Текст книги "Газета День Литературы # 123 (2006 11)"

Автор книги: Газета День Литературы

ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО
(В БЕЛГОРОД – НА РОДИНУ СУДЬБОНОСНЫХ РЕШЕНИЙ)

Многоуважаемый Евгений Степанович!

Уважаемые члены Правительства и Белгородской областной Думы!

Уважаемые белгородцы!

По стародавней пагубной привычке мы искали себе убедительные аргументы на Западе – вот-де, смотрите – во Франции защищают французский язык! Пекутся о нем! Меры принимают.

И вдруг – Благая весть из Белгорода! Весть умная, своевременная и долгожданная: Распоряжение Правительства Белгородской области, направленное на искоренение сквернословия среди населения Белгородской области.

Слава Богу! Правда пока только Белгородской! А ведь и Россия «Сибирью прирастала», сначала только одним Ломоносовым!

Разойдутся круги по воде! Не только же скверное слово имеет скорость звука в России, но и слово высокое полетит по России с Юга. Пусть же теперь Россия в своем духовном очищении прирастает Белгородом!

Литературное поле России сегодня так же, как и все поля российские, долы и веси – не просто осаждается сквернословием, но подвергается настоящему поруганию. Поэтому писатели России скорее, чем кто-либо иной, догадались о смысле происходящего на месте священного Прохоровского поля. Это его подземный гул и ропот по поводу обращения с русским словом был услышан белгородцами. Будет услышан он, уверены мы, и на Мамаевом Кургане, и на поле Куликовом, и на родине Ломоносова, и в шукшинских Сростках, и в пушкинском Михайловском, где покоится «эхо русского народа».

– Что же придумали, какое чудо-способ изобрели белгородцы для борьбы с самым откровенным антирусским оружием? – спросит сочувствующий нам обыватель – он же наш читатель, наш соотечественник.

– Может быть Правительство Белгородской области будет заниматься искоренением сквернословия с помощью новой модели автомата Калашникова? – спросят наши недогадливые оппоненты – сеятели злоречья по России.

Как всегда гениальное оказалось простым. Нет, не простеньким. Не запросто прекратится мат в общественном транспорте Белгорода, в студенческих курилках и «тусовках». Потому что простое – это всегда мужественное решение.

Мы назвали Белгород в нашем обращении – «Родиной судьбоносных решений». Добавим к этому от имени женской части нашего творческого Союза – с сегодняшнего дня мы называем Белгород еще и родиной подлинно мужских поступков. Ибо если сквернословие и ранило кого-нибудь особенно больно, то это была женщина-мать, помнящая о чистоте имени Богородицы.

Вот почему усилия Белгородско-Старооскольской Епархии, идущей на встречу с молодежью области с лаконичной проповедью-плакатом «Злоречивые… Царства Божия не наследуют», представляются нам началом новой культурной истории страны.

Трудно передать читателям весь перечень мероприятий правительственного распоряжения, потому что он велик и, может быть, заслуживает отдельной публикации на страницах всех общероссийских и региональных газет. В нем, что ни пункт – то абсолютное попадание! Замечено самое больное, самое важное, самое неотложное:

Здесь и конкурс социальной рекламы среди молодых художников.

И радиопрограмма «Кодекс жителя Святого Белогорья».

И блестяще сформулированная задача Трудового десанта: «Смоем „позор“ со стен и заборов».

Планируется конференция по народной культуре – «Русская народная песня».

В реализацию программы включаются историко-краеведческий музей и университет, лечебные учреждения и торговые предприятия, средства массовой информации в лице молодежной газеты с тиражом в 50 тысяч экземпляров!

Это уже настоящий государственный подход. Это программа не областного, а именно государственного значения и масштаба!

