Текст книги "Зеленые берега"

Автор книги: Геннадий Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

– Еще ты села не в автомобиль, куда тебя, видимо, хотели втолкнуть, а в свою собственную коляску с Кавалером и Дмитрием. И еще в тот момент, когда ты села, дождь уже начал стихать. Вскоре он и вовсе прекратился.

– Верно! Откуда ты все это знаешь? Кто-то из твоих друзей видел, как меня встречали, и быстренько все тебе рассказал! Натурально, так оно и было!

– Нет, радость моя. Просто меня к тебе не подпустили твои вконец сбесившиеся обожатели. С самого начала мне не везло. Я не предполагал, что тебя будет встречать весь Петербург, и потому не пришел загодя. Когда же твой вагон проехал мимо меня, это решило все дело. К вагону я уже не прорвался. Толпа была так густа и так воодушевлена, что мои усилия ни к чему не привели. О, если бы я был Иваном Поддубным! Увы, я типичный хилый интеллигент – из тех, что склонны презирать грубую мускульную силу и вульгарную напористость. Вчера в шесть пятнадцать вечера я глубоко сожалел об этом. Ты принадлежишь к тем женщинам, которых принято называть первоклассными. Такой женщины достоин только первоклассный мужчина сильный, решительный, настойчивый, удачливый и, разумеется, знаменитый.

– А что делать, если первоклассная женщина влюбится в непервоклассного мужчину?

– Этого не может быть. Это противоречит законам природы.

– Ну, стало быть, милый, ты и есть у меня первоклассный мужчина! И напрасно ты мучишься. Я уже не злюсь, я уже простила, я счастлива, что с тобой ничего не стряслось, я рада слышать твой голос. Как ты жил без меня? И увижу ли я, наконец, твою книжку? Умираю от нетерпения.

– Без тебя жилось мне скверно, радость моя. Как-то все грустилось, как-то не писалось, не сочинялось, не творилось. О тебе только думалось, о тебе только мечталось. А книжку ты можешь получить хоть сегодня, сейчас же. Приеду к твоему дому. Ты выйдешь на крыльцо, и я, упав пред тобою на колени, положу к стопам твоим свою маленькую, тощенькую, невзрачненькую, жалконькую книжицу. Ты подзовешь швейцара, он подымет ее и положит тебе на ладонь. Публика, конечно, соберется. Там, где ты, всегда собирается толпа. Меня оттолкнут в сторону, и я издалека буду с восхищением глядеть, как, стоя на крыльце, ты станешь листать мою книжонку в окружении своей восторженной, преданной публики.

– Не иронизируй, милый. Тебе же известно, что восторги публики – это мой хлеб, мой воздух, моя жизнь. И если бы не они, ты, быть может, и не влюбился бы в меня. Все мужчины тщеславны, а стихотворцы в особенности. Но я уже решила – бросаю эстраду. Ты меня убедил, ты меня допек. Ближе к Рождеству дам два-три последних концерта и удалюсь в оперу. В Нижнем начала разучивать «Кармен». Завтра же еду к профессору Бюркингу договариваться об уроках вокала. После пасхи на месяц-другой махну в Италию. Понюхаю, чему там учат, и послушаю, как там нынче поют. Твои наставления, милый, звучат в моих ушах. Я верю в твою мудрость. Ты мой спаситель. Ты вытащил меня из трясины легкомысленного полуискусства. "Мой костер в тума-ане све-етит, искры га-аснут на-а лету…" А законный супруг мой уже здесь. Он вполне поправился здоровьем и едва лишь прихрамывает. Дуэль его не облагоразумила, он все так же неукротим. Как ты помнишь, он грозился убить нас с тобою, а после застрелиться. Теперь он обещает застрелить только меня, как главную виновницу происходящего безобразия и женщину вполне и окончательно безнравственную. Так что, милый, жизнь моя в опасности. Надо мною повис громадный и острющий дамоклов меч. Вся надежда на тебя – авось защитишь. Сегодня я занята и все ближайшие дни – тоже. Надо нанести необходимые визиты. Еще – граммофонная запись. Еще магазины. Еще – фотоателье. Я давно не фотографировалась, к тому же и тебе надобно карточку подарить. Еще – финансовые дела. Они у меня запущены. Еще – благотворительность. Я член сразу трех комитетов. Еще… уже и забыла. Что-то есть еще. Но завтра днем у меня будет часа полтора свободного времени. Назначаю тебе свидание ровно в полдень на Троицкой площади у начала Троицкого моста со стороны Петропавловки. Я люблю это место. Итак, до завтра, мой бесценный! Ух, как я по тебе соскучилась!

