Текст книги "Космонавты живут на земле"
Автор книги: Геннадий Семенихин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)
– Хорошо слышу.
– Вот и чудесно, – весело продолжал Рябцев, – через двадцать минут мы вас выпустим.
– Меня? – спокойно переспросил Алексей. – Так скоро?
– Ничего не поделаешь. Опыт завершается. Каждого космонавта, выходящего из сурдокамеры, мы встречаем музыкой. Что вам включить? Чайковского, Шопена, Моцарта. Может, легкой музыкой встретить?,
– Нет, – засмеялся Горелов, – арию князя Игоря: «О, дайте, дайте мне свободу!»
– Обоснованно просите, – согласился Рябцев, и тесная сурдокамера, такая непривычная к лишним звукам, наполнилась голосом певца, восклицавшего под аккомпанемент оркестра: «О, дайте, дайте мне свободу!»
Алексей слушал, улыбаясь, ладонями подперев голову. А за двойной дверью сурдокамеры все нарастало и нарастало оживление. Дежурная лаборантка Сонечка, поправив пышную прическу, крутила peгуляторы, устанавливая на экранах телевизоров самую четкую видимость. За ее спиной колыхались тени, гудели веселые голоса врачей и космонавтов, пришедших встретить Горелова. На стене красовался боевой листок. Марина Бережкова и Женя Светлова читали вслух короткую заметку.
«Дорогой Алеша! Вот и заканчивается сегодня твое нелегкое испытание. Утром ты выйдешь к нам после десятидневного одиночества. Ты провел в сурдокамере тот срок, которого с лихвой хватило бы, чтобы пропутешествовать в космическом корабле к нашей соседке Луне и вернуться обратно. Мы убедились за эти дни, что ты спокойный, волевой человек и в достатке обладаешь теми качествами, которые так нужны человеку твоей профессии».
За спиной у Сонечки подполковник медслужбы Рябцев кому-то пространно объяснял:
– Обратите внимание на рисунки, наклеенные Гореловым на шкаф с провизией и шутливые подписи к ним. Алексей Павлович, вероятно, и сам не предполагает, какой он жизнерадостный парень. Только одиночество смогло это выявить.
– А я с вами в этом не согласна, – вдруг запротестовала Марина Бережкова. – Мы давно знаем, что он общительный и жизнерадостный.
Она неожиданно вспыхнула, и все на нее посмотрели. Рябцев недоуменно приподнял покатые плечи, но не возразил ей.
– Однако мы увлеклись, – сказал Рябцев. – Пора выпускать нашего узника.
Горелов вскочил с кресла, едва лишь загрохотали тяжелые двери. Он ожидал увидеть только Рябцева и лаборантку Сонечку и удивленно попятился, когда в суровую его обитель ворвалось около десятка человек. Первым облобызал его Андрей Субботин.
– Алешка! Поздравляю тебя с выходом из одиночки. Какие великие идеи родились в твоей курчавой голове за это время? Гляди, а бородища-то какая выросла! Может, мне еще раз сюда попроситься суток на двадцать? Вдруг волосы отрастут, а?
– Ну что! Рад свободе, князь Игорь? – улыбался более сдержанный Костров.
Широколицый Ножиков тянул издали руку:
– А я от имени и по поручению...
– Партийного бюро, что ли? – засмеялся Горелов.
Женя кокетливо заметила:
– А ему очень идет борода. Ты как находишь, Марина? Не Алеша Горелов, а этакий дон Диего рыцарских времен.
Но Бережкова никак не откликнулась на шутку подруги. Подошла к Горелову, протянула сразу обе руки.
– Здравствуй, Алеша, – сказала она просто, и только один Горелов заметил, как стыдливо опустились ее ресницы.
Тем временем Рябцев деловито гудел:
– Обратите внимание, товарищи. Вот зимний пейзаж. Знаете, при каких обстоятельствах Алексей Павлович его рисовал? Усложняя испытание, мы ему на некоторое время создали довольно суровый тепловой режим. Ему было душновато, и, чтобы легче переносить жару, Горелов ушел, что называется, в зиму.