Скажем откровенно, дорогие друзья,

поддержки в нашем наступлении на сквернословие или хотя бы совместной активной обороны ожидали мы из других сфер и ведомств и особенно из среды ведущих славистов, увенчанных титулами академических мужей-языковедов. Да про-ожидались! Поддавшись всеобщему либеральному восторгу перед свободой слова, многие из них хотя и с осторожностью все-таки солидаризируются с проводниками низшего слоя языка в нашу повседневную жизнь. А некоторые, так называемые представители культуры – артисты, конферансье, – постоянно щеголяют бранным словом, не краснея при этом. Ответственны и издатели, публикующие циничные, вульгарные, наполненные сквернословием издания.

И, конечно, позор тем, кто, называя себя писателем, вносит в своих книгах в общество похабную брань, покрывая скверной слова издания, идущие к детям, матерям, убелённым сединами старикам.

Тем дороже нам Ваше начинание. Хотелось бы отметить, опираясь на наш писательский – суть человековедческий, психологический – опыт несколько исключительных особенностей этого Распоряжения и его конкретной программы.

Во-первых, программа сформирована и сформулирована предельно содержательно и филологически привлекательно – это уже залог успеха!

Во-вторых, она лишена того жанрового назидания, от которого совершенно отучено поколение молодых. Её параграфы оптимистичны и остроумны, а девизы воистину крылаты: «Мат – не наш формат!»

И, в-третьих, Вам, уважаемые коллеги и соотечественники, удалось схватить самый важный рычаг объединения – могучий, чистый, благородный язык. Как точно нашли Вы на благословенной Вашей земле то, что только и может объединить сегодня всех в России.

Вы словно бы услышали важные слова Ф.М. Достоевского: «Всякому обществу, чтобы держаться и жить, надо кого-нибудь и что-нибудь уважать непременно, и, главное, всем обществом, а не то, чтобы каждому, как он хочет про себя».

Этот «кто-нибудь» и «что-нибудь», объединяющий людей чистого помысла, оказался на Вашей земле – «великий и могучий русский язык». Или еще точнее – Слово, которое Вы защищаете как Бога. Бог же Вам и в помощь.

А среди земных помощников, кажется, лучше русских писателей и искать не приходится. Разлетится весть. Разлетится, очистится и возродится Русское Слово.

Валерий Ганичев, Валентин Распутин, Владимир Карпов, Василий Белов, Егор Исаев, Владимир Костров, Юрий Лощиц, Геннадий Иванов, Станислав Куняев, Леонид Бородин, Виктор Лихоносов, Николай Скатов, Валентин Сидоров, Михаил Ножкин, Лариса Баранова-Гонченко, Владимир Крупин, Валерий Шамшурин, Анатолий Парпара, Феликс Кузнецов, Сергей Котькало, Альберт Лиханов, Елена Кузьмина, Светлана Сырнева, Николай Дорошенко, Сергей Харламов, Николай Переяслов, Георгий Сорокин, Владимир Личутин, Нина Карташова и ещё 50 подписей.

Иван Наумов
РАСКАТЫ ГРОМА НЕБЕСНОГО
(к годовщине смерти Игоря ЛЯПИНА)

Вот уже год как нет с нами большого русского поэта Игоря Ивановича Ляпина.

Нет в физическом смысле, в духовном он продолжает жить в сердцах его товарищей по перу, работников Правления Союза писателей России, где он работал Первым секретарём. Его стихи звучат на литературных встречах, его фотографии и портреты висят в кабинетах Союза писателей, всё это говорит о большой любви к нему его товарищей и почитателей его таланта. Для меня Игорь Ляпин – олицетворение идеала русского человека, великодушного, доброго, талантливого, любящего свою Родину, свой народ. Он горько переживал предательский развал Советского Союза – его большого дома, так как родина его была и на Урале, где он родился, и в Никополе, где он жил и работал на Южно-трубном заводе.

 
И под Харьковом, и под Жмеринкой,
И в херсонской степи седой
Очарованные Америкой
Вы стоите ко мне спиной
 
 
Вы стоите с обманом под руку,
За добро принимая зло.
Дружба – побоку, братство – побоку,
Заколдобило, занесло…
 

Поэт горько переживал вхождение советских людей в «дикий капитализм», где рушились людские судьбы, опустошалась душа. Где обворованы были и обмануты миллионы простых тружеников, где нравственность и честь высмеивалась, где народное богатство в виде леса, газа, нефти превращалось в доллары и вывозилось кучкой воров-олигархов за границу. Где по территории опустошённых заводов бегали бездомные собаки, а помещения цехов были отданы под складирование сникерсов, жвачки и другой отравы, поступающей с Запада.

