Текст книги "Газета День Литературы # 144 (2008 8)"
Автор книги: Газета День Литературы
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)
Советская власть отрезала ему это испытание: убила.
Эйзенштейну же предписала самый безысходный путь спасения: образ вождя народов.
Но именно в «Броненосце» он нащупал адекватную своему мироощущению пластику.
Один рассказанный Рошалём эпизод помогает почувствовать это горе ума.
В Америке на просмотре фильма во время эпизода с расстрелом на лестнице в зале какой-то старик вдруг забился в рыданиях. Его вывели и расспросили. «Вы были в Одессе в 1905 году? Вы потеряли там близких? В вас стреляли?»
"Прерывая рассказ глухими рыданиями, старик рассказал совсем другое.
Стрелял… он сам.
В те годы служил в Одесском гарнизоне. Вместе с другими был выведен из казарм к одесской лестнице. Вместе с другими залп за залпом стрелял во что-то тёмное, смутное и непонятное. Копошащееся далеко у подножия монументальной лестницы.
И вдруг только сейчас, через двадцать лет, волею судьбы оказавшись в эмиграции, разглядел, во что именно они, собственно, стреляли – по живым людям, по живому мясу".
Бог знает, как дальше смоделировал бы Эйзенштейн то тёмное, смутное и непонятное, что разглядел в «Броненосце», – если бы он сам выбирал сюжеты. Если бы в Америке ему позволили экранизировать роман Драйзера (проект за коммерческую безнадёжность зарубил молодой Селзник, будущий чемпион Голливуда по продюсерству). Или если бы дали завершить съёмки в Мексике (Сталин не дал: приказал немедленно вернуться). Или если бы не запретили снимать «Бежин луг» – фильм о Павлике Морозове, мальчике-доносчике, который символизировал то ли тёмное и непонятное, то ли борьбу с тёмным и непонятным.
Но «Бежин луг» запретили. И предложили два светлых и понятных сюжета: или про Ивана Сусанина, или про Александра Невского.
Назвать сусанинский сюжет понятным могут только люди, не знающие исторических подробностей.
Эйзенштейн выбрал Александра Невского – потому что о нём известно ещё меньше. И можно дать волю художественной фантазии.
Я, как и Лев Рошаль, вырос в кругах, близких к Мосфильму, и в детстве вдоволь наслушался гулявших из уст в уста острот «Эйзена». Поручив роль князя монументальному Николаю Черкасову, он спросил: что будем делать, если по разысканиям историков князь окажется маленьким и с брюшком?
Однако эта наполеоновская маска (маленький и с брюшком) его не настигла, и сыграл Александра Невского красавец Черкасов, а его, по ядовитой шуточке Александра Довженко, можно было в этом облике назначать секретарём Псковского обкома партии. Перевожу разговор с общепонятной фени 1938 года на темень непонятных эйзеновских дум: чтобы понять глубинный замысел Эйзенштейна, надо разорваться на том, что победа над тевтонами идёт встык униженному смирению перед татарами, и это делает князя заложником разодравшего Русь исторического «маскарада», – такой тёмный стык отсечён цензорским карандашом Сталина. Позволено снимать победоносного вождя. И только.
Когда сюжет победоносно снят, судьба предлагает ещё один сюжет: Ивана Грозного. Сюжет мало сказать: смутный, тёмный, непонятный. Лучше сказать: смертельно опасный.
Потому что выдернуть фигуру кровавого царя из «компактной массы» нельзя, выдернуть нельзя вообще никого, а оставить царя ничтожной частичкой этой массы тоже нельзя, тогда надо только эту массу и держать в сознании. И слушать не мистические бредни царя Ивана (и не светлые слоганы князя Александра), а шуточки Фомы и Ерёмы… насчёт которых Рошаль заметил, что само сочетание этих имён приобретает у Эйзенштейна комический отсвет (ещё больший, чем от сочетания аксолотля и амбистомы).
Прочувствовать массу решил сподвижник Эйзенштейна Григорий Александров и сделал всенародно признанный фильм «Весёлые ребята». Но горе Эйзенштейна было в том, что его ум был намертво прикован к невесёлой загадке истории, к её неизбывному маскараду, Мейерхольдом открытому и завещанному.