– А это, интересно, при каких обстоятельствах создано? – громко спросил Андрей Субботин, показывая на портрет Марины Бережковой. – Василий Николаевич! С точки зрения врача-психолога не объясните ли?
Рябцев, стиснутый со всех сторон, молча всматривался в портрет. Краски высохли и стали ярче. Смуглое лицо Марины было хорошо освещено. Добрые глаза, согретые застенчивой усмешкой, как живые смотрели на подошедших, словно хотели спросить, зачем те нарушили ее уединение с художником.
– Да это же превосходно! – проговорил Володя Костров.
Рябцев, откидывая голову то влево, то вправо, любовался портретом, как завзятый ценитель.
– Алексей Павлович... Не нахожу слов.
– Я, разумеется, не умаляю этого шедевра, – бубнил Субботин, – но почему автор избрал объектом Марину? Ребята, к этому вопросу надо вернуться.
Ножиков хмыкнул:
– Андрюха, про таких, как ты, Козьма Прутков в свое время говорил: «Если у тебя есть фонтан, заткни его. Дай отдохнуть и фонтану» .
– Ребята, а почему не высказывается сама героиня? – упорствовал Субботин, которого не так-то легко было смутить. – Мариночка, оцени исполнительское мастерство. Где ты, Марина?
Космонавты, столпившиеся в сурдокамере, напрасно ждали от Бережковой слова. Никто из них не заметил, как она вышла.
* * *
Апрель. Он был необыкновенно теплым и щедрым в этом году. После душной сурдокамеры, притупившей на какое-то время восприятие красок и звуков окружающего мира, Алеша Горелов буквально задохнулся от пьянящего голубого воздуха и парного запаха просохшей земли. Он уходил в сурдокамеру, когда еще потрескивал мороз и на аллеях городка лежала ледяная корка, а с зеленых разлапистых елей сыпалась пороша. А сейчас таким помолодевшим выглядело кругом все: и серые здания, и первые листочки на месте недавних почек, и серый асфальт под ногами, уже чуть согретый солнцем.
Вечером Алексей вышел погулять. Даже в легком военном плаще было жарковато. За зеленым дощатым забором угасало солнце, озаряя малиновым светом стволы берез и елей. За его спиной электрическими огоньками загорался городок. Гремела в гарнизонном клубе радиола. Проходя по дальней аллейке, Горелов увидел скользнувшую навстречу ему тень, услышал хруст гравия. Он сразу все понял и растерянно улыбнулся:
– Это ты, Марина?
– Я, Алеша...
Она подошла и доверчиво посмотрела на него.
– Здравствуй, Алеша. Там, в сурдокамере, было много людей, и я даже не могла с тобой толком поздороваться.
Ее маленькие сильные руки были горячими. Марина их долго не отнимала. Легкий ветерок ласкал непокрытую голову. Едва слышно шуршал на девушке плащ.
– Ты гулял, Алеша? Давай посидим.
– Давай, Марина.
Скамейка была чуть влажной от вечерней росы. Одетые сумерками, они не видели друг друга, но Горелов чувствовал, как она волнуется. Он и рад был и не рад этой неожиданной встрече. Он твердо знал, что если будет молчать, девушка заговорит первая. Все равно от этого разговора не уйти. Что он ответит? Да, Марина ему нравится, и больше всего боится Алексей обидеть ее холодным словом. Но разве это честно – подать ей надежду, вскружить голову, а потом горько разочаровать? Плечо Марины было рядом, и, если бы он сделал одно движение навстречу, слова стали бы ненужными. Но он не сделал этого движения.
– Тебе не зябко? – спросил он довольно спокойно.
Она промолчала, лишь покачала отрицательно непокрытой головой.
– Зачем ты рисовал меня в сурдокамере? – промолвила она тихо.
– Чтобы дать Субботину тему для острот.
– Неправда, Алеша. Зачем? Я была просто поражена. И я, и не я. Ты нарисовал меня гораздо лучшей, чем я есть.
– Нет, – горячо запротестовал Алеша, – ты в жизни еще лучше, Марина.
– Чепуха, – глуховато рассмеялась она. – Выдумщик, да и только. Что ты вообще обо мне знаешь?
– Все и ничего, – пожал он плечами.
