Текст книги "Приключения Ромена Кальбри"

Автор книги: Гектор Мало

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Гектор Мало
Приключения Ромена Кальбри

Глава I

Теперь-то мне живется чудесно! Дай Бог всякому жить так благополучно и счастливо! Но это счастье досталось мне не даром, и раньше, чем судьба начала меня баловать, я перенес много горя и бед всякого рода. Вы сами это увидите, когда я вам расскажу по правде, как все было.

Мои предки (как говорится у знатных людей) – отцы, деды и прадеды – испокон веков, как земля стоит, были простыми рыбаками.

У дедушки нашего было одиннадцать душ детей; отец мой был самый младший из них. Такую семейку прокормить и поставить на ноги стоило не малых трудов, особенно если взять в расчет, что жизнь рыбака представляет гораздо больше опасностей, чем денежных выгод. Рисковать жизнью и здоровьем приходится чуть ли не каждый день, трудов и хлопот много, а нажить денег честному рыбаку – так это почти никогда не бывает.

Когда отцу минуло 18 лет, его взяли в моряки. Эта повинность у нас такая же, как рекрутский набор. Служить приходится долго, целых 32 года, от восемнадцати и до пятидесяти лет.

Отец уехал в плавание, не умея грамоте, а вернулся моряком первой степени (унтер-офицером), т. е. дослужился до высшего чина, какой могут только получить простые моряки, не получившие никакого образования.

Пор-Дье, моя родина, лежит по-соседству с английскими островами, и у наших берегов постоянно плавает военный крейсер, который следит, чтобы рыбаки с английского острова Джерсея не осмеливались ловить нашу рыбу и, в то же время, чтобы и свои рыбаки соблюдали честно все правила рыбной ловли, установленные законом.

На таком-то именно крейсере уехал мой отец продолжать морскую службу; и это было для него большим счастьем.

Как ни любит моряк свое судно, которое долгие годы заменяет ему и семью и родину, а все же у всякого из них радостно бьется сердце, когда можно наконец вернуться в родную деревню.

Ровно пятнадцать месяцев спустя после его возвращения домой совершилось и мое появление на свет Божий, и так как я родился в марте, в пятницу, да еще в новолуние, то было решено нашими соседками и кумушками, что мне в жизни предстоит перенести много приключений, совершить далекие странствия по морям, что вообще я буду неудачником, если только влияние луны не пересилит влияние злополучной пятницы, дня моего рождения.

Приключений у меня было достаточно, и о них-то именно я и намерен Вам рассказать. Скитаний по белому свету тоже выпало не мало на мою долю; что же касается до борьбы двух влияний, то они боролись весьма ожесточенно и долго, так что я сам еле-еле цел остался! И, прочитавши все, что написал в этой книжке, вы сами решите, кто из них победил.

Ничего не было удивительного в том, что мне предсказывали приключения и дальние путешествия, не даром же я был Кальбри, а у нас в семье все были моряками, а если верить преданию, то они плавали еще со времен Троянской войны.

Положим, не мы сами выдумали легенду о своем происхождении, но ученые люди, которые все знают, утверждают, будто бы в Пор-Дье есть до сотни семей, именно семей рыбаков, происходящих по прямой линии от финикиян, колонии которых с незапамятных времен населяли наш берег.

Одно очевидно всякому – это то, что по типу лица и по сложению мы совсем не походим на бретонцев или белокурых норманнов; у нас черные живые глаза, темный цвет лица, тонкий нос и вьющиеся темные волосы. Да наши рыбачьи лодки представляют собой точную копию с лодки Улисса и его спутников, как описал их Гомер, т. е. лодка имеет одну мачту и четырехугольный парус; таких много встречается в Архипелаге, но в Ла-Манше они употребляются только нашими рыбаками.

Воспоминания моей семьи не заходили так далеко, наоборот, они были довольно сбивчивы и темны. Почти все они детьми попадали на корабль, уходили в море или в океан к берегам таких стран и народов, имена которых не только трудно запомнить, а иногда даже выговорить, а потом погибали или в морском сражении с англичанами, или во время кораблекрушения.