Весь день я корплю над стихами. К обеду кое-что начинает вытанцовываться. После обеда дело и вовсе идет на лад. Приходит то долгожданное состояние души, которое несколько высокопарно называют вдохновением. Столь яростно сопротивлявшиеся слова вдруг сдаются, подымают белый флаг и делаются на редкость покорными. Они с готовностью выскакивают из глубин сознания и становятся точнехонько на то самое место, которое им приготовлено. При этом как бы сам собою появляется некий внутренний ритм, все приводящий в порядок. К ужину заканчиваю третье стихотворение. Так же, как и первые два, оно вполне приемлемо.

Поужинав, выхожу из дому и около часу гуляю по вечерним улицам. Возвращаюсь. Перечитываю новорожденные стихи. Очень прилично! Даже превосходно!

Тут же возникает набросок четвертого стихотворения. Через час оно уже готово. Оно рождается почти без моей помощи, почти самостоятельно. И я изумляюсь, глядя, как оно рождается.

Недаром я терзался столько времени. Недаром так долго ничего у меня не получалось! Скопившаяся во мне энергия вырывается наружу. Я взрываюсь. Ура, я взрываюсь! Дым, треск, грохот! Все взлетает к небесам!

Когда дым рассеется, я спушусь в свежую воронку и извлеку с ее дна листки с машинописным текстом. Они будут еще теплые. Они будут пахнуть дымом. Завтра я преподнесу их Ксюше. Прочитав, она подымет глаза, влажные от восторженных слез. И так же, как Настя, она скажет мне: "Ты гений!" И так же, как Насте, я поверю ей. Мне ужасно захочется ей поверить.

Спать я ложусь в праздничном настроении, с чувством исполненного великого долга.

На условленное место являюсь в без пяти минут двенадцать. День отменный. Один из тех слегка застенчивых, женственных дней ранней осени, которые городу очень приятны.

Предо мною пейзаж, написанный неплохим акварелистом. Чистые, прозрачные, чуть блеклые тона мягко соприкасаются друг с другом. В колорите господствуют согласие и взаимопонимание. Однако есть и контрасты: на фоне ультрамарина тронутой легким ветром Невы горят оранжевые и багряные мазки уже подцвеченных осенью деревьев, а на бледной лазури неба ярко желтеет золото тонкого шпиля, который держит композицию акварели. Правда, на переднем плане чего-то не хватает – какого-то живописного пятна.

Ангел на шпиле, слегка повернутый ветром, вдруг вспыхнул ослепляюще. В моих глазах поплыли розовые круги. Опустив глаза, я заметил рядом с собою на поручне чугунной ограды женскую руку в синей перчатке. Повернув голову, я увидел профиль Ксении под синей огромной шляпой с отброшенной за плечи голубой вуалью.

– Простите меня, сударыня, – сказал я, немножко помолчав, – но ваша фигура весьма удачно дополнила этот акварельный пейзаж. Именно вас и не хватало на переднем плане. Теперь композиция полностью уравновесилась. Кстати, могу поклясться, что где-то мы с вами уже встречались.

– Простите меня, сударь, – сказала Ксюша, не глядя на меня, – но мне тоже кажется, что я вас уже видела, только не могу припомнить, где и когда.

– Позвольте же мне, сударыня, – продолжил я, – рассмотреть вас внимательно. Тогда я, быть может, вспомню, где мы с вами встречались.

– Позволяю! – произнесла Ксюша царственно и, знакомо приподняв подбородок, поглядела на меня сквозь прищуренные ресницы.

– А не разрешите ли вы, сударыня, поцеловать вас? – спросил я. – Тогда уж я наверняка все припомню.

– Разрешаю! – прошептала Ксюша и, положив руки мне на плечи, закрыла глаза…

– Мы совсем рассудка лишились! – сказала Ксения, внезапно опомнившись и отстраняясь от меня. – Обнимаемся на глазах у всего Петербурга!

Она опустила вуаль, взяла меня под руку, и мы двинулись по дорожке Александровского сада. Справа, за деревьями, по Каменноостровскому медленно ехала Ксюшина коляска. Дмитрий не упускал нас из виду. Кавалер выступал гордо и, как всегда, был изящен до невозможности.

– Ну, рассказывай, рассказывай, как ты скучал без меня, как ты рвался ко мне душою и телом, как ты тут, бедный, бесился!

