Текст книги "Газета День Литературы # 79 (2004 3)"
Автор книги: Газета День Литературы
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)
Глеб Горбовский “НЕ “РАШЕН” Я, А – РУССКИЙ!”
НОСТАЛЬГИЯ
Юре Паркаеву
«...В Москву – разгонять тоску.»
Постарел, измаялся – увы:
не могу добраться до Москвы.
Сколотить способен на билет,
а, поди ж ты, не был много лет.
Знаю, там, как в сне берестяном,
дышит друг мой в переулочке одном.
Там почиет меж кладбищенских берёз
Свет-Есенин – властелин страстей и грёз.
Там земля как хлеб густая – не пустырь,
православной веры символ —монастырь.
Там клочки разогнанной тоски
и друзей усопших огоньки...
Постарел, извёлся, жив едва.
Но в груди, как колокол – Москва!
ПОДПИСЬ
Меня призвали не благие,
а так – сопение и потность,
и кошельки у них тугие...
И говорят: «Поставьте подпись.»
Суют какую-то анкету
под нос, а в пальцы – авторучку.
Но у меня желанья нету
свою поставить закорючку.
Тогда они достали флягу,
распространился дух коньячный...
И тут я плюнул на бумагу
и получил поджопник смачный!
Они ворчат: "Старик проклятый...
Жмот... Жаба в натуральном виде!"
А вы подделайте, ребята, —
я разрешаю... И – валите.
ЗА СТОЛИКОМ
Заглянул, по малому, в пивнушку:
выпить кружку жидкого пивка.
И узрел за столиком... старушку,
что «сушила» кружку в три глотка.
Испросил соседства – разрешила.
После третьей – вспыхнул разговор.
Оказалось, бабушка грешила
по отсидке срока за... топор.
Зарубила мужа-мудозвона:
он ее на стерву променял.
Десять лет ее губила зона,
а теперь за столиком – финал.
...Догадалась, что я ей – не ворог,
не ханыга и не мент в пальто.
Да и лет ей оказалось... сорок,
а не девяносто и не сто.
ОККУПАНТЫ
На что это похоже:
как тучи, как бурьян, —
одни и те же рожи
заволокли экран!
Кто вздыбил муть такую?
Владельцы вилл, «тойот»?
Кто платит, тот банкует,
танцует и поёт.
Народ нахмурил брови:
на кой ему шуты?
Неровен час, неровен —
допляшут до беды.
Народ опять обужен,
обижен, обнесён...
Ему Есенин нужен,
а не старик Кобзон.
СВЯЗКА
На теплоходе в Тихом океане
в подпалубной каюте на двоих...
Он возлежал на замшевом диване,
а я – на койке, утомлён и тих.
Он так храпел нещадно, с завываньем,
стонал во сне, как будто – на костре!
А за бортом – солёных брызг сдуванье
и редкий снег – курильский – в декабре.
Но вот сосед затих, как отключился,
с груди отпала в сторону рука...
А свет в иллюминаторе сочился
скупой зарёй, прошившей облака.
Я сам затих и тяжко в койку вжался.
И так мы плыли – связка двух сердец...
И я шептал: «Очнись... опомнись... сжалься.»
Но был, как Бог, – неумолим мертвец.
НОЧНАЯ СОБАКА
Лай ночной бездомной собаки
в снежном парке... И ветра вой,
Кто ее сочинил во мраке?
И зачем оставил живой?
Мне бессонница грызла душу,
мне бессмыслица жгла мозги...
Я не Бога – собаку слушая
и сплетал узор из тоски.
Нужно было выйти из дома,
углубиться в парк... Но мерзка —
пеленала волю истома,
то есть – просто кишка тонка!
А потом моя плоть уснула.
И во сне – больным языком —
мне собака руку лизнула, —
как... ошпарила кипятком!
РАССВЕТ
Рассвет в бесснежном декабре
над грязной шкурой Петербурга...
Тысячелетье – третье на дворе,
и там же чья-то съёжилась фигурка.
Там, над помойкой черного двора,
И копошится с мыселькой – разжиться
пустой бутылкой, опорожненной вчера,
и всем иным, что может нищему сгодиться.
...Рассвет над бездной. Робкая заря.
Россия, погребённая под стужей.
Неужто всё напрасно, тщетно, зря?
И столь – аляповато, неуклюже...
Но я смотрю неистово в окно:
там просочилось в хламе туч – светило!
Смотреть в рассвет всяк сущему дано, —
кто б ни был ты – душа или могила.
ЩЕЛЬ
Под окном свою законную
мужичок мордует впрок!
