Текст книги "Генезис"

Автор книги: Гелий Рябов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Вечером позвонил Моломбиев, приятель Глебова, художник-график и собиратель старины. Он был членом общества по охране памятников и активно в нем сотрудничал, коллекция у него была большая, тщательно отобранная, хотя, по мнению Глебова, против лагидовской не тянула. Несколько минут Моломбиев вел светский разговор, потом сказал со значением: «Баня у меня получилась роскошная. Бери Лену, и приезжайте пробовать». И Глебов понял, что баня – только предлог, а точнее – сигнал к опасности. Утром поехали в Робовск, там находилось «поместье» Моломбиева. Городок оказался маленьким, благостным, не утратившим еще ауры далекого прошлого – с обилием монастырей и церквей, разрушающихся, но рее еще духовных и прекрасных. А дом Моломбиева добротная деревенская изба – стоял на косогоре, между двух вековых елей, сразу за ним начинался лес. После сельского обеда с Непременной курицей, вареной картошкой и селедкой с лучком Моломбиев, зачем-то оглянувшись за дверь, рассказал, что днями приходил к нему юркий молодой человек «оттуда» – Коркин, интересовался Глебовым, после его ухода Моломбиев записал разговор, выглядело это так:

– Глебова давно знаете?

– Лет десять.

– Что можете о нем сказать?

– В каком смысле?

– Известны ли вам какие-нибудь незаконные сделки, в которых принимал участие Глебов?

– Нет.

– А вот жена Глебова сообщила нам, что он – жулик и спекулянт.

– Он ее бросил, поэтому она вам и «сообщила».

– Почему бросил?

– Разлюбил.

– Вы не в курсе. Виолетта Васильевна разошлась с Глебовым на идейной почве.

– Шутите?

– Виолетта Васильевна в силу своей бывшей профессии пыталась поставить Глебова на путь исправления, но это ей не удалось – Глебов ее предупреждениям не внял. В заявлении есть и про вас: вы с Глебовым приобрели две бронзовые фигуры за две тысячи рублей, а перепродали их в тот же день – за четыре директору магазина Самсонову. Самсонов теперь возвращается из мест заключения, и мы его спросим. Для вас же лучше упредить его показания.

– Мне нечего сказать.

– А вы подумайте. И еще вопрос: как интеллигенция относится к нашей акции? Ну, по изъятию антиквариата у жуликов и проходимцев?

– Отрицательно относится. Этих людей никто не считает жуликами и проходимцами.

– А если мы вас попросим повлиять на общественное мнение? Подумайте. Это в ваших интересах.

Моломбиев поднял глаза на Глебова: «Что скажешь?» – «А что говорить? Мерзость, и все». – «Оставь эмоции, они поставили себе цель – и они ее достигнут». – «Какую цель?» – «Изъять антиквариат. У всех. Без разбора, ты понял?» – «А закон?» – «Ну что ты несешь, Глебов, какой закон, ты что, не понимаешь – если газеты пишут о вопиющих случаях – это ведь вершки, самые, так сказать, яркие проявления, а все остальное? Кто об этом напишет? И кто об этом знает?» «Нет, все может быть только по закону. Они поймут, что вляпались. Вещи, во всяком случае, всем вернет». – «Никогда! Поэтому мы с Марией решили все ликвидировать – к чертовой матери!».

По дороге домой Глебов размышлял о том, что ненависть Виолетты материализовалась страшно, и в одном Моломбиев прав: Виолетта – плоть от плоти этих людей, она – их друг и союзник, единомышленник, он же – чужой и всегда был таким, и они это чувствуют. «Ты знаешь, что мне сказала Марья? – Лена усмешливо посмотрела на Глебова. – Этот опер зашел к ней на кухню и спросил: зачем, говорит, вы собираете этот хлам? От него одни неприятности! Если он вам так уж нравится – посещайте музеи, а дома разве можно держать?» – «А Марья?» – «Пыталась объяснить, что коллекционеры приносят пользу, сохраняя старинные вещи, потому что в конечном счете эти вещи попадают в те же музеи. Не внял. Чепуха, говорит. Питательный бульон для жульничества, соблазн. – Лена замолчала. – Послушай, неужели ТАМ все так думают?»

