Газета День Литературы # 109 (2005 9)

Текст добавлен: 20 сентября 2016, 15:31

Текст книги "Газета День Литературы # 109 (2005 9)"

Автор книги: Газета День Литературы

Жанр:

Публицистика

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

Для меня неприемлемо противоестественное сближение «Октября» и «Молодой гвардии»: дело не столько в «опекунах», которые в понимании национального вопроса занимали разные позиции, сколько в «продукции» и линии журналов – интернационалистски-советской у «Октября» и непоследовательно русской у «Молодой гвардии». Это понимал Михаил Лобанов еще в 1966 году, поэтому и критиковал «Октябрь», как и «Новый мир», за бездуховность.

"Когда литературно-комсомольская делегация летела в конце шестидесятых годов после посещения Шолохова из Ростова в Москву, он (С.Семанов – Ю.П.) вдруг вытянулся в салоне самолета по стойке «смирно» и скомандовал:

– Господа! Мы пролетаем над местом гибели генерала Корнилова! Приказываю всем встать!"

Здесь кто-то напутал, то ли Куняев, то ли Семанов. Корнилов погиб под Екатеринодаром.

Станислав Куняев в своих мемуарах, выражаясь языком либеральной интеллигенции, «достал» (это, конечно, не «говно», которое со смаком и явным удовольствием Станислав Рассадин вкладывает в уста Николая Асеева и Бориса Пастернака в «Книге прощаний») многих и многих «левых». Так, Евгению Сидорову, бывшему ректору Литературного института, министру культуры и послу России, дается такая убийственная и справедливая оценка: «…этот посредственный конформистский критик 60-70-х годов, от писаний которого не осталось не то чтобы строчки, но даже буквы». К тому же Куняев рассказывает историю, когда Владимир Соколов трижды намеренно называет Сидорова Евгением Абрамовичем, подчеркивая, думаю, не столько еврейство жены, сколько «шабесгойство» критика, благодаря которому он и достиг известных административных высот.

Евгений Сидоров так отреагировал через время на выпад Куняева. В пятом номере журнала «Знамя» за 2005 год в рецензии на книгу Андрея Туркова он уточняет: «… деятельность С.Куняева как „идеолога“ началась в конце шестидесятых именно тогда, когда он, будучи человеком умным, понял, что не может как поэт стать вровень со своими сотоварищами (Шкляревским, Рубцовым, Передреевым). Предположу, что тайный комплекс поэтической неполноценности во многом создал главного редактора „Нашего современника“. По иронии судьбы … не кто иной, как Борис Абрамович Слуцкий щедро благословил когда-то молодого Куняева на стихотворную стезю и (невольно) на „комиссарство“. Второе возобладало».

В неадекватной версии Евгения Сидорова есть одна адекватность: хорошо, что он хотя бы признает ум Станислава Куняева. Как правило, его единомышленники отрицают и его. Давид Маркиш, например, в интервью Татьяне Бек («Дружба народов», 2005, №3) походя называет Куняева «серым», но сам демонстрирует редкую серость и убогость мысли.

В вопросе же о том, кто был поэтическим «наставником» Станислава Куняева, «левым» нужно разобраться. В отличие от Евгения Сидорова Станислав Рассадин утверждает, что им был Булат Окуджава, а как мыслителя Куняева подпитывал, формировал Александр Межиров. Из «Книги прощаний» узнаем, что якобы через историко-философское тяготение автора «классического» стихотворения «Коммунисты, вперед!» к Василию Розанову и Константину Леонтьеву, через «его рафинированные старания матерели кожиновы и куняевы».

Воспользуюсь лексикой известного стихотворения Станислава Юрьевича: умеют, конечно, «смехачи» хохмить, умеют наводить тень на плетень, умеют нагло, беспардонно лгать. Думаю, что таким образом Ст.Рассадин отвечает на главу из мемуаров Ст.Куняева, где Межиров, «Шурик-лгун», предстает в самом неприглядном свете. Но зачем же самому уподобляться лгуну? Хотя и понимаю, что вопрос риторический… Невольно в этой связи вспоминаются строки Юрия Кузнецова, адресованные Кожинову:

Видать, копнул ты глубоко, историк,

Что вызвал на себя весь каганат.

Ты отвечаешь: – Этот шум не стоит

Внимания. Враги всегда шумят.