Просочился в щель оконную
трёхэтажный матерок.
...А чего из яви нынешней
не надует в щель окна?
Русской пески, ласки вымершей,
откровений без вина.
И сидишь, и чешешь темечко.
В щель сочится снеговей...
Да посвистывает времечко,
как разбойник-соловей!
***
"То вознесёт его высоко,
то бросит в бездну – без стыда."
Он когда-то бывал президентом страны,
что-то там изрекал и кумекал...
Навевал «россиянам» кромешные сны,
а, поддав – петушком кукарекал!
Обломал по краям, как кусок пирога,
сокровенную нашу землицу...
А потом, не дождавшись под гузно пинка,
на Канары скользнул – веселиться!
Он долгонько еще мельтешил на «Ти-ви»,
хохотал и дымил перегаром...
Он воистину жаждал народной любви,
но любовь обернулась кошмаром.
А потом он ушёл... И однажды в толпе,
где молчат беспредельные дали,
он зачем-то напомнить решил о себе:
возопил!.. Но его – не узнали.
РОЖДЕСТВО
Лампады зажжённые, свечи,
молитвы, молчанье икон...
В жилище натоплены печи,
застолье, как Божий закон!
Соленья, графин, кулебяка,
кишение всяческих «мяс».
Накормлены скот и собака.
Есть ящик вина про запас.
Светлы православные лики,
идёт целовальный процесс...
Свершается праздник великий,
дарованный Силой Небес.
...Так было. Во времени неком.
А нынче – поди, опиши:
изба, занесённая снегом,
а в ней – ни единой души.
В ДУРАКАХ
По канату жизни продвигаясь,
в декабре, в трофейных сапогах,
не горюя слишком и не каясь,
я хочу остаться в дураках.
Пусть я не Иванушка из сказки,
а всего лишь Глебушка-жилец, —
жизни колотушки, а не ласки,
возлюбил, как золото, купец.
Не хожу на митинги и сходки,
даже – в храм...
Но веру в Бога – чту,
По канату, потеплев от водки,
с берега на берег перейду.
У меня свои – резон и статус —
я травинка божия в снегах...
Не исчезну, выдюжу, останусь
не в анналах – в русских дураках!
«РАШЕН»
«Умом Россию не понять...»
Ф.И. Тютчев
Пусть в пониманье узком,
не нашем: я – урод.
Не"рашен" я, а – русский,
хотя и обормот.
На Западе цветистом
вам – в мешанине вер —
Россия ненавистна
за дух и за размер.
"Быть русским некрасиво,
а патриотом – грех."
Но знайте: вам, спесивым, —
не по зубам орех!
Вам страшен жупел «рашен»?
Стремитесь взять контроль?
...А мы поём и пляшем
под чёрный хлеб и соль!
«АФГАНЦЫ»
Хлебнувшие крови, нюхнувшие трупов,
они в городок возвращаются – Глупов.
Там ждёт их заштатная нищая скука,
с безумной и смертной отвагой – разлука.
Куда им податься? Озвучим их тайну:
в охранники или... в убийцы по найму.
А то и – в психушку. А то и – в могилу
студить – добровольно! – убойную силу.
А тот, кто остался без рук или ног, —
тот будет изгоем... В толпе – одинок.
А кто приторговывал кровью страны, —
лежит под защитой Кремлёвской стены.
ЧАСЫ
С котомкой песен по миру блуждая,
уже лет двадцать не ношу часов...
«Счастливые часов не наблюдают»,
но времени улавливают зов!
Я не был в жизни разве что в Трансваале
и в Антарктиде – на высоком льду.
Последние часы с меня сорвали
в Новороссийске, за полночь, в порту.
Я прочитал «Заветы» и скрижали,
но дольше суток не носил часы:
не пропивая – они мне руку жали,
а вместо них – колечко для красы.
Краса жила в заштатном городишке
и усмиряла мой мятежный нрав...
А что – часы? Издержки и излишки,
особенно в полях, среди цветущих трав.
ПЕРЕД ТЕМ...
Грязный, выцветший питерский снег,
голый парк, а точнее – нагой...
Перед тем, как расстаться навек,
я махну ему вялой рукой.
Стынет здание в стиле «содом»,
где провел я поскрёбки лет.
Перед тем, как покинуть свой дом, —
электрический выключу свет.
Испаряются воля и страх,
но упрёк не спешит с языка...
Перед тем, как рассыпаться в прах,
я себя донесу... до ларька.
ПАРФЮМ
Я не против пудры и помады,
ядовитых, тягостных духов, —
вы употребляйте, если надо,
я же – отойду на пять шагов.
