Текст книги "Генезис"

Автор книги: Гелий Рябов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Гелий Трофимович Рябов
ОТЕЧЕСТВЕННЫЙ КРИМИНАЛЬНЫЙ РОМАН

ГЕНЕЗИС

Даже то, что я живу в то, время, когда это происходит, есть уже моя вина.

К. Ясперс

Памяти Ю. М. В.

Глебов подошел к комиссионному в тот момент, когда автобус – обшарпанный «ЗИЛ» без маршрутного номера и таблички с названием остановок – въехал на тротуар и, захрустев осколками облицованных плиток – здесь строили подземный переход к белоснежному зданию на другой стороне улицы, – остановился напротив стеклянных дверей. Странный автобус, и водитель в голубой рубашке без галстука с узкими матерчатыми нашивками на плечах, но Глебов ни о чем таком не подумал, не пришло в голову. Как и всегда, в то удивительное мгновение, когда приближался он к заветным дверям, охватило его сладкое предчувствие: он войдет в магазин и среди скучного однообразия чашек, тарелок, ваз и подсвечников вдруг увидит тот единственный и неповторимый предмет, мечту, который украсит коллекцию, обогатит ее новым смыслом: «всю жизнь несбывшееся зовет нас» – это ощущение ценил Глебов более всего. Толпа густела – то был особый мир, – любители старинных вещей, перекупщики, спекулянты и просто случайные люди, самые нетерпеливые пробирались по ступенькам вверх, пританцовывали, обмениваясь репликами, понятными посвященным: «…эгломизе…» – «…путти Клодиона…» – «атрибутировать», с Глебовым здоровались, он отвечал, скользя взглядом по однообразным, немодным, поношенным – здесь был такой стиль, образ мышления: радость только в новом приобретении, все остальное суета и тлен – пиджакам и плащам, мятым шляпам, а чаще – кепками, и, как всегда, привычно обнаружил на самом верху товарища «Мучо», как его называли из-за сходства с либеральным деятелем Латинской Америки 60-х годов, – Виктора Борисовича Лагида, лысого, лет шестидесяти, с брыластым помятым лицом и водянистыми серо-голубыми глазами. Много лет подряд, с изрядной долей зависти – может быть, даже восхищения – смотрел на него Глебов, страстно желая доискаться до сути ошеломляющей его удачливости, прислушивался к разговорам – снисходительно эрудированным, доброжелательным и высокомерным – похоже было, что, получая от продавца желанный предмет, Виктор Борисович оказывал милость не только продавцу и магазину, но и всем окружающим. Много лет подряд приходил он к заветным дверям два раза в день – к открытию и после обеденного перерыва – и всегда оказывался первым, на верхней ступеньке, лицом к стеклянной створке дверей. Опередить его не удавалось никому, глаз у него был профессионально-острый, он никогда, подобно другим, не искал на прилавке нужный предмет, а молча вытягивал палец и никогда не ошибался. Это было похоже на реакцию обезьяны, вылавливающей муху: ни одного лишнего движения, и – муха жужжит в сомкнувшейся ладони. О его коллекции рассказывали легенды: здесь были «малые голландцы», размещенные за недостатком места в уборной, птичьи дворы Мельхиора Гондекутера не хуже эрмитажных, фарфор и стекло на уровне лучших музеев и просто раритеты вроде портрета императора Павла Первого работы Боровиковского, в миниатюрном исполнении, с дарственными надписями на обороте, прядями волос и отпечатком большого пальца орешковыми чернилами. Портрет висел в спальне, над изголовьем кровати, и считался самым ценным предметом в коллекции. Видимо, на то у Лагида были свои одному ему ведомые причины. Человек он был бескомпромиссный и жесткий: рассказывали, что некоему коллекционеру, не без опыта, он предложил весьма невыгодный для себя обмен: редчайшую французскую табакерку XVIII века – на серебряную монету; когда же выяснилось, что табакерка – подделка конца XIX века, а «серебряная» монета – из чистой платины, русская и очень редкая, – улыбнулся: «Сапожнику не надобно печь пирогов». Странный человек в стоптанных туфлях и коломянковых брюках по щиколотку…