Ни оправдать Грозного было нельзя, ни обвинить.
Может, разрешить его загадку через традиционное русское покаяние?
И это нельзя. Сталин, как выяснилось, считал Грозного слюнтяем. Какие ещё покаяния?!
Оставалось или вообще угробить замысел (и угробиться самому), или заклинить фильм, как ту лису, которую «употребил» хитрый заяц, – отдать на съедение первую половину и придержать до лучших времён вторую.
Что Эйзенштейн и сделал, угодив заказчику первой серией и едва унеся ноги от обсуждения второй.
Сведённые судьбой
Что же держало их, двух корифеев мирового искусства, прижизненно признанных гениев, у этого смертельного пламени?
Эйзенштейн ответил:
– В конце концов в жизни всё становится на свои места… Только иногда не хватает жизни.
«По ту сторону» океана он не смог бы работать, поездка в Америку это показала.
А Мейерхольд? В 1930 году он был в Берлине. Встретился с Михаилом Чеховым. Тот сказал, что лучше бы Мейерхольду не возвращаться в СССР: там его ждёт страшный конец.
Мейерхольд ответил:
– Да, мой конец таким и будет. Но я всё-таки вернусь.
– Зачем?! – изумился Чехов.
– Из честности.
«Из честности» – это на каком языке?
Знали, что выпадут – из жизни, из жуткой эпохи, из фатального маскарада.
Объясняя это, выпали из фени.
Александр ТОКАРЕВ ХРАНИТЕЛЬ
По-разному можно вести праведный бой с силами тьмы, расплодившимися на нашей земле, мстить за поруганную честь Родины. Можно так, как это попытались сделать Анпилов и Макашов в 1993-м. Но замахнувшаяся рука народного негодования не достигла цели, была остановлена и переломлена коварным и жестоким врагом. Борьба на долгое время затихла, а бойцы русского сопротивления стали искать новые формы противодействия армии тьмы. В борьбе этой оказались бессильны шествия и митинги, марши и пикеты, акции протеста и парламентские схватки. И тогда место уличных ораторов и думских парламентариев заняли русские писатели. Александр Проханов и Эдуард Лимонов, Сергей Сибирцев и Юрий Козлов, Анатолий Афанасьев и Евгений Чебалин своими текстами нанесли Системе столько вреда, сколько не смогли нанести ни многотысячные демонстрации, ни потоки дежурных анафем оппозиционных лидеров, сказанных ими в телеэфире. Одним из таких бойцов духовного сопротивления является и Михаил Елизаров.
Русский писатель из Харькова, проживающий ныне в Германии, ворвался в мир литературы и показал своими произведениями, как можно сделать слово опаснее автомата. Против слова можно бороться только словом, а у идеологов Системы подходящих словесных контраргументов для таких писателей не нашлось. Недоступны они её пониманию. В своей дебютной повести «Ногти» Елизаров рассказал трагическую историю о двух врождённых уродах, обречённых в силу обстоятельств своего рождения и особенностей анатомии и физиологии на пожизненное одиночество. Герои сталкиваются с жестокостью и цинизмом окружающих, пытаются встроиться во враждебный мир постсоветской реальности. Судьба порой улыбается им, они оказываются пригреты могущественными покровителями и даже купаются в лучах славы. Но несмотря на всё это, героям Елизарова не находится места в жестоком и агрессивном мире. Они обречены на одиночество и скорую гибель.