Уснули под утро – Глебов обнаружил, что Брокгауза на полках нет, и очень расстроился…

Но поспать не пришлось – позвонила Надя, попросила приехать к музею древнего искусства, Глебов и Лена помчались. Около церкви на углу стояла Надя, с зареванным лицом, из ее сбивчивого рассказа выяснилось, что к ней приезжал Коркин и сообщил, что продавцы арестованы и решено ее, Надю, тоже арестовать. После этого Коркин посадил ее в машину, привез в свое учреждение и допрашивал шесть часов без перерыва. «Он добивался, чтобы я оговорила Лагида и остальных». – «Как именно?» – «Что они мне давали взятки». – «Ты же не должностное лицо». – «Он сказал, что есть новый закон и теперь я отвечаю наравне с директором магазина». – «Он обманул. Как ты среагировала?» – «Заплакала». – «А он?» – «Посоветовал „признаться“: мол, за каждый предмет я брала или цветы в подарок, или коробку конфет, а иногда и деньги – 10–20 рублей. Сказал, что это признание позволит ему вывести меня из дела. Я говорю: не было этого! Он смеется: не важно – было или не было, ты о своем муже подумай, о сыне – и лампу в лицо, как в кино, в общем – призналась я и что теперь делать – ума не приложу…» Она с надеждой посмотрела на Глебова. «Гадюка ты», – не выдержала Лена, Глебов укоризненно, качнул головой: «А этот Коркин – психолог… Правильно угадал твою реакцию. На то и расчет. – Тронул Надю за руку: – Главное – не бояться». – «Я не боюсь». – «А вот это – неправда. Я тоже боюсь, и не потому, что виноват, а потому, что мы пересекли дорогу слепой и жестокой силе…»

Под диктовку Глебова Надя написала письмо в прокуратуру. Суть его сводилась к тому, что под незаконным давлением были искажены факты и получены показания, не соответствующие действительности. Надя вытерла слезы, улыбнулась: «Вы мой спаситель. Сама себе противна, ей-богу, подумала – как буду людям в глаза смотреть?» – «А ты бы вспомнила про что-нибудь приятное, тебе бы легче стало». – «Вы серьезно?» – «Вполне». Надя задумчиво пожала плечами: «Может, вы и правы. – Взглянула на Глебова: – Не хотела при Лене… Виолетта приходила… – Глебов нахмурился. – Пристала: красивая Лена? Говорю – красивая. Я, говорит, тоже была молодая, мужики липли. Ничего… Скоро дорогому муженьку отольются мои слезки, ты, говорит, его спроси: на какие доходы он автомобиль приобрел и шубу своей… этой. Я к тому, Геннадий Иванович, что ее опасайтесь».

Приехали домой, на туалетном столе Лены отсутствовали подсвечники и вазы – Ненила Фирсовна была человеком настойчивым.

Шуба и автомобиль… Не на ворованные, конечно. Получил последний крупный гонорар, уже «вне» Виолетты, и купил шубу любимой женщине. Нерационально, конечно. Но почему же только тем, тогда и до тогоможно было делать любимым женщинам подарки, а после того только духи за двадцать пять – предел? Ну пусть гусарство, пусть глупость, а что по-настоящему человеческое, не усредненное укладывается в коридоры и кухню коммунальной квартиры? Чувство локтя и острые глаза, заглядывающие в твою кастрюлю, не дай Бог – икра по восемьдесят «ре»? К черту все, надоело.

А вообще-то – почему можно требовать от Виолетты некой «адекватной» реакции на эту красивую шубу и не менее красивый автомобиль? В конце концов она реагирует так, как ее научили в школе, молодежной организации и на работе. Научили друзья, подруги, окружение и нечто шире всего этого. Разве она виновата? Она только жертва обстоятельств, не более того. Древние книги она не читала по незнанию древнего языка. И вообще: из «обстоятельств» вырывается только тот, кто осознает их великую несообразность и у кого есть желание вырваться. И силы – это, пожалуй, главное. Когда-нибудь феномен общественного сознания вновь отыщет то, что утратил в бесконечных блужданиях по кругам низменого быта и вороньим слободкам души. И придет к любви. Но этот путь тернист, и тернии на нем – жилплощадь, колбаса, автомобиль, дача, шуба и Бог знает что еще… Трудно пробиться сквозь тернии живой души. Изрядно пообдерет она себя, если вообще уцелеет.