Ровно в одиннадцать в торговом зале зажегся свет и появилась продавщица, приятной полноты Надя из отдела фарфора, улыбнулась Лагиду, заметила Глебова и тоже улыбнулась – слава Богу, знакомы были со дня открытия магазина. Надя, тогда совсем еще молодая, с игривыми глазками, на Глебова смотрела, как ему казалось, заинтересованно, правда, совсем скоро выяснилось, что всего лишь сочувственно; сказала как-то с извиняющейся улыбкой: «Геннадий Иванович, глаза у вашей супруги злые, вам, поди, достается?» «А какому мужу не достается?» – отшутился Глебов. «Это верно», – кивнула Надя. Лязгнул засов, толпа качнулась, и, словно падая в неизвестность, хлынула в торговый зал, Глебов подождал немного и неторопливо поднялся по ступенькам, – он всегда себя сдерживал, не поддавался гипнозу, стеклянная створка мягко отодвинулась, пропуская, и тут же у дверей появились два работники милиции и встали по сторонам, словно парадные часовые, еще двое в одинаковых серых костюмах, неопределенно-молодого возраста, коротко стриженные, вошли в магазин, один из них – со значком туриста на лацкане – поднял руку: «Товарищи, внимание! – голос у него был негромкий, но повторять не пришлось, услышали все. – Я представитель компетентной организации, вот мое служебное удостоверение. У нас убедительная просьба: спокойно, без суеты выходим на улицу и садимся в автобус – он виден. Прошу не возмущаться и не оказывать сопротивления, это ни к чему не приведет. Проходите, пожалуйста», – он вежливо вытянул руку, указывая направление, сделал шаг в сторону. «Ничего себе заявочки… – задохнулся пожилой мужчина с апоплексичным лицом, – хоть бы объяснили, что случилось». «На месте, каждому в отдельности, а пока попрошу не задерживать», – голос молодого человека звучал спокойно, даже бесстрастно, толпа послушно двинулась. Надя подошла к Глебову, растерянно улыбнулась: «Геннадий Иванович, что же это такое?» – «Риторический вопрос. Вы только помните, что у честного человека есть чувство собственного достоинства. Чем его больше – тем безопаснее». – «Скажете тоже… Вы знаете, как они разговаривают?» – «Знаю». – «Впрочем, вам что… Они вас не тронут». – «Как знать…» Зал постепенно пустел, молодой человек со значком холодно покривил губами: «Особого приглашения ждете?» Надя обиженно шевельнула плечом и направилась к выходу; все уже рассаживались, человек сорок, автобус гудел мотором, Глебов сделал шаг к дверям и остановился. «Чего ждете?» – «Хитров рынок, НЭП», – пробормотал Глебов. «Не надо, – тот, со значком, оказался понятливым, – вы что же, не в курсе, что этот магазин – нарыв и давно уже требовалось хирургическое вмешательство? Радоваться надо!» «Конечно, – язвительно усмехнулся Глебов, – когда повсюду крадут миллионы и воровством и взяточничеством занимаются должностные лица, вы здесь – молодцы!» Молодой человек упер кулаки в бока: «Должностные лица, говорите? Кто?» – «А вы не знаете?» – «Я не знаю, а вы – назовите. Ну? Нечего сказать? Советую впредь вести себя осторожнее», – «Дома, жене советуйте». – «А я не женат, – широко улыбнулся, – кончили дискуссию, проходите в автобус». Слегка подтолкнул Глебова к выходу; подошли еще двое, в форме: «Идите, гражданин, а то понесем». – «Ну да? – обрадовался Глебов и сел на пол. – Давайте, ребята, в жизни всегда есть место подвигу!» Они растерянно переглянулись, и понимая, что схватка выиграна, Глебов добавил: «Работать-то – не умеете… Адье, приятно было познакомиться». – «Ничего, я тебя запомнил»; – «Я тебя – тоже». Подождал, пока