Текст книги "Газета День Литературы # 58 (2001 7)"
Автор книги: Газета День Литературы
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)
«Ведь не хотел идти, – мелькнула страшная мысль. – Не иначе, это Божья кара мне за ИХ души…»
Осознав, что лежит на голове Стригунка, старик услышал над собой:
– Живодеры! Кто вас звал сюда? Тебе, Гата-бабай, давно пора о своей душе думать! Белые тапочки у порога ждут тебя, а ты все со своим булатом не можешь расстаться! А вы, выпивохи, за магарычом притопали? Все, давно завязано. Вон отсюда! – почти рычал Шаукат.
Бурча и матюгаясь, мужики довольно быстро покинули летник. Они знали, какой тяжелой бывает рука у Шауката, когда он расходится.
– Шаукат, сынок, ты ли это? – кряхтя поднялся Гата-бабай. – Ты ж в тайге, сказала Фаузия… Я думал, кара Божья настигла!
– Я-я, кто же еще…
– Ты ж, окаянный, чуть было на тот свет не отправил старика, – держась за поясницу, упрекнул старик.
– Прости, бабай, с улицы не разобрал, кто с ножом, – отряхивая со старика опилки, каялся Шаукат. – Не серчай, Гата-бабай. Знал бы ты, как мне дорог он, – кивнул в сторону Стригунка Шаукат.
– Теперь вижу. Фаузия говорила, но я не думал, что так… Не хотел, чуяло мое сердце… – совестил себя Гата-бабай.
Слушая старика вполуха, Шаукат быстро освобождал своего любимца от веревок.
– Если б опоздал, что они с тобой сделали бы, милай? Чуяло мое сердце, – похлопывая по спине, перебирая белую в опилках гриву конька, приговаривал Шаукат. – Ну, поднимайся, не бойся, я с тобой…
Стригунок тяжело выставил вперед отекшие ноги и только потом медленно встал.
К нему двинулся было старик, как вдруг Стригунок ощерился, задрав верхнюю губу, обнажил широкие желтые зубы, которые вмиг могли превратить руку в мочалку.
– Ты что? Ты что? – шарахнулся в сторону Гата-бабай. – Я тебе скажу, Шаукат, память у твоего конька, что у хорошего имама.
– Это точно, Гата-бабай, – и обнял за шею своего воспитанника. Почувствовал, как помягчал душой, а глаза увлажнились, чего с ним даво-давно не происходило.
– Ну я пошел… – прижимаясь к стене, двинулся к выходу старик. – Я пошел, Шаукат, – еще раз повторил старик уже во дворе.
Фаузия влетела в летник, как орлица. Покинувшие первыми конюшню мужики успели рассказать ей, что произошло в летнике.
"Ну подожди, алкоголик, я покажу тебе, как руки распускать на пожилого человека! Люди пришли помочь, а он драку устроил! – костила в душе мужа Фаузия. И вдруг мелькнула тревожная мысль: неужто опять запил? Не может тверезый так поступать!
Но то, что она увидела, было выше любых ее представлений и воображений. Ее угрюмый, грубоватый Шаукат стоял, обняв Стригунка, и плакал… А животное, словно понимая состояние хозяина, положив ему на плечо голову, стояло не шелохнувшись, прикрыв глаза. Стригунок не обратил внимания, даже когда в летник вошла Фаузия.
– Только этого еще не хватало! Ты что со мной делаешь? – набросилась женщина на мужа.
– Что я с тобой делаю? – смахнув кулаком слезы, хмуро спросил Шаукат.
– Ты еще спрашиваешь? Я с трудом уговорила бабая, соседей, чтоб они закололи и освежевали конягу, а он бучу устроил! Сколько можно его содержать? – женщина специально не говорила «Стригунок». – Добрые люди уже давно заготовили на зиму мясо, коптится казы… Только у нас он гуляет… Расходы какие, знаешь? Хорошо еще, что соседи не видели твоих слез – позору не обобрались бы! Стыдоба! Мужик… А может, ты за старое взялся? Ну-ка дыхни! – вплотную подошла Фаузия к мужу.