А Коркин с друзьями уже приближается…

Постепенно все дела Глебова отошли на второй план, растерянные, испуганные люда звонили ему с утра до вечера, он успокаивал, уговаривал, упрашивал и, оглядываясь во время этих бесконечных телефонных разговоров на Лену, все чаще и чаще замечал в ее глазах тревогу и недоумение. Как-то – после особенно длинного и нервного разговора – Лена раздраженно пожала плечами:

– Ты уверен, что все они невиновны?

– Да.

– А «компетентные»? Ошибаются? Что ты вообще знаешь? Они следили, готовили дело, тебе нужно быть осторожнее.

Он попытался ее успокоить, сказал, что не все в подобных случаях определяется фактами, в конце концов они получают потом сплошь и рядом другое объяснение, в то же время есть нечто, что никогда не подводит, потому что не подвержено точкам зрения, веяниям и влияниям. Вот стоит перед тобой человек, с которым ты общался, приятельствовал или, тем более, дружил, и – ты знаешь: он порядочный человек. И этим все сказано. Наветы рассеются, мнимые доказательства – испарятся, пройдут кампании за и против, а порядочный человек пребудет таковым до гробовой доски. Только это дает надежду, только это…

Разговор был тяжелый и неприятный, на другой день теща спросил: «Ну, Геннадий, ну если вас посадят, ну вы же должны понимать, что будет с Леной?» – «Передачи будет носить». – «Какие передачи, что вы несете?» – «В тюрьму. Не переживайте, это Таганка была с клопами и тараканами, так ее снесли, а Бутырка и Матросская тишина – люкс!» – «Там что, матросы сидели? – заинтересовалась теща. – А почему „тишина“? Они что, сидели тихо?» Глебов успокоил тещу как мог, но она ушла с великим сомнением на лице. С этого дня в дом Глебовых пришла боязливая маета, и хотя ее подавляли, старались не показывать вида, она завладела мыслями, делами, бытом – всей жизнью. На столе валялся незаконченный сценарий, Лена приходила уставшая и раздражалась по каждому пустяку, в самое неподходящее время звонили несчастные «клиенты» и спрашивали совета, так продолжалось до того дня, когда позвонила мать Жиленского и невнятным голосом сообщила, что его арестовали.

Менее всего люди подвержены воздействию праведных формул и заклинаний, – наверное, потому, что их придумывают те, кто хочет оградить собственное презрение к закону, – это Глебов наблюдал со времен студенческой практики. Уже тогда приглашали его более опытные старшие товарищи «на точки»: купить копченой колбасы, банку-другую крабов, дефицитные туфли заграничного производства, это не только не считалось зазорным – наоборот, нормой, только говорить вслух было не принято, и Глебов понял, что так живут многие – может быть, все; в конце концов те редкие исключения, которые приходилось видеть, только банально подтверждали правило: всяк за себя, а великие истины, начертанные на каждом углу, – не более чем приятный фасад. Что ж, это было горькое постижение, очень неприятная правда, но ведь еще сто лет назад заметил русский писатель, что общество разучилось отличать плевела от пшеницы, потому что слишком долго питалось сладким. Для выздоровления же нужны горькие лекарства и горькие истины.

Как же он вел себя в те благословенные времена? Отказывался, негодовал, сражался? Нет. Ходил, когда звали, и брал (когда была возможность) доступный по деньгам дефицит. А что в те годы не состояло в ранге «дефицита»? Трамвайные билеты и хлеб в булочных. Очереди пронизывали улицы, переулки, площади и дворы. «У нас нет времени стоять в очередях! – восклицал начальник Глебова, выходя из служебного входа очередной торговой точки. – Мы каждую минуту можем умереть от пули или инфаркта. И вообще – вглядись». Однажды Глебов вгляделся: в переулке, где-то в самом центре города остановился «ЗИС»-фургон, и расторопный человек в белом фартуке поволок в парадное картонные ящики. Это был «паек», его получали немногочисленные категории особо необходимых государству людей.

Так в чем же разница? – спросил у себя однажды Глебов. Ее вроде бы и не было – по глубинному отсчету.