– Вот именно – все и ничего, – грустно повторила девушка. – Я часто думаю: какие у нас коротенькие биографии! Зимнего не брала, с басмачами и кулачеством не сражалась, у Доватора в кавалерии не служила, знамя над рейхстагом не водружала... А если разобраться, то как много в этих биографиях и радостей и потрясений. Я, например, даже родителей своих не помню. Считают меня сибирячкой, а если по правде говорить, то какая я сибирячка! Родилась подо Ржевом, потом война. Смутно помню столб огня перед глазами. Это когда фашистская бомба в наш дом угодила. А потом чужие руки меня из огня вынесли. Отец и мать погибли. А дальше – детдом, интернат, техникум, парашютный спорт. Дальше, как у всех. Жаль только знаешь чего, Алеша? Вот прошла я по своей коротенькой жизни, все ко мне хорошо относились. Но ни разу материнской ласки и отцовского тепла не почувствовала. Думаешь, я ожидала, что ты мой портрет в сурдокамере нарисуешь? Нет, конечно... Это для меня как самая лучшая ласка. Вот и спрашиваю поэтому, отчего меня для портрета выбрал?
У нее жалко дрогнул голос. Алеша понимал, как хочется сейчас Марине ласки и сочувствия. И ему захотелось ее утешить. Только утешить. Алеша нашел в темноте ее горячие ладони, взял в свои.
– Чудачка! У тебя же чудесное лицо, Марина. В нем столько доброты, отзывчивости. Я часто о тебе думал за теми стенами.
– А я о тебе все время здесь, Алеша, – шепнула она в ответ.
Весенний ветер тугим парусом выгнулся над городком. Смутными фиолетовыми огоньками трепетали над землею звезды. Марина всматривалась в них, угадывала знакомые астрономические сочетания.
– Спасибо, Марина. – Алексей крепче сжал ее руки.
Им владело странное и грустное чувство. Словно он теряет что-то самое дорогое, а не потерять не может. «А если не так? – озадачил он себя. – Если поцеловать, приласкать эту искреннюю в своем порыве, в сущности еще совсем-совсем девчонку? Ведь небезразлична же она тебе? – Но целая буря протестующих мыслей метнулась в ответ: – Как ты смеешь, если знаешь, что не можешь полюбить ее по настоящему! Пойти на сделку с совестью, обмануть и себя и Марину?» Он долго молчал. Плечо девушки придвинулось к его плечу, и даже в темноте различал он наполненные ожиданием ее глаза. Марина вздрогнула.
– Тебе холодно?
– Нет, это от звезд.
– Почему от звезд?
– Чудной ты, Алешка! Просто я на них загляделась, и только. Далекие, стылое. Понять не могу, почему со звездами люди всегда связывают самое святое и нежное – объяснение в любви. Для меня звезды – это далекие безлюдные тела, к которым надо лететь через страшные радиационные пояса, опасаясь на пути метеоритов... Как хорошо на Земле!
– Значит, тебе и в космос не хочется?
– Что ты! – отстранилась она настороженно. – Космос для нас – самое заветное. Теперь и для тебя и для меня это цель жизни. – Помолчала и прибавила: – Только звезды от этого не станут ближе и теплее.
И опять Алексею стало грустно.
– Хорошая ты, Маринка!
– Я бы очень хотела, чтобы мы когда-нибудь попали в один космический экипаж, Алеша, – тихо заговорила она. – И полетели куда-нибудь далеко, далеко... Не по орбите.
– С такой, как ты, я куда угодно, – сказал Горелов, – и если какая беда, я бы тебе весь свой кислород отдал!
– Вот как! – засмеялась она счастливо.
Ей было зябко в легком нарядном плаще, но скорее не от сырой весенней ночной прохлады, а от волнения.
– Алеша, – спросила она переставшими слушаться губами, – ты кого-нибудь любил?