они выйдут из магазина, тяжело поднялся, ноги подкашивались, во рту пересохло, вытянул руки перед собой И закрыл глаза – сразу же повело, напряженные пальцы встряхивала мелкая дрожь – «Симптом Ромберга… черт-те что…». К машине пробирался не то сквозь вату, не то сквозь туман, было тошно, отвратительно, душила бессильная ненависть, как доехал до дома – Бог весть. Только с третьего раза попал трясущимися пальцами в замок и вошел в квартиру. Жена стояла на пороге кухни бледная, с провалившимися глазами. «Ну что ты… – он погладил ее по голове, – все в порядке…» – «Жиленский звонил». – «Жиленский? – повторил Глебов недоуменно. – А… собственно, что?» – «Обыск, все изъяли, подчистую, вещи, деньги, письма, два письма Ахматовой, что же это?» Она сняла трубку и начала набирать номер, другой рукой вытирая слезы. «Но… Лена… – слабо запротестовал Глебов, – я и сам только что…» – «Знаю. Звонила тетя Пони». Это была знакомая Глебовых, рослая дама с громким голосом, антиквариатом она увлекалась из чисто спортивного интереса, но за долгие годы все же научилась в нем разбираться, особенно в фарфоре. Во время оно этот фарфор был продан ею в музей, этим она очень гордилась, у нее было фронтовое прошлое, она многое повидала, но, сколь ни странно, жизненным опытом не обладала. «Пони мне все рассказала, весь город уже знает, вот, говори…» – она протянула ему трубку. Голос Жиленского на другом конце был тусклым, обычные паузы участились, и поначалу Глебов не понимал, о чем идет речь. В целом же картина вырисовывалась такая: рано утром, между шестью и восемью часами, сотрудники «компетентной организации» под предлогом «телеграммы» или «срочной проверки электросети» вошли в квартиры десяти коллекционеров – Жиленский оговорился, что, возможно, их было гораздо больше, просто всех он не знает – и произвели обыск и выемку. «Что искали?» – «Валюту, оружие, ядохимикаты». – «А у вас разве есть?» – «Мне не до шуток». «Что изъяли?» – «Ценности, весь антиквариат». – «А как себя вели?» – «Пристойно». «А письма Ахматовой?» – «А что я, по-вашему, мог поделать?» – «Не давать». – «Вам легко говорить… А у вас были?» – «Нет». – «Значит, придут. Они к Пильщиковым заявились, а тех не оказалось дома. Пока вроде бы ушли, но Ростислав и Милена уверены, что снова явятся. Они решили все вещи…» – «Об этом – не надо», – перебил Глебов. «O чем?» – не понял Жиленский. «О вещах. Я потом к вам приеду». Глебов положил трубку. «Не понимаю, – сказала Лена, – он же честный человек». – «Ты когда-нибудь задумывалась о его гражданском статусе?» – «Нет. А что?» – «А то, что странен этот статус в глазах нормального чиновника». Несколько лет назад, когда случайные встречи Глебова и Жиленского начали приобретать устойчивый характер и обычное знакомство стало перерастать в некие приятельские отношения, Жиленский позвонил однажды в четыре часа утра – Глебов спал сном праведника и долго не понимал, чего тот от него хочет, – и объявил, что будет читать свои стихи. Это была любовная лирика, густо замешенная на абсолютно метафизическом восприятии мира – так показалось Глебову поначалу. Позже эти ночные телефонные бдения стали привычными. Глебову даже недоставало чего-то, когда в иные ночи Жиленский почему-то не звонил. Потом выяснилось, что эти стихи Жиленский публикует за рубежом, в аполитических журналах, и это не только не преследуется, но даже молчаливо поощряется. «Не все хорошие поэты – только там, на Западе», – странно улыбнулся Жиленский. «Феномен, – подумал Глебов. – Ахинея…»