Кресты, на которых виднелись имена дочерей и жен моряков, были весьма многочисленны на нашем сельском кладбище, но надписей с именами мужчин было очень мало, именно потому, что все они погибали на чужой стороне.

Но как почти и во всех семьях моряков, и в нашей семье были свои герои.

Дедушка с материнской стороны плавал вместе со знаменитым Сюркуфом, а второй внучатый дядя Флоги был моим любимым героем. Едва я подрос настолько, что стал понимать окружающие меня предметы, как уже слышал по десять раз на дню его имя. Его звали Жан-Кальбри. Он находился на службе у одного индийского короля, у которого были свои собственные слоны; он не раз участвовал в сражении против англичан, и у него, кроме всего остального великолепия была еще серебряная рука. Слоны и серебряная рука, это представлялось мне чем-то волшебно-прекрасным. Но так ли все это было на самом деле, за это не поручусь; за что купил, за то и продаю. У всех Кальбри была врожденная страсть к морю, и она-то заставила моего отца, немного времени спустя после женитьбы, снова пуститься в плавание. Он мог бы поехать помощником капитана на небольшом судне. Таких много отправляется каждую весну на рыбную ловлю к берегам Исландии, но он так привык к коронной службе, что любил ее и предпочитал всему остальному.

Я не могу хорошенько припомнить себе подробности его отъезда. Мои более яркие воспоминания относятся к тому времени, когда на дворе бушевала буря, море ревело и пенилось; домик наш дрожал до основания, а мать с нетерпением ожидала вестей и всякий день посылала меня на почту узнать, нет ли письма от отца.

Сколько раз она, бедная, будила меня в такую бурную ночь и заставляла молиться вместе с нею. Тогда она зажигала свечу перед образом пресвятой Девы и становилась на колени вместе со мной.

Нам казалось, что, если буря бушевала в Пор-Дье, то такая же точно буря должна была раскачивать и то судно, на котором плавал отец.

Иногда ветер переходил в ураган, приходилось бежать привязывать окна и ставни, потому что у нас, как и вообще у всех бедных людей, все держалось слабо и не могло противиться ветру, хоть избушка наша была защищена с одной стороны высокими дюнами, а с другой стороны рубкой (корабельными обломками). Рубка эта служила когда-то общей каютой трехмачтового корабля, потерпевшего однажды крушение у наших берегов.

Несмотря на это, когда во время равноденствия начинались бури, то в нем становилось страшно жить – так все дрожало и снаружи и внутри.

В одну такую бурную октябрьскую ночь мать меня разбудила. Ветер ревел и стонал. Весь домик наш скрипел. Пламя восковой зажженной свечи до того колыхалось от порывов ветра, что временами погасало. С моря был слышен бешеный рев волн, уносивших с шумом прибрежные камни, а временами раздавались точно залпы из пушек, с таким грохотом волны заплескивали в отверстия прибрежных скал. Несмотря на этот адский грохот, я ухитрился-таки заснуть, стоя на коленях возле матушки. В это время ветром сорвало оконную раму и швырнуло ее на середину комнаты, где она и разбилась на множество мелких кусочков. Я мгновенно очнулся, и мне показалось, что я сам подхвачен и унесен вихрем.

– Милосердный Боже! – воскликнула матушка, – отец твой погиб!

Она была очень суеверна, верила в предчувствия, вообще в чудеса. Письмо, которое она получила от отца моего несколько месяцев спустя, по странному совпадению подтвердило ее ожидание бедствий. Оказывается, что именно в октябре судно, на котором он плавал было застигнуто бурей в открытом море, и он и все бывшие с ним подвергались страшной опасности.

Это укрепило в ней еще больше веру во все чудесное. У жены моряка тревожная жизнь, она вся проходит в ожидании. Ночью ей снятся кораблекрушения, а целыми днями, месяцами, неделями она ждет писем, которые не приходят к сроку, и мучится от сомнений, все ли благополучно? В то время, о котором я вам теперь рассказываю, почта далеко не была так устроена, как теперь.