Красота – обманчивое дело,
юность – горяча и без огня...
Запах ненадушенного тела
во сто крат вкуснее для меня!
Нет, парфюм – не фетиш, не икона,
но и – не бессмысленное зло:
как-то раз стакан одеколона
стебанул – от сердца отлегло.
ПОВОРОТЫ
Вначале – пешкодралом – по прямой
с портфелем в школу и назад – домой.
Как вдруг – необычайный поворот:
Война Великая! И всё – наоборот.
Ты рос в семье, златоволосый сын,
но – поворот! И вот уж ты один.
Ты в рот не брал спиртного, пьянство – вздор,
но – поворот, и... пьяный до сих пор.
Свободен был, хотя блуждал во тьме...
Но – поворот, и ты уже в тюрьме.
Пришла любовь, и прошлое – на слом:
вновь поворот, а там блондинка за углом!
Была страна богата и сильна,
но – поворот, и нету ни хрена.
А там, глядишь, последний поворот:
монетки на глаза, и муха лезет в рот.
***
Сколько в мыслях шума,
суеты, проклятий...
Посиди, подумай,
не бухти, приятель.
Чем ты там сегодня
ни гордись, ни славься,
ты – из пьяной сотни...
Не ворчи, расслабься.
Доля просвистела,
как стрела из лука...
Вот какое дело,
вот какая штука.
НЕ ПО ПЛЕЧУ
Как тут не вспомнить всуе Бога,
религиозный ощутив бардак:
Господь – один, а вер – премного!
Да разве ж, братцы, можно так?
Отсюда все наши пороки...
Един Аллах, то бишь – един Творец,
все остальные – лишь пророки.
Создатель – сущему венец!
...Вот написал и стало жутко:
в какие, дядя, лезешь ворота?
Забейся в норку, мышь-малютка,
нишкни! И не гневи Христа.
***
Не по прямой – кругами
вокруг столба судьбы...
Перебирай ногами,
не соскользни с тропы.
Следи росы сиянье
и звёздный хоровод.
А слово «россияне» —
забудь! Спроси народ:
Ты кто? Ответ стоустый
из окон и дверей:
татарин, чукча, русский,
а Лёвушка – еврей.
СТЕКЛОТАРА
Деревья в парке – под наркозом,
в щетине инея – мороз!
Неповторимы лики, позы
раздетых клёнов и берёз.
И липа... Нет, не вековая —
девица в кружевном платке,
не существует – созревает
на новогоднем пикнике.
А вот и ёлочка!
Ухмылка
вдруг моего коснулась рта:
стоит под ёлочкой бутылка,
невзрачная, как сирота.
Прозрачная – раздумьям пища,
снегурочка из-под пивка...
Никто ее – ни принц, ни нищий —
не оприходовал пока...
ДОТЯНУТЬ ДО УТРА
Это было вчера:
в голове – заварушка...
Дотянуть до утра —
до свиданья, подушка!
Дотянуть до зари,
до проталинки в небе...
Ну, а с солнцем внутри —
хоть в голодные степи!
Дотянуть до звонка
желтогрудой синички,
до куста, где река
холодна по привычке.
Дотянуть до огня
в том крестьянском окошке.
Снова сесть на коня
и – по старой дорожке!
ТОРЖИЩЕ
По набережной в шляпе
и в пламенном плаще
солидный, как Шаляпин,
идет – на торжи-ще!
Там хищные поэты
в бородках и без них
бубнят свои сонеты
и прочий псевдостих.
Они отнюдь не братцы,
а так... полушпана.
Им надобно продаться,
хоть виршам – грош цена.
Готовые друг друга
обкушать до костей...
У них с мозгами туго,
а дух-душа – злодей!
...А добрый сочинитель
сидит в своём углу.
Он сам с собой воитель,
не приглашён к столу.
ОДУВАНЧИК
Внешность всякая обманчива, —
взять хотя бы облик мой:
стал я «божьим одуванчиком»,
но в душе, как штык, – прямой!
– "Штык? В душе? Дедуля – шутите:
одуванчик вы, увы.
И стихи, как парашютики,
облетают с головы..."
Ну и ладно, себе думаю:
отслужил, но – не залёг.
И торчит мой – «божьей дудкою» —
из-под снега – стебелёк!
АУТОДАФЕ
Истлевает костёр на снегу,
провалился до самой землицы.
Я на нём свои вымыслы жгу:
брать в дорогу сей хлам – не годится.
Я сижу – подо мной чемодан.