 
Вот опять – сиротлив, печален —
В ночь кричит заводской гудок.
Есть в тоскливом его звучанье,
Заводчане – никопольчане,
Душу давящий холодок.
 
 
Только память и сохранила,
Как звучал его трубный глас.
Столько бодрости, столько пыла!
И родного завода сила
С этим звуком входила в нас.
 

Работая долгое время на Северном Кавказе Игорь Иванович горько переживал насильственную депортацию в 1944 году ингушей, карачаевцев, чеченцев, балкарцев. Женщин, детей, загоняли в товарные вагоны и увозили в Сибирь, в холодный необжитой край, а отцы и мужья их в это время проливали кровь, сражаясь с фашистами. И это кощунство, это преступление вопросом сверлило мозг поэту, как же это могло произойти? Как же смогли объявить врагом народа сам народ?

 
У конвоя проста работа,
У насилия свой закон,
Семилетним врагом народа
Загоняют тебя в вагон.
 
 
И колёса не сбавят хода,
Хоть глядит машинист вперёд
С тайной мыслью: врагом народа
Объявляется сам народ.
 

Но самый тяжкий удар судьбы поэт получил во время трагической гибели жены, которая для него была всем.

 
Ты в облаке, плывущем над рекой,
Твой голос в звоне родниковой струйки.
Берёза, ветви опустив, как руки.
Стоит, как ты, склонившись надо мной.
 
 
Былое не развеется, как дым,
Я рад его любому отголоску.
Вот женщина поправила причёску
Стремительным движением твоим.
 

Разбитое горем сердце поэта находило утешение в воспоминаниях о жене, о юности, о студенческих годах в Литинституте, и это находило отражение в его стихах. А тема Родины проходит через весь его творческий путь. Каждая строка стихотворений о ней наполнена глубокой любовью и нежностью:

 
Весь мир Россия манит и тревожит,
И так непредсказуема она,
Что быть не обвинённой им не может
Во всех грехах, в любые времена.
 
 
Она и в омут бросится с размаху,
И на костёр безумная взойдёт.
И если на груди рванёт рубаху,
Так это уж действительно – рванёт!
 

Игорь Ляпин написал сотни стихотворений и баллад в традиции русской народной поэзии. Его поэзия чиста, понятна, актуальна, она отражает боль и нужды народа, несёт добро, свет, красоту, борется со злом. Его последний сборник “Гром небесный” наполняет наши сердца любовью к родной земле, к человеку. Поэтому Игорь Ляпин будет с нами всегда. Он то загорится рябиной красной, то птицей выкрикнет из-под небесья, то дождём прольётся из серых туч.

Иван НАУМОВ

Empty data received from HTML converter. URL: http://zavtra.ru/denlit/122/31.html

Александр Потёмкин
НАВАЖДЕНИЕ
Глава из нового романа “Химеры и экстазы разума”