Письма попросту раздавались в почтовой конторе и если те, к кому они были адресованы, не приходили вовремя, то какой-нибудь мальчуган или школьник разносил их время от времени по домам. В день прихода почты с берегов Новой Земли почтовая контора осаждалась жаждущими получить весточку от своих далеких моряков, потому что с весны и до осени все бретонские моряки отправляются на ловлю трески, и если бы какой-нибудь иностранец приехал на наше побережье, то мог бы подумать, что он случайно попал на тот остров, описанный Ариосто, где не было ни одного мужчины.

Не удивительно поэтому, какая толкотня происходила на почте; всякая торопилась узнать поскорее, жив ли отец, муж или брат? Некоторые стояли с грудными детьми на руках и с лихорадочным нетерпением ожидали своей очереди. Одни смеялись от радости, читая эти давно жданные знаки, а другие, наоборот, горько плакали. Совсем не получившая писем с тревогой выспрашивали новости у счастливцев и хоть таким путем надеялись получить весточку от своих близких, потому что пословица: «нет вестей, значит, вести добрые» совсем не подходит к обиходу моряков. У нас в Пор-Дье была одна старуха по имени тетка Жуан. В течение шести лет она приходила на почту справляться о письмах, и за все это время ни разу не получила ни одного письма.

Про нее рассказывали, что ее муж и четверо сыновей снарядили парусную рыбачью лодку и ушли в открытое море, причем и люди и лодка погибли навсегда, так что об них не было ни слуху ни духу. С тех пор, как распространилась весть о несчастье, всякое утро приходила она на почту, потому что не хотела поверить своему горю. «На сегодня вам ничего нет», говорил ей почтмейстер, «наверно, вы получите что-нибудь завтра». «Да, может быть завтра», с тоской отвечала она и возвращалась домой, чтобы завтра снова придти с тайной надеждой, и, увы, получала тот же ответ.

Говорили, что с горя с ней сделалось тихое помешательство. Если это и была правда, то все же я никогда не видал более кроткого и исполненного глубокой тоски безумия, какое было у нее. Когда бы я ни приходил на почту, она была уже там, стоит и ждет своей очереди.

Так как заведующий почтой был одновременно бакалейным торговцем, то он начинал, конечно, с тех, кто приходил к нему за солью, за крупой или за кофе, таким образом, в ожидании очереди, оставалось довольно времени для разговоров. В высшей степени щепетильный и пунктуальный в исполнении своих двойных обязанностей, дядя Гишар никогда не смешивал одних с другими и этим еще более затягивал время ожидания.

Как бакалейщик он носил белый передник и соответственную этому костюму фуражку, а как директор почтовой конторы дядя Гишар надевал форменную суконную куртку и черный бархатный берет. Ни за какие блага в мире он не согласился бы отпустить горчицы или перцу своим покупателям, имея на голове берет, и точно так же, ни за что на свете не отдаст письма, которое, быть может, заключает в себе роковую весть о жизни и смерти, если не снимет белого передника, испачканного лавочной пылью, и не наденет берета.

Таким глубоким уважением был проникнут этот достойный человек к своим общественным обязанностям. Каждое утро тетка Жуан начинала мне в сотый раз рассказывать свою печальную повесть:

– Они поехали ловить рыбу в открытое море. Вдруг налетел шквал, да такой сильный, что пришлось спустить паруса и грести поскорей к мысу «Возлюбленный», но, как они ни бились, не могли к нему пристать; ты понимаешь, Ромен, что с таким матросом, как мой Жуан, им нечего было бояться: они наверное встретили какой-нибудь корабль в открытом море, который их и подобрал.