Самая сильная книга Елизарова – это, без сомнения, роман «Pasternak», на страницах которого разворачивается жесточайшая борьба между силами мрака и противостоящими ему героями-одиночками. Мрак, который автор именует именем умершего поэта, заполонил всё вокруг и борьба с ним не может вестись вежливыми и утончёнными методами. Поэтому Елизаров вооружает своих героев огнестрельным и холодным оружием и бросает в смертельный бой, исход которого предрешён. Силам тьмы в романе противостоят четверо героев – язычник Льнов, православный священник Цыбашев, а также их помощники – носящий на шее как талисман «иконку» с портретиком Брежнева опустившийся бродяга Любченев и не верящий ни в Бога, ни в чёрта, но отрицающий на уровне инстинкта самосохранения новый порядок маргинал Лёха. Враги этой четвёрки – расплодившиеся по всей России религиозные сектанты и нетрадиционные «философы», ведущие свою деструктивную деятельность, направленную на подрыв духовных основ русской ментальности. Достаётся от елизаровской четвёрки и последователям «старца» в чёрных трусищах Порфирия Иванова, и приверженцам теософии Елены Блаватской, и ученикам отца Александра Меня, и работникам рериховского центра. Все они, по мнению автора и его героев, находятся под крылом черного чудовища – Pasternakа. Силы изначально неравны и поэтому герои не стесняются в выборе средств и не испытывают сентиментальных интеллигентских сомнений по поводу прав на свободу совести и неприкосновенности личности. Если перед тобой враг, а в этом герои не сомневаются, он должен быть уничтожен. Физически! Поэтому – в плен не брать и патронов не жалеть. Повстречал на пути иностранного проповедника – всади ему «копиё» в живот, а вслед за ним отправь к праотцам и всю их братию. Их сюда не звали, здесь они чужие, и нам не сжиться с ними. Именно так, хирургическим путём, решают герои «Pasternakа» вылечить смертельную болезнь, которая поразила нашу Родину. Враг, однако, не дремлет и, используя старое как мир правило «разделяй и властвуй», пытается натравить своих противников друг на друга. И только пролив кровь друг друга, герои понимают, что попали в сети, расставленные коварным врагом. Размахивая топорами и стреляя из пистолетов, отсекая конечности и нанося смертельные увечья, вступают герои в свой последний бой с силами Pasternakа. На горе трупов и в лужах пролитой вражеской крови находят они свою смерть. Зло торжествует и продолжает своё наступление на силы добра, лишившиеся своих отчаянных бойцов.
Книга Елизарова не для слабонервных. Не советую читать её тем, кто считает нужным повторять слова о «слезинке ребенка» и любит порассуждать о правах человека, толерантности и политкорректности. Тем же, кто решится открыть откровение от Елизарова, следует набраться терпения и сдерживать время от времени рвотный рефлекс, проходя через круги ада, наполненные смертью, ужасами и извращениями, вместе с героями книги. Неисповедимы пути Господни. И неизвестно, из какого подземелья, из какого небытия придёт спасение. И если Спаситель предстанет совсем не в том облике, которого вы ожидали, постарайтесь всё-таки его понять и принять.
Свою священную войну за Родину ведут и герои последней книги писателя «Библиотекарь». В ней автор повествует о борьбе неких группировок, которые называют себя читальнями, за право обладания книгами писателя-соцреалиста Дмитрия Громова. Дело всё в том, что в текстах этих, давно забытых читателем книг, скрыт некий тайный иррациональный смысл, доступный лишь немногим посвящённым. Читая книги Громова о красных директорах и председателях колхозов, солдатах, вернувшихся с фронта и вдовых женщинах, сохранивших любовь и гражданское мужество, весёлых и решительных пионерах и комсомольцах, посвящённые в тайный смысл его текстов открывали для себя совершенно иные смыслы и погружались в мир невероятных ощущений духовного блаженства. И соцреалистические романы превращались для них в Книги Ярости, Радости, Силы, Власти, Терпения и Памяти. Главную книгу Громова – Книгу смысла – предназначено было найти герою «Библиотекаря» 27-летнему массовику-затейнику с Украины Алексею Вязинцеву. Ему же и пришлось в итоге взять на себя нелёгкое бремя хранителя Родины.
