Текст книги "Сумасшествие лейтенанта Зотова"

Автор книги: Гелий Рябов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Гелий Трофимович Рябов
ОТЕЧЕСТВЕННЫЙ КРИМИНАЛЬНЫЙ РОМАН

СУМАСШЕСТВИЕ ЛЕЙТЕНАНТА ЗОТОВА

1

«…И глаза с поволокой из-под длинных ресниц, и гибкий, зовущий жест, и поворот головы – изящный, строгий, почти античный, и низкий переливающийся голос, и слова, слова – сам не знаю о чем и зачем, – я сошел с ума, спрыгнул, и теперь не вернуться назад…

Господи, какая страшная, какая жестокая ошибка, я сбился с пути. Милый призрак, влюбленные взгляды, неведение и шепот – признание в любви, дальние проводы и близкие слезы, счастье, талант, блеск слов и могильная тишина – ты альфа и омега, ты прошлое и будущее, тебя нет и ты есть, ты – вечность.

Так зачем же тебе „инспектор службы“ (экое дурацкое слово), „мент“ зачем (а как еще назвать? не самоуничижение, правда это, правда, и помоги Господь!).

Обрывки какие-то, „отворил я окно – стало грустно невмочь“, собственных мыслей нет, не научили, потому что „мыслить“ у нас – это значит ловить, „осуществлять“ – вербовку (например), – ты ведь не знаешь, что такое „секретный агент“ и „принцип“ „агентурно-оперативной работы“? Или нет. Я ошибаюсь. Это всего лишь истерика: и в сумрак уходя послушно и легко, вы…»

…Здесь в дневнике Зотова был обрыв, числа не стояло и часов с минутами тоже. «Эта женщина его погубила». – Матери Зотова лет сорок на вид, она красива, следит за собой – губы слегка подкрашены, волосы уложены тщательно – рука мастера видна сразу, элегантный костюм – заграничный, туфли на тонкой высокой «шпильке» – прелестная дама постбальзаковского возраста, еще надеющаяся на что-то, на яркую вспышку, встречу, – почему бы и нет? Смысл жизни, что ни говори…

– Вы замужем?

Удивлена (точнее – великолепно изображает удивление):

– Нет. А почему вы спросили?

Все как всегда, Спросил, потому что исчезновение Зотова завязывается пока в банальный узел: женщина, отвергнутая любовь и, как следствие, суицид. Но мне Следует столкнуть примитивную версию под откос, и я задаю вопрос о «личной жизни». Мог бы и не задавать – все слишком очевидно, да ведь в нашем деле… Кто знает?

Объяснить я ничего не могу, нельзя. В том, конечно, единственном случае, если возникает новая версия. Если не возникает – тогда… Впрочем, что и зачем тогда объяснять? Тогда просто похороны и… забвение.

Она смотрит удивленно, немного иронично:

– Тайна? Хорошо. Я поняла. Я была замужем – Игорь ведь родился, не так ли? (Это она шутит – всяк шутит по-своему.) Муж – врач, мы разошлись десять лет назад. А сколько лет вам?

Прищурилась, щелкнула замком лакированной сумочки, длинная тонкая сигарета вспыхнула синим дымком (разрешения не спросила).

Зачем ей мой возраст? Любопытство? Праздность? Желание выглядеть независимой и умной?

И вдруг обожгло: Господи, да ведь она ищет знакомства, тривиального знакомства, ведь совсем не трудно угадать мой возраст – 45. Все налицо: строгий добротный костюм, крахмальная рубашка, галстук, чуть более вольный, чем следовало бы, и нет обручального кольца.

Традиция… Наша традиция. Революционер и золото несовместны.

Впрочем, она полагает, что я один из старших начальников ее сына. Игоря… Как интересно… Моего бывшего звали так же.

Бывшего. Мне было 35, я встретил женщину и оставил семью. Игорь обратился к самому высокому руководству. Меня «вернули» в лоно, любимая женщина ушла, а жена… Мы живем в одной квартире, в разных комнатах, сыну я запретил появляться в доме. Мы чужие, мы враги… Пусть виноват я один…

Кольца я не носил никогда. В том ведомстве, в котором я служу после окончания Высшей специальной школы, это не принято – по соображениям, возникшим еще в 1847 году. [1]1
  Дата появления «Коммунистического манифеста».


[Закрыть]

Итак, нет кольца, она обратила внимание, и это первое.

Хочет познакомиться?

Надо же… Это – второе.