Надо было что-то делать. «Что?» – Глебов посмотрел на Лену. «Отнесем вещи к маме». – «С ума сошла! Я не преступник». – «Когда все отберут – будет поздно. Про „любимую жену“ забыл?»

Это был довод. Глебов никогда не забывал про «любимую жену», Виолетту Васильеву, но это была особая история…

Жизнь Глебова сложилась не лучшим образом. Отец вернулся с фронта в 43-м, получил кафедру в военной академии и через два месяца, на командирских занятиях по вождению танка, попал под гусеницу и погиб. Мать пыталась определить Глебова в суворовское, но – не взяли, слишком много было желающих, да и отец Глебова погиб все же не на фронте. После школы поступил в юридический институт и на втором курсе решил во, что бы то ни стало жениться на любимой девушке: она жила в Ленинграде – пляжное знакомство после окончания 10-го класса. На Ноябрьские праздники Глебов вместе с двоюродным братом, тоже студентом, на пригородных и местных поездах, когда в тамбуре, а когда и на подножке (шел снег, морозило, Глебов не мог поехать к любимой в рваном пальто и уговорил мать купить на последние гроши шикарный осенний плащ, очень модный, с поясом), дрожал от холода двое суток, преодолевая 700 километров Октябрьской железной дороги, и нежданно-негаданно заявился на улицу Рылеева. Любимая встретила холодно, спешила на день рождения подруги, случилась ссора и размолвка, увы – навсегда. Через два года, когда Глебов окончил институт и собирался ехать на работу в глухую алтайскую тайгу, бывшая любимая вышла замуж за двоюродного брата, тот больше устраивал будущих родственников – не собирался покидать родной город, да и профессию имел социально-нейтральную: был инженером по автомобильным карбюраторам. Глебов тяжело пережил это: приехав к месту назначения, от отчаяния сделал предложение сослуживице, «уралочке», как ее называл секретарь райкома комсомола, и вскоре женился. Свадьбу играли три дня и три ночи, Глебов проснулся на четвертые сутки с дикой головной болью и ощущением непоправимой беды. Когда вышел на работу, адвокатесса Катя – из музыкальной ленинградской семьи с труднопроизносимой фамилией – тоскливо заглянула Глебову в глаза: «Я ее спрашиваю: ты его – тебя то есть – любишь? А она отвечает: моет, да, а моет – нет. Ты объясни мне, кого она моет?» – «Это уральская присказка». Катя поджала губы: «На интеллигентной девочке надо было жениться».

Через неделю, на комсомольском собрании, которое проводили в милиции, Глебов не согласился с мнением супруги, за что и получил по физиономии, принародно. Потом всякое бывало, и так часто, что и упомнить было невозможно; единственное наблюдение, которое Глебов вывел из мелких и крупных семейных потрясений, это то, что у него, оказывается, отсутствует основное качество семьянина: стойкое умение ни на что не реагировать. Он реагировал на все, любая мелочь, казалось ему, не только унижает его человеческое достоинство, но и попирает основы справедливости. Он бросался в бой по любому поводу. Много позже, когда возобновились родственные отношения с братом, тот заметил философски: «Так ведь и сердце надорвать недолго». Фраза эта вроде бы и забылась, но где-то в подсознании все же засела, с тех пор Глебов часто возвращался мысленно в свое прошлое и словно наяву слышал резкий и высокий голос супруги на том знаменитом собрании и почти физически ощущал каждый раз мощный удар в лицо…

Странная была женщина Виолетта Васильевна. То вдруг произносила голосом тихим и нежным: «Ты ведь не знаешь, Глебов, как я тебя люблю». А то норовила вцепиться в лицо – ногти у нее были длинные, крашенные темно-красным лаком, когда она злилась, ее и без того тонкие губы вдруг исчезали и оставался только карандашный темно-коричневый контур. Однажды Глебову позвонил приятель и, тяжело дыша в трубку, сообщил: «Твоя сейчас на службе, и не одна, понял?» – «Не понял. А что?» – «Ты, Глебов, Дурак или так?» И Глебов помчался на работу супруги – выяснять. Двери были закрыты, и он два часа стоял на другой стороне улицы, вглядываясь в темные окна конторы. Когда уже собрался уходить, створка дверей поползла и пропустила сначала Виолетту, а потом лысого бугая с квадратными плечами, и стадо тоскливо, мерзко и ясно, что примчался к этим дверям вотще. С этого вечера отчуждение все нарастало и нарастало – еще десять лет. Даже развестись успели и квартиру обменять. Но жили по-прежнему вместе и в общем – мирно, только мир этот был призрачный, зыбкий, пронизанный сполохами ненависти и злобы. Выросла дочь – подозрительным недругом, с влиянием Виолетты невозможно было бороться, она разрешала дочери все, что запрещал Глебов, и запрещала то, что он считал полезным. Валентина и мужа себе выбрала, как рекомендовала молодежная газета, – по интересу. В чем он заключался, Глебов так и не узнал, он всегда был сам по себе и однажды, защищая пошатнувшийся мир, придумал себе занятие, которое глухой стеной отделило от семейства: начал коллекционировать живопись старых мастеров, старинный фарфор, стекло и прочее – гонорары позволяли, фильмы выходили один за другим, книги тоже, правда, все это было малозначимым по мысли и проблематике, но Глебов себя успокаивал: такое время, другой литературы не требуется, других фильмов – тем более, потому что их смотрят миллионы, которым завтра с утра – на работу.

