар.

– Она еще раз хихикнула и тут же сочувственно сказала: – Ступай-ка, дружок, в ванную.

– Так про какого истукана ты мне собирался рассказать? – спросила меня бабушка, когда мы снова уселись за стол, а растерзанный кусок на моей тарелке был заменен другим.

– Про Шурку Бурова, про кого же еще?

– Погоди-ка, – остановила меня бабушка, – это не сынок ли Александра Христофоровича?

– Да, – удивился я, – а ты его откуда знаешь?

– Давай рассказывай про Шурку, мне теперь понятнее будет.

Я рассказал.

– Знаешь, – внимательно выслушав меня, вздохнула бабушка, – Александр Христофорович в нашем театре начинал смолоду. Это потом его в ваши края пригласили, когда он тут прославился. Душевный он человек. А тут супруга его… – Бабушка молча пожевала губами и неопределенно пошевелила пальцами. – С характером дамочка. Все приставала к Александру Христофоровичу, будто ведет он себя несоответственно таланту своему, дескать, к хорошему не приведет, что все с ним запанибрата. Ее, по правде говоря, у нас в театре не любили. А с год назад слух до нас дошел – разошлись они. Она от Александра Христофоровича ушла, а сынок с ним остался.

– Шурка без мамы живет? – вытаращился я на бабушку.

– Выходит так, – сказала бабушка, – а ты не знал?

Я только покачал головой. Кто бы мог подумать? Шурка в классе никому ничего не рассказывал… Брюки у него всегда наглажены, пуговицы на месте, воротнички чистые… Кто же ему все это делал, неужели сам? Не Буров же старший…

– Я и говорю, – бабушка словно подслушала мои мысли, – еще до нас слух дошел, что в рюмку стал заглядывать Александр Христофорович после этого случая. Вот твой Шурик, поди, пропадает в театре за кулисами, чтобы за отцом присмотреть. При мальце-то стыдно ему будет с друзьями угощаться. Шурка твой, может, потом просто спит на уроках… А насчет «кусков материи», – передразнила она папу, – отец-то мог тебе объяснить, что куски эти необыкновенные, сила заключена в них волшебная.

– Я тебя про это и спрашиваю, – сразу забыл я про Шурку, – что в них необыкновенного, расскажи?

– Сейчас ничего говорить не буду. Придешь в театр, если у тебя кроме глаз душа имеется, во всем самостоятельно разберешься.

Мы с бабушкой принялись за пирог, и пошли расспросы про папу, про маму, про Петьку…

В конце ужина мне удалось встрять с заранее вызубренным вопросом:

– Бабушка, с реквизитом в твоем возрасте возиться уже тяжело. Почему бы тебе к нам не переехать жить?

– Это тебя папа научил? – ледяным тоном сказала бабушка.

Я отрицательно покачал головой, но она мне не поверила.

– Ты ему передай, Серёженька, пожалуйста, – напоминать женщине о ее возрасте, даже если она мать и бабушка, невежливо. Что касается моего переезда, то я просто не смогу жить без театра. Я всю жизнь дышала театральным воздухом, без него я задохнусь.

– Бабушка, а что если я потом не смогу дышать другим воздухом? – с опаской спросил я.

– Я была бы только рада этому, – оживилась бабушка. – Только твой отец надышался в свое время этим воздухом предостаточно, однако из него получился прекрасный инженер по технике безопасности. А сейчас, Серёжа, – предупредила она мой новый вопрос, – давай-ка примемся за посуду и на боковую. Завтра утром у нас детский спектакль про пиратов. Реквизита там воз и маленькая тележка.

– Бабушка, – взмолился я, – честное слово, последний вопрос! Что такое реквизит?

– А это ты узнаешь завтра, – заговорщицки подмигнула она.

История четвертая
Странная профессия

Светлогорск показался мне каким-то игрушечным: деревянные дома, деревянные заборы, деревянные тротуары. По таким тротуарам ходить совсем непривычно. Шагнешь – доска под тобой прогибается. Выпрямишь ногу, доска на место встает, да еще тебя подбрасывает чуть-чуть. Получается, будто по лодке с кормы на нос, с носа на корму ходишь. Я даже потихоньку от бабушки на асфальт сошел. Но асфальт почему-то тоже качался. Наверное, у меня голова закружилась. Я остановился и сразу в конце улицы увидел дом. Солнце только-только коснулось его своими яркими лучами, и окошки дома, составленные из разноцветных стекол, сразу же превратились в маленькие радуги! Тесовое крылечко, к которому меня подвела бабушка, добродушно проскрипело под нашими ногами: «Просим, просим». Резная дверь распахнулась, и мне вспомнились слова давным-давно слышанной сказки: «Кто, кто в теремочке живет? Кто, кто в невысоком живёт?»