Из-за сына? Ей нужна информация, опора, наконец?

А может быть, просто – понравился? Это – третье.

Я, в конце концов, вполне ничего: рост 1.75, волосы на месте, глаза голубые, говорят – проникновенные, нос слегка вздернут (жена некогда призналась, что именно мой нос привлек ее более всего), живота нет и в помине, специальная борьба (занимаюсь 15 лет) придает уверенность и осанку.

Ну что ж… Я глотаю «крючок» в «оперативных целях»? А почему, собственно, только в оперативных? Теперь другие времена. Прекрасно!

– Мне сорок пять.

– Мне 38 (я здорово ошибся, Два года – великое дело в ее возрасте. Присмотрелся: в самом деле – она моложе, чем показалась сначала). Я приглашаю вас поужинать. Надеюсь, это не противоречит? Игорь, ведь не совершил ровным счетом ничего?

А вот это предстоит проверить. Вперед?

– Прекрасно, очень рад. Вы… Зинаида Сергеевна, не так ли? Меня зовут Юрий Петрович. Куда же мы пойдем?

И все-таки в «оперативных». Пока в оперативных. Это – четвертое, и последнее – на данный день и час.

– Я знакома с метрдотелем «Савоя». Не возражаете?

– Но ведь там только за валюту?

– Ну почему… Деревянные тоже берут. Встретимся ровно в 20.00 у входа, идет?

– Идет. – Я улыбнулся очаровательно и чуть-чуть грубовато. Она должна убедиться, что я из МВД. А вот «20.00»? Это следует проанализировать. Военный манер. Но – почему, откуда и зачем?

2

Дома я сменил рубашку и примерил японский галстук – черный с оранжевыми полосами. Что ж, вполне ничего… Убедительный джентльмен с волевым усредненно-правильным лицом, под глазами едва заметные мешочки – следы деловой активности, а в потускневших волосах нечто вроде пробора… Ба, да ведь начинающаяся лысина, надо же, как я раньше не замечал… Впрочем, если в течение этого года не получу третью пентаграмму [2]2
  Третья звездочка на погоны.


[Закрыть]– процесс старения выйдет на финишную прямую. Подполковник служит до 45, полковник до 50 и еще пять – с разрешения высшего руководства. Как стать полковником?

В половине восьмого я вызвал служебную машину и с шиком (но не без скромности) тормознул у «Савоя». Прелестница уже прохаживалась на звенящих каблуках. Шляпка с вуалеткой – по моде 20-х, горжетка из выхухоли, одним словом – вся из себя, как это некогда определял бывший сынок.

Поздоровались, в ее глазах пристальный интерес, кажется, я произвел впечатление…

Хотя… Зачем это мне? «Пусик», «гусик», поцелуйчики, финтифлюшки и… нарастающее раздражение. Холодно предложил:

– Сядем… там, – и показал в дальний от эстрады угол. – Там спокойнее. Рок-н-ролл и все в этом роде действует на меня как удар молотка.

Согласилась, привычно подождала, пока подвину стул (отметил мимоходом – этот ритуал ей знаком давно), улыбнулась:

– Аперитив? – И сразу же официанту: – Этому джентльмену – коньяк, мне – рюмку водки.

Официант отошел, она углубилась в меню:

– Икру? Это банально… Вот: сырое мясо. Да? А на первое?

– Мне – суп с клецками.

– Хм… Тогда и мне. На второе? Бифштекс? Банально…

– Кто эта женщина? – почему-то спросил. – Та, что погубила вашего Игоря?

Она удивленно замерла, лотом медленно опустила меню на стол.

– Эта женщина? – переспросила, словно выбираясь из сна. – Она… Я не знаю, как ее зовут. Если бы знала – нашла. И убила бы. Понимаете?

Ах, как она непримирима, яростна, как поблескивают белки и сколь черны мгновенно сузившиеся зрачки…

– Не знаете? Тогда почему…

– Потому, – перебивает она грубо и, щелкнув крышкой серебряного мужского портсигара, подставляет мне длинную-длинную сигарету. Кажется, это «Мого». Я тоже щелкаю – зажигалкой, она у меня примитивная, кто-то из сослуживцев привез в подарок лет пять назад. Прикуривает, затягивается сладко и, не видя меня (это на самом деле так), пускает мне дым в лицо. – Игорь перестал приходить домой. Сначала он являлся за полночь. Потом через день. А затем и вовсе перестал являться. Я переживала. «Оставь, мама», – был ответ. Я настаивала. «Тебе лучше ничего не знать».