В чем разница, он понял, когда однажды ему приказали идти в прокуратуру за санкцией на арест – по делу бессмысленному и пустому: кто-то ночью «взял» палатку с водкой, утром участковый «задержал» надоевшего ему алкоголика, у которого дома обнаружили ровно столько выпитых, бутылок из-под водки, сколько их было; украдено полных из палатки. «На всех отпечатки его пальцев», – глубокомысленно изрек участковый, и Глебов понял: настоящего вора не найти никогда – залетный, а это означает – «мертвая висячка», «стружка и ковер» и минус очередное – звание всем, и премии, и награды, и вообще – благо.

Умирали рожденные революцией. И приходили рожденные временем пустым и тягучим, слякотным, скользким временем.

Но разве может смертный человек победить время? Тогда Глебов был уверен, что нет, не может.

Но на «точки» с тех пор ходить перестал. Странным образом этот арест с этими «точками» непостижимо увязался.

Гадость…

Позвонил Моломбиев, рассказал о разговоре со знакомым прокурором. «Дрожите, – смеялся тот, – 250 миллионов людей живут нормально, вы же не хотите жить как все, и общество этого не потерпит! Либо возвратите (!) сокровища музеям добровольно, либо… Вот такие дела». Странно, конечно, – музеям большая часть коллекционных вещей была абсолютно не нужна, но, видимо, тут смысл заключался в гражданской позиции, в чистоте намерений, а может быть, и в том, как предположил Моломбиев, что вещи, ненужные музеям, можно было продать через «Новоэкспорт» за рубеж. По всему выходило, что помочь Жиленскому немыслимо: властителем дум – с точки зрения молодежной прессы – он не был, стихов про светлую юность не писал, и поэтому талантом, который следовало беречь, – не являлся. Тошно было Глебову, но к Александре Аркадьевне ехать было нужно.

Он и поехал, погруженный в тоскливое предчувствие слез, вздохов и нереальных прожектов спасения Горы, но Александра Аркадьевна встретила молчаливо, на вопрос о здоровье – махнула маленькой ручкой: «Чего уж там, все равно», – привела в гостиную, там вышагивал от стены к стене высокого роста кудлатый человек в очках, он окинул Глебова быстрым и нервным взглядом: «Вы Глебов? Мне Гора про вас говорил. А я – Ромберг». «Да-да, у меня симптом Ромберга, трясутся пальцы», – пошутил Глебов. «Что вы, у меня вообще все трясется, – кудлатый задергал длинной шеей и неловко подхватил слетевшие очки. – О вас спрашивали». Глебов понял, кто именно о нем спрашивал, но профессионально Желал подробностей: «Кто спрашивал?» – «Они. Глебова, мол, знаете? Говорю – нет. Я ведь и на самом деле никогда вас не видел; только слышал. Что делать будем?» – «А детали?» – «Ну, менялись ли и на что, мое о вас мнение, о других… Угрожали: не выйдете отсюда, вы преступник, чистосердечное признание облегчает наказание, я говорю: вы ошиблись, я честный человек, они говорят – мы никогда не ошибаемся. Держали десять часов, мне плохо стало, даже „скорую“ вызвали». – «Вы на самом деле не знаете, за что вас?» – «Не знаю. Донос, наверное, был». – «Какой?» – «Откуда я знаю? Думаю – о моих вещах. У меня много хороших и дорогих вещей». – «На какие деньга?» – «О-о, не беспокойтесь. У меня одних изобретений за последние пять лет на тридцать тысяч, о книгах я уже не говорю, хотите, партбилет покажу, здесь все видно!» – «А им показывали?» – «А как же? Плевать мы, говорят, хотели! Вы – жулик, и мы вам это в ближайшее время докажем!» Он явно ждал совета и не скрывал этого. В прежнее время в подобных случаях Глебов никогда не нарушал правил профессиональной этики, никогда не учил тех, кто к нему обращался, тому, что могло помешать следствию или, тем более, свести его на нет. Но теперь… В конце концов, и Ромберг, и Жиленский могли не говорить всей правды, могли даже лгать – предположим худшее, потому что никто не знает, что у другого на уме и в душе – так думать гнусно было, ведь Жиленский – порядочный человек, Глебов это повторял как заклинание, и все равно: предположим. Но и тогда было во всей этой малопонятной истории нечто вызывающее самое резкое противодействие.