Семен Семенович медленно просыпался. Сознание, впрочем, тут же начало шаловливо заигрывать с ним. То ему казалось, что он хотел открыть глаза и быстро встать, чтобы попить кофейку и присмотреть за своими барышнями. Одновременно оно требовало продолжить сон и досмотреть нечто особенное, а что именно, он сам запамятовал, но чувствовал, что это было что-то очень занимательное, и надеялся, что если опять уйдет в сновидения, – все всплывет само собой и он легко провалится в сладкие грезы. То мелькала мысль, а не поваляться ли в постели просто так и не представить ли себя в каком-нибудь, ну самом необычном обличии? Эта внутренняя катавасия продолжалась недолго. Химушкин крутился на кровати, принимая разные позы в надежде найти себя. То лежал на спине, то переворачивался на живот, то устраивался бочком, но сознание никакого определенного решения не подсказывало. Тут ему даже пришло на ум, что напористостью он доймет себя и что-то все же вспыхнет в его голове. Но ничего не происходило. Господин Химушкин продолжал кряхтеть и мучиться, а от горькой мысли о своей беспомощности захотелось даже всплакнуть. Дрожа от бессильной злости, он все же открыл глаза; без особого интереса осмотрев комнату, остановил взгляд на потерявших былую форму гаденьких ботинках. «Обувь совсем развалилась», – усмехнулся он. Но никакой горечи в его усмешке не было. Потом он перевел взгляд на пиджак, висевший на стуле. Карманы были вытянуты, хотя пусты, снизу свисали обветшалые нитки, а складки на рукавах походили на морщины старого лица. Локти не раз штопались, но неуклюже, поэтому смотрелись какими-то темными пятнами. «Пиджак совсем обтрепался и выгорел. А когда-то был отличного цвета. Табачного? – перебрал он в памяти. – Нет, цвета хаки. Да нет же, вишневый. Когда я его покупал? В 83-м? Или в 81-м? А, вспомнил, его подарила мне матушка, по случаю получения университетского диплома. Это был 79-й год. Так что ношу его уже 27 лет. Пардон, что, за это время я себе ни одного костюма не покупал? Нет же… На свадьбу я пошел в черном. Так я его в 90-м в ломбард сдал, но так и не выкупил. Тяжелое время было. Как после войны». Тут он перевел взгляд на постель и обнаружил, что белье серое, даже грязное. «Когда я его стирал? А, не помню. Целая вечность прошла. Да, собственно, какая разница…» Тут улыбка сошла с его лица так же неожиданно, как и появилась, скулы выступили, в глазах появилось безразличие, морщины избороздили лоб.

За окном лил дождь. Вставать не хотелось. Под одеялом было тепло и уютно. У мысли (впрочем, подобные мысли в последнее время возникали у него все чаще) – представить себя в каком-нибудь невероятном обличии – неожиданно появились ноги, и она пошла бродить и скандалить в голове Семен Семеновича самым странным образом. Увидеть себя стулом, на котором висел. Ну, вот еще что… Пришла идея представить себя какой-нибудь невысокой башней (Семен Семенович боялся высоты), чтобы созерцать жизнь любимого города и осматривать его из конца в конец. Эта идея выглядела более интересной, но господин Химушкин решил лишь сохранить ее в памяти и продолжал поиск чего-то совершенно особенного. Он попеременно представлял себя грачом, телевизионной камерой, подслушивающим устройством, женским халатом, письмом президенту, начальником тюремной камеры… А в момент отчаяния – Семен Семенович никак не мог остановиться на чем-то конкретно, – даже вообразил себя на миг бюстгальтером (у него была некоторая слабость к женской груди). Ему нравился третий размер, и он готов был уже увлечься этой идеей и начать испытывать изумительные ощущения, как в голову совершенно неожиданно пришла другая напасть – превратиться в пшеничное зернышко. И не просто стать злаковым семечком золотистого цвета, а прожить весь долгий путь этой замечательной крохотульки. И проследить не извне, не взглядом наблюдателя – агронома или колхозного старосты, а изнутри, как бы являясь самим семенем. Но с душой, сердцем и разумом. Не с абстрактными какими-то чувствами и мыслями, а собственными, выстраданными, химушкинскими. Да, у этого московского чудака была необыкновенная способность к самым противоречивым ощущениям. В его забитую виртульными фантазиями голову могло прийти все что угодно.