Подали суп, я ел клецки и вспоминал Гауфа, немецкого сказочника, там у него кто-то ел гамбургский суп с красными клецками. Эти, впрочем, были белью… Сны далекого детства, и Думал ли я когда-нибудь, что судьба приведет меня в мою организацию, а потом и в МВД в качестве стража служебной нравственности?

К чему это все… Полковником мне не Стать – должность не позволяет. Возраст критический, куда и зачем я лезу? Дело – табак, перспектива – ноль. Мальчик Игорь влюбился, натерпелся, разочаровался и… суицид. Самоубийство по-русски. Дурак. Пошлятина. И эта его мама – пожила кокетка, и я – стареющий флиртовальщик и болван…

– Мне пришла в голову одна идея… Благодарю за прекрасный вечер, но мы должны идти…

В ее глазах вспыхнула надежда:

– Я позвоню завтра?

– В конце рабочего дня.

Боже, какая скука, какая невыразимая тоска… Она улыбается, словно десятиклассница:

– Спасибо, Юра. Вы позволите так себя называть?

– Да. Д-да, конечно…

– Тогда я – просто Зина.

Только этого мне и не хватало.

– Конечно… Зина. Я провожу Вас до такси или до метро.

– Может быть… выпьем кофе? У меня как раз голландский, вкусен до одурения.

– Огромное спасибо, но – в другой раз. Идея требует моего немедленного присутствия на службе.

Ее глаза гаснут, словно свет умирающего дня, и мне становится Грустно и немного стыдно. Зачем? И что я вообразил? От чего собираюсь спастись? Дурак, ей-богу… Но уже поздно. Она сухо жмет руку:

– Провожать не нужно, мне недалеко.

И уходит, гордо – вскинув голову. Хороша, черт возьми… Только шея коротковата… Или нет, ошибся. Лебединая. Ну и в самом деле – дурак…

3

В счастье всегда горечь… Какая сладость в жизни сей земной печали не причастна…

Мои усилия оказались напрасными. Джон постанывает рядом, словно собака, которой отдавили лапу. Бедный Джон…

И три сна – всегда одни и те же: степью летит вертолет, и человек в проеме с тяжелой двустволкой в руках… Или нет – у него «АКМ», Калашников-модерн, он вьщеливает стаю волков внизу – где им против вертолета… Ниже, ниже, выстрелы опрокидывают зверей, рвут на куски, они рычат в предсмертной муке и замирают, на желтой траве – серые комочки бывшей жизни…

Но один – он смотрит, Смотрит и не умирает… Он смотрит на меня.

Человек с автоматом в проеме вертолета – это я…

Просыпаюсь. Ведут длинным коридором, впереди – льдина, припорошенная легким снежком, и меня ведут, ведут, и тяжелая палка в руке, дубина оттягивает мне руку, и белые комочки на льдине – тюлени-бельки поднимают головы и смотрят на нас, а мы все, бригада охотников, – бьем их изо всех сил, и они застывают бессильно и безмолвно…

Мех, какой великолепный, мягкий у них мех…

Коридор кончается, бестеневые лампы мертво высвечивают белое детское лицо, это, Кажется, девочка, Господи, да ведь она ни в чем не виновата…

И рядом еще один стол, каталка, точнее, с нее перекладывают другую девочку, у нее закатившиеся глаза, синие белки словно вечерний свет за окном…

– Внимание… – Голос как по радиосвязи: верещащий, ненатуральный. – Начинаем…

Начинаем… Что, с кем и зачем, зачем…

Начинаем… О, Господи…

И вдруг словно прорыв в облаках, краешек синевы так раздражительно, невсамделишно свеж и ярок…

4

Я заканчивал дежурство, обыкновенное, бессмысленное и пустое – как всегда. Какие-то люди с визгливыми голосами, и слово «дай», и «вы должны» – чаще всего. Будто и нет других слов в угасающем языке умирающей страны.

Женщина, перевязанная пуховым платком крест-на-крест (из фильма о гражданской войне), кричит ртом и всхлипывает – избила соседка за преждевременно выключенный чайник.

Страдающий алкоголик с синим, вывалившимся до груди языком – неужели у человека такой длинный, такой неприятный язык? – просит «полстакана за любые деньги». Денег у него нет, и слова он произносит просто так.

Голова идет кругом, сквозь туман прорываемся телефонный звонок.

– Зотов, послушай. – Это Темушкин, дежурный.