Вьюга пепел бумажный уносит...
Мне на сборы Спасителем дан
срок – с весны по уютную осень.
Прогорело... Остался дымок.
Он витает над спёкшейся лункой.
...Не шутейную жизнь превозмог
в этом мире холодном, подлунном.
АНТИУТОПИЯ
Нет, в Гефсиманском не был я саду.
Ни в ад, ни в рай – наверняка не попаду,
В Создателя сей жизни на земле
я – верю... Но барахтаюсь во зле.
И хоть прослушал проповедь Добра, —
опять рычал в троллейбусе вчера.
Проснулся на земле...
Спросил её: «Ты – кто?»
– "Я – ваше кладбище по имени Ничто.
Я ваших вер и чаяний приют.
Здесь на деревьях птички Божии поют.
Здесь! Только здесь —
и смрад, и благодать.
А за чертой Земли
вам Бога – не видать."
ВАЛУН
На дне распадка, где ручей,
лежал валун. Он был ничей.
На нем порой сидела птица,
что из ручья могла напиться.
По вечерам туман ему —
как бы набрасывал чалму.
И что-то было в его лике
от слов: задумчивый, великий...
Вне времени, как Божий дар,
он был не молод и не стар.
Он спал. Что делать валуну? —
Возник и отошёл ко сну.
И не его, пардон, вина,
что – не любил, не пил вина,
не щебетал, как Божья пташка,
И лишь – вздыхал порою тяжко,
когда сходились две эпохи.
...На днях я слышал эти вздохи.
«ДЕЖУРНЫЙ ПО СТРАНЕ»
Единокровен сатане, —
такой же древний,
теперь дежурит по стране,
не спит, не дремлет.
Не заскорузлый бутерброд,
жабоподобен,
тот юморист куснёт народ, —
и кайф – в утробе!
На Красной площади, как прыщ,
налитый гноем,
вещает, что теперь он – нищ,
помят разбоем;
но Запад Мойше – до звезды:
он занят делом.
Он из России борозды
ещё не сделал.
А мог бы запросто слинять,
пока – не жмурик...
Но хочет он пообвинять
и – подежурить!
Душевный теребит покой...
Друг? Враг народа?
Простить? Или – под зад ногой
урода?
Валентина Ерофеева “НЕСТЕРПИМО ОЖИДАНЬЕ ВСТРЕЧИ...”
***
Откуда это? Из каких
Запасов тайн, полупризнаний
Ты проявился и затих,
Страшась очерченности знаний
В границах, заданных судьбой?
И полуветер, полувсплеск,
Тончайший штрих, нежнейший блеск
Соединяют нас с тобой,
Мой милый демон, ангел мой…
***
Придумай что-нибудь, иначе я умру
И растворюсь в другом, бесстыдно сладострастна.
И будешь ты искать, но на чужом пиру
Я буду танцевать, тебе уж не подвластна.
И потеряю вздох, и потеряю взгляд,
И потеряю всплеск, и шёпот потеряю.
Но нет пути назад в осенний листопад,
Да и пути вперёд я без тебя не знаю.
***
Доступ к телу закрыт...
А моё – соловьём разливается майским
И тихонечко мстит
За грядущие – пост и надзор.
И крадущимся ветром
Настигает желание власти
Над другим, запасным, —
Неповинным ни в чём перед ним.
И позор
Оплетающей веткой
Уже вьётся и сладостно манит к себе.
Доступ к телу закрыт...
Остаётся доверчиво дерзка
Лишь дорога – к летящей навстречу судьбе.
***
Нестерпимо тёплая погода,
Нестерпимо нежный ветерок.
Нестерпимо ожиданье входа
В лоно рук твоих и в междометья ног.
Возлюбляю целовать ладони,
Коль нельзя уста поцеловать.
Возлюбляю до височной звони
Виденьем тебя – себя терзать.
До тоски полуночной небесной
Двигаться навстречу на восток,
Рот переливающейся песней
Опрокинув в стынущий поток
Октября, осиянного верой
В пурпур и малиновый стозвон.
Нестерпимо ожиданье Первой
Встречи – сквозь полёт времён.
А х !..
Уплываю…
Таю…
Млею…
И – опять тебя хотею.
Улетаю прямо к раю,
Но и там тебя желаю.
Таю…
Таю…
Таю…
Таю…
Всё равно тебя искаю.
***
Я впадаю в тебя звездопадом,
Я впадаю в тебя камнепадом.
Что ещё тебе, милый, надо?
Я единственная твоя отрада,
Я заслуженная твоя награда.