– На, на! – свирепея, шумно задышал Шаукат. – Да, да, пьян! Пьян от боли: что было бы, если б я припоздал?! ОН же для меня – ВСЕ! Понимаешь, ВСЕ!
– Для чего же тогда мы его откармливали? Чтоб ты с ним целовался? Ах, какая нежность!
– Хватит! Перестань!
– Почему хватит? Если перестал пьянствовать, значит, можно и дурость показать другую? Видите ли, ему коня жалко! А детей не жалко? Сколько денег на него угробили, не жалко? – все больше выходила из себя Фаузия.
– Постой. Когда покупали его, я сам не думал, что привыкну так… Он необычный, понимаешь. Он понятливый, как послушный ребенок… Почему ты не думаешь, Фаузия, что он мне и открыл красоту жизни? Своей беззащитностью, бескорыстной лаской, необидчивостью, молчаливым поведением он внес в мою душу доброту… Не знаю, как объяснить тебе, но он как-то заставил меня посмотреть на себя со стороны… И я увидел, какой я мерзкий, пакостный по сравнению с ним…
– А я что тебе всегда говорила? – перебила Фаузия.
– Верно, ты говорила… Это меня и бесило. А вот он не говорил, а молча своим поведением учил меня… Смешно? Он нуждался в моей защите. Ты сама видишь, что у него, кроме меня, никого нет. Никого… Для всех он – будущее мясо, колбаса… Для меня же он…
– Шаукат, ты говоришь странные слова. Случаем не заболел?
– Нет. Вот до него, наверно, я был болен… Я не могу многое объяснить. Со мной действительно что-то случилось с его появлением… Я чувствую, что и люди делают что-то не так. Думаю не так надо жить.
– Скажи какой грамотей! Это он тебя всему научил? – Фаузия ехидно, поджав полные, красивые губы, усмехнулась.
Смятение души у женщины было столь сильным и противоречивым, что, слушая бредовые слова мужа, она сейчас хотела, чтобы он был пьян. Тогда б она могла хоть оправдать свой душевный срыв, и не было бы у нее ревности, разъедающей ее изнутри, ревности к Стригунку, которого она тоже любила, но по-своему, как все соседи, наверно, все люди.
– Может ты его любишь больше меня, больше детей? – в упор спросила Фаузия и заметив, как исказилось от недоумения лицо мужа, она поняла, какую нелепость спросила. Желая хоть как-то смягчить разговор, женщина решительно сказала: – А вообще-то, Шаукат, здорово, что ты вовремя вернулся из тайги. Ты уж не сердись на меня – ведь я думала, как лучше, о ребятах думала… – Фаузия осознала вдруг, как она быстро привыкла к домашнему покою, к послушному, покладистому мужу, по-своему молча, без суеты и надрыва заботящемуся об очаге, ее покое.
– Прости, Шаукат, прости, – женщина опустилась на колени перед мужем и стала обнимать его мокрые сапоги, облепленные хвоей, брусничными листочками. – Ревность засела во мне… Ты все свободное время отдаешь ему, называешь его ласково…
– Н-у-ну, встань… Я, видно, тоже бывал не прав… Но ты ж сама купила его… Первое время я, Фаузия, ненавидел его – все с ним да с ним. А он, как нарочно, за мной ходил, будто собака… – Шаукат поднял жену и стал неумело ласкать ее огрубевшие, жесткие как у кузнеца руки, прижал голову к своей широкой груди, пропахшей тайгой, первым снегом. Подошел Стригунок и стал тыкаться мордой между людьми, словно чуял, что вся эта катавасия началась из-за него.
– Шаукат, неужели он и вправду что-то соображает? – растроганно спросила Фаузия.
– Может быть… – Шаукат не удержался от нахлынувших чувств и обнял Стригунка за атласную шею. В ответ тот обшлепал его губами.
Женщина поняла, что эти два существа очень любят друг друга и понимают. И Фаузия на какой-то миг почувствовала себя на месте Стригунка, некоторое время тому назад обреченного и беззащитного. Жалость к себе, казалось, сейчас завопиет и она что-нибудь сделает с собой или с конягой. Шаукат, видимо, почувствовал или уловил в неожиданном блеске ее черных, бездонных глаз, опушенных длинными ресницами, отчаянность и непредсказуемую решительность. Он необычайно ласково для себя спросил:
– Мать, что с тобой?