– 32-е, помдежурного Зотов.

В трубке слышно тяжелое дыхание, старушечий голос робко произносит:

– Милиция, что ль?

– Милиция, что вам нужно?

– Сегодня в два чада на Ваганьковском – 21-я аллея, 3-й ряд – похоронили девочку. Поинтересуйтесь.

– Как ваша фамилия?

– Без надобности. Поинтересуйтесь.

– Как фамилия умершей? От чего она скончалась?

– Сам, сам, милый, все сам, до свидания тебе, сынок… – Но мне почему-то показалось, что старушка… усмехнулась. И кажется мне: вижу, как ползет эта усмешка по ее высохшим, бесцветным губам…

Доложил Темушкину, он широко зевнул:

– Девочка, говоришь? Жаль девочку…

– Мне ехать? Или зам по розыску доложить?

– Не ехать. Не докладывать. Успокоиться. Багрицкого читал? Романтика уволена за выслугою лет, так-то вот…

Темушкин любит изначальную советскую поэзию. Он длинный, нескладный, небритый и хриплый. Я дежурю с ним всегда. Он ничему не учит. «Среднюю спецшколу милиции закончил? Ну и славно…»

Пытаюсь спорить:

– Товарищ капитан, но ведь звонок странный.

– Так точно, у нас вся жизнь странная. Того нет. Сего. Начуправления – дурак. И начглавка – дурак. И начотделения – ума палата. В мясном – мяса нет. В рыбном – рыбы. Депутаты болеют поносом все подряд. Что еще? А, девочка умерла? А шарик все летит…

– Скучно вам, господин капитан.

– Ага, – посмотрел на часы. – Свободен, Зотов. А что ты думаешь о предверхсовета? Ведь тоже, а? – Посуровел: – Зотов, преступность стала соком жизни. И жить не хочется, если по совести… Кореш звонил: на Петровке подходит хмырь, то-се, такой-то у вас в разработке? Ну чего тут… задержать? Так ведь бессмыслица. Хмырь: «25 кусков в этом кейсе». Кореш ему под ноги плюнул и ушел. Но на всякий случай руководству доложил… На другой день сидят в кабинете, стук, он: «Войдите». Входит хмырь: «Ну зачем вы, право… Вот, в кейсе 50 кусков». – «Я вас задерживаю». – «Ну да?» – удивился, кейс открыл – он пустой. Кореш хмыря выгнал (а ты допер, как он в главк прошел?), к руководству: так, мол, и так. А руководство сердито: «Вы почему оного гражданина не задержали?» Так-то вот… А ты говоришь – девочка умерла…

Я почувствовал… Нет: я ощутил, как материализуется безразличие. Огромный серый кирпич – тонны две. Прав капитан. Мы служим ерунде, не в первый раз замечаю. В спецшколе преподаватель оперативной тактики говорил: «В нашем деле агент должен работать втемную. Мы не шикарные, не госбезопасность. Наша агентура – сволочь, все подряд, поняли?»

Серая скука… На календаре – 14 мая 19… года…

Вышел на бульвар, вечер, тишина, россыпь огней и мягкий шелест троллейбусов. На одной стороне – новый МХАТ, на другой – старинный театр и церковь Христова в мерзостном запустении. Моя соседка – актриса. «Еврейская жена» – так она себя называет, ее муж – зубной техник. Типичная нацпрофессия… Спросил: «А что, и в самом деле тяжко?» Ответила: «Муж – в среде, ему наплевать. А мой режиссер говорит, что ее театр – явление сугубо славянское. У нас-де инвалидов 5-й группы нет. Здесь русский дух, здесь Русью пахнет»…

Черт их разберет… В Высшей школе преподаватель социальной психологии заметил как-то, понизив голос: «Есть мнение, что этот народ – ось мира. Был ею и станет вновь. Каково?» Я сказал, что мне все равно. Он усмехнулся: «Покайся в предках, Зотов. У тебя наверняка не все в порядке…»

А девочка умерла… Любопытно, на кой ляд звонила эта бабушка? Было в ее голосе что-то такое… Такое-эдакое. Правда была, ей-богу. И что делать?

И вдруг я понял: просто все. Надобно сесть на «тролляйбус», как говорит соседка по лестничной клетке Клавд и я, и через десять минут в глубине тихой улочки высветлятся пилоны старинных ворот. Ваганьково кладбище, последний приют…

5

Утром я решил сначала зайти на Петровку – сам не знаю почему… Пожилая красотка не шла из головы, и все каблучки-каблучки – стук-стук-стук… Ох, подполковник, ох, чекист-оперативник, середняк ты, быдло, и никогда тебе не светило ПГУ или то, что знаток Баррон из США называет «I–C-8» – террор.