Ведь это же часто случается… не правда ли, та же история была с сыновьями тетки Мелани. Может быть, их высадили в Америке. А когда они возвратятся домой, воображаю, как вырастет Жером. Ему ведь было тогда всего четырнадцать лет. Четырнадцать да шесть, сколько же это составит вместе? Двадцать лет! Двадцать лет! Он будет уже совсем взрослый, настоящий мужчина!!

Она не допускала даже мысли, чтобы они могли погибнуть и не вернуться домой… Незадолго до своей смерти позвала священника, отдала ему три золотых для передачи Жерому, когда он вернется домой.

Несмотря на крайнюю нужду, голод и холод, бедняжка сберегла эти деньги меньшого любимца.

Отец поехал в плавание на три года, а проплавал ровно 6 лет. Капитан на фрегате менялся несколько раз, но весь экипаж оставался в Тихом Океане до тех пор пока, судно не испортилось и его необходимо было починить.

Глава II

Мне было 10 лет, когда отец вернулся на родину. Это, радостное для нас с матушкой, событие произошло в одно воскресенье после обедни. Я сидел на гати возле входа в гавань и смотрел, как таможенное дозорное судно причаливало к берегу. Рядом с лоцманом стоял какой-то моряк в военной форме. Его можно было увидеть издали, потому что на нем была надета парадная форма, а рядом сновали таможенные матросы в простых куртках.

Каждый день у нас на гати собиралась своя обычная публика старых моряков, которые, в какую бы ни было погоду, ни за что не уйдут с берега раньше конца прилива, и только часа через 2 после него расходятся по домам.

– Ромен! – сказал мне капитан Гуэль, опуская подзорную трубку, – твой отец приехал, беги скорей на набережную, если ты не хочешь, чтобы он очутился здесь раньше тебя! – Мне очень хотелось бежать, но я почувствовал, что от радости у меня словно подкосились ноги. Когда я прибежал на пристань, таможенное судно уже причалило к берегу и отец высадился на берег. Его окружили со всех сторон, жали ему руки, наперерыв предлагали угощения в кабачке. Но он отказался.

– Нужно поскорей поторопиться домой, обнять жену и сынишку.

– Да мальчонка твой уж тут, вот он стоит!

Вечером, хотя погода и резко изменилась к худшему, и буря шумела и море бушевало, но в нашем домике не зажигали восковой свечи перед образом Богоматери.

За последние шесть лет плавания отец насмотрелся на белом свете всяких чудес, а я никогда не уставал слушать его рассказы. По виду он казался нетерпеливым и даже суровым, но на самом деле был самый добрый и покладистый человек; он никогда не уставал говорить со мной и рассказывать мне не о том, что его занимало, и было ему интересно по воспоминаниям, а, наоборот, по много раз повторял именно то, что нравилось моему детскому воображению.

Среди его рассказов у меня был один любимый, который я не уставал слушать никогда, а именно был рассказ о том, как отец был в гостях у дяди Жана.

Во время стоянки в Калькутте отец мой наслышался разговоров о каком-то генерале Флоги, который находился на службе в английском посольстве. Говорили, что он был родом француз и поступил волонтером на службу к Берарскому королю.

Он ходил сражаться с англичанами и удачным действием спас от гибели индийскую армию, за что его и сделали генералом. В другой битве ему оторвало ядром руку, и он вместо оторванной руки – сделал себе серебряную. Когда после этого он торжественно въехал в столицу, держа своего коня за повод этой серебряной рукой, то жрецы упали на землю и преклонились перед ним; при этом они объявили народу, что в священных книгах Берара сохранилось такое предание, будто царство их достигнет высоты своего могущества тогда именно, когда войска его будут находиться под начальством человека, пришедшего с запада, и которого все узнают по руке, сделанной из серебра.

Отца моего представили этому знаменитому военачальнику, который охотно признал его своей родней и принял с большими почестями. Это и был наш дядя Жан с материнской стороны. Он обращался с моим отцом как нельзя лучше и хотел даже устроить ему торжественный въезд в столицу. Но только служба морская строгая, и отцу пришлось отказаться от всех этих чудес и не отлучаться из Калькутты. Этот рассказ произвел страшно сильное впечатление на мою детскую фантазию.