Вот он уже ощутил себя лежащим в амбаре незнакомого земледельца. И представил себя не обычным мужчиной пятидесяти одного года, с бородавками на лысой голове и ростом 180 см, а пшеничным зернышком, покоящимся на куче семян у самого земляного пола перед мышеловкой. Правда, и не совсем обычным семенем, а как бы даже человечком, помещенным в оболочку зерна. Впрочем, никаких неудобств эта странная метаморфоза ему не причиняла. Химушкин чувствовал себя как бы на нелегальном положении. Он слышал и видел все, а сам был совершенно незаметным и неузнаваемым. Кому бы в голову пришла такая смелая мысль, что этим едва заметным желтым пятнышком был он сам? Как раз в этом и состояла его нынешняя главная идея: быть совершенно незаметным. Поэтому никто не смог признать в нем не только столичного жителя Семен Семеновича, но даже человечка вообще. В этом необычном состоянии он мог сколько угодно предаваться фантазиям. Что, собственно, и являлось высшей целью его скромной по средствам жизни. Может ли что другое позволить себе москвич, живущий на жалкую пенсию и пару сотен долларов от аренды небольших коммунальных комнат? Давеча господин Химушкин слышал, что хозяина амбара звали Тарасом Ярославовичем Сандаловым. Он даже несколько раз видел его. Коренастый, плотный мужичок. Бледнозеленые глазки выдавали в нем рассудительную личность, а толстенький не по росту живот – страстного любителя калорийно поесть и изрядно выпить. Ведь ничем другим, более важным, на селе себя не порадуешь. В начале сентября скрипучая дверь в амбар вдруг отворилась, и на пороге появился сам хозяин. Химушкину нравились любые визиты агрария. Он с удовольствием наблюдал, как Тарас Ярославович, потирая руки, с горящим радостным взглядом, вынимал из мышеловки трофеи, складывал грызунов в плетеную торбочку. Потом наживлял мышеловку новой приманкой – чаще это было сальцо, а иногда даже кусочки карпа, почему-то поплевывал на них и, долго не отрывая взгляда, пятился к выходу. «Любит мужичок мышей ловить, ох как любит. Да и жизнь у него красивая, свободная, – размышлял столичный житель, – не то что у меня, да и вообще в нашем городе. В нем часто сам оказываешься приманкой. Так и ждешь, что тебя кто-то съест, и не то что прожует – полакомится. А потом зубы палочкой прочистит и повторно твои шматочки прожует, а просто без особого интереса глотнет – и нет тебя. И был таков, даже могилки на кладбище не сыщешь». Тут Семен Семенович дружелюбно бросил: «Привет, старина, я уже давно не сплю. Интересно это у вас. Прощаться совсем не хочется. С чем пожаловал?» Сандалов протер рукавом глаза и, не обращая никакого внимания на приветствие Химушкина, подошел к незнакомому для столичного жителя агрегату, выглядевшему поржавевшим и дряхлым, лениво скинул на землю обветшалый хомут, свисавший с ручки агрегата, прокрутил ею несколько раз, как бы прислушиваясь к звукам. «Вот так уже лучше, так… Крутись, крутись, иначе твой хозяин денег не заработает», – проговорил он. Старое железо заскрежетало, подалось, лопасти вентилятора заскрипели и стали медленно вращаться. «Что это он собирается делать?» – насторожился Семен Семенович. В утренней сельской тишине скрежет металла особенно бил по ушам, вызывая неприятные предчувствия.