Он ссутулился, отрубил коротко выстрелил:
– Нет. Не любил и не люблю. И сразу почувствовал, как легла меж ними холодная тусклая межа, хотя плечо девушки все еще касалось его плеча. И не разумом, а скорее сердцем понял он, что надо немедленно эту межу убрать, только тогда они останутся настоящими друзьями и много времени спустя будут легко и благодарно вспоминать эти минуты, когда не обманули друг друга. – Ты пойми меня, – заспешил он, – слишком еще короткая у меня жизнь. И такая торопливая. Совсем как лента в кино. Что в ней было, я тебе по пальцам пересчитаю. Детство без отца, сгоревшего в танке. Обиды от отчима. Мама. Живописи немного. И вот наш городок... Так что места для любви в этой жизни попросту не осталось. Понимаешь, Маринка, я это тебе самым честным образом. А ты... ты – настоящий мне друг, Маринка, – закончил он сбивчиво.
Девушка отодвинулась и выпрямилась. Алеша увидел большие печальные глаза, боль в складках у рта.
– Это все, что ты хотел мне сказать?
– Все, Марина.
– А других слов ты для меня не найдешь?
– Нет, Марина.
– Тогда прощай. Спасибо за правду.
Она встала и медленно пошла по аллейке, неестественно прямая от того, что была придавлена первым в ее короткой жизни горем. Алеша сорвался с места и догнал ее в конце темной аллеи.
– Маринка, ты только не сердись. Ты пойми, у меня никогда ни сестренки, ни брата не было, и мне больно потерять в тебе друга. Хочешь, Маринка, я тебе сейчас портрет этот подарю? – просительно протянул он. – Давай сейчас же ко мне зайдем. И чаю попьем. Ладно?
Она обернулась, и по лицу ее было видно, что она уже овладела собой. Лишь в больших глазах горела обида.
– За портрет тебе большое спасибо. Сейчас же его заберу. Да и чаю у тебя выпью, – отчаянно махнула она рукой, и тогда Горелов обхватил ее за плечи, привлек, несопротивляющуюся, к себе и поцеловал в мягкие теплые губы, но совсем не тем поцелуем, какого ожидала Марина.
11
Прошла неделя. Апрель бушевал над затерянным в подмосковных лесах городком космонавтов. Кроны деревьев сделались вызывающе яркими, зазеленели цветочные клумбы и даже одинокое вишневое дерево, что стоит за проходной, начало покрываться белым цветом. Днями ярко светило солнце, а по ночам, ему на смену, выходил месяц и безмолвно сторожил звездные стада вселенной. К полуночи воздух становился холодным, сырым – Алексей закрывал окно. Но и сквозь гладкое темное стекло он видел желтое загадочное лунное сияние и невольно ловил себя на мысли, что любуется им совершенно профессионально, не забывая, что далекая холодная Луна стала теперь его целью, так же как и целью всех других космонавтов их маленького отряда.
Когда не спалось, Алеша вспоминал недавнюю беседу с генералом Мочаловым. Тот вызвал его как-то к себе в кабинет и очень доверительно, как равный у равного, спросил:
– Вы знаете, Горелов, какая задача стоит перед нашим отрядом?
Алексей не совсем уверенно кивнул головой:
– Учиться, готовить себя к космическому полету.
– А точнее? – улыбнулся Сергей Степанович. – К каким космическим полетам?
– Вероятно, об этом я узнаю позднее,
– Это верно, – подтвердил генерал, – но вы, Алексей Павлович, уже сейчас должны знать, какая задача стоит перед отрядом. Это знают все ваши коллеги.
– Кроме меня.
– Не удивительно, – успокоил его Мочалов. – Вы пришли в отряд позднее других и только сейчас заслужили право об этом узнать. – Мочалов снял чехол с большого глобуса, стоявшего на сейфе. Горелов настороженно следил за его движениями. – Знаете, что это такое? – продолжал генерал. Алеша чуть было не брякнул: «Конечно, знаю. Еще с третьего класса», но вдруг понял: в руках командира отряда был вовсе не тот глобус, с каким каждый знаком со школьной парты, а глобус Луны. – Вот цель, поставленная перед нашим отрядом, – тихо продолжал генерал, и Алеша, все уже понявший, оцепенел от удивления. – Я не знаю, когда это произойдет и кто поведет первый космический корабль: Костров или Дремов, Субботин или вы. Но именно наш отряд пойдет к этой цели. Мы не будем участвовать в программе обычных орбитальных полетов. – Генерал замолчал и щелкнул по голубому глобусу. Маленький лунный шар с легким скрипом пришел в движение. – Что мы знаем о Луне, Алексей Павлович? Много и слишком мало, потому что многое может легко меняться и оборачиваться в свою противоположность при ближайшем знакомстве, ибо ничто не вечно под Луной. До нее, голубушки, почти четыреста тысяч километров. – Днем там сто двадцать градусов жары, а ночью сто пятьдесят градусов холода. К этой характеристике можно было бы прибавить и многое другое. Не так ли?