Семейная жизнь закончилась в одночасье. Однажды зимой Глебов по обыкновению повез Виолетту на премьеру в Дом кино. Давали ленту, авторами которой были угасающие люди, когда-то сделавшие нашумевший фильм по рассказу Достоевского. Фильм этот не выпустили на экран. Эта акция поубавила смелости творческому тандему, и теперь Глебов с Виолеттой должны были увидеть нечто из восточной жизни: политика пополам с любовью и ретроспекциями в жизнь вождя прошлых времен. Когда пошли титры второй серии, изнемогший Глебов наклонился к уху супруги и негромко сказал, что сил у него, больше нет и поэтому он пойдет в коридор или в холл – уж куда ноги донесут, и тогда Виолетта встала и внятно произнесла на весь зал: «Уходишь? Боишься талантливых произведений? Оно и понятно, ты ведь – оглушительный бездарь!» И села, это еще Глебов успел заметить. Очнулся дома, на диване, как на него попал – не помнил, как добрался до дома – тоже. Вошла Виолетта, зыркнула ненавистным взглядом: «Убирайся! – Глебов промолчал, и она добавила: – Дрянь такая!..»

На другой день он пошел в издательство, там на стадии редакционной подготовки лежала его новая повесть.

Писатель он тогда был даже не начинающий, а так… За огромным магазином, на другой стороне узенькой улочки конца XIX века, по обеим сторонам подъезда, который более походил на вход в конспиративную квартиру времен гражданской войны, висели вывески. Глебов насчитал их двенадцать и считать бросил – еще оставалось. Эдакая учрежденческая Воронья слободка, издательство помещалось здесь. По мрачной исшарканной лестнице поднялся он на последний этаж – лифт не работал – и сразу попал На штурм Зимнего: бежали матросы, строчил из пулемета броневик. Министрам-капиталистам оставалось жить совсем недолго, – видимо, этот фотомонтаж сильно помогал издательскому делу. По длинному коридору добрался до Нужной комнаты; слева за двухтумбовым столом сидела молодая женщина. «Я Глебов». – «Да-да, – садитесь». У нее были широко расставленные глаза (как у лошади – отметил он про себя), она что-то говорила, наверное – о рукописи, он кивал, соглашаясь, но смысла не понимал. Когда она сказала: «Идемте, я представлю вас главному и директору», – послушно зашагал по коридору. Главный был ширококостный, с глазами слегка навыкате. «Все улучшаешься?» – «Ага», – кивнула она. «Хорошеет, – повернулся главный к Глебову, – я, собственно, что? Рукопись пойдет, только уберите про расстрел детей, я, знаете ли, детей люблю – независимо от социального происхождения, ну и потом – они там против, а мы с ними ссориться не можем, организация с организацией, понимаете?» Глебов плохо понимал, он не отводил глаз от ее лица, это лицо снилось ему всю предыдущую жизнь. Вышли, на другой стороне обитал директор, полненький, с брюшком и редеющими, тщательно уложенными волосами. Поднялся из-за стола, улыбнулся, как показалось Глебову, несколько преувеличенно: «Что, Лена, новый автор? – повернулся к Глебову: – Какую женщину вам даем… – Снова улыбнулся: – Там у вас телеграмма Врангеля, зачем она?» «Но, Виталий Сергеевич, – запротестовал Глебов, – это же очень важно». «Совсем не важно, – перебил директор, – не надо этого. Ну вот и прекрасно, заходите». Он протянул руку, Глебов пожал, проклиная себя за конформизм, дверь закрылась. «Огорчились? – Лена ободряюще улыбнулась: – Все оставим, он больше не спросит. Вы в жостовских подносах понимаете?» – «Понимаю». – «Помогите купить». – «Конечно». Через час Глебов проводил ее до метро и, подумав с тоской о том, что достаются же такие кому-то, ушел.

Так начался его роман с Леной – бурный, все преодолевающий – откуда только силы брались и страх куда девался, а ведь было все: и нож, которым пыталась ткнуть Виолетта, и уксусная эссенция, которую она плеснула ему в лицо, и муж Лены, красивый молодой человек гвардейского роста, который в знак протеста сделал стойку на перилах балкона. В общем – все развивалось совершенно нормально и кончилось естественно: осенью Глебов и Лена расписались, женились, зарегистрировали брак – суть не в названии, Глебов был счастлив. Через двадцать пять лет после рухнувшей первой любви он обрел вторую и последнюю – могло ли быть иначе?