Как всегда у Елизарова, в «Библиотекаре» много динамичных сцен боёв и столкновений, на этот раз, между враждующими читальнями. На страницах «Библиотекаря» встречаются озверевшие бабульки из психушки, возглавляемые своей предводительницей-библиотекаршей Елизаветой Моховой. Потоками льётся человеческая кровь, разрывают на части тела, бряцает средневековое оружие, силой которого «читатели» утверждают своё право на обладание книгами. Но не этим ценна книга Елизарова. А своим неподдельным пафосом и преклонением перед советским прошлым, которое всплывает в видениях «читателей». "В аэропорту его встречали товарищи Черненко, Зайков, Слюньков, Воротников, Владислав Третьяк, Олег Блохин, Ирина Роднина пишется с большой буквы, Артек, Тархун, Байкал, фруктово-ягодное мороженое по семь копеек, молоко в треугольных пакетах, жвачка бывает апельсиновой и мятной, чехословацкие ластики тоже можно есть, а трогательный девичий голос просит оленя умчать в волшебную оленью страну, «где сосны рвутся в небо, где быль живёт и небыль». В светлое незапятнанное детство уходит герой «Библиотекаря», приняв дозу наркотического чтения. Причём это детство вовсе не его, но вполне могло бы быть им. Детство это находится в той стране, которую мы потеряли безвозвратно. И поэтому книги, найденные и сохранённые елизаровскими героями, не имеют материальной ценности. Своё понимание миссии СССР автор устами героя формулирует весьма определённо: «Земной СССР был грубым несовершенным телом, но в сердцах… детей из благополучных городских семей отдельно существовал его художественный идеал – Союз Небесный… Повзрослевший, я любил Союз не за то, каким он был, а за то, каким он мог стать, если бы по-другому сложились обстоятельства».
Думаю, что в сознании миллионов россиян, оставшимися по сути своей советскими людьми, СССР предстаёт именно в таком идеалистическом свете. И все попытки повернуть дело иным образом и обозначить Советский союз нежизнеспособным «грузом 200», оказываются обречёнными на неудачу. И чем дальше будем мы отходить по времени от момента гибели Советской империи, тем более идеалистическим будет её восприятие в сознании людей. И это правильно, это хорошо, так и должно быть. Мы, конечно же, не сможем воскресить погибшего. Но сохранить светлую память о нём, не допустить надругательства над могилой, воздать должные почести мы обязаны. И Михаил Елизаров в своей книге показал всем нам пример такого почтения и благоговения. Он, подобно своему герою Алексею Вяземцеву, стал хранителем нашей с вами священной Родины.
Велимир ИСАЕВ ВОЙНА и МЫ
ЭЛЬМИРА
Её отец думал над именем своей первенькой долго и трудно – очень уж хотелось отразить эпоху. Шёл тысяча девятьсот тридцать третий год. Страна строила индустрию, и он строил Кузбасс.
Думал и придумал: «Эльмира», что сокращённо означало – электрификация мира. А дома – просто Ирочка. Много позже, когда он вышел на пенсию и появилась возможность читать художественную литературу, он был потрясён, встретив это имя у Шекспира. «Вот это – предвидение, вот это – гений» – подумал заслуженный мастер мартеновской печи. За ударом ещё удар: соседскую девочку недавно назвали Гертрудой – нормальное советское имя, означает «Героиня труда», и опять у Шекспира! Ну эти классики!.. Дочка росла вся в папу: светлая, крепкая, с золотыми кудряшками. Мороза не боялась, плакать не умела, и всё в жизни было просто и ясно, даже Война с её голодом и холодом.
Но вот однажды, в первом классе, учительница задала им сделать рисунок, кто какой хочет. Ирочка не знала, что рисовать, думала, смотрела и увидела над классной доской портрет Сталина...
Учительница занялась своими журнальными делами, а дети заскрипели карандашами и засопели носами. В те годы ученики хорошо себя вели даже на уроках рисования.
Под конец урока учительница стала обходить ребят. Дошла до Ирочки и окаменела. А когда пришла в себя, нервно погладила её по головке и шёпотом сказала: «Ты очень способная девочка, но этот портрет тебе рисовать ещё слишком рано». Но тут зазвенел звонок и вокруг Ирочкиной парты закипело столпотворение. А к концу уроков портрет пропал.
Вскоре новая сенсация облетела школу: Ирка из первого "Б" срисовала из журнала Гризодубову и Осипенко. Этим рисунком восхищались дети и родители. Но тяга к изящному искусству в городе была настолько велика, что и этот маленький шедевр моментально исчез.