Дядя с серебряной рукой наполнял собой все мои помыслы, я только и мечтал, что об настоящих слонах, паланкинах и сказочной роскоши индийской жизни.

Мне постоянно представлялись солдаты, телохранители дяди, которые несли дядину серебряную руку.

До этого времени я благоговел перед нашим церковным привратником с его алебардой и шляпой, украшенной золотым галуном и перьями, но с тех пор, что я услыхал о двух индийских солдатах, которые были к тому-же еще невольниками моего дяди, мне казалось смешно, как это я мог прежде так восхищаться великолепием и шляпы и алебарды.

Отцу моему нравился энтузиазм, с которым я слушал его рассказы, – зато матушка была в это время настоящей мученицей. Своим материнским чутьем она угадывала, какое впечатление производили на меня эти истории и к каким результатам все это могло со временем привести.

– Ну, зачем ты ему все это рассказываешь, – с тоской говорила она, – он наслушается тебя, да и сам захочет путешествовать, скитаться по белому свету, уплывет в море!..

– Что же за беда, – отвечал ей на это отец, – когда вырастет, пусть будет моряком, как я, и почему бы ему не отличиться так же, как наш дядя Жан?

– «Мне сделаться таким, как дядя Жан, – думал я в это время. – Боже мой! Какое это будет счастье, какой восторг! Отличусь, непременно отличусь, как вырасту, сейчас же уйду в море!» Отец и сам не подозревал, до какой степени он разжигал мою врожденную страсть к путешествиям и к приключениям.

Очевидно, матушке приходилось примириться с мыслью, что я тоже буду моряком. С материнской нежностью она придумывала только, как бы облегчить мне первые шаги этой суровой, полной борьбы и опасностей, жизни, которая ждет каждого моряка, и умоляла моего отца бросить навсегда военную службу на корабле с тем, чтобы, когда он поедет по вольному найму в Исландию, на ловлю рыбы, то взял бы меня с собой, чтобы под его командой я начал суровую школу и сделал первые шаги.

– Все же мне будет не так страшно, если на первый раз он поедет вместе с тобою! – Таким путем она хотела удержать нас обоих на эту зиму дома, потому что ловля рыбы у Исландских берегов начинается только весной, а зимой отдых: идет разгрузка, починка судов и сборы к весне.

Но что значат все наши расчеты, надежды и соображения перед волей рока, который распоряжается нами самовластно и без нашего ведома и посылает нам неожиданно – радость и горе!

Отец мой вернулся домой в августе. С самого его приезда погода стояла чудесная, а потом вдруг испортилась. В сентябре это почти всегда бывает: после периода затишья начинаются бури и ураганы. Только и разговоров было, что о кораблекрушениях близ наших берегов.

Глава III

Один пароход потонул с людьми и грузом у мыса Бланшар. Несколько лодок из Гранвиля пропало без вести, а близ Джерсея все море было покрыто обломками разбитых бурею судов, и даже на сухой земле дороги были завалены сломанными ветками, сучьями и вырванными с корнем кустами. Масса зеленых яблок нападала на землю; ветер безжалостно сбил их с родного дерева и они, совсем твердые и кислые, валялись повсюду.

Самые яблони сильно пострадали: некоторые совсем вырвало с корнем, а листья унес вихрь и кружил по земле. Они так пожелтели раньше времени, точно их обожгло огнем.

Все жители Пор-Дье находились в большом страхе, потому что к этому времени возвращаются наши моряки с Новой Земли.

Такая погода продолжалась без перерыва почти три недели.

Наконец однажды вечером вдруг наступило полное затишье и на воде и на суше. Я уже думал, что полоса бурь совсем миновала и снова начнется хорошая погода, и мы с отцом пойдем ловить рыбу. Но за ужином, когда я предложил ему пойти пораньше утром расставить сети, которые были убраны во время бури, он только усмехнулся на мое предложение. – Завтра такой шквал налетит на нас с восточной стороны, что только держись! Солнце зашло в тучу багрового цвета, на небе сильно вызвездило, море точно стонет вдали, а от земли пышет теплом. Увидишь, что завтра будет такая буря, какой тебе еще никогда не приходилось видеть!