Сам Глебов. Ну себе-то, не под стенограмму, может человек сказать правду – виноват или не виноват? Много лет собирал Глебов предметы искусства, всякое бывало, надували его, ошибался в выборе предметов и людей, были случаи, когда отдавал в обмен такие вещи, за которые потом получались совершенно фантастические суммы, вот хоть кружка Марины Мнишек – ее Глебов купил за гроши в комиссионном, подарил реквизитору своего фильма, тот перепродал дельцу, пошла цепочка, пока не выловили эту кружку далеко-далеко и попала она в крупнейший музей, там были счастливы. Случалось и другое: добротная вроде бы глебовская вещь оказывалась новоделом или просто подделкой, Глебов немедленно восстанавливал статус-кво, и все на этом заканчивалось. Но чтобы мошенничать? Спекулировать? Такого он не мог вспомнить, не было этого, потому что всегда рассматривал искусство духовно и никогда – материально, денежно. И после всего этого ОНИ ого подозревают. Собирают о нем сведения. Делают это непрофессионально-грубо, забывая, что – пусть в далеком уже прошлом – он служил в том же учреждении, а позже – прославлял их в своих книгах и фильмах и всегда готов был помочь, хотя – помнил о крабах и колбасе, но не придавал этим воспоминаниям значения, искренне полагая, что за годы многое изменилось. Ведь не о снисхождении по старой памяти шла речь – если бы даже он и был в чем-нибудь виновен, ОНИ должны и обязаны были обратиться к нему и доказательно объяснить, что коллекционеры мошенничают и спекулируют антиквариатом, и тогда… В конце концов, каждый порядочный человек должен оказать содействие властям в праведном деле. А ведь это дело неправедное, в этом Глебов был убежден. Что ж, они не обратились и, более того, пытаются загнать в угол, и теперь следует подумать, зачем им это нужно. Может быть, не знают, что он ни в чем не виноват? Верят бредовым утверждениям Виолетты? Нет, здесь что-то другое, явно что-то другое, и вдруг совершенно простая и ясная обозначилась истина: ну как же, ведь он не просто Глебов, он – коллекционер, уважаемый и известный в своей среде человек, значит – его хотят прижать, испугать и попросить о помощи – в разоблачении шайки мерзавцев, а в обмен пообещать лояльное отношение, ведь дорожит же он своей репутацией в обществе, не захочет, чтобы друзья-знакомые узнали о всяких-разных мелких делишках, за которые и посадить-то нельзя, но жизнь испортить – вполне. Что ж, ребята, вы ошиблись. Не было «делишек». А вы объявили войну. Ладно.

Он вернулся домой, Лена выслушала с каменным лицом: «Ты спятил, с кем собираешься сражаться, подумай спокойно!» Попытался объяснить: «Другого пути нет, Лена не согласилась – как это нет? Нужно добиться приема у высокого руководства „компетентной организации“, и все». – «Значит, сказать, что ведется проверка, в том числе – Глебова, а ему это не нравится?» Она долго молчала. «Может быть, попытаться убедить их, что они трудятся вхолостую? Как это у вас называется? Покушение на негодный объект?» – «Эта формула относится к преступникам, а не к представителям власти. Но возможно, ты и права – надо, чтобы они поняли: их работа зашла в тупик». И снова Лена долго молчала: «Ты затеял опасную игру, костей не соберешь, если что…» – «У нас нет выбора». – «А я же верю, что справедливости можно добиться иначе. Обратиться в прокуратуру, в газеты, еще куда-нибудь?» – «Ты не понимаешь главного». И Глебов долго объяснял, что, пока идет следствие, никто и ни во что вмешиваться не станет и – тем более – не возьмет на себя оценку случившегося. Коллекционеры будут сидеть в тюрьме, их имущество, изъятое без санкции прокурора, но с его последующего молчаливого согласия, будет лежать на спецскладе, и пройдет немало времени, прежде чем подуют иные ветры. «Моя задача – помочь их приходу, вот и все».