Отец опять задумался и после долгих сомнений купил на рынке коробочку масляных красок. Достали фанерку (крышку от посылочного ящика), замазали столярным клеем и подыскали в журнале «Огонек» настоящую картину. Единственной настоящей оказалась картина Рубенса «Охота на львов», правда, там имелись не очень приличные голые тётки, зато и рыцари, и львы, и природа были замечательными. Вот это была работа!
После этой картины родители всполошились всерьёз. Призвали местного гения. Гению было лет двадцать, он учился в одесском художественном училище и, следовательно, был без пяти минут профессионалом. Сейчас он приехал домой на каникулы. Посмотрел гений на замершую от волнения девочку, на немногочисленные её работы и произнёс:
– Нечего ей в художники соваться. Потому что из девчонок обычно женщины вырастают, а женщинам в живописи не место: им надо детей растить, да мужа кормить!..
– Не будет у меня ни детей, ни мужа!
– ... А учиться все-таки стоит, может, хоть архитектор какой-нибудь получится, – невозмутимо продолжал гений. – А у кого учиться, я знаю, – есть такой человек.
Всё-таки, что значит – гений! Всё так и вышло, как он сказал!
... Они вошли в маленькую комнатку, единственной мебелью которой были самодельный топчан, накрытый солдатской шинелью, да мольберт. Зато в углу стоял сундук с книгами, которые и не снились всей Западной, а также Восточной Сибири. Но: закрыл крышку сундука – вот тебе и стол. Ставь, что есть.
На топчане сидел высокий худой старик. При виде гостей он вскочил, оживился, засуетился. Отец Ирочкин был человек грамотный: поставил на сундук то, что следовало, и обе стороны быстро нашли общий язык. Так наша Ирочка стала ученицей настоящего художника.
В молодости, до революции, Иван Фёдорович, несмотря на фамилию Смирнов, был отчаянным забиякой и убеждённым анархистом. Он ходил с маузером, из-под рубашки чуть виднелась тельняшка, хотя к морю он никакого отношения не имел и всё хотел показать свою отчаянную храбрость. И вот однажды командир их ячейки дал задание. Ивану и ещё одному «тёртому калачу»: ликвидировать журналиста, которому очень уж понравилось нелестно отзываться об анархистах. Они выследили журналиста, когда тот, подвыпивши, ночью, возвращался домой. Подошли вплотную, чтобы выстрел был глуше, Иван спереди, напарник сзади, и Иван посмотрел в глаза человека, которого должен был убить. И столько он увидел в этих глазах на посеревшем лице, что хоть сейчас, через тридцать лет, мог бы написать его портрет. Он понял, что не будет стрелять. Напарник тем временем выстрелил два раза в спину журналисту и журналист осел, а они, напарники, оказались друг против друга. Напарник направил на Ивана пистолет и приказал: иди. Иван понял, но тут решительности у него прибавилось и он направил свой маузер на напарника. А потом стал медленно, спиной, удаляться. Так он, не отводя оружия, дошёл до перекрёстка и нырнул за угол дома. Запомнил застывшую от ужаса женщину, случайно видевшую всю сцену.
Вскоре грянула революция и анархистам стало не до него. Потом он служил в Красной Армии, потом поступил в училище живописи, ваяния и зодчества. Хорошо знал Маяковского, любил участвовать в кулачных боях между символистами и футуристами, фовистами и ещё какими-то «-истами», когда каждый не очень-то знал, за кого он, но зато все были удивительно молоды, а будущее представлялось им фантастически-прекрасным. Многие из участников этих драк стали впоследствии известными мастерами нашего искусства и всегда с удовольствием вспоминали то бесшабашное время.
Потом – работа в издательствах и театрах, потом «ежовые рукавицы» и вот однажды вышла осечка: поспорил, не сдержался, с довольно высоким начальством. Хлопнул дверью высокого кабинета, а дверь как шибанет его, так, что он загремел в Сибирь. Легко отделался!