– Совершенно верно, Сергей Степанович, – бодро подтвердил Алеша, – но разве это так просто – сразу на Луну?
– Чудак человек, а кто же сказал, что сразу? – пожал плечами Мочалов. – Еще не однажды будут стартовать космонавты, прежде чем мы решимся на высадку человека на другой планете. Сначала надо разведать радиационные пояса на больших высотах, метеоритную деятельность и действие солнечных взрывов, магнитные поля Луны, облететь ее, а уж потом... Но любой полет, который будет осуществлен нашим отрядом, входит в план «Луна».
Сейчас Алеша вспомнил эту беседу с генералом и, глядя на желтый серп месяца, встревоженно подумал: «Неужели и на самом деле придется когда-нибудь пролететь над морем Спокойствия или лунным полюсом? Просто не верится...»
Рано утром Горелова разбудил телефонный звонок. Говорил дежурный по штабу:
– Алексей Павлович, к семи ноль-ноль к генералу.
– Чего это в такую рань? – поинтересовался Горелов, но получил в ответ лаконичное «не знаю».
В назначенное время в кабинете у Мочалова он застал помимо самого генерала майора Ножикова, полковника Иванникова, замполита Нелидова и еще одного незнакомого человека в штатском, черноволосого, с подвижными, глубоко посаженными глазами и загорелым лицом. Был он в светлом лавсановом костюме и летних туфлях.
– Старший лейтенант Горелов явился, товарищ генерал, – доложил с порога космонавт.
Мочалов озабоченно кивнул головой и спросил:
– Вы сегодня хорошо отдохнули, Алексей Павлович?
– Хорошо, товарищ генерал, – ответил Алеша и посмотрел на незнакомца. Люди в штатском часто навещали городок космонавтов и удивления у него не вызывали, но этот появился очень рано, и, значит, неспроста. Штатский сдержанно улыбнулся, перехватив его взгляд.
– Товарищ Горелов, – медленно заговорил Сергей Степанович, – вам предстоит пройти ответственное испытание. Подробно объяснит его условия Станислав Леонидович, – кивнул он на штатского, – с ним вы и уедете.
– Слушаюсь, – по-военному коротко откликнулся Горелов, – с собой брать ничего не надо?
– Не надо. Я вас всем обеспечу, – пояснил штатский.
Ножиков и Нелидов как-то очень серьезно поглядели на Алексея, и тот почувствовал, как в него закрадывается тревога. Но Мочалов добродушно подбодрил:
– Испытание интересное, Алексей Павлович. Ни пуха вам, ни пера.
Штатский гулко рассмеялся и неожиданным для его не слишком могучей фигуры басом спросил:
– Это вы кому ни пуха ни пера пожелали, Сергей Степанович? Горелову или мне?
– Обоим, – уточнил командир отряда.
У штаба стояла длинная черная машина. Штатский сел рядом с водителем, Горелов – сзади. Когда машина плавно тронулась, он обернулся и коротко сказал:
– Меня можете называть Станиславом Леонидовичем. – И тут же спросил: – Значит, на здоровье не жалуетесь, Алексей Павлович?
– Да нет, – подтвердил Алеша, не хуже, чем у других космонавтов.
– А жена, дети?
– Так у меня же их нет.
– Вот как! – с удивлением воскликнул штатский и погрузился в долгое молчание.