И все же Глебов пошел к ним – вернее, к бывшему консультанту своего фильма. Совсем еще Недавно тот был крупным практическим работником, теперь же, по причинам, неведомым Глебову, занимал скромный пост в ведомственном научно-исследовательском институте. В служебном кабинете разговаривать не захотел, встретились на бульваре, Глебов долго всматривался в знакомое лицо, пытаясь окончательно решить: стоит ли начинать разговор? «Что, изменился? – консультант привычным движением одернул штатский пиджак и, заметив улыбку Глебова, сокрушенно развел руками: – Все никак не привыкну». – «За что вас?» – «Почему „за что“? Я сам захотел, вы же знаете, я всегда был ближе к науке, нежели к практике». Он, конечно, лукавил, на счету подразделения, которым он руководил, было много раскрытых преступлений, в принципе раскрытию не поддающихся, но Глебов понял, что говорить об этом прошлом ему не хочется, и настаивать не стал. «Начинайте…» – помог консультант, он, видимо, почувствовал колебания Глебова. Слушал спокойно, с равнодушным, отсутствующим выражением лица. «И что же вы хотите от меня?» – «Только оценки, больше ничего». – «Вы же юрист: без материала ни о каких оценках говорить невозможно». – «Но ведь люди обижены, оскорблены, им просто необходимо помочь, вы же интеллигентный человек!» – «Что-то вы заговорили текстами Достоевского, Глебов… Ну хорошо, что именно вам не нравится?» – «Обыск произведен без санкции прокурора». – «Но ваши знакомые жаловались в прокуратуру, и им ответили: милиция уведомила прокурора об этом обыске, значит – закон соблюден. Что еще?» – «Изъяты все ценности, деньги, документы». – «Разберутся – вернут». – «Но это честные люди, я знаю их многие годы!» – «Их и допрашивают пока только в качестве свидетелей. Появятся доказательства – будут допрашивать в качестве подозреваемых и обвиняемых». – «Вы находите, что преступников можно допрашивать в качестве свидетелей? На гнилом Западе с первой секунды предупреждают: говорите осторожно, потому что в дальнейшем любое ваше слово может быть использовано против вас!» – «И все же наши законы – гуманнее». – «Тогда научите, как воспользоваться этой гуманностью». – «Жалуйтесь». – «Не помогает». – «Значит – слабы аргументы». – «Их допрашивают часами, без перерыва, запугивают, лампы в лицо… Признания добиваются, а вы знаете, в каких случаях его добиваются такими способами?» – «А вам не кажется, что свидетели нарушили статью 184 УК и разгласили данные предварительного следствия?» – «А вам не кажется, что они сказали правду, а статья 184 существует исключительно для ее сокрытия? Бессильны, неумелы и, пожалуй, трусливы мои бывшие коллеги, нет у них ни средств, ни способов, один только Вышинский: признание – царица доказательств! Выходит, не миновали стародавние времена?» Консультант долго молчал, отыскивая сигарету в смятой пачке, еще дольше щелкал зажигалкой, наконец вспыхнуло пламя и он прикурил. «Знаете, есть привычки сиюминутные, есть давние, а есть – генетические. Это про них Ленин сказал: самая страшная сила. Инъекции здесь бессильны, только направленный отбор. А у нас считают, что больные – где-то. Добавят сотню-другую хороших людей с производства, крепких ребят из параллельной организации и полагают, что праздник. Так-то вот…» Он пожал Глебову руку и ушел.

Вернулся домой, встретила теща, нервно вздрогнув, вздохнула и завела глаза: «Вам звонила Пуня». – «Какая еще Пуня?» – «Геннадий, не терзайте меня, что случилось?» – «Да откуда я знаю?» – «Да ведь она сказала, что умирает, и вы должны немедленно забрать ее собаку». – «A-а…» Глебов ничего не понимал – собака, «Пуня», дурдом… И вдруг осенило: Пони! Тетя Пони, вот что… Должен был сообразить, ведь у тещи неистребимая страсть искажать имена, фамилии, даты и названия. Снял трубку, набрал номер: «Нину Николаевну». – «Не туда попали», – ответил мужской голос, трубку повесили. Набрал еще раз – с тем же результатом. Позвонил на телефонную станцию, сказали, что номер в порядке. И все стало ясно…

Когда теща, приняв две таблетки нитроглицерина, ушла, повернулся к Лене: «У нее идет обыск». – «С ума сошел! Тоже мне, ясновидец…» – «Надо ехать». – «Куда?» – «К ней». – «Опомнись! Они только этого и ждут». – «Чего „этого“?» – «Того, что называется „сам пришел“». – «Ты поедешь со мной?» – «Права была мама, и Георгий меня тоже предупреждал – жизни с тобой не будет. А если что? Что я буду делать?» – «Ехать надо».