Но и «шуметь» можно по-разному, не так, как однокурсник Куняева по МГУ Рассадин в «Книге прощаний»: "Звонит друг-кишиневец Рудик Ольшевский – поделиться скорбным недоумением как раз насчет вечера в Лужниках, в записи переданного по радио:

– Что там у вас происходит? Выступает Булат – тишина. Читает Куняев – овация!

Хитрости монтажа в то простодушное время как-то не приходили в голову".

Это уже диагноз…

В главе о жизни и поэзии Николая Рубцова «Образ прекрасного мира», одной из самых лирических и светлых в книге воспоминаний и размышлений Станислава Куняева, есть высказывание о природе и назначении поэта: "…Поэт всегда сын своего народа. Народ дал ему творческую волю, душу, понимание жизни, чувство народного идеала, а не просто один лишь язык. Язык, в конце концов, всегда можно выучить и оставаться писателем, чуждым народу, на языке которого пишешь. Но проходит время, и настоящий народный поэт – не по названию, по сути – выплачивает сыновний долг народу … своеобразной заботой и уходом за народной душой … ".

Это высказывание – полемика с расхожим «левым» взглядом на проблему. Именно через язык авторы от Иосифа Бродского до Бориса Хазанова определяют национальную принадлежность писателя. Куняев, как и все «правые», – через духовное сопряжение с народным идеалом, который своими корнями уходит в христианство, православие. Православие же для всех «левых», русскоязычных – это проказа, рабство, главный враг и т.п. Иосиф Бродский, например, так говорит о роли православия в своей жизни в эссе «Полторы комнаты»: "В военные годы в ее (площадь с собором – Ю.П.) подземелье размещалось одно из бомбоубежищ, и мать держала меня там во время воздушных налетов … . Это то немногое, чем я обязан православию … ".

В высказывании Куняева точно определен и характер отношений двух участников жизнетворческого процесса – писателя и народа. О сути этих отношений, понятно, не Станислав Куняев первым сказал. Но столь очевидную данность не хотели и не хотят признавать многие и столь разные авторы: от Марины Цветаевой до Александра Солженицына, не говоря уже о постмодернистах, «словесной трухе искусства» (В.Максимов).

Цветаева в этой связи писала: «Я сама народ, и никакого народа кроме себя не знала, даже русской няни у меня не было … , и в русской деревне я не жила – никогда». (Во многом отсюда – «Я не русский поэт и всегда недоумеваю, когда меня им считают и называют»). Можно, конечно, и жить, и бывать в деревне, но ничего не увидеть.

В «крохотке» Солженицына «На родине Есенина» в картинах природы, быта преобладают однотонность, свидетельствующая об авторской предвзятости, заданности изображения. Своеобразный дальтонизм писателя проявляется и в характеристике жителей Константинова, и «многих – многих» деревень вообще, «где и сейчас все живущие заняты хлебом, наживой и честолюбием перед соседями».

Можно допустить, что за таким изображением стоит желание писателя подчеркнуть особость, божественность дара Есенина. Но это достигается через унижение народа и очевидную неправду: в такой темноте, на такой почве, где «красоту тысячу лет топчут и не замечают», гении не рождаются.

Это прекрасно понимает Куняев, который по-сыновьи благодарен своему народу-почве, на которой только и вырастают русские таланты, гении. И всем своим творчеством, подвижнической деятельностью Станислав Юрьевич возвращает долг народу, делает все возможное и невозможное, чтобы русские и Россия не исчезли с исторической сцены, как то запланировано «мировой закулисой», слугами дьявола.

Вадим Кожинов в несвойственной ему высокопарной манере в дарственной надписи на книге, подаренной Станиславу Куняеву, в частности, утверждает: « … и поверь мне, – я знаю, – что твоя мудрость, мужество и нежность, воплощенные в твоих словах и деле, останутся как яркая звезда на историческом небе России!»

И это действительно так.

“РОЖДЕННЫЙ В ФЕВРАЛЕ, ПОД ВОДОЛЕЕМ...” (неопубликованная беседа с Юрием Кузнецовым)

Юрий КУЗНЕЦОВ. Русские писатели редко давали интервью – не любили этого. Интервью сковывает вопросами.

Владимир ЛЕВЧЕНКО. И все же, может, попробуем. Расскажите, пожалуйста, о своих корнях, детстве и юности, родной Кубани.