В куче пшеничных зерен, где расположился Семен Семенович, находилось еще около пятнадцати тысяч семян. Но все попытки отыскать в ней собеседника наглухо проваливались. Никто не давал о себе знать. Как будто все куда-то спрятались или заложили уши ваткой. Тут, впрочем, Химушкин подумал, что столь страшные звуки ранним утром могут растормошить души соседей и, вполне возможно, кто-нибудь выдаст себя протестным заявлением. Но опять никто не проявился, так что странному москвичу оставалось лишь скандалить в собственном разуме. «Счастливцы, – подумал он, – ничего их не беспокоит. Если бы я сам лежал в этой куче посадочного материала, то лишился бы возможности на всхожесть. А как же без нее? Нет-с! Такая жизнь мне вовсе не нужна. Ведь всхожесть, несмотря на некоторую буржуазность и эволюционную пошлость, открывает много потаенного и забавного. Но что собирается с нами делать этот фермер? Вид у него решительный. Говорят, пшеничное зерно варят для свиней. Смешивают с картофелем, свеклой и разносят по корытцам, чтобы свиньи прибавляли в весе. Росли в цене! Неужели надо готовить себя к тому, что съедят? Интересно! Немыслящему существу естественно и спокойно отправиться в котел для варки пищи, а мыслящему? Какой силой духа надо обладать, чтобы не потерять рассудок от такой переделки? Да-с! Трудновато! Во что же я превращусь в кишечнике кабанчика? Выживу ли под ударами клыков, под воздействием желудочного сока, уплотнения кишечника? Протащить свое сознание через свинячие внутренности! Ох, не каждый позволит себе такое путешествие. Но почему человек легко обольщается внешним миром, однако страшно боится заглянуть в само чрево природы? Совершенно не испытывает ностальгию по собственной колыбели? Чтобы не испугаться самого себя? Субстанции, из которой он возник? Не потому ли, что был помещен в утробу случайно? Помимо собственной воли? Тут можно предположить, что мечущийся в антитезах разум – между пространством, временем, движением и телом – вывел из маршрута сознания потребность экскурсии по лабиринтам материнской плоти. Нельзя увлечься тайнами собственного рождения, если за тобой неотступно и постоянно охотится смерть, а ум, ставший вместилищем страха перед неминуемой кончиной, обязательно наполнит каждую клетку тела желанием прожить свой срок в нескончаемых удовольствиях. У кого вызовет радость перспектива побывать в утробе какой-либо женской особи? Очень немногие способны испытать потребность к такому вояжу». Тут Семен Семенович поймал себя на мысли, что если бы он обладал неким капиталом, скажем, около одного миллиона долларов, то обязательно выстроил бы в Москве монумент высотой в десять метров, изображающий женское тело изнутри. Чтобы каждый желающий смог заново прочувствовать или «вспомнить» все ощущения, которые возникают у новорожденного вплоть до появления на свет. Или испытать переживания (боль либо сладострастие) тех, кого проглатывает крокодил или прожевывает иной хищник. Вот это настоящий экстрим! Можно и прибыльный бизнес создать. «Нет, что-то другое мой аграрий затевает, – господин Химушкин даже взбодрился. – Почему-то сетку на окнах укрепляет. Я так понимаю, что эта сетка прежде всего от птиц ограждает, чтобы нас не выклевывали. Хозяин не столько о нас заботился, сколько о себе. Мы же его собственность. А теперь? Чего же он опасается? Может, крупных ястребов или сов? Их в этой округе много. Что им наша мелкая сетка? Одним ударом клюва они ее в клочья изорвут. Но что может привлечь крупных хищников в нашем амбаре? Или он боится уродливого отражения с высоты птичьего полета людского быта? Да-с! Какие безобразные картины тут возникнут! А может быть, его пугает безграничное пространство, открывающееся за этим оконцем? Человеческая программа выстроена таким образом, что пространство побуждает размышлять о жизни. Но, размышляя о ней, невозможно думать о мертвых. Их-то в миллионы раз больше. А не заботясь о мертвых, разве можно найти успокоение разума? Размышлять и вспоминать о них не так, как нынче, по чисто традиционному представлению, а иначе? Не ставить в церкви свечки, а на могилках цветы, красными яйцами на пасху не обкладывать усыпальницы. Это же абсолютно примитивное выражение „заботы“ и „дум“ об ушедших. Эти ли излишества им нужны? Только ли на это способен наш разум? Самое невероятное заключается в том, что до сих пор большинство боится признаться, что после смерти ничего нет. Да-с! Ничего! Даже тьмы нет! Даже никакой пустоты там нет! Не будучи я убежден в этом, мне пришлось бы всю жизнь еще больше насмехаться над собой. Буквально глумиться над собственным разумом. Поэтому приходится смотреть на себя с глубоким презрением. А как жить в мире, который ненавидишь? Стыдиться, что оказался в нем. Прячешься от всех, перевоплощаешься, рвешься вон из Химушкина в разные стороны. И в упоении прошлого поиска частенько основательно забываешь самого себя. Даже прилагаешь силы, чтоб очнуться, но долгое время никак не удается вспомнить: кто таков, в какое время живешь и в чем, собственно, нуждаешься. И теперь нашел себя в любопытном занятии и изумляюсь своей настойчивости. Да-с! Горькое признание. Человек устроен очень уж парадоксально, если не сказать, неудачно. Какая колоссальная разница в пределах этого довольно кислого вида! А я сам? Ужас! Ужас! Бр-бр-бр. Тьфу! Хочется без конца плеваться, вернее отплевываться, от таких заполонивших мир, шмыгающих мизерных фигурок! И прежде всего – от самого себя! Да-с! От самого себя! Тьфу! Надо признаться, я такого вовсе не ожидал! Предполагал одно, романтика сводила с ума, мечтал пополнить род людской великолепным содержанием, навязчиво лезли в душу желания освободиться от идеологии, вырваться из кабалы труда, стряхнуть с себя гнет нищеты, сбросить оковы религии, а что вышло? Я оказался совершенно не тем материалом! Польстился на стыдливые уловки прятаться в других видах. Вот, мой фермер мешки с каким-то мелким помолом приготовил, или это порошок? Красный! Запах странный. Теперь вот он лопату достал, переставил мышеловки, совок в руки взял. Что же будет? Интересно-то как! Какого сюрприза судьбы ожидать, Семен Семенович?»