Он прибыл в серой солдатской шинели и с одной-единственной материальной ценностью в руке – сундуком с книгами. (Была гитара, но спёрли в дороге). Но что это были за книги: Сезанн, Матисс, Пикассо!
Как уникальному специалисту, ему сразу дали комнату. Но дальше оказалось, что его характер не очень подходит, чтобы добывать заказы, и уж совсем не годится, чтобы удовлетворять всем требованиям заказчика. Гораздо лучше это получалось у соседа – истопника Серёги. И действительно, через двадцать лет Сергей Трофимович стал директором местного художественного фонда.
Иван Фёдорович был бесконечно счастлив, что у него появилась ученица, да ещё такая способная. Он отдавал ей все знания, всё свое одинокое сердце, и девочка росла на глазах.
Но вскоре старика постиг тяжёлый удар: на Ирочку «положила глаз» другая муза. В Новокузнецк (в те годы Сталинск) приехал балетмейстер из Москвы и организовал студию классического балета. И через пару лет как-то незаметно оказалось, что Ирочка там – самая перспективная. Все дни напролёт – репетиции, концерты. Две музы мёртвой хваткой схватились над золотистой головкой, и, кажется, Мельпомена начала побеждать, как вдруг незначительный случай решил всё сразу и бесповоротно.
Во время концерта перед сталеварами, когда она вся отдалась музыке, а душа летала в заоблачных высотах, сидевший рядом с её отцом литейщик шепнул: Ну разве это – искусство, когда из-под юбки трусы видны! Это уже по-другому называется. Эта могучая мысль дошла до девочки и сразила её наповал. С балетом было покончено.
К тому же начинался десятый класс. И вот позади экзамены и споры о выборе профессии. Она едет в Новосибирск, в строительный институт на архитектурный факультет.
Приёмные экзамены сдала хорошо, по рисунку – лучше всех, началась студенческая жизнь. Занятия в нетопленных аудиториях, споры об искусстве, очереди в столовке, по праздникам – танцы в общежитии. Ни минуты свободного времени! И вот пролетел первый курс. Счастливые родители высылают деньги на подарок: поездку в Москву: там живут родственники, есть где остановиться.
Она с волнением щупает камни Казанского вокзала (архитектор Щусев!), гранит Красной площади, мрамор метро, вспоминает названия всех этих камней. Неужели это не сон! Будет что рассказать ребятам! Цок-цок босоножки, цокают по легендарным камням и, глядь, доцокали до архитектурного института. И вот уже цокают внутри. На стенах висят доски с проектами, рисунками, планировки какие-то немыслимые. «Да разве сравнить с нашими!» А вот дверь с надписью «Директор». «Интересно, какой он, вот бы хоть одним глазком!» Какой-то низенький, плотный дяденька проходит, наверное, к директору идёт.
– Девушка, вы что стесняетесь, заходите!
– Да я, я...
– Вы проходите в кабинет, там и поговорим.
Сел за стол, сам оказался директором. Бросил проницательный взгляд:
– Вы откуда?
– Из Новосибирска.
– Прекрасно! Знаю Новосибирск, строил там. Там есть строи-тельный институт.
– Я там и учусь, кончила первый курс.
– Так, а отметки какие?
– Пять пятёрок, две четвёрки.
– Я так и думал. Ну, что ж, милая девушка, я вам так скажу: у нас после первого курса несколько человек отсеялось, так что, если министерство будет не против, я вас приму. Только имейте в виду: с общежитием у нас туго, сразу не обещаю...
– Да я, я...
– Вы что-нибудь имеете против?
– Ой, нет, ой, что вы! У меня как раз тётя в Москве живёт!
– Ну и прекрасно, тогда бегите к замминистра, вон его окошко через дворик.
Цок-цок босоножки по министерским лестницам. Вот тот кабинет. «Нет, не хватает нахальства! Да разве так можно! Но, раз уж завертелись события – отступать нельзя!» Недолгое ожидание в предбаннике и вот она уже на ковре. Перед ней сидит высокий, осанистый мужчина и снисходительно ждёт, что она скажет.