– Ты что спросил? Я плохо расслышала…
– Говорю, что с тобой?
– А-а-а… Пора в избу, ты небось устал, – душевно ответила неожиданно Фаузия. – Ничего-ничего, все хорошо…
– Немного есть. Как я успел? – как бы про себя сказал Шаукат и еще раз похлопал Стригунка по шее. – Пожалуй, пора, мать, пошли. – Он неуклюже-сердечно обнял жену. – Ведь мог опоздать… Не иначе, как Аллах помог.
Сегодня эти два человека впервые душой почувствовали, как они дороги и нужны друг другу. Женщина поняла, что она все же плохо знала все эти годы своего Шауката, хотя и прожили вместе почти тринадцать лет. Когда он бывал в запое, мерзостней, пожалуй, не было человека. Мечтать о ласке, нежности она просто не могла. А сегодня Шаукат даже не кричал на нее, хотя и был взбешен. Поласкал ее руки, обнял…
От таких дум Фаузия с трудом сдерживала слезы счастья. «Все же он у меня хороший… – нежно подумала женщина. – Слава Аллаху, что успел вернуться вовремя».
Борис Велицын МИХАИЛ НОЖКИН, АРТИСТ И ПОЭТ
Отгремели страсти вокруг музыки Александрова к гимну России. Но не утихли споры по поводу текста. Претенденты на лучший вариант главной песни о главном еще не угомонились. Поэтесса Елена Небылова обещает подать в суд на Сергея Михалкова за то, что он якобы частично заимствовал слова из ее варианта. Несерьезная полемика! Но, думается, сыр-бор разгорелся из-за несогласованного решения верховного руководства: сначала музыка, слова – потом. А надо было бы проводить конкурс параллельно.
Многие профессиональные поэты сочиняли свои тексты гимна. Неплохие стихи предлагал Евгений Евтушенко. Написал свой вариант и народный артист России Михаил Ножкин. Его стихи, пожалуй, ближе всего к музыкальной канве гимна:
Россия – великая наша держава,
Россия – могучая наша страна.
Тобою мы с детства гордимся по праву.
В делах ты надежна и в дружбе сильна.
Родина славная, сила великая,
Ты нам с рожденья судьбою дана.
Русь необъятная, Русь многоликая,
Крепни и здравствуй во все времена!
Впечатляющие стихи! Убедительный припев!
Конечно, теперь уже поздно говорить о том, чей вариант удачнее – Сергея Михалкова или Михаила Ножкина. Но во всех случаях победа Ножкина оказалась бы под сомнением. Михаил Иванович Ножкин – русский патриот. А сегодня таких людей официальные руководители рассматривают как оппозиционеров. Их стараются отодвинуть во второй ряд. Несмотря на талант и всенародную любовь.
ПОПУЛЯРНОСТЬ
Популярность пришла к нему с первых его ролей в кино. В многосерийной телеверсии романа Алексея Толстого «Хождение по мукам» молодой актер сыграл Вадима Рощина, человека, поначалу сомневающегося, но затем ставшего на путь борьбы за Советскую власть.
Актерский талант Ножкина с особенной силой проявился в эпопее Юрия Озерова «Освобождение». Михаил Ножкин достоверно сыграл молодого лейтенанта, отважно воюющего с гитлеровцами за освобождение родной страны. Вдохновленный образом своего героя, актер сочинил песню «Последний бой»:
Мы так давно, мы так давно не отдыхали,
Нам было просто не до отдыха с тобой.
Мы пол-Европы по-пластунски пропахали.
И завтра, завтра, наконец, последний бой…
Когда артист познакомил с этой песней постановщика картины Юрия Озерова, тот одобрил его работу: «Нужная песня!»
Органичны были и песни Ножкина к лентам «Ошибка резидента» и «Судьба резидента». Здесь он сыграл офицера госбезопасности Синицына, которого судьба испытывает на прочность. Советский контрразведчик, рискуя жизнью, героически выполняет опасное задание.