Господин Сандалов, орудуя совком, наполнил пшеницей старую машинку. Когда Химушкин вместе с другими пшеничными зернами скатился из совка в бункерок агрегата, дух радостно перехватило. Все предыдущие размышления забылись, душа замерла от приятных ощущений. Вспомнилось, как в далеком детстве он на санках с Воробьевых гор вихрем мчался к Москва-реке. Ух! Из потока прежних соблазнов и увлечений в памяти чудаковатого москвича вдруг вспыхнула картина из прошлого: он оказался в сугробе с краснощекой школьной подружкой, то ли Валей, то ли Варей. Они тогда еще не целовались, а так, любили вместе покувыркаться. Инстинкты «защиты жизни» еще не проснулись, а программа секса лишь оживала.

Тут Семен Семенович увидел, что Сандалов начал опять крутить ручкой. Машинка загромыхала. Соседи запрыгали, заерзали, стали скатываться на разные решетки. В первую попадали битые, ломаные зерна, шелуха и полова, на нижнюю решетку сползала полнотелая пшеница. «Отходы пойдут в пищу свиньям, – подумалось Химушкину, – а что с нами будет?» Семен Семенович был столичный житель, поэтому сельское хозяйство знал очень слабо. Этим можно объяснить постоянные вопросы, то и дело вползающие в его чудаковатую голову. «С чего начать? – вдруг услышал Семен Семенович голос агрария. – Свиньи уже покормлены. Начну-ка я с обработки семян ядохимикатами. Пора в поле выходить!»

– Хоть объясни, чего мне ждать? – бросил Химушкин. Однако он не был услышан, и фермер начал наполнять почерневшую старую ванну пшеничным зерном. Другой тут бы струсил, но Семен Семенович лишь заинтересовался.

– Что ты так часто шумишь? – вдруг услышал он женский голос.

– А кто вы? Мы знакомы? – растерялся москвич.

– Я-то тебя давно знаю. Ты же Семен Химушкин из Центрального округа?

– Да-с! А вы кто? – бросил он как бы между прочим, а сам в душе очень возрадовался, что его узнали. Он всегда ждал случая, чтобы его кто-нибудь да признал. Например, что слышал о нем или чтобы заговорил с ним, несмотря на его незаметный гражданский и финансовый статус. Такие случаи общения с незнакомцами, знающими его, были действительно редким событием, поэтому чрезвычайно положительно влияли на душевное состояние Семен Семеновича.

– Наталья Несыкайло из санитарно-гигиенической инспекции.

– А я тут при чем? Почему вы рядом оказались? – заинтересованно спросил он.