Ну, а мне от тебя что надо?
Лишь улыбку твою да радость —
Вот и всё, что мне, милый, надо.
***
Тобой заласканная,
Тобой залюбленная,
Тобой разбуженная,
Тобой пригубленная.
Напитком солнечным
Впитаюсь в душу я —
Твоя строптивая,
Твоя послушная.
Травой душистою
До каждой клеточки
Я дотянусь в тебе,
Как птица с веточки
С зарёй спевается,
С лучом сливается.
***
Мы с тобою родим
Золотого, как солнце, ребёнка.
И ему отдадим
Свет и правду, и веру свою.
И дорога его беспощадно и тонко, и звонко
Оборвётся струною у бездны на самом краю.
Но крылами взмахнув
Он прорвётся в небесные дали
И оттуда развеет
Земной нескончаемый мрак.
На иглу, мой Адам,
Шей скорей его ножкам сандальи.
Ну а я поищу в поле чистом
Волшебный тот злак.
ЕВРАЗИЙСКИЙ РОМАН
Ты – татарских кровей, милый хан.
Я – чеченка по дальней прабабке.
Твоя родина – степь да курган,
Что хранит тайны рода, отгадки
И твоей, и потомков судьбы.
Только некому считывать знаки:
Мир тускнеет, безлик, одинаков,
Как вон те вдоль дороги столбы.
Моя родина – там, вдалеке,
И почти уж совсем в поднебесье,
То ль гордыней больна, то ли местью
Переполнена к «сильной руке» —
Так российскую длань называли
( Что теперь уж насмешкой звучит) —
Я не знаю, мне трудно судить,
Но полна я любви и печали
К этой маленькой горной стране,
Зовом крови навязанной мне
И блеснувшей сквозь русские дали,
Как в забытом, но благостном сне.
Что нам делать, мой хан?
Да и сколько нас в России подобных славян
С круто мешанной буйною кровью?
Не решить ли нам это любовью,
Не впустить ли других басурман,
А, мой хан?
Хватит силы и их переплавить,
Нет, не сразу – века и века,
В белобрысого русского Ваню,
Чудака, простака, дурака
И – царевича с гордою кровью.
Не решить ли нам это любовью,
А, мой хан?
И от нас ли зависит судьба
Оскорблённой, избитой России?
Неужели в смертельном бессилье
Примем роль трусовато – раба,
А, мой хан?
Ну, решай!
Или
Всё давно и без нас уж решили?..
Юрий Рябинин ПОЛЕТ И БЕЗДНА ГОСПОДИНА ТИПИЧНЕВА
В свое время Леонид Леонов, характеризуя наступивший в русском искусстве период декаданса, написал: «И когда живое покинуло поле великой битвы, над ним закружились призраки. То была пестрая круговерть тления, предательства, противоестественных пороков, которыми слабые восполняют природные немощи мысли и тела».
В тот период, о котором писал Леонов, искусство стало отображать жизнь иносказательно, аллегория сделалась художественным средством и методом. В наше же время всё ровно наоборот: теперь искусство как никогда реалистично, и если какое-то произведение кажется аллегоричным и даже абсурдным, то это означает чаще всего, что оно реально отображает аллегорию и абсурд нынешней жизни, нынешнюю уму непостижимую круговерть тления, сделавшуюся нормой нашего существования.
Новый роман Сергея Сибирцева "Привратник «Бездны» – произведение вполне реалистичное. И даже оригинальный жанр, который автор заявляет в подзаголовке – «Роман-dream», не может смутить читателя: лишь на последних страницах он догадывается, что все нелепости, происходящие с героем, это его сон. Потому что эти нелепости слишком жизненны, слишком в духе времени.
Привратник – это малозначительный сотрудник банка «Бездна» господин Типичнев, современный «маленький человек», тихий, безответный интеллигент, влачащий скудное одинокое существование, разве что в обществе кота, и в общем-то смирившийся с таким безотрадным своим положением. Но неожиданно жизнь выносит его, подобно Невзорову из «Ибикуса» Алексея Толстого, на самый пик событий. Типичнев, помимо своей воли, становится участником, а вернее жертвой разборок мафиозных группировок, его втягивают в какие-то свои интриги правоохранительные органы, его домогается некая блудница, являющаяся на самом деле сотрудником ФСБ и имеющая цель охранять Типичнева как фигуру, представляющую государственную ценность, и так далее. Какой уж это сон?! Всё это стало повседневностью, обыденной картиной современной жизни, и никем не может восприниматься ни абсурдом, ни сном, ни иносказанием, ни декадансом. Неслучайно С. Сибирцев предваряет свой роман эпиграфом из Федора Степуна: «Всюду царствовало одно и то же: беспочвенность, беспредметность, полет и бездна».