Казалось, из дверей сейчас выскочат мышка-норушка, лягушка-квакушка, петушок-золотой гребешок…

– Что, Серёжа, – бабушка улыбнулась мне всеми морщинками, – понравился тебе наш театр?

Я только головой кивнул.

– Проходи и, пожалуйста, со всеми обязательно здоровайся, так в театре принято.

Мы вошли, и я сразу стал принюхиваться.

Бабушка прыснула, прижала платок к губам и таинственно произнесла:

– Так тебе наш воздух сразу и открылся! Походишь сюда с месячишко, может что и разнюхаешь. Пошли за кулисы?

За кулисы? Я устремился за бабушкой. Увы, кулис на сцене не оказалось. У меня сразу вытянулось лицо. Бабушка меня успокоила – одни кулисы уже сняли, сегодняшние еще не повесили. Вот начнут их вешать, бабушка придет сюда вместе со мной.

Без них мне сцена не понравилась. Огромная каменная коробка с проступающей по бокам кирпичной кладкой и деревянным полом, из щелей которого тянуло сыростью. Правда, под тусклым светом единственной лампы пол порой вспыхивал серебряными бликами.

– Гвозди это, – объяснила бабушка. – Декорации прибивают каждый день, а все их обратно разве повыдергиваешь? Если хорошенько поискать, найдешь гвоздь, которому, как и мне, уже шестьдесят стукнуло.

Мы подошли к двери ее комнаты. Она быстренько повернула замок, щелкнула выключателем и пропустила меня вперед.

– Чего же ты остановился? – не смогла сдержать торжествующей улыбки бабушка, легонько подтолкнув меня в спину.

Я сделал шаг и опять остановился, восхищенный.

Наверное, пещера сорока разбойников так не поразила Али-Бабу, как поразило меня то, что я увидел в бабушкиной комнате: подзорные трубы, рыцарские мечи, золоченые кубки, клетка с чучелом попугая, гитара с огромным бантом, наганы с крутящимися барабанами, царские короны и даже тупорылый пулемет, выкрашенный темно-зеленой краской. На столе возвышалось огромное блюдо, на котором беспорядочными горками были навалены апельсины, лимоны, яблоки и еще неизвестные мне фрукты. Яблоки в начале июня, да еще такие аппетитные, каких я в жизни-то своей не видел. Это было свыше моих сил. Я схватил самое румяное яблоко без всякого спроса и впился в него зубами. Бабушка предостерегающе вскрикнула, но было уже поздно. Вместо сладкого, пахучего сока мой рот оказался набит краской, клеем и картоном.

– Наказание мне с тобой! Что же ты хватаешься неизвестно за что, не спросясь? Это же все ненастоящее, – она обвела рукой комнату, – это все называется реквизит!

– Ненастоящее? – Сокровища сорока разбойников померкли в моих глазах.

– Значит, эти мечи, эта кольчуга – все это ненастоящее?

Я взял в руки кольчугу. Она оказалась сплетенной из обыкновенного шпагата, только ее выкрасили серебряной краской, а я думал…

– Но и мы не лыком шиты, у нас тоже кое-что имеется, не хуже, чем в столичных театрах. Вот гляди, – бабушка отодвинула занавеску, и я увидел десяток шашек в потускневших от времени ножнах, – Бабушка-а-а, – простонал я, – дай подержать на секундочку.

Ни слова не говоря, она осторожно сняла шашку – это грозное оружие гражданской войны – и благоговейно протянула ее мне.

– Эта вот принадлежала нашему старейшему артисту Ивану Михайловичу Щеглову. Он у Буденного в Первой конной воевал.

Не дыша я потянул рукоятку на себя. «Конармейцу Щеглову за безудержную храбрость», – было написано на клинке.

– Бабушка, – с огорчением сказал я, – что же клинок так затупили? Он же волосок на лету разрезать должен.

– А это специально. Все так притупили, когда у нас спектакль «Тихий Дон» шел. Иначе бы артисты порубали друг друга.