– Уполномочена самим Онищенко. Мне необходимо проверить, как частный предприниматель Тарас Сандалов выполняет лицензионные договоренности. Вот он собирается протравить химией посадочный материал. А каково качество его химии? Какую норму закладывает? Не обманывает ли себя и окружающих? Добротный ли продукт использует? Это я не только о семенах. Да ты и сам стал предметом нашего исследования. Странные, даже опасные мысли у тебя в голове бродят! Надо изучить все, чтобы подготовить дело по отзыву лицензии.

– На что лицензии? – искренне удивился господин Химушкин. Он даже хихикнул от неожиданности. «Скажет тоже! – мелькнуло у него в голове, – а впрочем…»

– Как на что? На право проживания.

– Это, прошу прощения, где?

– В границах России. В куче пшеницы, даже на свалке мусора.

– А где мне жить, русскому-то? Я же в политику не вмешиваюсь, а скандалю лишь в собственной голове. Кого это сугубо личное обстоятельство может беспокоить? Никогда не думал, что в новой России могут быть такие ограничения. Я научился скандалить в самом себе еще при коммунистах. Да-с, я именно так выворачивался, потому что другого пути тогда не было. Воспаленный разум рвался наружу, но с большим трудом удавалось прятать его в собственной голове. Они-то разрешали. Или лучше сказать: не запрещали. А что, теперь уже нельзя? Странный какой-то, пожалуй… – тут он на минутку задумался и уже радостным тоном добавил, – даже чудесный закончик. Да-с! В нем истинная гражданская добродетель видна. В самой патетической форме! Великолепная энергетика чувствуется. Что-то похожее по существу можно встретить в Старом Завете. Правда, на другой манер. И даже как бы не об этом, но все о том же. В этих историях ярко изображены картины подавления сознания самым причудливым образом. Выстроена неправдоподобная для современных стереотипов программа разума. Сарра позвала в постель к мужу Аврааму Агарь, родившую ему Измаила. Рахиль, законная супруга Иакова, уложила на собственное ложе прелестницу Валлу, родившую Иакову двух сыновей, Лия уговорила Зенфу подарить эротическое наслаждение своему суженому. Многие известные дамы той давней эпохи – Иудифь, Эсфирь, Далила, Суламита, Мариамь, Ребекка и другие приводили к своим мужьям самых обаятельных женщин, всячески способствуя чувственному обогащению супругов. Они не только заботливо клали в постель к своим благоверным юных красоток, но с гордостью воспитывали их детей, поддерживали обольстительность этих женщин, одаривали их кремами и благовониями, обставляли быт шиком. Такие поступки считались высшим проявлением супружеской любви. Апофеозом преданности! В вашем новом законе проглядывает что-то подобное. Надо так горячо любить власть, чтобы приносить ей себя полностью. Без малейшего остатка для инакомыслия. Мне безумно нравятся исторические «заказы», кардинально меняющие сознание, перестраивающие всю человеческую программу. Возьмите большевиков: каким замечательным талантом надо было обладать, чтобы за ничтожный срок внедрить в ментальность масс, что убить отца, мать, брата во имя торжества политических целей – высочайшее людское предназначение! Да-с! На разум можно влиять самым замечательным образом. Или вспомните кровавые походы крестоносцев, костры инквизиции, печи концлагерей, разгул терроризма в современном мире. Чем примитивнее сознание, чем ниже интеллект, чем больше проповедует он банальности; чем громче звучит требование неукоснительного подчинения массового сознания, тем с большей готовностью принимаются обществом подобные перемены. Люди с такой прытью предаются наслаждениям, будто стоят на пороге кремации. С таким остервенением обогащаются, будто им дарована вечная жизнь. С такой скоростью глупеют, будто чей-то магический голос нашептывает: «Счета в банке неудержимо растут лишь у олухов!» Это что, не звенья одной цепи? Это ли не вмешательство в нашу программу самым замечательным образом? А почему я должен быть в стороне? Вы говорите, закон? Хочу его изучить, чтобы пользоваться им по-своему. Когда же вышел этот волнительный указ? Или вы действуете без циркуляров? По наитию?