С. Сибирцев называет всё происходящее нынче бездной, где явь и сон практически неразличимы, потому что уже нет никаких границ между реальным и фантастическим. Особенное внимание автор уделяет внутреннему миру, чувствам своего героя, он тщательно исследует психику человека, подвергнувшегося всяким мыслимым и немыслимым испытаниям – от пыток и соблазна до катастрофы и больничной койки. Причем Типичнев, пройдя все эти круги ада, не ломается, не опускается до уровня своих мучителей-искусителей. Его интеллигентская сущность все-таки берет верх в противостоянии с темными силами. Больше того, в нем пробуждается энергия противостоять злу самым решительным образом, вплоть до вооруженного сопротивления. И, во всяком случае, он не проигрывает эту схватку.
«Dream» господина Типичнева начинается с тревожного ночного звонка в дверь. Заканчивается же роман-сновидение тем же самым: пробудившись, наконец, от дурного сна, Типичнев слышит... звонок в дверь. Все начинается сызнова...
Юрий РЯБИНИН
Сергей Сибирцев ЗАЛОЖНИК ИГИГОВ…
… А вот с глазами моими дело обстояло посложнее. Я почти не смаргивал, и в них наверняка проскакивали от проезжающих авто холодные зеленые искры.
Мои глаза тянулись к незнакомке и
совсем по-юношески потрухивали. Через них просачивалась неуместная сейчас усмешливость, делавшая умудренные мои очи, несмотря на их положительную статичность (припрятываемую пришибленность, растерянность), вальяжно покачивающимися, зыбковатыми…
Я видел эти мужские, с тяжеловатой поволокой, глаза как бы со стороны, – весьма немужественное, глуповатое зрелище представляли они. Уж очень они были себе на уме… И, разумеется, отыскать в этих уверенно колыхающихся бутылочных глазах какую-либо моральную поддержку моя незнакомка не захотела, не сочла нужным. Она просто отвернула взгляд на проезжую, равнодушно спешащую часть улицы и, пристукивая цельнолитым каблучком, сотворила отменно вежливый монолог-отлуп:
– Вы там звоните, предупреждайте, пожалуйста. У вас впереди целый вечер. А мне, знаете, пора. Вот. И спасибо за ваше шефство…
И вернувшись взглядом ко мне, амбивалентному остолопу, не преминула совершенно по-девчоночьи заметить:
– Что вы смотрите, как на маленькую? – и снова безуспешно попыталась выдернуть плененную ладошку.
– Слушайте, отпустите, мне больно! И вообще, я не привыкла так. Вот, наконец-то… И таких разглядываний не люблю.
И, скользнувши отвердевшими чужеватыми зрачками по нижней части моего портрета, почти благожелательно проронила:
– Ну, до свиданья, – и, не дожидаясь благовоспитанной ответной реплики, легко зашагала прочь.
… И вновь безумный безуведомительный провал в бездонный временной разъем. Вновь утянула меня неисповедимая будущая новейшая реальность в некую магическую мертвящую щель, в которой живут-жируют живые Ба… Вновь я в нынешней чудодейственно чахлой либеральной действительности, кем-то бережливым схороненный в бетонном удушливо затхлом закуте, – вероятно, в качестве ценного заложника…
А в голове, в каких-то полутемных предполуночных закоулках все еще бродили (доисторические!) странноватые нетипичные персонажи-эпизоды уличного приключения с особой, очаровательного неиспорченного свежего абитуриентского возраста, со всеми присущими этим чудесным привередливым глупым годам причудами и вредностями… Причуды и вредности, присущие именно только ей, моей будущей, горячо возлюбленной супруге…
… А в этом несвежем подвальном мешке я вроде освоился. Освоил оставленное (положенное по рангу пленника) мне – пространство. Освоил, настолько, насколько позволяли изящные малокалиберные звенья никелированных спецбраслетов, прихваченные одним захватом к перхотисто-ржавой трубе, облепленной слезливыми градинами конденсата…
Неделю или месяц меня здесь мурыжат – эта слипшаяся страница теперешней моей биографии моим полубдящим внутричерепным извилинам пока неведома – не вывешена, она, милая, на личный, так сказать, сайт нынешнего моего прозябания-бытия.
Раз в день, скорее всего рано утром (а вполне возможно, и посреди ночи) мне приносят казематные лакомства. Из емкого цветисто раскрашенного китайского термоса мне наливают одновременно первое, второе и третье.