Ю.К. Отец мой был начальником заставы на бессарабской границе еще до того, как Красная Армия вошла в Западную Бессарабию. Потом его внезапно, ничего не объясняя, сняли с должности, лишили звания и прав и бросили на произвол судьбы. Для сослуживцев это был гром среди ясного неба. Его любили и уважали. Но попробуй тогда заступись за невинно пострадавшего. Атмосфера того времени сейчас немного прояснилась. Примерно за два года перед войной он попытался узнать причину такой немилости. Наконец ему удалось встретиться с «тройкой», которая рассмотрела его «дело». Ему показали донос, исходящий из его родного села Александровское на Ставропольщине. В нем все было чудовищной ложью. Он, де, сын кулака и т.п. Это никак не соответствовало действительности. Мой дед умер, когда отцу было всего четыре года, в 1908 году. Отец был младшим среди трех братьев, вот и гнул на старших спину. После гражданской войны братья поумирали. Жизнь пошла по советскому образцу. Отец вступил в комсомол, потом – в военное училище. Ничего ни кулацкого, ни левацкого не могло быть даже в мыслях. Он поехал в село Александровское, нашел доносчика и заставил изложить правду на бумаге. За все это время наша семья часто переезжала. В конце концов, оказались в кубанской станице Ленинградской, бывшей Уманской. Там скитались по углам. Одним словом, тяжело жили. Меня еще не было, мать была беременной. От страха перед неизвестностью она решила прервать беременность. Но было уже, слава Богу, поздно... И я родился 11 февраля 1941 года, да об этом я уже говорил...

В.Л. А что было дальше?

Ю.К. Отцу после опровержения вернули все права, знание и предложили служить на любой западной заставе. Но гордый отец отказался. С первого же дня войны он рвался на фронт. Ан нет, его сделали военным инструктором. Потом его отправили в Ташкент, где он экстерном окончил Академию имени Фрунзе. После этого в конце 1942 года он уже воевал на Моздокском направлении. Потом освобождал Минеральные Воды, родное село Александровское, был на Голубой линии, был переброшен на север Таврии. Первым форсировал Сиваш в ноябре 1943 года, держал плацдарм до весны 1944 года. Погиб при освобождении Севастополя 8 мая 1944 года в должности начальника разведки корпуса... В 1943 году наша семья – мать и трое детей – переехали в Тихорецк, вот почему у меня мягкий говор. Вот почему в южноэтнической среде я свой, и плаваю в ней, как рыба в воде.

В.Л. Юрий Поликарпович, а откуда родом ваши родители?

Ю.К. По материнской линии, я из Рязани, из-под Касимова, где мой прадед лежит. По отцовской линии – даже не знаю откуда гадательно, Тамбов, Воронеж. У моего деда по отцовской линии была красавица жена, такая чернявая. (Я ведь в мать, а сестра – в отца.) Есть даже подозрение, что она из казачек, но это только подозрение. Она не могла быть черкешенкой, думаю, была из терских. Но и это – литературные домыслы.

В.Л. Эге, Юрий Поликарпович, значит, у вас есть что-то казачье? Что вы думаете о возрождении казачества, всевозможных казачьих съездах и прочих казачьих делах?

Ю.К. Это политический вопрос. Но не дай Бог, чтоб казачьего коня оседлал черт знает кто, вроде денационализированного демократа или ряженого патриота... Главное – дух возрождения, исторически точнее – воскресения. На Руси многое погибло, а потом воскресло, разумеется, в новом качестве. Ныне жизнь другая, и казачьи дела, хочу верить, воскреснут в ином виде и качестве. Но товарищество, круговая порука, взаимовыручка, что всегда были у казаков, и впредь должны оставаться основой, тем более сейчас, при большом географическом пространстве (от Кубани до Амура), важно чувство локтя.

В.Л. Но вернемся к вашей биографии. Что же было дальше?

Ю.К. В Тихорецке я прожил до 1960 года. Потом поступил в тогдашний педагогический институт на историко-филологический факультет. Один курс закончил и, к ужасу матери, бросил его. На поворотах жизни я всегда вел себя решительно. Что-то мне подсказывало поступать вопреки обстоятельствам. Наитие, что ли... Внешне моя жизнь напоминает зигзаги, но внутреннее движение, развитие души всегда шло напрямик... А в армию попал как в неизвестность. Попал в Читу в ВВС, связь. Тогда в наземных войсках служили три года. Год прослужил в Чите, потом – Куба, как раз Карибский кризис. А что кризис! В детстве, имея большое воображение, которое сохранил до сих пор, я всегда мечтал о далеком. И вот тебе далекое – тропики. Внешне географический зигзаг, душа – напрямик.