Впрочем, зачем мне террор? Я вообще думаю, что террор – бессмыслица, это еще Ленин утверждал… (Здесь есть вопрос, конечно, так как сам Ильич отдавал приказы об убийствах сплошь и рядом, и тем не менее…)

Господи, не состоялась карьера. Денег мало, пайков нет, заказы – дерьмо, и только скука правит бал…

Встретил местный – лет 25-ти, уже капитан, очень надеется выбраться отсюда хотя бы в собственно армейскую контрразведку, милиция во всех отношениях – свинство без предела. Сергеев Костя его зовут. Красавчик: костюмчик, туфельки, носки… Белые носки, мать его так! Мне бы в голову не пришло, я же не гомосек… И обручалка на безымянном правом – шмат золота грамм 15! Уложен, ухожен, усики, м-м-м…

– Товарищ подполковник, Юрий Петрович, проверку связей закончили. Все и вся из системы, порочащих и неразборчивых нет.

– Родители?

– Отец умер в 1970 году, мать… Так ведь вы сами решили?

– Ты… Не надо этого, я в уме. Я в этом смысле – мало ли что…

– Ничего. Чист как стеклышко…

– Что показывают в отделении? Дежурный? С кем он дежурил?

– Капитан Темушкин, Елпидифор Андреевич, утверждает, что Зотов ушел со службы в 10.00 25 июля 19… года. Никаких происшествий не было, настроение у комсомольца Зотова было хорошее…

– Звонки? Ну кто-нибудь…

– Никак нет. Темушкин утверждает, что никто Зотову в тот день или ранее не звонил. Сегодня 25 сентября, я считаю, что материал надо передать на заключение прокуратуры, а Зотова считать пропавшим без вести. У меня все.

Хлыщ, у него «все»… Пропал человек, а у него «все». Ну уж нет…

– Уведомьте руководство ГУВД и прокуратуру. Проверьте библиотеки, проанализируйте, что читал Зотов, что листал, вообще чему он отдавал предпочтение? В еде, одежде, женщинах, наконец…

– У него не было женщин.

– Или мы их не знаем, не так ли?

– Возможно, Юрий Петрович.

– Ладно. Что в буфете?

– Ничего. Сосиски, кофе, пирожные. Тошниловка.

– Свободен.

Он медленно закрыл за собой дверь. А я подошел к портрету Дзержинского и долго смотрел. Нда… Ты, дорогой товарищ, тоже попил кровушки человеческой… И вдруг бросило в испарину: о чем я, Боже ты мой, о чем? Вели кто услышит… И сразу хриплый голос полковника Григорьева – из 60-го года: «Юра, вслух только „да“, „нет“, „так точно“, „ура“, „одобряем“ и „с большим удовлетворением“. А что невмоготу – про себя. Аппарата, улавливающего мысли, у КГБ не будет ни-ког-да!»

И слава Богу.

Но вот только… Сергеев Костя. Он… не темнил, часом? В чем, в чем это было? А ведь было, мать его, красавчика… Вот: Темушкин утверждает, что звонков не было. «Никто Зотову в тот день или ранее не звонил». Ну ладно. В тот день ладно. Но При чем тут «ранее»? Зачем он так напер на это «ранее»? Он очень хотел, он очень-очень хотел, чтобы материал проверки ушел в прокуратуру… И напишет прокурор размашистую резолюцию – и в архив навсегда. Именно так!

…Я позвонил Лиховцеву. Это мой резидент – из бывших сотрудников милиции. На пенсии – служил в уголовном розыске, подполковник, занимался бандитизмом в том числе… Крепкий 50-летний мужик, агентурные связи в преступном мире выше крыши, его окружение существует в ГУВД и горрайупрах в полном объеме, в авторитете (я как уголовник мыслю – это к добру не приведет) – вот и попрошу его прощупать это «ранее». Так ли? И в чем тут дело.