На первое – теплая, реже спрогоряча, супная жидкость.
На второе – все, что завалялось на дне термоса.
И на третье – все, что осталось от первого и второго раскисшего, картофельно-перлового пойла-яства…
Самое скверное в моем санаторном положении – утерял счет суткам. Первые дни-отсидки, отмечая легкими царапинами на стене ланчи-баланды, я как бы попытался вести некий самодеятельный тюремный календарь и был пойман за этим невинным хроноупражнением охранником, молчаливым, плоскомордным детиной, который в качестве превентивного проучения, профессионально приложился к моему мозжечку сыроватым обрезком досочного бруса, который оказался обыкновенной отморозной культуристской ладошкою. А затем предупредительный сторож потыкал, поокунал мою вольно свесившуюся ученую любознательную головушку прямо в (благо на то время) пустую «утку»-ведро, одарив напоследок, блюдя санаторный параграф, наставительно профилактической речью:
– А-а будешь злостно а-а нарушать режим, а-а будешь кемарить а-а с парашей на бубене.
А дремлю-кемарю, мне кажется, я все время. Собственно этим и спасаюсь, чтоб окончательно не свихнуться, не запутаться в собственных мозговых лабиринтах, которые вместо ожидаемого выхода вечно предлагают смрадные гнетущие тупики, изящно убранные прилипчивой паутиной, в силках которой непременно застревает и бьется вот уже которые сутки беспомощной глупой птахой мое идиотское детское недоумение: почему я здесь, как я сюда попал, за какие такие реальные негоции?..
А дяде-пленнику уже хорошо за тридцать. А подлинные человеческие поступки, которые бы украшали биографию настоящего мужчины, все еще не сотворены, все еще как бы в перспективе… За каким же, спрашивается, хреном я здесь околачиваюсь, порчу желудок какой-то дрянью, а в качестве собеседника тупо перемалывающее жвачку, немногословное животное под видом молодца аспирантского цветущего возраста…
Нет, разумеется, кое-что в активе у меня присутствует. То есть, когда-то присутствовало, наличествовало…
А была ли вообще у меня прошлая жизнь? С чего я взял, что в недавнем прошлом я занимался разработкой одной перспективной научной проблемы, связанной с получением альтернативной (сказочно дешевой!) энергии…
Боже мой! Да кто позволит же сейчас заниматься подобными глобальными изысканиями?.. Кто позволит поставить заглушки на приватизированные газовые и нефтяные скважины?!
И есть ли вообще – Я? Или я всего лишь одушевленная органическая оболочка-функция… Ребенок, школьник, студент, муж, отец, а затем ученый, а потом служащий СБ Банка «Русская бездна», а еще погорелец-бомж и вдруг чаянный гость какого-то дальнего мифического родственника – сумасшедшего доморощенного мультимиллионера… И даже в палачи-давильщики однажды был зачислен – да вовремя пробудился! Если только в точности пробудился…
Но, прежде всего я – первосвидетель, член новоявленного не зарегистрированного изотерического Ордена каких-то посточевидцев…
Одним словом, меня давно пора списать на иголки, как говорят бывалые мореманы про любимый пожилой пароход, который …
Или все-таки стоит еще пожить, посозерцать сей подлунный мир в его минуты роковые… А ради чего? Ради какой такой заоблачной цели? Ради сохранения (на какой-то, в сущности, ничтожный прожиточный срок) собственной тленной оболочки, сохранность которой мне более-менее гарантируют какие-то человекообразные существа, запершие меня в этом глухом каменном чулане и потчующие в определенное время суток вегетарианской баландой…
Или я все-таки невольный носитель некой сверхважной информации – то есть я, всего лишь, удобный сосуд, в котором до времени хранят некий скоропортящийся, но весьма прибыльный (для кого-то!) полуфабрикат, потребность в котором может возникнуть в любое время… А чтоб «сосуд» не чувствовал (не прочувствовал, не догадался) своей изначально ничтожной утилитарной роли, – зарящиеся на «полуфабрикат» премудрые деятели затеяли игру в некую тайную пресекретную сектантскую организацию с вполне модным продвинутым лейблом – Орден посточевидцев, в котором заседают жрецы, прошедшие сугубо оккультную инициацию-посвящение…
И я – один из них, сверпосвященных…
И, однако же, я все равно всегда worn-out worm (изношенный червяк), бренную нежную плоть которого позволено раздавить (в любое время дня и ночи) ординарному рылообразному существу, наделенному незрячей равнодушной силой и всегда же безбожной властью, – вроде этого двухметрового упыря, бдительно прикорнувшего в притемненном углу, в безобразно залоснившемся, кожисто истрескавшемся (некогда чиновно приватном) кресле…