– Да ведь я тебе по телефону почти все рассказал, моя радость! Могу, если желаешь, повторить. Это доставит мне удовольствие.

– Нет, повторять не надо. А пишут ли в газетах о твоей книге?

– Сейчас еще рано. Надеюсь, что позже будут писать.

– Натурально, будут! Верю в твой успех, в твою победу. А я все мучаю Бизе. Кармен у меня почти готова, но одной ее маловато. На днях начну репетировать партию Амнерис из «Аиды». С детства мечтаю ее спеть. Боязно мне, натурально, бросать свои песни. Но ты не сомневайся, милый, – решение принято, и я буду твердой до конца. Если через два года публика не пожелает ломать кресла на моих оперных спектаклях, вернусь к цыганам. Заработаю еще немножко деньжат – они ведь нам с тобой пригодятся – и после совсем расстанусь с искусством. Предамся заслуженному отдыху и тихой семейной жизни. Буду воспитывать детишек. У нас ведь с тобой будут дети, правда? Купим небольшую усадьбу на берегу реки, той самой глубокой реки с зелеными берегами. Ты будешь писать стихи и картины. Устроим в Петербурге твою выставку. К нам станут приезжать наши друзья – писатели, художники, музыканты.

– Да, кстати? – вспомнил я. – Ты, Ксюша, кажется, бываешь у П.?

– Бываю. Он мой поклонник.

– Тебе по душе его творения?

– Нет, миленький, мне по душе только твои творения, ты же знаешь. Но П. довольно симпатичен. Такой добродушный старичок. Когда я приезжаю к нему на дачу, он не отходит от меня ни на секунду. Чего он только мне не говорит, каких только эпитетов не употребляет! И все в высшей степени: прекраснейшая, прелестнейшая, талантливейшая, удивительнейшая, бесподобнейшая. И все пальчиком ко мне прикасается. То в плечо ткнет, то в локоть, то в коленку.

– Старый селадон! – проворчал я.

По другую сторону от проспекта был виден новенький, только что построенный особняк, принадлежавший известной балерине. Рядом с особняком было как-то пусто. Не хватало какой-то высокой, монументальной постройки. "Мечети еще нет! – сообразил я наконец. – Она появится после". Слева от нас за высокой оградой белело тоже совсем еще новое здание Ортопедического института с золоченой луковкой церкви. Ксения сказала, кивнув на Ортопедический:

– Какая странная архитектура! Только стены да окна. Такой дом, наверное, мог бы придумать и мой Дмитрий.

– Ты ошибаешься, Ксюша, – возразил я. – Такой дом не придумает твой кучер, и отнюдь не каждый архитектор способен сейчас такое придумать. Только на первый взгляд это выглядит чрезмерно простым, а на самом деле здесь много тонкостей. Их надо уметь разглядеть. Между прочим, подобной архитектуре принадлежит будущее.

– Правда? – удивиласъ Ксения. – А откуда ты это знаешь?

– Секрет.

– Даже от меня секрет?

– Даже от тебя, радость моя, секрет.

– А ты, оказывается, скрытный!

Мы уселись на скамью под кустом жасмина с шариками ягод, белевшими среди еще вполне зеленой листвы. Я вытащил из кармана свою книжку и авторучку.

– Ой, что это? – воскликнула Ксюша, пораженная видом моей дешевенькой, обычнейшей ручки, продающейся в любом канцелярском магазине.

Я обмер. Значит, авторучка еще не изобретена! Или она в России еще неизвестна?

– Это самопишущая автоматическая ручка, – произнес я деланно спокойным, безмятежным тоном, – ее подарил мне приятель, который только что вернулся из Америки. Там давно уже пользуются подобными приборами для письма. Техника развивается неудержимо. Она преподнесет нам еще немало чудес. Уже летают дирижабли и аэропланы, носятся автомобили, к нашим услугам электрический телеграф, и ты частенько разговариваешь со мною по телефону. Между прочим, отчего ты до сих пор не сообщила мне свой номер? Временами я испытываю острое желание тебе позвонить.

– Нет, милый, пока не надо. Наткнешься на Одинцова или на прислугу. До поры до времени нам следует быть осторожными. Впрочем, на крайний случай – ты понимаешь – на самый крайний случай я назову тебе номер. Вот, запиши: 144-18. (Как мало, однако, было телефонов в Петербурге в ту пору – всего лишь пять цифр!).