Приехали, машину Глебов оставил в рощице около дома, Лена порывалась идти вместе, но убедил ее тем; что «если что» – некому будет отогнать машину домой. «Боишься?» – «Ладно…» – ответил резко, потому что и в самом деле боялся. И по мере того как поднимал заплеванный лифт к нужному этажу, страх нарастал, когда подошел к дверям, ноги сделались ватными, едва нашел в себе силы надавить на пуговку звонка. Звона или игры «курантов» не услышал, за дверью была мертвая тишина, а может быть, заложило уши – кто знает, через минуты три (а может, – секунды?) двери открылись, на пороге стоял худощавый молодой человек и строго смотрел, с лаем выскочил курносый Понин кокер, сама Пони с воем бросилась из комнаты в коридор: «Глебов, защити, спаси, я ничего не сделала». «Войдите», – худощавый отступил, Глебов вошел. То, что он увидел, не просто напоминало фильмы о борьбе с революционерами до революции, нет – многократно превосходило. Все было перевернуто и вывернуто, картины стояли штабелями у стены, фарфор (старинный, хрупкий) навалом на столе и подоконнике, раскрытые чемоданы, груды раскрытых книг. «У вас же нет упаковки, вы же испортите вещи, – стонала Пони. – Геннадий, верь мне, я ни в чем, ни в чем не виновата!» – «Верю». – «Вы зачем пришли?» – это красивый, голубоглазый из угла. «За собакой пришел». – «Теперь придется здесь сидеть». – «Хоть до утра». (Страх прошел, как некогда проходил на экзамене – возьмешь билет, и сразу делается легко и свободно.) – «А что вы так агрессивны?» – «Бог с вами, вот мой паспорт, пожалуйста». – «Откуда такая осведомленность о процедуре?» (Делает вид, что не знает славного прошлого и о фильме тоже ничего не знает.) – «Опыт, гражданин начальник». – «Следует говорить „товарищ“, вы ведь не уголовник». – «Ну, какой я вам товарищ. Собаку можно взять?» – «Погуляйте с ней и возвращайтесь». Скажи на милость, отпустили…

Путти гулял весело, ему было все равно, к Лене Глебов не подошел – зачем волновать допрежде, как еще обернется… Вернулся, собаку забрать не разрешили, хозяйке сказали: «Вас возьмем с собой, но это еще не скоро, у нас здесь много работы. А вы (Глебову) – можете быть свободным». Вот тебе и раз! Не хотят связываться?

Лена прищурилась, усмехнулась: «У тебя мания величия, плевать им на, тебя, она ничего и никого не боятся».

По дороге домой Глебов размышлял о том, почему они никого и ничего не боятся. Убеждены в своей правоте? Поди разберись…

Утром позвонила Пони, велела приехать за собакой. Приехали – Пони была опухшая, ее за ночь разнесло вдвое. Вызвали «скорую», пока ждали – Пони сиротливо бродила по пустым комнатам и все повторяла: «Ну как же я теперь среди этих гвоздей?» На стенах и в самом деле торчало множество черных шляпок – от снятых картин. Пришла «скорая», спустились вниз, Пони долго не отпускала Путти, тискала ого и всхлипывала, потом посмотрела пустыми глазами: «Стыдно и мерзко говорить… Крест золотой с иконы пропал и двадцать пять рублей из кошелька. А я всю войну – на фронте. Ранение тяжелое. Зачем, к чему…»

Приехали домой, Путти пришлось запереть – негодовали собственные собаки, Лена спросила с недоумением: «Ты ей веришь?» – «Верю. Взбалмошная. А душой – чистая. И на подлость – не способна». Господи… Если в 1920 году чекист Леонид Пантелеев мог взять во время обыска золотую десятку, то почему сегодня кто-то из этих не мог взять 25 рублей и золотой крест?

Ведь тот был рожден революцией – и взял.