…Зашел в бутербродную на 25-м Октября: бутерброд с разваливающейся котлетой и стакан черной бурды-кофе. Как все это надоело: есть нечего, одеваться не во что, лица у всех краше в гроб кладут, а товарищи демократы обещают рай на земле и благорастворение возд у хов… Впрочем, начальник, полковник Луков Лукьян Матвеевич 38-ми лет от роду, сын генерала и внук сержанта, утверждает, что по канону следует ударение ставить на первом слоге…

И будь черт не ко сну помянут – идет старший опер Моделяков Юра, креатура Лукова и трех, как минимум, над ним. Случайность? Нет…

– Юрий Петрович, рад, что застал. По вам… Или по вас? Ну не важно – часы проверять можно. Желудок требует?

– Партийная совесть, Юра…

– А? Ну-ну, сейчас все так шутят, Бог с вами, я не доносчик. Лукьян приказал немедленно к нему.

Откуда он знает, что я здесь? Наружка? Но почему? За что? Или обыкновенная кадровая проверка на связи и т. п.

Он словно слышит мои мысли.

– Лукьян сказал, что вы в этой бутербродной завсегда. Мол, жены нет, быт пуст и безрадостен…

– Ладно, пошли (вспомнил: я действительно говорил на эту тему с Лукьяном. Только вот – о бутербродной? Не помню, но все равно).

Сели в «24–10», он рулит сам, через 10 минут в кабинете; Лукьян прикрыл створку дверей, щелкнул ею, чтобы наверняка, подошел к столу и из своих рук показал мне лист блокнота: «Проверку по факту исчезновений Зотова прекратить. Материалы передать мне немедленно».

С некоторым превосходством он наблюдал, как вытягивается мое и без того весьма длинное лицо, потом сказал:

– Кстати, Юрий Петрович, руководство выделило вам путевку в Гурзуф. Отправляйтесь немедленно. – Он протянул мне конверт.

– А…

– В конверте, – оборвал он. – Ты ведь о билете? Рейс, место, аэропорт. – Посмотрел на часы: – Сейчас 14.20. Через час ты в воздухе. Наша машина – у подъезда.

Я взял конверт, что же делать, что, завязалась какая-то странная игра, черт возьми, и я проваливаюсь в яму.

Впрочем… Как заметил наш ведомственный Верховный – мы, чекисты, люди партийные, дисциплинированные и лишних вопросов не задаем.

– Есть.

– Ну и ладно. – Какая у него улыбка…

…Дома – никого, и слава Богу, еще один скандал в минусе. Внуковское шоссе, мягкая зелень, и рессоры тоже мягки, они завораживают, эти рессоры, усыпляют.

– Приехали…

В самом деле – аэровокзал, суета, проверка милиции, трап и… взлет. Ревут моторы, но что-то не по себе. А-а… Черт с ним. Море, пляжи, кафе и рестораны и легкомысленные женщины, с длинными ресницами – вроде той, матери этого…

Стоп. Телефон, Да-да, телефон-автомат. Когда меня вели (ага – вели, ситуация та же, что и у арестованных), краем глаза я зацепил плексигласовый шар, а в нем – телефон. И подумал, что…

…В Адлере я увидел точно такой же телефон, только шар был разбит – какая нынче молодежь, ей-богу… Я думаю, что наши не отдали распоряжения «проследить», «проводить», «проверить». Не должны. А… если? А… вдруг? Нда…

На диванчике притулился человек средних лет с газетой. Рядом толстая женщина с авоськами. Когда я направился к телефону – человек с газетой встал и бодрым шагом опередил меня. Улыбнулся, снял трубку и отчетливо проговорил:

– Юрий Петрович здесь, он прибыл благополучно.

Что ж, они предусмотрели все. Все?

Во что я влез и кому пересек? Однако… На шее выступила испарина, и я достал платок. Как позвонить резиденту? Как выйти на связь?

И вдруг я рассмеялся мелким идиотическим смехом: «на связь»? С резидентом? Кто? Я? Я – против могущественной госмашины? Изощренной и беспощадной? Я, неудачник, без пяти минут «пензионер»? Экие дурные мысли, а навстречу:

– Юра, ты рад?..

Бывшая жена с бывшим сыном. Улыбаются, машут ладошками, счастливы меня видеть. Это вряд ли совпадение…

6

Я выплыл из небытия. И все вспомнил. Все, до мельчайших подробностей. Утром 14 мая 19… года я проснулся рано-рано, мама собиралась на работу и, как всегда, тщательно укладывала волосы, пудрила и мазала лицо, «выводила» ресницы. Она еще молодая у меня – 38 лет разве возраст для красивой женщины? Только ей очень не везет. Отец погиб – мне было пять лет. Погиб, потому что его зарезали врачи – перитонит, они вскрыли, потом кривые усмешки – слишком поздно…

Она никогда не забывала отца, но я вижу – тоскует и сохнет, ведь она – нормальная женщина, а живет как старушка из приюта.