Я положил на колено книжку, раскрыл ее и, чуть помедлив (надпись уже давно была сочинена мною), написал наискось через весь титульный лист:

"Ксении Владимировне Брянской от самого пламенного поклонника ее феноменального таланта и самой счастливой жертвы ее непобедимого очарования.

6 сентября 1983 года".

Прочитав написанное, Ксюша расхохоталась.

– Очень милая шутка! Шестого сентября тысяча девятьсот восемьдесят третьего года! Ты отлично запомнил, что говорила я тебе тогда, в марте, когда мы ехали по Невскому! А почему ты так помрачнел? Тебе дурно? У тебя колики в сердце? Или ты съел что-нибудь несвежее?

– Ничего, не тревожься, сейчас все пройдет, – буркнул я. – Кажется, моя шутка неуместна. Давай-ка я исправлю дату.

Я потянулся за книжкой, но Ксения мне ее не отдала.

– Да что с тобой, миленький мой? Ты так изящно пошутил! Я оценила твой тонкий английский юмор. Не следует ничего исправлять. Я-то уж запомню, что дело было не в восемьдесят третьем, а в девятьсот восьмом. А потомки, найдя твою книгу с этим автографом, будут невероятно заинтригованы, невероятно! Пусть же поломают над этим головы и придумают какую-нибудь ерунду. Например, что ты был человеком из будущего, что ты приходил ко мне в девятьсот восьмой из восемьдесят третьего, а я бегала к тебе из девятьсот восьмого в восемьдесят третий – ха-ха-ха! Или что-нибудь еще такое же, в духе Жюля Верна и Уэллса. Тебе нравится Уэллс?

– Погляди-ка, Ксюша, Дмитрий, кажется, уснул, – сказал я, взглянув на неподвижную коляску. Кучер поник головой, и вожжи в его руках провисли.

– Не беспокойся, милый! Дмитрий, даже когда спит, все видит. Редкостный человек.

Мы встали и пошли по дорожке дальше. Дмитрий тотчас поднял голову, подтянул вожжи, и экипаж тронулся с места. Прошедший трамвай на секунду скрыл его от нас.

– Вот видишь! – торжествовала Ксения. – Плохих кучеров не держим!

– Да, чудеса! – улыбнулся я. – Не кучер, а сокровище.

– Моим сокровищам счету нет! – засмеялась Ксюша. – Забыла сообщить тебе, милый, что Корецкие – помнишь ту парочку на автомобиле в Ялте? приглашают нас на ужин через неделю в субботу. Они сказали, что будут крайне польщены, если ты соблаговолишь, если удостоишь их, если будешь так любезен и тому подобное. Так что, пожалуйста, пожертвуй мне, а заодно и Корецким, этот субботний вечер. У них бывает сам Р. В субботу он, видимо, тоже будет. Вообще, их посещают незаурядные люди. Но где же посвященные мне стихи? Говорил ведь, что при первой же встрече в Питере…

– Прости, моя радость. Они давно готовы, но сегодня утром я вдруг обнаружил в них некоторые погрешности. Подожди еще чуточку. Мне хочется подарить тебе нечто вполне совершенное, чем я мог бы гордиться.

Ксюша недоверчиво взглянула на меня сквозь вуаль.

– Ладно, я тебе верю, обманщик.

У Народного дома мы подошли к коляске. Дмитрий стянул с головы шапку и поклонился. Я приподнял шляпу. Опираясь о мою руку, Ксения поднялась в экипаж, уселась на сиденье и расправила на коленях платье. Оно было такое же синее, как шляпа и перчатки. "Как идет ей синее! – подумал я. Впрочем, ей все к лицу". Ксюша послала мне воздушный поцелуй. Коляска, покачиваясь, двинулась по Введенской к Большому проспекту. Верх был опущен.

Всю неделю Ксения была занята. Два раза она звонила и справлялась о моем самочувствии, спрашивала, не нападает ли на меня эта внезапная мрачность. Всю неделю я пребываю в нерешительности: идти мне к Корецким или не идти? Визит этот для меня опасен. Что за люди там соберутся и как они меня воспримут? Какое впечатление произведет на меня живой Р., чье творчество я хорошо знаю и высоко ценю? Как вести мне себя в этом обществе? Что-нибудь могу ляпнуть и всех ошарашу, всех напугаю. Примут меня за мистика-провидца или за душевнобольного. А если буду держать язык за зубами, сочтут меня дураком и невеждой, и Ксюша будет оскорблена. Но соблазн очутиться в компании петербургских интеллигентов начала века, услышать их разговоры о литературе, искусстве, о вероятном будущем России все же победил.