Нет, он не был веселым собеседником. За всю дорогу так больше и не возобновил разговора. Машина бесшумно скользила по широкой окружной автостраде, потом, не доезжая Москвы, снова свернула в лес и по извилистой узкой дороге примчала их к белому каменному забору. Часовой бегло взглянул на сидящего рядом с водителем человека в штатском, молча взял под козырек и отворил ворота. «В лицо знают, – подумал Горелов о спутнике, – не из рядовых необученных этот Станислав Леонидович». Машина остановилась у высокого белого здания, увенчанного куполом, и Алеша тотчас же догадался, что это одна из многих испытательных станций, без которых немыслима подготовка космической техники и космонавтов.
– Вот мы и приехали, – почти весело сказал Станислав Леонидович.
На широкой лестнице их никто не встретил, но когда они шли длинным коридором, люди уступали им дорогу, и по тому, с какой почтительностью они здоровались с человеком в штатском, Алексей понял, что здесь он один из главных. В большом рабочем кабинете Станислава Леонидовича все стены были увешаны чертежами и фотографиями космонавтов в скафандрах, в углу на специальной вешалке поблескивал гермошлем, висел голубой теплозащитный костюм. Над широким столом, совершенно пустым, если не считать прибора, календаря и маленького бюста Циолковского, висела большая картина, не имевшая никакого отношения к космонавтике. Накренившись на левый борт, двухмачтовый фрегат боролся с бушующим морем. Низкое полутемное небо падало на разгневанную поверхность моря, и казалось, что вспененные верхушки волн дотрагиваются до него. У Алеши, не помнившего этого этого сюжета, манера письма не оставляла никаких сомнений.
– Айвазовский, – сказал он уверенно.
– Подлинник, – гордо заявил Станислав Леонидович, – такой картины нет ни в одном музее. Мочалов говорил, что вы тоже художник.
Горелов махнул рукой.
– Да уж какое там... так, балуюсь.
– Ну, ну, не скромничайте. У Сергея Степановича превосходный вкус и чутье...
Он сел в кресло и сцепил перед собой руки на зеленом сукне. Горелов отметил – на правой не было мизинца. Человек в штатском перехватил его взгляд.
– Это подо Ржевом... в сорок втором, – пояснил он, – я тогда командовал инженерным батальоном особого назначения. Словом, дела давно минувших дней. – Живое лицо Станислава Леонидовича на мгновение стало задумчивым, и он продолжал: – Так вот, дорогой мой Алексей Павлович, теперь давайте к делу. Вы сейчас находитесь в гостях у конструктора космических скафандров. В его пенатах. Что такое скафандр космонавта, мне вам пояснять не надо. Сейчас практически доказано, что экипаж корабля, приспособленного для мягкой посадки, в состоянии обойтись без скафандров, которые, согласитесь, сковывают и утомляют человека. Вы знаете, что такой полет готовится. Так вот полет еще не состоялся, но некоторые товарищи уже подняли шум: а нужны ли скафандры вообще для космических полетов, а не лучше ли считать устаревшим это облачение, раз доказана полная возможность полета в космос без скафандров? Все это, разумеется, чепуха, – жестко произнес Станислав Леонидович, и глаза его сузились, – но давайте оставим в покое дилетантов. Вы, Алексей Павлович, прекрасно понимаете, что исследователю космоса без скафандра не обойтись.
– Это же ясно! – воскликнул Горелов. – Разве можно осуществить выход из корабля без скафандра? А защита от космических лучей и радиации? А на другой планете – там же только скафандр даст возможность двигаться и работать!
– Совершенно верно, – кивнул конструктор, – жизнеобеспечение космонавта в дальнем полете невозможно без скафандра. Так вот, Алексей Павлович, мы приготовили новый тип скафандра, предназначенный для пространства, где нет кислорода, а колебания температуры будут достигать ста пятидесяти градусов холода и ста двадцати жары.
– Как на Луне? – уточнил Горелов.
– Почти так, – согласился конструктор. – Этот тип скафандра уже испытывался на людях. Кое-что мы учли. И вот теперь решили привлечь к очередному испытанию вас, космонавта. Все мерки для изготовления скафандра наши товарищи с вас уже взяли. Скафандр готов. Я надеюсь, что все получится отлично, Алексей Павлович. Вашему сердцу, нервам и мышцам сам Илья Муромец смог бы позавидовать. Короче говоря, за дело.