– Опять получается, что они вроде как игрушечные.

– Можно сказать и так, поскольку все, что здесь имеется, приспособлено для игры, – бабушка отняла у меня шашку и повесила на место. – А вообще, большинство вещей, которые ты видишь, сделаны нашим бутафором Дмитрием Кирилловичем. Пошли, навестим кудесника, он будет рад на тебя посмотреть.

Кудесник не проявил никакого восторга при моем появлении, чем сразу мне понравился. И вдруг я учуял запах… Запах только что надкусанного бутафорского яблока. Пахло картоном, клеем, красками и немного пыльными тряпками. Я вспомнил, что в театре так пахло почти везде. На проходной, в фойе, на сцене, у бабушки в комнате… Вот это да! Это и есть тот самый воздух, без которого бабушка не может жить? Подумаешь, пыльные тряпки и клей. Непонятный народ эти взрослые.

– Что интересует молодого человека? – спросил Дмитрий Кириллович, снял очки и подошел ко мне.

Я не знал, что меня интересует.

– В таком случае, – Дмитрий Кириллович задрал кверху указательный палец, – молодому человеку повезло, он сейчас находится если не в лаборатории господа бога, то в очень похожем месте, где за шесть дней можно сотворить буквально все. Ему нужно напоить чайком забежавших к нему товарищей? Пожалуйста, – Дмитрий Кириллович распахнул дверцу шкафа.

Я увидел аппетитный торт.

– Руками не трогать, – предупредил он, – я его только сегодня испек из опилок.

Я спрятал руки за спину.

– Молодому человеку нужно вступиться за честь прекрасной дамы и вызвать оскорбителя на дуэль? Прошу, – он достал из-под стола шпагу с тяжелым золоченным эфесом. – Медь, а как смотрится? – Он постучал по эфесу. – Когда этот клинок привезли из магазина с жестянкой вместо эфеса, на него было жалко смотреть. А теперь? – он любовно погладил рукоятку. На изготовление такой штуки уходит день жизни без перерыва на обед. А может, молодому человеку показать подвески королевы? – Он протянул мне шкатулку.

Все подвески были на месте. Хоть сейчас скачи к королеве Франции.

– Обыкновенное граненое стекло, а как смотрится? – вздохнул он. – Но кто сейчас хочет этим заниматься? Пройдет десять лет, и настоящего бутафора будет так же трудно встретить, как белого журавля. Поддельщики, конечно, останутся, а вот мастера…

– Он вздохнул, немного помедлил, потом достал из сундучка наган и сунул его мне. Я вцепился в наган обеими руками. Мальчишки с парт попадают от зависти.

– Спасибо.

– Рано ему такие подарки дарить, не заслужил еще, – проворчала бабушка. – Но раз подарил, большое тебе спасибо, добрая ты душа, Дмитрий Кириллович. А ты, – с напускной суровостью она посмотрела на меня, – прячь свой револьвер, пойдем, поможешь мне реквизит по гримеркам носить.

Когда мы снова пришли в ее комнатку, она протянула мне огромный, с воронкой на конце дула, пистолет, а сама открыла дверцу шкафа и вытащила оттуда ворох сабель на кожаных перевязях.

– Понесли, – сказала она, направляясь к двери.

– Бабушка, – глянул я на нее виновато, – а что такое гримерки?

– Гримерки? – бабушка удивленно посмотрела на меня, но тут же спохватилась. – Гримерки – это комнаты такие, где актеры готовятся к спектаклю: одеваются, клеят усы и бороды, гримируются… – видно, на моем лице опять появилось вопросительное выражение, так как бабушка в сердцах тряхнула саблями.

– Серёженька, даю тебе честное слово, ты сам все увидишь собственными глазами. Не торопись. Тебе за целый месяц все это может надоесть.

– Ни за что не надоест! – пылко сказал я.

– Поживем, увидим, – почему-то вздохнула бабушка. – Идешь ты, наконец, или нет?

Мы принялись за работу. Неслышно ступая ногами, обутыми в войлочные тапочки, бабушка разносила по гримеркам сабли, веера, букеты бумажных цветов. Я шел рядом, держа обеими руками то старинный мушкет, то бочонок с порохом, стараясь ступать так же бесшумно, как и она.

Так мы ходили довольно долго, пока я не обратил внимание на одну гримерку, в которую мы ни разу ничего не внесли.