Поэтому на утро, вместо того, чтобы идти ловить рыбу, мы стали тесать камни для нашей рубки.

Еще на рассвете поднялся западный ветер, небо было грязно-серого цвета и пересекалось в разных направлениях зеленоватыми просветами, море ушло далеко и только издали доносился его глухой шум, точно вой, то бешеный, то жалобный.

Вдруг отец бросил работу на крыше рубки, остановился и стал пристально смотреть вдаль. На далеком горизонте появилась маленькая белая точка; несомненно, это было судно, которое зловеще вырисовалось на темном фоне серого неба.

– Зачем они сюда идут! Точно не знают, что теперь пристать к берегу нельзя: прямо лезут на верную смерть!

Дело в том, что во время западного ветра берега Пор-Дье были совершенно недоступны.

Молния прорезала тучу, осветила нам на мгновение это судно, а затем оно снова исчезло. Облака ещё сгустились и быстро бежали по небу, черные, зловещие, точно клубы дыма от пожара, разносимые ветром.

Мы с отцом побежали на пристань. Туда же сбежала вся деревня. Все видели судно, значит, оно действительно существовало, и ему грозила неминуемая, страшная опасность.

И в открытом море, и вблизи у наших ног, направо, налево, сколько можно было видеть, море превратилось в одну кипящую пену, точно снежные горы двигались и крутились… Прилив надвигался быстрее обыкновенного с таким оглушительным шумом, что ничего нельзя было расслышать на берегу. Несмотря на то, что ветер гнал облака со страшной силой, они спускались все ниже и ниже и, казалось, легли, всей своей тяжестью на белую клокочущую массу воды.

Судно снова замелькало, теперь уже можно было рассмотреть, что это бриг и что он точно замер на одной точке.

– Вот он выкидывает свой брейд-вымпел, – сказал капитан Гуэль, не отрываясь от подзорной трубы, – это бриг братьев Леге.

Братья Леге были самые богатые судовладельцы во всей нашей округе.

– Они просят выслать лоцмана. Да, хорошо им просить, но кто же отважится теперь выйти к ним в открытое море!

Эти слова принадлежали именно самому лоцману, дяде Гузару. Все, стоящие на берегу, были люди, хорошо знающие свое дело, а потому с ним никто не стал спорить, ибо отлично понимали, что он говорил правду.

В эту минуту со стороны деревни увидели старшего из братьев Леге, он бежал, спотыкаясь, к берегу. Ветер был так силен, что мешал ему бежать. Он несколько раз подхватывал его, как охапку старого платья, отбрасывал в сторону. Кое как, с невероятными усилиями, падая, поднимаясь, снова падая, перекувыркнувшись несколько раз, он добрался до береговой насыпи, за которой мы все приютились от ветра. По дороге он потерял свою шляпу и даже не пытался ее догнать и отнять у ветра; одно это уже показывало присутствующим, до чего он был расстроен и напуган, потому что братья Леге были не такие люди, чтобы могли что-нибудь терять; это было давно всем известно. Уже по одному этому все узнали, что бриг принадлежит ему. Сейчас же он подтвердил это и прибавил, что его выстроили и снарядили в Байоне, что экипаж состоит из басков, что он в первый раз вышел в море и не был еще застрахован.

– Я дам двадцать су с бочки, только введите его в порт, – кричал Леге дяде Гузару, дергая его за рукава и за полы.

– Все это прекрасно, – отвечал лоцман; – но чтобы его ввести в гавань, надо прежде выйти к нему в открытое море, а как это сделать?