– Вы простите, пожалуйста, но мне так хочется в Московский архитектурный! Я буду хорошо учиться. Я ведь все камни знаю, из которых Москва построена, я, вот, даже от Василия Блаженного кусочек взяла! – достаёт из сумочки камешек. Министр берёт его, внимательно изучает и смеётся:
– Это – не камень, это – раствор связующий.
– Да, но это – древний раствор, он заводится на яичном желтке и точный рецепт его мы не знаем, но, схватившись, он становится прочнее камня.
– А документы у вас есть?
– Нет, но они вышлют.
Замминистра берёт трубку и звонит директору института. Через минуту Эльмира становится студенткой Московского архитектурного.
Из сегодняшнего дня всё это кажется новогодней сказкой для детей.
Тем не менее, всё было именно так. Таков был наш директор Кропотов, такая была Эльмира, что опытные люди ей верили. Такие были те послевоенные годы.
Так появилась в нашей группе светло-золотая девочка из Сибири.
Московский архитектурный. Как обычно, опаздывают на лекцию неразлучные Андрюша Вознесенский и Костя Невлер. Где-то у них другие дела. Окна в Красном зале завешаны: показывают диапозитивы. Голос лектора звучит, как из глуби ны веков. Мужская половина курса (кроме комсомольских руководителей) уже спит. Только несколько девочек на передних стульях упорно скрипят перьями. Но, подними любого и прикажи повторить последнюю фразу лектора – повторит. Мы жили в институте с 9 утра до 9 вечера и сколько же мы успевали узнавать, вычерчивать, высчитывать за эти двенадцать часов! А перед сдачей проекта официально назначали «сплошняк»: отменяли все занятия, кроме проекта. Проект с 9 до 23! У каждой группы – своя аудитория, у каждого студента – свой стол и вокруг пять, а то и десять досок, одна другой больше. И постоянно мы все – рядом, друг у друга на виду.
Перед новенькой все наши штатные остряки разливались соловьями, показывали, на что они способны, всем было очень весело, но... её интересовала только учеба. А, точнее говоря – искусство, но это она скрывала даже от самой себя.
Вот на этом-то учебно-трудовом фоне и пересеклись два лучика, направленных к бесконечно далёким, но сияющим высотам. Нервный, импульсивный лучик Владика обнаружил ровный, спокойный свет Эльмиры. Искра, вспышка, взрыв и поехало-понеслось...
ТОТ ВОЛШЕБНЫЙ АГУСТ
Помнишь, в тот год мы с тобой забрались в самый глухой уголок Костромской области. Целыми днями бродили по дурманящему, напоенному солнцем лету. С цветущих холмов, как с облаков, мы опускались в прохладу лесов, глядели в крошечные чёрные озера, закрытые от неба непроглядной хвоей. В них кишела жестокая первичная жизнь. Кто-то плывёт, кто-то за ним крадётся, вдруг – всплеск, короткий писк отчаяния, и опять неподвижна чёрная вода. Погрустневшие, мы шли дальше. Обрывался лес, и ты каждый раз вскрикивала: такой простор, такой океан света плыл над рекой. Огромные кучевые облака неудержимо неслись вниз по круглому небу. Стремительно мчалось за горизонт короткое красное лето. Уже пронзительной осенней синью кричала река вдали на повороте, а белый песок ещё обжигал ноги.
Вблизи вода была коричневой, настоянной на берёзовой листве, а на том берегу застыл могучий бор, одетый тенью. У его подножья громоздился хаос поверженных деревьев и вывороченных корней – следы весенней битвы. Он притягивал к себе таинственностью. Привязав вещи к палкам, мы перебирались на ту сторону и, как Мальчик-с-пальчик с Красной Шапочкой, оказывались в Стране великанов. Нас кружили по лесу загадочные грибные кольца, пьянила тишина. На нас, привыкших к шуму, она действовала, как слишком сильное, непривычное лекарство. И тогда я тихонько включал транзистор – новейшее чудо технического прогресса. Мы вслушивались в отдалённый грохот больших городов. В мире шла гигантская борьба, а мы, как дети, ползали на коленях и прямо ртом слизывали перезревшую землянику.