В.Л. А как со стихами?

Ю.К. Первое мое стихотворение было опубликовано в 1957 году в тихорецкой районной газете. Потом печатался в краевой периодике. После армии месяцев девять работал в редакции краевой молодежной газеты литературным сотрудником в отделе культуры. Помню такой случай. В редакцию заходит очень симпатичный вежливый парень и, как показалось, робко подает мне статью. Статья подписана – Юрий Селезнев. Так впервые мы встретились. Но статья не пошла. Она была какая-то расплывчатая, много терминологии, мало смысла. Больше Селезнева я не видел. Вскоре меня попросили покинуть редакцию, а попросту говоря, выгнали. Я не мог приспособиться к газетной лжи. Моей душе был поставлен барьер, слава Богу, я его преодолел. Потом поступил в Литературный институт. Окончил его в 1970 году и пошел на службу в издательство «Современник». Весной 1974 года вышла первая московская книжка, наделавшая страшного шума. В мае того же года познакомился с В.В. Кожиновым и стал часто бывать у него, там я вновь встретил Селезнева. И с тех пор я довольно часто встречался с ним. У нас были добрые отношения. Ему я посвятил два стихотворения. В стихотворении «Между двух поездов» я, к несчастью, угадал его гибель за девять лет вперед. Он попал между двух поездов. Между официальным поездом, а он тянулся к официальным людям, что меня часто удивляло, и партийно-патриотическим поездом, а патриоты его предали. Разумеется, никакой социальной «поверхности» в стихотворении нет.

В.Л. Как-то в передаче из Останкино Вадим Валериановнч Кожинов назвал, кроме вас, еще двух истинных поэтов нашего времени – Тряпкина и Казанцева.

Ю.К. Велик поэт или нет – решает Бог и определяет история. Я тоже ценю Тряпкина и Казанцева. И тот, и другой создали своеобразные миры.

В.Л. Расскажите, как вы учились в Литературном институте, и вообще, два слова про общежитейскую среду, о которой ходит много легенд.

Ю.К. Да, я сам легенда. Из-за девчонки сиганул с шестого этажа, притом вниз головой. Впрочем, я больше сидел в комнате, читал и писал. Пестрая у нас на курсе была среда. Все разные, как по уму, так и по литературным способностям. Первые два года запоем читали друг другу стихи собственного сочинения. Потом перестали читать. Надоело. Но споры о литературе продолжали до победного конца – до диплома. В общем, узнали друг друга за разговорами и гулянками. Загуливал я редко. Больше сидел за книгами, ходил в Ленинку, да и лекции посещал почти аккуратно и охотно. Институт давал иллюзию полной свободы. Даже комсомольские собрания проходили с хохотом. Никто не признавал всерьез комсомольских установок. Диссидентов среди нас не было, кроме одного: он читал Библию, за что и был переведен с очного отделения на заочное.

В.Л. «Мифы мертвы, они пережиток» – считают однодневки-исследователи, имеющие дело с мертвым словом. Поэт так не думает. Разве не миф толстовский дуб из «Войны и мира»? – написали вы в автобиографическом эссе.

Ю.К. Понял, куда вы клоните. С детства я был записан в двух библиотеках: школьной и городской. Очень любил сказки: русские и всех народов. И до сих пор люблю. А так называемую советскую детскую литературу всегда презирал и не читал. И слава Богу. Детская литература оглупляет художественной примитивностью и ходячей моралью, которая ходит на костылях... Что касается мифов и символов, то их глубина открылась мне внезапно. Видимо, я шел к ним давно и напрямик. Мои юношеские стихи метафоричны. Но метафора очень скоро перестала меня удовлетворять. Это произошло, когда мне было 25-26 лет. Для поэта это начало зрелости. В то время я изучал и конспектировал труды Афанасьева и... вспоминал свои детские впечатления и ощущения. В последние годы во внешности моего стиха, в моей поэтической символике проступили резкие социальные углы: Кремлевская стена, Ленин, Сталин... Раньше социальность скрывалась в глубине символа, как подводный риф, на который сразу наткнулся главный цензор, читая верстку моей первой московской книги. Произошло легкое кораблекрушение цензорской бдительности, и книга прошла.