Волны были так велики, что заливали дамбу, ветер все усиливался и с бешенством уносил в море все, что попадалось ему на пути: камни, песок, водоросли, крыши сторожевых будок и доски; небо, казалось, совсем спустилось в море, и оттого вода и пена казались еще чернее и зловещее.

Когда бриг увидел, что лоцмана с берега ему не высылают, он повернул вдоль берега, видимо, стараясь удержаться на одной линии. Положение его было безвыходное: ждать на одном месте, это наверное значило погибнуть, пытаться же войти в гавань, это тоже было бы крушение, и даже более вероятное. Народ продолжал бежать на взморье со всех сторон. В другое время было бы забавно смотреть, как вихрь выбивал бежавших из рядов, и они, катаясь по земле, старались изо всех сил подняться, поднимались и падали снова. Женщины, как более слабосильные, ложились прямо на землю и ползли на четвереньках.

Леге все не переставал бегать от одного к другому и кричал не своим голосом:

– Двадцать су с бочки! Сорок су!

Он плакал, рвал на себе волосы, умолял, ругался, проклинал судьбу и сулил деньги.

– Вот вы все такие разбойники! – кричал он вне себя: – лезете с услугами, когда не надо, а когда представляется настоящая опасность, вы прячетесь как кроты по своим норам.

Никто ему не отвечал. Некоторые покачивали головами и отворачивались от него, или отходили в сторону, чтобы не слышать его проклятий и ругательств.

– Вы все дрянь дрянью, – кричал он: – тут 300 000 франков пропадают, гибнет целый экипаж людей – а вам все равно. Вы все подлецы и трусы!

Мой отец выступил вперед.

– Давайте лодку, – я попробую их спасти!

– Кальбри, ты храбрец! Ты один честный человек!

– Ну если Кальбри поедет, то я пойду с ним, – сказал дядя Гузар.

– Двадцать су с бочки, сорок су! Я от своего слова не отступлю! – Продолжал кричать Леге.

– Мне ничего от вас не надо, – ответил лоцман с досадой, – и мы пойдем совсем не для вас, значит, отвяжитесь с вашими деньгами, но если я погибну, и моя старуха придет к вам попросить два су на хлеб в воскресный день, то хоть тогда не откажите ей в этом.

– Кальбри, я усыновлю твоего парнишку, – кричал Леге.

– Не в этом дело, – отвечал сурово отец, – а вот нам необходимо достать лодку дяди Гассома. Дашь, Гассом?

Эту лодку звали Сен-Жан, и была она знаменита на всем нашем берегу тем, что на ней можно было ехать с парусом в какую угодно погоду.

– Я не отказываюсь дать лодку, – отвечал с видимым смущением дядя Гассом, – но я доверяю ее одному Кальбри и он же должен привести ее обратно.

Отец схватил меня за руку. Мы пустились бежать к тому месту, где была привязана лодка. В одну минуту мы укрепили парус, прикрепили якорь и руль. Кроме лоцмана и моего отца, еще надо было третьего матроса.

Один из двоюродных братьев вызвался ехать, но его старались удержать и отговорить.

– Кальбри едет же, однако, – ответил он, – ну и я поеду!

Отец взял меня на руки, и голосом, который я слышу и теперь так же ясно, как я слышал тогда, сказал мне, целуя меня: – Бог один знает, что может случиться со мной, скажи матери, что я целую ее!

Главная трудность заключалась в том, как выйти из гавани. Бечевщики напрасно старались тянуть лодку вдоль дамбы, они не могли справиться с волнами, потому что порывами ветра у них вырывало веревку и сами они падали беспрестанно на землю. Береговая дамба почти вся была залита водой, между тем надо было как-нибудь приспособиться, чтобы вывести лодку в открытое море.