Правда, некое обстоятельство омрачало счастливую жизнь: Виолетта звонила днем и ночью, требовала вернуться, а когда поняла, что ругань и угрозы не помогут, – написала заявление в «компетентную организацию», утверждая, что за долгие годы собирательства Глебов обворовывал контрагентов, совершал спекулятивные сделки и готовился многое из добытого, особенно миниатюры, переправить на аукцион Сотби или Кристи, в Лондон. Именно это имела в виду Лена, упомянув о бывшей любимой жене. И если до сегодняшнего утра Глебов только посмеивался, а Лена его всячески к этому поощряла, то теперь…

Слишком уж серьезно и напористо действовали люди в серых костюмах. В этих обстоятельствах скабрезные глупости Виолетты могли обернуться непредсказуемым результатом…

Виолетта… Он вспомнил августовский день, и утлый деревянный мост через речку со странным названием Чумыш, и серые крыши деревянных домов, и желтую от пыли улочку, по которой долго взбирался в гору, и красный матерчатый флажок над воротами из четырех жердочек, и плотную кулацкую избу и вывеску, на ней: «Прокуратура района», и холодок под сердцем – вот здесь должна пройти вся оставшаяся жизнь, потому что таков долг… Какая-то женщина без лица крикнула высоким голосом: «Степан Савельевич, еще новый приехала», – и сразу же появился на крыльце широколицый Мужик йод сорок, хмуро посмотрел: «Сено метать умеешь? Не умеешь, где тебе… Глыдков, прокурор района, значит… Идем, представлю тебя». Он зашагал к сараю, там – увидел Глебов – две женщины и двое мужчин поддевали вилами сено с воза и кидали его третьему, он укладывал. «Вот, помощник прокурора Виолетта Васильевна Крындина, знакомьтесь, она, как и ты, из абитурьентов». Глебов пожал плечами – из каких «абитурьентов», при чем здесь… – но Виолетта уже протягивала руку улыбаясь, она была совсем небольшого роста, с высоко взбитыми светло-русыми волосами, в коричневом костюме в талию – он ей очень шел, это видно было, глаза светло-голубые – добро улыбались, и вдруг Глебов подумал: судьба. А Рита? Да ведь она замужем, она предала, кончено все. Он смотрел в смеющиеся глаза и чувствовал, как отпускает тоска и слова настойчиво складываются в нечто дающее надежду.

Поздно вечером Глебов поехал к Жиленскому. У Георгия Михайловича, у Г о ры, как его называли близкие знакомые, была стандартная трехкомнатная кооперативная квартира с кухней в пять с половиной метров и коридором, в котором два человека уже не могли разминуться. Гору это не угнетало, он жил иными ценностями, интересы его обретались где-то на стыке непознанной души и астральных ритмов, окружающая действительность занимала его ровно постольку, поскольку надо было что-то пить, есть и содержать очередную жену, почитательницу таланта, родственную душу, и трех собак с одним котом. Матримониальные принципы Горы Глебов не то чтобы совсем уж не понимал, но разобраться в них до конца так и не смог: ночью раздавался телефонный звонок и Гора сообщал – с бесконечными паузами, устало, с некоей едва ощутимой иронией, что встретил любовь, истинную, единственную, настоящую и духовную, и ритмы души пришли в полное, наконец, соответствие с ритмами космоса. «А как же…» – и Глебов осторожно произносил имя предыдущей любимой и получал всегда один и тот же ответ: «Мы расстались». Собственный опыт Глебова свидетельствовал, что быт есть быт и люди расстаются с обоюдным страстным желанием испортить жизнь и непременно разделить домашние вещи так, чтобы запомнилось до гробовой доски. И когда Глебов спрашивал: «А вещи?» – и получал ответ: «А при чем тут вещи?» – и снова спрашивал: «Ну как же, ведь их нужно делить?» – Жиленский равнодушно зевал: «Зачем же? На них никто не претендует». У него была хорошая коллекция фарфора и стекла XVII–XVIII веков, кое-какие картины, все это Немало стоило, действительно, ни одна из жен никогда и ни на что не претендовала, никогда не пыталась делить квартиру, всегда была лояльна по отношению к восьмидесятилетней матери Жиленского – и более того, все жены, как правило, приходили на очередную свадьбу и в любом случае искренне дружили с бывшим мужем. Для Глебова это было непостижимо, разум протестовал против такого удивительного несоответствия социальному стереотипу, но это был факт, и постепенно Глебов привык к тому, что Жиленский, его мать и его жены – люди не от мира сего. Однажды Глебов спросил – просто так, без всякой задней мысли, спросил так, как принято было спрашивать в подобных случаях: «А где вы работаете»? Ответ ошеломил: «Нигде». И поскольку Жиленский явно не обнаружил желания продолжать, Глебов с большим трудом заставил себя задать еще один вопрос: «А почему?» Выяснилось, что Жиленский с детства часто и подолгу болел, образование получил домашнее, средства же для жизни… Это было самое удивительное: эти средства получались от огромного наследства, возникшего за рубежом. «Неужели – огромного?» – недоверчиво переспросил Глебов. «Что делать, – грустно улыбнулся Жиленский. – Нам даже помогли получить эту квартиру, и заплатили мы за нее валютой». – «А от кого наследство?» – «Это длинная история». Но ее Жиленский не рассказал.