Несколько дней изучал Горелов новый скафандр, долго обживал эту не совсем удобную и привычную одежду. Потом Алеша поступил в распоряжение врачей. В субботу вечером, пройдя все обследования, он освободился и был направлен на отдых в гостиницу – маленький двухэтажный коттедж, светлые стены которого прятались в ельнике.
В закатный час он долго сидел на широком балконе, любуясь падавшими на лес синими сумерками и далеким заревом подмосковных огней. Ему было досадно, что не может он подавить непонятного внутреннего волнения перед предстоящим испытанием. Шутка ли, первому из всего отряда ему доверяют побывать в обстановке, напоминающей пространство, окружающее другое небесное тело. И пусть это сходство будет приближенным, все равно от него, Алексея Горелова, облаченного в новый скафандр, потребуется необыкновенная выносливость и хладнокровие. Конструктор так и сказал: «Если выдержите это испытание, Алексей Павлович, большие перед вами перспективы откроются». «А если не выдержу?» – вдруг подумал Алеша, и у него дрогнуло сердце. Но крепкий здоровый сон убил эти сомнения, и утром он явился на испытательную станцию свежим и бодрым. Врачи снова замерили пульс и дыхание, зубцы самописца вывели на бумаге зыбкую линию кардиограммы. Седой подполковник поглядел на нее и похлопал Алешу по обнаженной спине.
– Отличные показатели. Вы посмотрите-ка, Станислав Леонидович, – сказал он вошедшему в комнату конструктору, но тот с непроницаемым, озабоченным лицом прошел мимо и даже не кивнул Горелову, словно и не был с ним знаком. Лишь с порога требовательно кинул:
– Поторопитесь, Лаврентьев. Через полчаса начинаем.
Появился еще один подполковник с узким, в складках лицом и коротко пригласил:
– Идемте, товарищ Горелов, наш час настал.
Возможно, он хотел пошутить, но голос прозвучал сухо и скованно. Следуя за ним, Горелов поднялся на второй этаж, вошел в светлый зал с высокими сводчатыми потолками и увидел огромное сооружение, похожее на ажурный белоснежный дирижабль.
– Это и есть опытная термобарокамера, – не оборачиваясь, пояснил подполковник.
– В термокамере я уже побывал... – протянул было Алеша, но тот его сдержанно перебил:
– Это совсем не то.
Но Алеша и так уже понял, что отсеки в лаборатории Сергея Никаноровича Зайцева ничем не напоминают этот дирижабль. Опутанный сетью проводов и труб, он производил внушительное впечатление. У массивной двери из белого металла стоял Станислав Леонидович в белом хрустящем халате. Сейчас он посмотрел на Алексея ласково и ободряюще, будто спрашивал: «Ну как?» И Алексей, чуть улыбнувшись, ответил:
– Я готов.
– У нас еще десять минут в запасе, – произнес конструктор, – идемте, соседние залы пока покажу.
Конструктор быстрыми шагами провел его в два соседних помещения, и Алеша увидел сложный лабиринт приборов, вакуумных насосов и электронных устройств. Потом они прошли на пульт управления, с которого при помощи телевизоров велось наблюдение за самой камерой.
– На эти приборы можно положиться, – рассказывал конструктор. – Трудно придумать более точные. Они и биотоки, и частоту дыхания, и пульс, и температуру – все берут. – Конструктор несколько нервничал и не скрывал этого от космонавта. – Вы волнуетесь? – спросил он неожиданно.
– Чуточку, – засмеявшись, сознался Алеша.
– А я – здорово!..
– Так и вы же держите испытание.
– И еще какое! – воскликнул Станислав Леонидович, и на его осунувшемся лице исчезла улыбка. – Сколько бы ни пережил на своем веку человек, в каких бы переделках ни побывал, а каждое новое испытание рождает новые сомнения и тревоги. А сегодня... Хотя меня и называют в шутку «главным закройщиком космической одежды», но, понимаете, космический скафандр не так просто кроить, как модный костюм.
– Понимаю, – окнул Алеша.
– Вот и хорошо, волжанин, – передразнил его Станислав Леонидович, и оба улыбнулись.