Большой доходный дом добротной, но чрезмерно многословной архитектуры самого конца прошлого века. Швейцар, склонясь в поклоне, открыл перед нами массивную дверь парадного. Вошли в чистый вестибюль с большим зеркалом и камином. В камине горели дрова. "Зачем топят? – подумал я. – Еще ведь не холодно. Осень стоит теплая и довольно сухая. Впрочем, приятно смотреть на камин, когда в нем горят дрова". По застланной ковровой дорожкой лестнице поднялись на второй этаж. Дверь квартиры открыла девица в белом фартуке и с белой наколкой на волосах. В прихожую выплыла, радостно улыбаясь и простирая к нам полные, голые до плеча руки, прелестная Аделаида Павловна.

– Как я рада вас видеть, господа! Как я счастлива! Как это мило с вашей стороны, что вы соблаговолили прийти, что вы удостоили нас своим посещением, что вы оказались столь любезны и нашли время… Извольте раздеваться! Прасковья, помоги гостям!

Аделаида Павловна повела нас в глубь квартиры. Когда мы вошли в гостиную, к нам бросился розовый от удовольствия хозяин дома.

– Наконец-то! Наконец-то! А мы уж думали, грешным делом, что роковые обстоятельства… Чудесно! Чудесно! Чудесно!

Адвокат надолго приник к Ксюшиным пальцам. После он ласково, по-женски, пожал мне руку.

Нас представили гостям. Здесь были присяжный поверенный с супругой, отставной адмирал без супруги (видимо, вдовец), владелец спичечной фабрики с супругой и актер императорских театров без супруги (наверное, холостяк). "Самого Р." еще не было. Но вскоре он позвонил. С ним разговаривала хозяйка. Из прихожей доносился ее голос.

– Вы нас просто убиваете!.. Я непременно, непременно заболею завтра от огорчения… Мы так надеялись, и наши гости были бы так рады… Да, да, они уже собрались… Ну что вы, что вы!.. Ну полно!.. Ах, несомненно, вне всякого сомнения!.. Да неужели? Что вы говорите!.. Ах, какая жалость!.. Да, да, телефонируйте нам!.. Непременно, непременно передам!.. Благодарю вас!

Окончив несколько затянувшийся разговор, хозяйка пригласила гостей к столу. В столовой возвышался гигантский, сплошь покрытый резьбой славянский буфет, почти такой же, как в трактире Ковыряхина. С потолка свешивалась не менее монументальная и в таком же стиле люстра. На столе поблескивали фарфор, хрусталь и серебро.

Нас с Ксенией усадили напротив фабриканта и его жены – миленькой молоденькой зеленоглазой блондинки.

Начали с закусок. Мужчины стали пить водку. Больше всех пил актер. Пил и вроде бы не пьянел. Потом подали форель по-польски. Женщины принялись за сухое вино. Мужчины не оставляли водку. Не пил только адмирал. Когда появился горячий ростбиф, за столом было уже шумно и беспорядочно.

– Господа! Господа! – кричала хозяйка. – Прошу обратить ваше благосклонное внимание на ростбиф! Я приготовила его почти собственноручно! Честное слово, господа! Николя, не правда ли, я зажарила его почти самостоятельно? Ты слышишь, Николя? Подтверди, пожалуйста, что я одна справилась с ростбифом!

Горничная разливала гостям красное вино. Кажется, это было бордо. Ксюша ничего не пила, непрерывно улыбалась, щурилась и разглядывала сидящих за столом. Уже изрядно выпивший актер поднялся со стула и постучал вилкой по хрустальному бокалу. Стало чуть потише.

– Медам э-э-э месье! Я предлагаю тост во здравие присутствующей среди нас великой певицы Ксении Брянской! Она покорила всех, господа! Всю Россию! Она… она непостижимо талантлива! Она неподражаема! Она бесподобна! Она… Да что там говорить, господа! Ура!

Все нестройно прокричали «ура» и полезли чокаться с Ксенией. Ужин продолжался. До меня донеслись обрывки разговора.