– Там сидит Иван Михайлович, – объяснила бабушка, – он всегда за два часа до начала в театр приходит, собирается так долго. Беспокоить его не хочется.

– Куда же это он собирается целых два часа? – хмыкнул я. – Он же в театр уже пришел.

– Вот туда и собирается, – улыбнулась мне бабушка, – на театральном жаргоне это означает: готовится к спектаклю, к своей роли. Человек он старого закала, старой школы, не то что теперешние артисты. Прибегут за пять минут, нос напудрят и думают, что гении. А сами пустышками в театр прибегают, пустоту на сцену и тащат Охо-хо, – неодобрительно вздохнула бабушка. – Ладно, зайдем к нему, посмотришь на настоящего мастера. У него наш Буров в свое время в театральной студии учился. Таких артистов, как Иван Михайлович, теперь раз-два и обчелся.

Бабушка постучала, последовало разрешение, мы вошли, поздоровались, и я тут же спрятался за ее спину. А кто бы не спрятался? Сидит перед зеркалом худой, до трусов раздетый старик и мажет свой абсолютно лысый череп, лоб, щеки, подбородок, уши какой-то темной жидкостью.

– Бабушка, – еле слышно спросил я, – что он делает?

– Гримируется, – взъерошила мне волосы на макушке бабушка.

– Во флаконе у него морилка. Вот он сейчас намажется и станет настоящим загорелым разбойником, хотя и без морилки он тоже не краше.

– А как он потом отмоется?

– Водой, мамочка, водой, – неожиданно басом сказал старик, – в старое время на такой грим меньше двух бутылок пива не жалели, а теперь водой приходится омовение совершать.

– Не пугай ребенка, чертушка, – погрозила пальцем ему бабушка, – все-таки внучка на тебя привела посмотреть.

– А чего на меня глядеть? Дай я его, мамочка, подчерню. Нам как раз арапчонок в этом спектакле требуется. Вася Круглов заболел.

Я тихонько потянул бабушку за дверь.

– Никак испугался? – спросила меня бабушка, когда мы пришли в ее комнату.

– То-то, Иван Михайловича даже директор наш побаивается. Язвительный мужик.

– А чего он тебя «мамочкой» зовет? Какая ты ему «мамочка»? Ты же папина мама.

– Папина, папина, – успокоила меня бабушка, – а «мамочкой» он всех зовет. От старого театра это выражение у него осталось. От теперешних актеров такого не услышишь, – бабушка еще раз вздохнула.

Мне почему-то стало жаль старика Щеглова, и я тоже вздохнул в своем углу.

– Серёжа, – спохватилась бабушка, – кулисы-то поди уж повесили.

– Как повесили? – в отчаянии воскликнул я, – Ты же обещала! Должен я, наконец, узнать, что это такое?

– Без паники, – оборвала меня бабушка, – а ну скорее в зал.

Но мы успели. Кулисы еще только начинали вешать. И делалось это на удивление просто. Сверху опускали железные перекладины, штанкеты, как мне потом объяснила бабушка, к ним привязали кулисы, и перекладины взмыли вверх. Вскоре вся сцена стала бело-голубого цвета. А потом откуда-то подул ветерок. Кулисы вдруг выгнулись парусами, и сцена сразу превратилась в огромный фрегат. Казалось, он ждал только команды капитана, чтобы отправиться в далекое плавание, и я почувствовал, честное слово, почувствовал, как палуба заходила у меня под ногами! Я даже схватил бабушку за руку.

– Бабушка, а они волшебные, эти кулисы, честное слово, волшебные!

Командой капитана прозвенел третий звонок. Бабушка провела меня в зал, посадила на свободное место и исчезла. Спектакль начался. «Эспаньола» раздула паруса, и я вместе с Джимом Гокинсом отправился на поиски острова сокровищ…

В антракте я бегом бросился к бабушке. Мне очень хотелось, чтобы она познакомила меня с мальчиком, который был Джимом Гокинсом. Конечно, у этого Джима родители – актеры, иначе кто б его взял на такую замечательную роль? Но все равно он играл здорово. Я услышал его голос, он доносился из-за двери, на которой было написано «Комната отдыха», и остановился у этой комнаты, не решаясь войти. Но потом все же взялся за ручку – и замер, пораженный увиденным…