На мне чьи-то обноски: видимо еще в советскую пору пришедшие в негодность (признанное негодным к строевой) солдатское галифе, обветшалые китайские кеды на красной стоптанной резине, тельняшка, которая до меня, скорее всего, использовалась в качестве половой тряпки… Причем под нестроевыми штанами я ничего не обнаружил – даже архаичных армейских кальсон. В общем, нормальная полевая обмундировка заложника. Заложника чьих-то идиотских интересов…
А может, я все-таки льщу себе? Может, я уже давно кому-то продан в рабство, куда-нибудь в благословенную кавказскую Иркирийскую республику, от которой прозападные российские парламентарии все еще жаждут каких-то цивилизованных деяний…
Но людей или организацию, которые бы захотели передать за меня приличный выкуп, – нет таких в природе, это я точно знаю. И жена бывшая – это уж точно, и бровью не шевельнула, если бы к ней пристали с подобным меркантильным предложением…
Так, а если не пороть горячку, если нормально успокоиться и попытаться окончательно выйти из этого нелепого сновидения… Володя, ну посуди сам, ну взвесь все! Все, что на протяжении этих чудовищно растянутых месяцев творится с тобою, – это нормальный человеческий сон… Перепил, пережрал чего-нибудь на ночь, вот и чудят – мучают, влачатся порядочные сновидческие причитания, которые всевидящий слепец Гомер характеризовал весьма метафорически насмешливо: сердечных тревог укротители…
Неужели в настоящей своей жизни ты можешь представить себя прикованным к полугнилой трубе, в какой-то бетонной занюханной щели, а в трех шагах сытно посапывает в дряхлом кресле дегенеративная горилла в образе псевдорусского богатыря-амбала, умеющего так славно зловеще тянуть свое незатейливое воспитательное простосердечное «а-а будешь…»
А для того, чтобы по взаправдашнему пробудиться и выбраться, наконец, из этого престранного пуруша-иллюзиона, нужно некоторое уважение к заявленной ситуации, – то есть к своему подавленному дневному Я, которое на психоаналитическом сленге зовется – подсознанием, а еще – пейсмекерским куражом серого мозгового вещества…
Мысли, или их подобие, клубились, завихряясь, стелясь по дну памяти точно апрельская запоздало прощальная поземка, – чего мне сейчас не достает, так именно обыкновенного куражливого проступка… Володька, дорогуша, ведь тебе же не впервой выпутываться из подобных громоздящихся нелепостей! Призови эту сопящую ископаемую тварь из его мерзкого гнезда и надень на его инфантильный пустотелый стриженый «бубен» личную свою парашу, чтоб знал, что никто его здесь не трусит, чтоб… Чтоб этот чудовищный человекообразный выползень – обмундированное в камуфляж воплощение двух основных животных инстинктов – полового и питательного – во всей их безмерной ненасытности, – осознал своим квазимозговым эндосмосом, что не прикованный приморенный пленник есть ничтожный червь… Потому что лишь человек способен чувствовать жизнь во всех ее ниспосланных провидением проявления – лучезарных и бодрящих, как утренняя хладная бриллиантовая россыпь росы на соцветиях его цветника сельского, дачного, запущенного, проросшего диким чертополохом…
… Мне буквально слизнуть хочется эти врачующие, смачно алеющие текучие зерна, прикопленные за ночь в лепестках, – прихватить жадным языком вместе с пыльцой нектара и сделаться пчелой, свободной рыжей жужелицей-труженицей, той, что уже жужжит деловито и серьезно за моим дачным окошком… А моя еще не умытая физиономия дачного лодыря и лежебоки уже в предвкушении утренней колхозной летней зари расплылась себе в этакой самодовольной неге, сознавая себя, свою впечатлительную душу за нечто несиюминутное, но сиюминутно ждущее такой прозаической для тутошних жителей сельской зари… Чудесное июньское утро деревни Гореловка колхоза имени 60-летия СССР… Натуральные, не из газет, советские селяне просыпаются по своим устоявшимся искони деревенским законам, малопонятным моему слуху и взору еще мутноватому из непромытого еще с прошлого года дачного окошка… Утренних, самых хрипло горластых петухов, разумеется, я не удосужился прослушать… Нет! Ага, вот и задорное возвещение нового светлоокого дня… Один, второй… Ей богу, не меньше пяти разгорланились на всю пробуждающуюся округу.