– Художественный уже на закате. Его лучезарный полдень уже позади… Метод Станиславского превратился в канон и стал веригами для актеров… Театр Станиславского – это театр Чехова, только Чехова… Ибсен, Метерлинк, Горький, Леонид Андреев – все это Художественному не по зубам… Москвин, конечно, талантливее Качалова. Качалов – Нарцисс. На сцене он сам собою упивается. Его жесты благородны до пошлости, его голос красив до отвращения…

– Система Станиславского вообще сомнительна! – заявил я с апломбом. Это отъявленный натурализм! Все эти сверчки по углам и шорохи дождя на крыше – дешевые эффекты, предназначенные для людей, кототые не понимают, что такое подлинное искусство сцены! Глубокоуважаемый Константин Сергеевич упорно пытается изгнать театр из театра, норовит растворить столь естественную и необходимую театральную условность в приземленности, в мелочах, в жалком мусоре скучного быта. Абсурдная позиция! Без условности нет искусства вообще и театра тем более! Театр – это не жизнь, это нечто иное. Если вам нравится, как трещат сверчки, слушайте их в натуре, на даче или в деревне. Это обойдется вам вполне бесплатно, и вы не будете понапрасну занимать кресло в партере или в бельэтаже. Его займет тот, кто приходит в театр на зрелище, на чудо, на праздник. Крупнейший режиссер наших дней – Мейерхольд. Он на верном пути. Он видит, слышит и ощушает современность!

Смущенные моей горячностью, гости притихли. После они потихоньку стали выбираться из-за стола и разбредаться по квартире. Ксюша поглядывала на меня с тревогой.

Постепенно все собрались в кабинете хозяина. Ксения уселась в глубокое кожаное кресло. Я пристроился рядом.

– Был я давеча на выставке, – начал новую тему Николай Адамович, – и, знаете, господа, получил большое удовольствие. Что ни говорите, а новое наше искусство волнует и убеждает. Все эти филиппики против декаданса, все эти крики и улюлюканье проистекают от чрезмерной самоуверенности и недостаточной эстетической чуткости. Восприятие современной живописи требует особой гибкости души и высокой изощренной культуры, чего, увы, многим нашим соотечественникам явно не хватает. Далеко не каждый способен оценить утонченность Сомова, Бакста и Головина. Но тем, кто способны, открывается мир неизреченной красоты. Особенно – Бакст. Какой артистизм! Какая фантазия! Какие линии! Какое изящество!

– Все это уже устарело, – не удержался я, – все это только для нашего русского потребления. У французов уже давно – Ван Гог, Гоген, Сезанн. Теперь вот Матисс, Пикассо, Брак. А мы все барахтаемся в мирискусничестве и принимаем его за последнее слово в живописи. Среди наших художников нет гениев, только таланты. Вот разве что Врубель.

Все опять притихли. Мой экстремизм явно эпатировал приличное общество. Ксения встала, взяла меня под руку и отвела к окну.

– Милый, ты слишком возбужден, ты говоришь чрезмерно запальчиво, ты никому слова сказать не даешь, – шептала она. – Успокойся, милый! У тебя интересные, смелые мысли, но не следует навязывать окружающим свое мнение. Пусть каждый думает что хочет. Разве я не права?

– Да, не права. Ты привела меня к посредственным людям и требуешь, чтобы я тоже выглядел посредственным.

– Ну полно, милый, полно! Я прошу тебя лишь быть чуточку помягче. Свой интеллект ты ведь можешь продемонстрировать и более деликатно.

Тут, как я и ожидал, все стали упрашивать Ксюшу что-нибудь спеть. Она согласилась. Компания вернулась в гостиную, к роялю. Ксюша спела пару романсов и только что разученную арию Кармен из второго акта. Аккомпанировала, и очень прилично, Аделаида Павловна. Романсы были вполне хороши, а Кармен оказалась несколько грубоватой, оказалась слишком цыганкой. Я не сказал этого Ксении, тем более что все гости выражали бурное восхищение.

За десертом, когда гости пили кофе с шартрезом, ко мне подсела зеленоглазая фабрикантша.

– Вы мыслите очень своеобразно, – сказала она, – вы оригинальный человек! Мне понравились ваши замечания о Станиславском. Ведь сверчок это действительно по-детски. Театр, по моему мнению, как и любое художество, должен держаться на идее, на своеобразии мироошущения, а не на деталях, не на мелочном изыске. Мне тоже по душе Мейерхольд. Уверена, что в ближайшем будущем Россия сможет гордиться его театром.

– Как приятно найти в вашем лице единомышленницу! – сказал я и поцеловал своей собеседнице худенькую, почти прозрачную руку.

Часов в одиннадцать мы покинули Корецких. Спускаясь по лестнице и садясь в коляску, Ксюша не проронила ни слова. Когда уселись, коляска оставалась неподвижной. С минуту просидели в тишине.

– Ну что же ты, Дмитрий? – сказала наконец Ксения раздраженно.