А эти рождены… Кем и чем? Вспомнил их лица – по-деловому равнодушные, и глаза – устремленные только на то, на что надобно в данный момент. И вдруг понял: да ведь они бесчувственны. Равнодушны – даже к тому делу, которому себя посвятили. Они просто машины. Роботы. У них все холодное – и голова, и руки, и ноги, и сердце, и душа.

Они разбрасывают вокруг осколки льда и, проникая в души, заражают неверием и цинизмом, ложью и равнодушием, они стагнация. Кто любит – светит и сгорает. Кто ненавидит – вымораживает все и – парадокс! – становится сильнее. И разрушается полнота бытия, и всеединство разрушается, и зеркало души покрывается паутиной мелких трещин.

«Сатана там правит бал…»

Это тяжело и страшно, но это не навсегда. Ненависть бесплодна, и они тоже бесплодны и рано или поздно исчезнут. Бездну призовет бездна.

Нужно сделать все для того, чтобы это произошло как можно раньше. Fiat lux. [1]1
  Да будет свет.


[Закрыть]

Жизнь напоминала чертово колесо вверх-вниз, вверх-вниз, бесконечные звонки, прожекты, один нелепее другого, убедить никого не удавалось, потому что никто и ничего не желал понимать, и дело тут было не в имманентной человеческой глупости, а в благоприобретенной многими поколениями правовой безграмотности. Словно на руку кому-то было, что нет в продаже уголовных и иных кодексов, годами, десятилетиями они не переиздаются, «компетентным» так легче и проще работать, что ли? Ведь куда как приятнее объяснять «клиенту» его положение с кодексом в руках, в который «клиент» сроду не заглядывал и понять мудреную речь все равно не сможет, не учили его этому, и возникают сплошь и рядом пикантные ситуации, сродни таксистским: «Вам куда? – На Ярославский. – Дороговато будет. – Ничего, заодно Москву посмотрю». И везет «мастер» незадачливого гостя от Казанского к Ярославскому через всю Москву! Грустные это были размышления, и, самое печальное, не выводили они из тупика.

Лена приоткрыла двери кабинета: «К тебе…» – и пропустила «монумент» шкиперского обличья, поздоровались, «монумент» представился: «Горяинов, сотоварищ по несчастью, так сказать… – объяснил – как пароль произнес: – От Александры Аркадьевны. Г о ра – в общей камере, там человек двадцать, кого только нет! Но к нему хорошо относятся – он стихи читает, к тому же Александра Аркадьевна выписала журналы, там, знаете ли, свободного времени много, трехнуться можно, так что любая дрянь – восторг! Кстати, если сядете – велите выписать как можно больше! Только этим спасетесь, там интеллигенцию не любят. А я, собственно, что? Вы все знаете, повторяться не стану, такой вот факт: унесли мои вещи в машину – пять ящиков серебра…» – «Откуда у вас серебро?» – «Родителей, незапятнанное наследство, можно свидетелей допросить, соседей, они это серебро – ну хотите верьте, хотите нет – еще до моего рождения видели у родителей, а я только наследник. У меня сто девяносто и двое детей». – «Тогда какие у вас проблемы? Недоразумение…» – «Ошибаетесь. Они положили ящики в машину и вернулись. Говорят: ты в какую компанию попал? В какую? – спрашиваю. Ты знаешь, что, например, Лагид в сорок седьмом был арестован, и знаешь кем? Не нами, понял? Теперь притри к носу: защищая Лагида, ты что делаешь? А? Дошло? Вот и хорошо. Ты, говорят, и мы – это одно, даже если ты и заблудился, а эти, говорят… Эти, мол, совсем другое. А чтоб ты поверил, что мы тебе свои в доску – сейчас все твои ящики возвращаем, только честно пообещай, что компашку эту ты нам просветлишь». – «Просветлили?» – «Я к вам не за оскорблениями пришел. Нет. Не просветлил. Серебришко мое увезли, а по дороге к вам два „жигуля“ – на кольце – выталкивали мою „Волгу“ в поток, едва от них ушел. Кто это был?» – «Хулиганы». – «А если серьезно?» – «Послушайте, Горяинов, что бы я сейчас ни сказал – ответа вы все равно не получите, вы же не за подтверждением собственных мыслей пришли? Идите в прокуратуру». И Горяинов ушел, но – ненадолго.