А по вечерам сидели на крылечке вместе с хозяином. Он доставал ученическую тетрадь в клеточку и читал наивные стихи про войну. Я разглядывал его лицо, лицо, по которому война прошлась гусеницами танков, и не обращал внимания на ошибки его стихосложения. Возвращались коровы. Ревели, как будто предвещали конец света.
А лето всё не уходило.
Тот день начался обычно. Так же падали за край земли нагромождения облаков, палило солнце, а мы, как всегда, пропадали в лесах. Но вот мы почувствовали, что деревья не шумят, а птицы, оказывается, не поют. Ты забеспокоилась и потащила меня туда, где лес просвечивал. Мы вышли на тропинку и увидели, что всё переменилось, что нет уже ни солнца, ни лета, а на землю надвигается непроглядная жуть. Вдали, по тропинке вниз, виднелся угол маленькой избушки, вроде сторожки лесника. Мы побежали туда. И, помнишь, сначала была мёртвая тишина. Потом, через несколько шагов, мы увидели, как согнуло верхушки неподвижных деревьев, будто ладонью придавило. И хлынул потоп. Вместо деревьев вырастали молнии. Почти на четвереньках, совершенно ошалелые от страха и восторга, бежали мы к избушке. Последние метры я тянул тебя за руку и прямо лбом выдавил дверь.
Когда мы были более счастливы, чем тогда, мокрые и голодные, в этой прокопчёной избушке?
Но вот гроза ушла дальше на юг, в окошке посветлело, и мы вышли в сверкающий, обновлённый мир. Босиком по лужам направились домой. Но вдруг ты вскрикнула. Я оглянулся и увидел, как сверкнула зелёной бронзой шуршащая лента. Змея, медянка! Я принялся палкой бить траву, но эта гадина как сквозь землю провалилась. И только потом до меня дошло, что ты странно сидишь, держишь ногу и смотришь на меня испуганными глазами. Чуть выше пятки, среди узоров грязи, виднелась маленькая раздвоенная ранка. Я принялся её высасывать, сплёвывая грязь, что-то горчило, ты дёргалась от боли.
Потом мы на трёх ногах заспешили на север, где километрах в шести проходила шоссейная дорога. Сначала мы бежали по тропинке, но она упрямо сворачивала на запад. Пришлось лезть напрямик через лес. А нога у тебя уже набухала, и бежать ты больше не могла. Тогда я посадил тебя на спину и побежал, пригибаясь как можно ниже, чтобы ветки не били тебя по лицу. Я бежал, бежал, приёмник бил меня по коленкам, а лесу не было конца-края. Несколько раз мы падали. Ты старалась молчать, но редкие стоны подхлёстывали меня, и я бежал.
И вот я вывалился на тропинку. Спустил тебя со спины и долго не мог отдышаться. Потом огляделся и увидел, что солнца уже нет, небо опять затянуло, и не поймёшь, где север. А тропинка, кажется, та самая, с которой мы вначале свернули. Похоже, что мы сделали круг. А день уже затухал, а ночью машину не дождёшься, а каждый час для тебя мог стать роковым. Вот это была минута в нашей жизни! И тогда я закричал что было сил, сложил руки рупором и поворачиваясь во все стороны, чтобы услышал меня весь этот равнодушно-прекрасный лес. Я был в отчаянье.
И свершилось чудо. Такой уж это был чудесный август. В лесу, где за всё время мы не встретили ни души, на тропинке, бегущей из тьмы, появились два человека. Вскоре они остановились около нас, а мы, раздетые, несчастные, смотрели на них как на ангелов-спасителей. Они нас пристально оглядели, а мы дрожали от холода. Я пытался им объяснить, но они будто не слушали. Переглянулись между собой и, ни слова не говоря, взвалили тебя, как мешок картошки, на свои плечи. Один – за ноги, другой – за руки. Я встал посередине. И пошли так быстро, что я еле поспевал. А в душе росло опасение. Что-то в них было странное. Одеты, как и весь лесной народ: стёганки, кепочки, но что-то настораживало. Однако делать было нечего. Я только успевал откидывать приёмник с живота на спину. Это я точно помню.