– Садись, Игорь, сегодня у нас настоящий бразильский кофе.

– Они из него все равно высасывают весь кофеин. – Сел, тарелки, приборы, Салфетки, хлеб нарезан, колбаса – на просвет, эх, мама-мама…

– Такой полезней. В Италии пьют на донышке, слишком силен экстракт…

– А мы – бочками сороковыми, потому что – пустой.

Она элегантно откусывает бутерброд, жует (меня всегда одергивали, когда начинал чавкать), бросает быстрый взгляд:

– Что нас ждет, Игорь?

– Больше социализма. Уже началось его триумфальное шествие.

– Я серьезно.

– И я. Что ты хочешь услышать?

– Твою правду.

– Моя правда в том, что человек старой политической аморальности сделать ничего не сможет.

– Политическая аморальность? Это что-то новенькое, – смеется она, – политика и мораль несовместимы, дружок…

Может быть… Влюбился бы кто-нибудь в тебя. Положительный мужчина лет 45–50… Заместитель министра. Внутренних дел, например…

Э-э-э, да я карьерист. И ерунда все это. Замов сейчас меняют, как тирьям-тирьям перчатки. Не надо «зама». Лучше… заведующего столовой. Или рестораном. Да, именно это!

– Мама, тебе надо выйти замуж за директора ресторана.

Она словно просыпается. «С ума спятил?»

И в самом деле…

Холодно целует в щеку, прощаемся, через 20 минут я на службе. Моя служба – в тихом московском переулке в центре старой Москвы…

………………………………………………………………………………

…Из сна, из проруби, холодно, озноб, они мне снова вкатили какой-то укол, слава Богу, это не наркотик, кайфа нет, одна гадость, словно голого окунули в ледяной кисель. Чего они добиваются? Ломит кости, мозг, волосы болят, и сердце танцует канкан: та-та-та-та-там-там-там…

…А пилоны так близко, они совсем рядом, я вхожу, как она сказала? «21-я аллея, 3-й ряд, похоронили девочку, поинтересуйтесь»…

У меня в роду не было сумасшедших, я это знаю твердо и точно, но тогда…

Что со мною происходит? Я ведь болен, болен наверняка, – вот, стою напротив церкви, продают какие-то книги, иконы, все реально, все на самом деле – лица, глаза, голоса, ущипнуть себя, что ли, как это советуют в романах 19-го века?

Ладно. Пригрезилось, привиделось, но ведь дело – прежде всего? А ленивый и скользкий Темушкин не велел. Ну и что? Он кто такой? Дежурный, всего ничего. Он только в отсутствие руководства может запретить. Но начотделения был на месте, меня не вызывал, значит…

Плевать. Вот 21-я аллея. Крестики-нолики. Могилы такие; могилы сякие. Генерал армии. Застрелился – нервы не выдержали. Побоялся, что призовут к ответу. Министр с женой – две каменные бабы стоят обнявшись. Знакомая фамилия. О нем говорят разное; хорошо, плохо, не знаю… Я при нем в школе учился, в 7-м классе. А вот и 3-й ряд. Так, это не то, не то… Вот, девочка, ей было 14 лет, Зотова Люда (совпадение? Какое странное совпадение, это неспроста, это знак беды, гибели, да что же это в самой деле…).

– Вам плохо?

Какой-то человек в строгом черном костюме, на вид 35-ти, весь из себя, иностранец, наверное… Ну конечно же, у него едва заметный акцент.

Мимо идут какие-то фигуры в черном, и протестантский священник свертывает на ходу ритуальную ленту, он одет совсем обыкновенно, только воротничок-стойка выдает…

– Спасибо, все в порядке…

Он посмотрел с сомнением и ушел. Но я видел, как он оглянулся, прежде чем скрыться за углом кладбищенской улицы…

Зотова Люда, зачем ты умерла и что я здесь делаю (старушечий голос скрипит в ушах), ленты, венки, «от безутешных», «друзья не забудут», «комсомольцы 31-й школы всегда будут равняться…» и прочее, и прочее, и прочее…

Как отвратительна смерть, как ужасна, как лицемерна и бессовестна!

Теперь я должен узнать об эфой девочке, все, до дна. Так повелевает профессиональный долг…

Или… плюнуть?

Звонок не зарегистрирован, Темушкин не велел. И вообще все здесь очевидно. Слишком.