Сторож у маяка обвязал себя веревкой с привязанным на ней кабелем (перлинь) и, пока люди тянули за бечевку, он шел вдоль по парапету, придерживаясь обеими руками за железные перила. У него не было надежды, что он один выведет Сен-Жан, так как 50 рук с трудом могли ее тащить на канате, но он хотел только зацепить канатом якорь, который находился в конце дамбы, тогда лодка найдет точку опоры и может двигаться. Три раза волна его совсем заливала, но он привык к таким водяным сюрпризам и ему удалось-таки в конце концов зацепить перлинь. Сен-Жан начал медленно подвигаться, ныряя так глубоко в воду, что каждую минуту волна могла его залить и опрокинуть.

Но вдруг натянутый канат ослабел и Сен-Жан понесся вдоль дамбы все быстрее и быстрее.

Я взобрался на батарейный гламс, уцепился руками и ногами за сигнальную мачту и стал смотреть. Мачта гнулась и трещала под моей тяжестью, как живая, как в то время, когда ее качало ветром на полянке родного леса.

Я заметил у руля отца, а рядом с ним стояли два человека, откинувшись назад спиной к ветру. Сен-Жан летел скачками, то он на минуту останавливался, то снова исчезал в волнах рассвирипевшего моря, которое играло с ним, как со щепкой, и покрывало пеной и водяной пылью.

Как только погибающий бриг заметил попытку отважных моряков его спасти – он переменил направление и повернул прямо к маяку. Сен-Жан, очутившись в открытом море, шел ему наперерез и через несколько минут они соединились. Лодка подошла под бугсприт большого судна, завертелась на одном месте, но ее тотчас же привязали.

– Буксировка не удержится, – сказал возле меня чей-то голос.

– Если бы даже она и удержалась, то им все-таки невозможно взобраться на бриг! – отвечал ему другой.

В самом деле, мне тоже показалось совершенно невозможным, чтобы Сен-Жан мог так близко подойти к бригу, и чтобы дядя Гузар мог на него прыгнуть. Или дядя Гузар должен был свалиться в море, или лодка потонуть. Соединенные вместе, носимые одним и тем же порывом ветра, толкаемые одной и той же волной судно и лодка приближались к входу в гавань.

Когда бугсприт заливало волной и палуба становилась ребром, видны были мостик и фигуры людей, которые цеплялись за что попало, только бы не свалиться в море.

– Поднимайся же, дядя Гузар, ну еще, еще! Старайся же, голубчик! – Кричал Леге подпрыгивая.

Уже три или четыре раза дядя Гузар делал попытку вскочить на палубу судна, но в это время волна разъединяла их и на такое пространство отбрасывала друг от друга, что это становилось невозможным.

Наконец бриг поравнялся на один момент с Сен-Жаном и, когда волна подняла его, лоцман кое-как перепрыгнул на палубу и крепко уцепился за ванты.

Казалось, ветер победил все препятствия, все сровнял, разрушил и снес: он дул не затихая ни на секунду, не давая вздохнуть ни людям, ни воде; при этом и ветер и море так ревели, что ничего не было слышно. Под этим натиском урагана волны вздымались бесформенной громадой и в вихре поглощали друг друга и рассыпались, как горы снега.

Бриг несся, как стрела, подхваченная бурей. Его мачта и парус еле-еле держались.

Море казалось издали одной белой скатертью пены; время от времени судно начинало подбрасывать, как перышко, всякую минуту море могло его поглотить. Во время одного из таких натисков сорвало стеньгу. Из воды мотался один клочок паруса; бриг летел по волнам траверсом. Ему оставалось всего каких-нибудь 100–200 метров до входа в гавань. Вдруг один общий крик вырвался у всех присутствующих на берегу. Лодка дяди, на которой оставались мой отец и его двоюродный брат, следовала за бригом на небольшом расстоянии от него, чтобы не разбиться об его массу, но вот на бриге подняли треугольный парус; бриг перерезал дорогу лодке и совершенно закрыл ее своей темной массой. Две секунды спустя бриг вошел в фарватер.

Я, конечно, следил с напряженным вниманием только за лодкой и видел, что бриг вошел в гавань, а лодка нет.

Стесненная проходом брига, она не успела попасть за ним, потому что вход был слишком узок и она летела к маленькой бухте, вправо от мола.