Глебов позвонил, громко залаяли собаки – уличные шавки, их Жиленский подобрал издыхающими на улице, одну вытащил из-под снега, почти без признаков жизни, вторая тщетно взывала к людскому милосердию в подземном переходе. Вошел, собаки радостно завиляли хвостами и бросились лизаться, повесил плащ на вешалку – это была голова оленя с рогами, она немедленно рухнула, Жиленский поднял ее и аккуратно положил на стул вместе с плащом, смущенно улыбнулся: «Надо как следует приделать». Это он говорил каждый раз, когда приходил Глебов. Из-под кровати – дверь комнату Александры Аркадьевны, матери Жиленского, была открыта – выскочил кот, черный, с белым пятном на мордочке, мяукая, стал тереться у ног, «они вас любят, – заметил Жиленский, – проходите». В комнате на облезлом столе крепостной работы стояла немытая Тайная посуда, – очередная жена, тоненькая, хрупкая, похожая на подростка, спросила Негромко: «Чаю хотите?» – «Оставь нас, Масечка». Она послушно вышла, Жиленский сел, чиркнул спичкой, прикурил: «Что делать?» – «Набраться терпения». – «Зачем? Неужели вы не видите, куда все ведет?» – «Куда же?» – «Они получили указание нас пересажать – и пересажают, вот увидите, и независимо от того, виновны мы или нет!» – «А вы виновны?» – «Знаете, мне не до шуток, мне, в конце концов, наплевать на материальную сторону вопроса, но ведь это… слов нет!» – «Тогда – боритесь. Гора, вы меня простите, но вас с детства учили, что дорогу осилит идущий». – «А человек – это звучит гордо». – «Тем не менее». – «Что нужно делать?» – «Напишите Прокурору». – «Вы смеетесь», – «Нет». – «Диктуйте. – Жиленский сел за стол, вынул записную книжку и ручку: – Чтобы все документы были потом под рукой». Он не объяснил, что означает это «потом», но Глебов понял – если все же посадят. Он продиктовал. Текст сводился к сухому перечислению фактов. Закончив писать, Жиленский начал дергать уголком рта: «Пустая формальность. Неужели это поможет?» – «Не знаю, но вы заявили о своей позиции – это главное!» – «Вы наивны», – «Возможно». Глебов попрощался с женой Жиленского, она взглянула на него печально-отрешенно, с матерью – она долго не отпускала его руку: «Как вы думаете, а?» – погладил собак и кота и уехал.

Что он, в сущности, знал о жизни этого человека, заступиться за которого он решил сразу и без раздумий? Ничего не знал. Однажды Жиленский позвонил по телефону: «У меня сейчас друзья, мы смотрим ваш фильм, я рассказал, что у вас в доме мебель „ампир“ и великолепная коллекция живописи, и все очень удивились». – «Почему?» – «Потому что вы проникновенно рассказываете о борьбе со злом, отстаиваете доброту и честность, а сами живете в роскоши. Это антиномия». – «Но ведь и Алексей Толстой жил в роскоши». – «А разве он – писатель?» – «Гора, по-моему, вы не в настроении, Толстой – писатель, Бог С вами!» – «А вы верите, что милиция, о которой вы так романтично рассказываете, – на самом деле такая?» – «Верю. Я десять лет жизни ей отдал. Лучших лет. И я имею право так писать». – «Ну что ж… Мои друзья говорят, что Блок писатель – он умер от голода, Достоевский писатель и Лев Толстой, и Грин, он тоже умер от голода и, умирая, писал о сказочных городах и добрых людях. Истина в этом». Он повесил трубку, и Глебов повесил трубку, пожав плечами.