Что? Да-да, именно это. Слишком. Повод для интуитивных построений. В этой истории, очевидно, что-то не так…

…Еду в 31-ю школу. Трясусь на трамвае. Лейтенантам милиции иной транспорт не полагается. Даже таким талантливым, начитанным, размышляющим и экстранеординарным…

Впрочем, это чистой воды солипсизм. Преподаватель философии в школе говорил: «Гегель утверждает, что свечение сущности видимостью – есть ее рефлексия. Но рефлексия не есть феномен, явление – она только отблеск истины…»

Значит, я и есть эта самая рефлексия. Рефлектирующий интеллигент в 100-м поколении аналогичных предков. Мне сам Бог велел. Мой прапрапра… при царе Иване писал важные бумаги в посольском приказе, а военный его внук был в заговоре Софьи – такие мы, Зотовы… Неоднозначные…

…Школа, ступеньки, визг и хохот, и звуки рояля, и голоса, голоса…

– Мы встречались с тобой на закате…

Точнее – два голоса. Ангельских. Девичьих. Странно.

Завуч. Типичная мымра моего мальчишества.

– Что? Собственно, не знаю, – смотрит на директора.

Тот хлыщ с животиком, золотые очки, все поправляет и поправляет их, мнется, почти икает, да что с ними?

– Дело в том… Понимаете, он снимает очки, и начинает их тщательно протирать, – Зотовой Люды у нас… никогда не было. Вообще никогда! – словно сбросил с плеч бочку с порохом и зажженным фитилем, выдохнул, сел и начал вытирать лоб.

Мымра осклабилась:

– У вас еще есть вопросы?

– Дайте журналы всех 7-х и 8-х классов.

Они переглянулись.

– Но… зачем? Вы что же, не доверяете нам?

Как они оскорблены, как возмущены, я всегда терпеть не мог завуча своей школы и директора тоже, оба были заушателями РК КПСС, не вылезали оттуда, и на устах у каждого только одно: «Святая линия нашей родной партии…»

– Я прошу дать журналы. Я не обязан объяснять, зачем они мне (что несу, Господи… Они же понимают: чтобы проверить, есть ли в их школе Зотова Людмила 14-ти лет…).

– О, конечно, но ведь и мы имеем право связаться с вашим руководством, не так ли? – Директор откровенно ухмыльнулся.

Он прав. Свяжется, меня – на ковер за превышение полномочий. Я дурак, я им был и останусь навечно…

Хлопнул дверью, скорее на улицу, на свежий воздух из этой «средней» школы, одной из миллиона подобных. Растят болванов, преданных идее. Я лично, в эту идею больше не верю, хватит…

Двери классов, из уборной вылетают, дыша табачным перегаром, двухметровые недоросли, с хохотом несутся по коридору, я поворачиваю голову им вслед…

Так. Комитет комсомола. Это кое-что…

Захожу. Девушка – девочка лет 15–16 смотрит внимательно, дружелюбно и… с интересом. Я ей понравился, с первого взгляда.

– Привет. Мне нужна Зотова.

– Привет. Ольга?

– Нет. Люда.

Делает губы трубочкой.

– А кто она?

– Не знаю. Она учится в 7-х или 8-х, я думаю. Ей 14 лет.

Интерес в ее глазах гаснет.

– Не-ет… Нет у нас такой. И никогда не было. Никогда.

– Слушай… Я из милиции, – протягиваю служебное удостоверение.

Она отводит равнодушный взгляд.

– Подумаешь, милиция… Тут почище… – Осеклась и тихо добавила: – Игорь Алексеич, вы идите к пану директору, а я ничего не знаю, понятно?

– Я рыл. Он… Слушай, Зотова Люда сама умерла? (Более дурацкого вопроса я задать не мог. Хорош…)

– Не знаю, – опустила глаза, подняла, вздохнула: – Вы не думайте, я не боюсь, я и в самом деле не знаю…

– А что ты знаешь? – У меня вспыхивает надежда, не понимаю почему.

И она говорит:

– Зотова училась у нас мало, может, один день или два в 7-м «А». Она даже документы свои не принесла. А потом она и вовсе не пришла… Все. А ребят не спрашивайте. Они ничего не знают и ничего не скажут. Понятно вам?

…И я медленно опускаюсь на скрипящий стул.

– А что у вас тут было, – делаю паузу, – почище… милиции?

Отворачивается, молчит. Подхожу, трогаю за плечо и разворачиваю к себе.