В.Л. Сейчас даже не верится, что между первой, краснодарской, и второй, московской, книгами прошло восемь лет. Наверное, трудных лет?

Ю.К. Да, я ходил по редакциям журналов, а на меня смотрели как на странного человека, тихого сумасшедшего. Я это заметил и перестал ходить. Всему свое время. Что-то сдвинулось в обществе. Как я тогда написал: «...И в воздухе переломилось время...» После первой московской книги, сделавшей мне имя, двери редакций были распахнуты настежь. Мои стихи печатали охотно, ничего в них не понимая. Вот и все дела.

В.Л. Возможно ли сейчас написать статью «Пророческое в Рубцове или Передрееве»?

Ю.К. В Рубцове нет. Это было бы натяжкой. С Передреевым – тем более. Они лирики. Пророк – это вестник Бога. Бог дает поэту только искру, а сам остается за пределами искусства. Поэту дано угадать свою личную судьбу, даже свой конец. Но не более.

В.Л. Юрий Поликарпович, а как насчет веры?

Ю.К. А насчет веры – никуда не годится. Она, конечно, не ушла, а как бы затаилась. Посудите сами, мы в храм не ходим, не молимся, но мы православные люди. Об этом говорит наше долготерпение, которое безбожные леворадикалы вменяют нам в слабость, граничащую с рабской покорностью. Мы православны даже в привычках. Скажу об одной: встретится на улице человек и скажет «Дай закурить!», и отказать тебе никогда не придет в голову. Например, в Германии нет такой привычки.

В.Л. Сейчас в журналах появилось много эмигрантской литературы. Кого читали из поэтов?

Ю.К. Георгия Иванова прочитал в зарубежном издании. Помните: «Хорошо, что Бога нет»? С ним произошла интересная метаморфоза. До революции он писал, как и ранний Гумилев, экзотические, лжекрасивые стихи, в которых красоту заменял набором красивостей. Потом эмиграция, чужбина. Он вкусил ее горечь. И изменился. Внешняя словесная шелуха сметена. Он стал писать правду. Стал писать пронзительные, проникновенные стихи. Талант его как бы вибрирует обнаженными нервами. А Бунин... Я больше ценю поэта Бунина, чем прозаика. В своих пределах он изумителен. Если издать при строгом отборе около двух тысяч строк – это будет «...книга небольшая томов премногих тяжелей». Жаль, что он слишком много написал стихов ниже его прозы.

В.Л. Продолжим тему эмиграции. Как вы считаете, будут ли у нас с ней настоящие взаимоотношения?

Ю.К. Обязательно будут. Эмиграция до сих пор хранит духовные родники. Они нас освежают. Но мы оболванены, а они оторваны от Родины. Они не представляют по-настоящему, в каком мраке мы живем.

В.Л. И последний вопрос, он исходит из предыдущего. Вы получили Государственную премию России за 1990 год, с чем от всей души и поздравляем вас, а вот А.И.Солженицын отказался от нее. Каково ваше отношение к этому поступку?

Ю.К. Я читал его отказ от премии, и там он говорит о политике. Он как бы не замечает, что за Государственной премией стоит Россия. Большая Россия, намного больше Солженицына. А он отказался. Видимо, тут личные амбиции. Создается впечатление, что он оторвался от российской действительности, перестал в ней что-либо понимать! Он гордо носил имя изгнанника. Теперь он не изгнанник, а беглец. Впрочем, это его личное дело.

В.Л. Большое спасибо. Творческих удач!

1991 г.

Беседовал Владимир ЛевЧенко

P.S. C Юрием Поликарповичем Кузнецовым, незадолго до его смерти, мы встретились в редакции журнала «Наш современник», где он возглавлял отдел «Поэзии». Он попросил меня, в случае переиздания сборника «Беседы с кубанцами», опубликовать его стихотворение «Старый сотник». В настоящее время готовится второе издание сборника и мы выполняем последнее пожелание, а может быть, и завещание великого русского поэта. Вот оно:

СТАРЫЙ СОТНИК*

Ой, давно полегла моя сотня!

Мир

заносится в Бога и мать:

Я хотел бы напиться сегодня

Или в морду кому-нибудь дать!

Но размыкал я прежнюю силу,

На живой и на мёртвой войне.

Шашка в ножны вошла, как в могилу.

Вот могила висит на стене!

Не в ту степь мою жизнь покачнуло.

Не в те дали заносится ум.