Теперь он вспомнил, что в числе друзей Горы был некий исследователь общественных проблем – позже он погиб за рубежом в автомобильной катастрофе, – утверждавший, что существование государства в имеющем место быть (в то время) виде – весьма проблематично, и он даже назвал некий, слава Богу уже прошедший, год, до которого государство не должно было досуществовать, но все же досуществовало, тоже слава Богу…

Говорит о чем-нибудь – такое знакомство?

Что касается милиции… Да ведь он искренне сказал тогда: да, честные, хорошие люда, они ведь революцией были рождены и стояли не в очередях за икрой (хотя кто теперь стоит, для этого есть «связи» и «возможности»), а под бандитскими нулями и ножами – и погибали, веруя, что в будущем обществе, пусть они и не увидят, но будет и социальная справедливость, и правда, и доброта.

Дома ждала теща, она сидела рядом с Леной на диване и молчала, Глебов попросил поесть. «Что ты будешь?» – «Я бы съел фрикасе из кролика», – «Но ведь я не умею готовить». – «Я умею, но, наверное, нет кролика?» – «Угадал». Теща пожала плечами: «Нашли время играть…» – «Мама советует унести энциклопедию Брокгауза и мелкий антиквариат». – «А кто понесет?» – «Он опять шутит! – всплеснула руками теща. – Ну, Геннадий, ну что это такое? Столько денег вложено, в конце концов!» – «Наплевать на деньги». – «Вам на все наплевать». – «А вам? Ну, если честно, Ненила Фирсовна, в гроб, что ли, положим? Скажете – оставить? А кому? У нас нет детей». – «У Леночки есть внучатый племянник». – «А если он вырастет уголовником?» – «Типун вам на язык», – «Ну ладно, все, – подытожила Лена. – На племянника наплевать, и вообще – загадывать нечего, что будет – то и будет!» – «А ничего не будет, – хмыкнул Глебов. – Мне когда-то один сослуживец рассказывал: приходит начальник отдела на службу – один ботинок желтый, другой – черный. Посылает дежурного, а тот…» – «Приходит и докладывает, что дома у начальника та же картина: один ботинок желтый, другой – черный». Лена поморщилась. – «Вы понесете антиквариат?» – «Нет». Лена начала злиться, теща поджала тубы и ушла, хлопнув дверью. «Напрасно ты так», – заметил Глебов. «Кажется, не я сказала про уголовника?» – «А ты племянника очень любишь?» – «Встречу на улице – не узнаю», – «Да веда он еще не ходит?» – «Тем более». Годовалый племянник был болевой точкой – в свое время на одном из семейных обедов племянница Лены – Саша – объявила, что ей уже 30 лет и пора рожать. «Я тут сижу на профкоме, – начал объяснять супруг Саши, – мне говорят: тебе, мол, уже тридцать, смотри… А то квартиру не дадим. Ну, мы и решили!» – «Потому что квартиру не дадут?» – не утерпела Лена. «Ты никогда не имела детей, – вмешалась строгая родственница, мастер ПТУ, – тебе этого не понять. Мы все поднимем ребенка! Лично я буду приезжать каждый день, чтобы с ним гулять!» Строгую родственницу горячо поддержали, кто-то сказал про общий семейный и человеческий долг, про неизбывную традицию, Саша смотрела гордо, даже – торжествующе. Но когда она благополучно разрешилась от бремени через полгода, мужу подошла очередь в престижную конно-спортивную секцию – не мог же он отказаться от того, чего терпеливо ожидал несколько лет, строгая родственница уехала передавать свой опыт зарубежным коллегам, и возиться с ребенком пришлось родителям Лены. Старикам это было тяжело, Лена сердилась на мать, запрещала отцу возить Саше продукты и стройматериалы для ремонта квартиры, клеить обои и вообще – вмешиваться, и тогда позвонила тетка и долго дышала в трубку: «Чем ты живешь? Для чего и для кого? А барахло? Сколько его у вас? В гроб собираетесь взять?» – «Помрем – выяснится». В общем, конфликт густел и материализовался на глазах. «У меня такое ощущение, – заметила Лена, – что мы с тобой живем в камере приговоренных. За что, Господи?» – «Надо раздать достояние нищим и увечным, – пробурчал Глебов, – и тогда мы вновь обретем любовь и нежность родственников и окружающих». – «Боюсь, ты ошибаешься…»