Шляпы, пистолеты, абордажные сабли вперемешку лежали в углу, как совершенно никому не нужные вещи, а их владельцы – «коварные пираты» и «бесстрашные моряки», – сняв парики, вели между собой разговор, который можно услышать от моего папы, мамы, от нашей соседки тети Паши. И все же главный удар был впереди. Только я собрался подойти к Джиму, как увидел, что он начал вытаскивать из волос девчоночьи шпильки, а потом схватил себя за макушку и дернул так, что у меня потемнело в глазах, а ему хоть бы хны. Дерет себя за волосы да еще зубы скалит. Я зажмурился, тряхнул головой; может, на меня такое впечатление спектакль произвел, и мне это мерещится… Но когда я открыл глаза, то увидел, как по его плечам рассыпались невесть откуда взявшиеся длиннющие рыжие волосы.

И тут я все понял. Джим Гокинс оказался не мальчишкой, он женщина! Женщина-артистка. Я тихонько закрыл дверь и побрел в фойе. Смотреть спектакль дальше расхотелось.

Потом мы собирали реквизит, и бабушка все время спрашивала, что со мной? Но я только пожимал плечами в ответ. Но когда дома я отказался от обеда, бабушка не выдержала.

– Это что за фокусы такие? Мы с тобой сложный спектакль провели, вечером опять в театр, а много наработаешь на голодный желудок?

– Не пойду вечером в театр, – угрюмо сказал я.

– Не пойдешь? – губы у бабушки задрожали. – А это, друг мой, как угодно. Неволить тебя никто не собирается. Только позволь узнать, почему?

И тут я разревелся. Бабушка сразу засуетилась вокруг меня со стаканом воды. Мне было стыдно: взрослый самостоятельный человек, пятиклассник, а ревет белугой, как какая-нибудь детсадовская девчонка. Но я ничего не мог с собой поделать. Наконец я успокоился, выплакался, покорно выпил воду и, всхлипывая, заявил:

– В театр больше не пойду Там все неправдашное, ненастоящее. И твой реквизит, и артисты! Они только прикидываются пиратами. Вруны.

– Чем же они тебе не угодили? – непритворно удивилась бабушка.

– Прикидывались героями, а сами про колбасу, про всякие покупки друг с другом болтали. А на Джима вообще смотреть противно было. Вот у нас в театре мальчишки мальчишек играют, пусть даже такие, как Шурка Буров, но все равно мальчишки!

– Вот оно что, возле «комнаты отдыха» дежурил? Так, так… – Бабушка села рядом со мной и неожиданно спросила: – А ты сам во что любишь играть?

– В путешественников… – помедлив, пробурчал я. – А при чем здесь мои игры?

– А когда играешь в путешественников, ты бываешь настоящим путешественником или нет?

– Ну… настоящим… – пожал плечами я.

– А без «ну» нельзя?

– Настоящим, – раздраженно я сказал. – А что?

– А то, что артисты, когда играют, тоже бывают самыми настоящими моряками, летчиками, разбойниками. Только между тобой и артистами есть разница: ты играешь по-настоящему для собственного удовольствия, а они играют по-настоящему для людей. Это у них работа такая – играть.

– Так они что, играют в работу?

– Нет, они играют на работе. Ведь то, что Джима играет наша Раечка, а не Игорь или Вова, ты разглядел только в курилке, так?

– Так!

– До этого разве была она похожа на девчонку?

– Нет.

– Значит, она играла самого настоящего мальчишку и делала это очень здорово. А теперь вспомни, какой сегодня день?

– Воскресенье, нечего и вспоминать.

– «Нечего и вспоминать», – передразнила она меня. – А в театре уже прошел один спектакль! А вечерний? А в праздники?

– Странная профессия… – недоуменно сказал я. – И кто их заставляет?

– То-то, что никто, – рассмеялась бабушка. – Однако попробуй предложи им какую другую профессию? Ни за что не согласятся! А ты в рев… Чудак, право… – Она погладила меня по щеке.

Вечером я все же пошел в театр и уснул на стуле за кулисами во время спектакля. В бабушкину комнату меня отнес на руках старик Щеглов. Бабушка укрыла меня бархатной скатертью и погасила свет.

Сквозь сон я услышал, как она наклонилась надо мной и прошептала:

– Нет, Серёженька, театром ты не заболеешь… Не заболеешь…

А может, эти слова мне просто приснились?