– У нас в Верхневолжске так не окают, – поддел Алеша, – это только плохие киноактеры так окают, когда Максима Горького играют.
– Так я же не киноактер, я к-о-о-нструк-тор, – протянул Станислав Леонидович. – Теперь слушайте дальше. Космонавт в термобарокамеру допускается после того, как скафандр уже проверен на испытаниях. Вам будут даны три режима. Первый режим; вы проходите сквозь разреженное пространство, заполненное светящимися частицами. Их температура временами бывает очень высокой. Но частицы находятся в постоянном движении, проносятся с большим интервалом, поэтому воздействие их на организм должно быть незначительным. Потом мы включим режим два, и вы попадете в устойчивую температуру плюс сто двадцать градусов в условиях отсутствия кислорода. Представьте себе, что вы на Луне. Режим три – тоже пребывание на Луне, но уже ночное, когда там господствует космический холод в минус сто пятьдесят градусов. Запомните эти три режима.
– Запомнил, Станислав Леонидович.
– Тогда в камеру.
Под руководством конструктора два молодых техника облачили Горелова в новый скафандр. Жесткая его оболочка была не очень тяжелой. Она состояла из многих слоев: теплоизоляционного, герметического, силового и других. В скафандр непрерывно поступал кислород для дыхания, а вентиляционная система подавляла избыточное тепло. Новый гермошлем был непохож своей формой на предыдущие, открывал перед космонавтом хороший обзор. Горелов сел в просторное кресло, и его накрепко привязали. Затем на руки надели мягкие перчатки, и он услышал щелчки замков. Динамик над головой доносил в камеру голоса.
– Красавец, – поощрительно сказал руководитель опыта, а конструктор ласково похлопал ладонью по стеклу гермошлема.
Потом голоса стихли, и Алеша услышал удаляющиеся шаги и легкий скрип, догадался: это закрыли внешнюю дверь, закрыли наглухо и мощные насосы сейчас возьмутся за свое дело. Теперь за пределами его костюма создавалась такая воздушная среда, что, если на мгновение высунуться из скафандра, кровь закипит в жилах. Непослушное сердце забилось гулкими толчками.
– Алексей Павлович, – донесся голос конструктора, – не утомляйте себя мыслями об испытании, постарайтесь отвлечься.
«Ах вы, подлые доносчики! – подумал Горелов о самописцах, успевших сообщить на пульт, что пульс у него несколько нарушился. – Ерунда, справлюсь как-нибудь с собой. – Мысли бежали быстро и нестройно. – будет трудно, – убеждал он себя, – но ты же еще не в настоящем космосе, а на земле. За каждым твоим движением наблюдает добрый десяток специалистов. Чего же волноваться?!»
– Вот так, – послышался снова голос конструктора. – Теперь можно и начинать. Через две минуты даю первый режим. Положение корпуса и головы не менять. Движения будете производить по моим командам.
– Есть, – откликнулся космонавт.
Бежали секунды, а он не ощущал никаких изменений. Белый металл шарообразной термобарокамеры окружал его со всех сторон. Спокойно подрагивали на приборах стрелки. Легкий звон улавливался в окружающем пространстве. Бас конструктора возник в ушах:
– Режим номер один, Алексей Павлович... сорок секунд... тридцать... десять...
Легкий звон стал нарастать и крепнуть, вся камера заполнилась им. И вдруг яркие имитационные вспышки, совсем такие, какие возникают при автогенной сварке, резанули по глазам, сначала больно, потом все слабее и слабее, будто накал их постепенно спадал. Стало жарко, и шарообразная кабина неестественно осветилась. «Так будет, когда я выйду в космос из корабля, – догадался Горелов. – Так будет, когда человек один на один останется с черным бездонным космосом». Прошла минута, другая, он постепенно привык и к жаре, и к бушевавшему вокруг яркому свету, они перестали его раздражать. Горелов спокойно выполнял движения, подсказанные с пульта управления, отвечал на вводные, передавал показания приборов, расположенных на специальной доске перед его глазами. Прошло запланированное время, и голос Станислава Леонидовича, но уже не такой торжественный, как перед началом испытания, сообщил:
– Начинаем режим номер два...