– А куда прикажете, барыня? – пробасил кучер.

– То есть как это – куда? Домой!

– А куда домой-то изволите?

– Ко мне домой, Дмитрий! – сказал я, повеселев от свежего воздуха и ощутив какую-то особую, бодрую, сладостную уверенность в себе.

– Не слушай барина, Дмитрий! Едем! Барин меня провожает! – произнесла Ксюша злым голосом.

– Не слушай барыню, Дмитрий, – сказал я, подражая Ксюшиной интонации, – вези нас ко мне. Ты знаешь, как ехать.

Коляска по-прежнему не двигалась.

– Почему мы стоим? – спросила Ксюша. – В чем, собственно, дело?

– А неведомо, куда путь держать, – прогудел добродушно кучер.

– Но я же сказала тебе русским языком, куда ехать! Ты понимаешь по-русски?

– Как не понимать. Чай, в России родился.

– Тогда трогай!

– А барин велит ехать на Васильевский!

– Ты кому служишь, Дмитрий, барину или мне?

– Вестимо, вам. Но барин-то не чужой.

– Ну надо же! Мой собственный кучер уже не подчиняется мне! – воскликнула Ксюша с трагическим изумлением.

– Да, сегодня вечером твой кучер слушается только меня, – заявил я все с той же веселой, почти развязной уверенностью. – Дмитрий, слышишь? Поворачивай на Васильевский!

Всю дорогу Ксюша дулась и на меня не глядела. Пытался было взять ее руку – ничего не получилось. Попробовал обнять за плечи – ничего не вышло.

Остановились у моего парадного. Я выбрался из коляски. Ксюша сидела не шевелясь, как каменная.

Обошел коляску, взял Ксюшу на руки и понес ее к лифту.

– Куда ты меня тащишь? Я желаю домой!

Поставил ее на ноги и легонько втолкнул в кабину.

– Это насилие! Ты просто разбойник с большой дороги! Сейчас я закричу и позову полицию!

Отперев дверь квартиры, снова подхватил Ксению на руки, внес ее в прихожую, снял с нее пальто и шляпу, после чего повел ее дальше, в комнату, и усадил в свое любимое кресло. Сел на пол рядышком и стал сквозь юбку целовать ее колени.

– Не прикасайся ко мне! От любой смазливенькой блондинки у тебя кружится голова! Меня ты весь вечер просто не замечал!

– Ну что ты такое говоришь, радость моя! Ведь это даже не преувеличение, это настоящая ложь! Весь вечер я был около тебя! Весь вечер глядел на тебя, любовался тобою! И неужели я должен шарахаться от каждой блондинки, даже если она неглупа и способна чувствовать искусство?

– Вот именно! Она способна чувствовать искусство! Пошлое женское кокетство, банальнейшее притворство ты принимаешь за проявление образованности и высших духовных запросов! Представляю, что ты думаешь обо мне, о моей плебейской манере пения и о моей пустоголовой публике! Похоже, что ты просто считаешь меня недалекой. Мол, Бог дал ей голосок, да умом одарить запамятовал. Дура дурой, и поет черт знает что!

– Ну хватит, Ксюша! Перестань говорить обо мне такие гадости! Ты почти оскорбляешь меня.

– А ты не оскорбляешь меня, кидаясь на первых повстречавшихся блондинок?

– Ну ладно, Ксения, я виноват, я прошу у тебя прощении, я прошу у тебя снисхождения, я взываю к твоему великодушию, к твоей доброте, к твоему благородству! Прости, прости меня, моя радость! Сейчас я спущусь вниз и велю Дмитрию, чтобы он ехал домой и вернулся утром. Не торчать же ему всю ночь у моего парадного?

– Не утруждай себя. Дмитрий и сам сообразит, что ему делать. Но ты сегодня был хорош! Устроил скандал в приличном доме, почти соблазнил совсем неизвестную тебе молодую и вполне порядочную даму, насильно увез к себе другую даму, не слишком молодую, но, в общем-то, тоже довольно порядочную… Как много сделано за один короткий вечер! Какая энергия! Какой напор! Какая уверенность в себе!

Утром, когда мы завтракали, отлично выглядевшая и какая-то вся светящаяся Ксюша вдруг хохотнула.

– Вообще-то, миленький мой, ты молодец! Ловко ты утер нос всем этим нудным господам. А блондиночка и вправду была прехорошенькая. У тебя есть вкус!

– Чуть не позабыл! – спохватился я. Взяв с письменного стола листки с посвященными Ксении стихами, я положил их ей на колени.

– О, спасибо, милый! Спасибо, мой хороший! Спасибо!

Обхватив мою голову руками, Ксюша крепко меня поцеловала.

– А скажи мне, голубчик, отчего не знакомишь ты меня со своими друзьями? У тебя небось умные, интеллигентные, одаренные друзья и ты бываешь в интересных домах?

– Разумеется, радость моя, у меня есть достойные друзья. Но я боюсь.

– Чего же ты боишься? Разве ты можешь чего-нибудь бояться? Ты же у меня неробкий!

– Я боюсь того эффекта, который ты производишь, появляясь в любом обществе, в особенности в обществе людей о тебе знающих, но видящих тебя впервые. Прежде всего у меня вызывает опасения реакция наиболее нервных представителей сильного пола. Увидев тебя, как я уже успел заметить, они слегка заболевают, чуть-чуть трогаются умом. При этом их поведение может стать несколько эксцентричным и даже опасным.

– Ха-ха-ха! Ты ревнуешь меня ко всем мужчинам сразу! Это великолепно! Значит, любишь меня по-настоящему! И все-таки нельзя же держать меня в клетке! К тому же восторженные взгляды мужчин должны доставлять тебе некоторое удовлетворение: стало быть, я привлекательна и незаурядна.

– Хорошо, Ксюша. Мы нанесем визит одному художнику. Признаться, он не очень умен и не чрезмерно талантлив, но он твой давнишний поклонник и будет счастлив с тобою познакомиться. Да, это идея – мы пойдем в гости в Знобишину!

– Я готова, милый. Прямо сейчас, утром, мы и отправимся к нему?

– Нет. Позвони мне, пожалуйста, через день-другой, и мы договоримся.

Посещение знобишинской мастерской пришлось отложить. Вечером того же дня, который столь счастливо начался в моей комнате, позвонила Ксения и, задыхаясь от волнения, сказала, что Одинцов покушался на самоубийство, что, как сообщила прислуга, он всю ночь не спал и ходил по квартире, а едва дождавшись ее, он устроил дикую сцену ревности, обозвал ее страшными словами, ударил по щеке и пригрозил смертью, а она заявила ему, что он ей противен и их брак должен быть немедленно расторгнут; что после обеда он заперся в кабинете, сжег на спиртовке какие-то бумаги и, написав записку стандартного содержания: "Прошу никого не винить", – выстрелил себе в грудь, что убить себя ему, однако, не удалось – пуля пробила плечо, не задев сердце, и сейчас он лежит в клинике Военно-медицинской академии, что она в полнейшем смятении и просто не знает, не знает, не знает, что ей теперь делать, что она умоляет меня не тревожить ее недели две, так как ей необходимо прийти в себя, что все это ужасно, ужасно, ужасно – просто кошмар какой-то, что она несчастнейшая женщина и некому ее пожалеть, некому ей помочь, некому сказать ей доброе слово утешения, что все мужчины – чудовищные эгоисты и им доставляют извращенное наслаждение душевные терзания бедных женщин, что жизнь вообще премерзкая штука, и Одинцов, натурально, был прав, пытаясь избавиться от жизни, что она, певица Ксения Брянская, великая грешница и молит Всевышнего о прощении, что никакие блага не даются нам даром, и весь этот ад – плата за славу и богатство, что она еще мало заплатила – придется платить больше. А я ей сказал, что следует взять себя в руки, что все это, конечно, печально, но Одинцов, слава богу, жив, и поэтому не стоит впадать в отчаянье, что она отнюдь не несчастнейшая женщина на свете, и есть кому ее пожалеть и сказать ей слово утешения, что мужчины, конечно, не внушают доверия, но не все они отвратительные эгоисты и не все они наслаждаются душевными муками женщин, что жизнь и впрямь штука сомнительная, но премерзкой назвать ее я бы поостерегся, а избавляться от нее из-за неудачной любви – мальчишество, что певицу Ксению Брянскую вряд ли стоит называть грешницей, ибо причиной ее предосудительного с точки зрения христианской морали поведения является не порочное влечение, а подлинная любовь, что все происходящее, хотя и достаточно трагично, мало похоже на ад, а мысли о плате за славу и богатство надо немедленно выбросить из головы по причине их вредности и полной несостоятельности – было и есть немало людей, которые за то и за другое ровным счетом ничегошеньки не заплатили, что я ее люблю и не позволю ей погибнуть, даже если ей этого страсть как захочется, что надо поскорее развестись с Одинцовым, и все.