Образ Павла Синицына актер как бы соединил из двух пластов – героического и лирического. Задорный, неунывающий Павел поет песню: «Я в весеннем лесу пил березовый сок, с ненаглядной певуньей в стогу ночевал…» Говорят, эта песня стала любимой у чекистов, а теперь работники ФСБ сделали ее своим гимном.
СТИХИ И ПОЭМЫ
Горькая судьба простого труженика стала темой поэтических произведений Михаила Ножкина. Вспомним слова из его знаменитой поэмы «Эти русские старухи»:
Ах, эти русские старухи!
С улыбкой тяжкий крест несут,
С неистребимой силой духа
И с вечной верой в правый суд!
Умело справиться с бедою,
Стократно горе пережить,
И существо их молодое
Не устает добру служить.
КОНКРЕТНОСТЬ
– С чего начиналось ваше творчество?
– С детства, когда в начале войны слушал сводки Информбюро, солдатские песни. Родился я в 1937 году, московское детство было голодным и холодным. Но действовали кружки школьной самодеятельности. Пели патриотические песни, «Священную войну» композитора А.Александрова (автора гимна Советского Союза). После школы была студенческая самодеятельность – я учился в строительном вузе.
Впечатления о военных годах «зацепили» его на всю жизнь.
– Мой отец воевал под Ржевом, где был тяжело ранен. Он прошел всю мясорубку войны, был пленником Дахау и Бухенвальда. Памяти отца я посвятил песню «Под Ржевом»:
Под Ржевом от крови трава на века порыжела.
Под Ржевом поныне шальные поют соловьи.
О том, как под Ржевом, под маленьким Ржевом
Великие, долгие, тяжкие были бои.
Стихотворения поэта убедительны, конкретны. Вот начало стихотворения «Непримиримость»:
Нет, это только внешне
Покой и тишина.
На деле – ад кромешный,
Война, война, война!
Война со дня творенья,
С начала всех начал.
До слез, до одуренья,
Вразнос до кирпича.
Решает спор всегдашний
Вода в борьбе с огнем.
И в страшной рукопашной
Сошлись добро со злом.
Ножкин пишет стихи и музыку. И другие композиторы кладут на музыку его тексты. Так, к фильму «Пока бьют часы» написал музыку известный композитор Владимир Шаинский. В стихах звучал конкретный призыв:
Пока стучат часы,
Не вешайте носы!
Пока стучат сердца,
За лучшее сражайтесь до конца!
Песни Михаила Ножкина самобытны, лиричны, красивы. На весь мир прозвучала песня «Я люблю тебя, Россия» (музыка Давида Тухманова). Задушевное, проникнутое глубоким патриотическим чувством, это произведение свидетельствует о высоком эмоциональном настрое и большом даровании создателя ее стихотворной основы.
И ЕЩЕ О КИНО
Основные его экранные работы – киноэпопея «Освобождение» режиссера Юрия Озерова и «Ошибка резидента» с продолжением «Судьба резидента». Обе ленты поставил режиссер Вениамин Дорман. В самом начале кинобиографии у Ножкина был эпизод в фильме Сергея Герасимова «У озера». Там артист исполнил всего один эпизод. Молодой ученый Яковлев представлялся: «Геннадий Андреевич, если угодно, Гена…»
В фильме «Любовь и свобода» актер играл сподвижника Ленина – Кржижановского. А в картине «Земля, до востребования» – участника испанской войны Цветкова. Роль офицера сыграл он в «Одиночном плавании» – фильме малоудачном. А еще Михаил Ножкин сотрудничал с кинорежиссером Александром Роу. Для фильма-сказки «Золотые рога» он писал «арии» Бабы-Яги, Лешего, лесных разбойников и других сказочных персонажей.
ВЕТЕРАН
Мастеров отечественного кино, чей расцвет пришелся на 50-60-е годы, недавно чествовали в Доме Ханжонкова. Призы за долголетнее и плодотворное служение московскому кино были вручены Евгению Матвееву, Тамаре Семиной, Михаилу Ножкину, Людмиле Хитяевой… Имена этих замечательных мастеров не часто появляются в титрах современных кинофильмов. И вообще к ветеранам отношение со стороны властей не очень-то. «Молодые реформаторы» не жалуют их вниманием. А пресловутая Хакамада не постеснялась заявить: «Реформы пойдут, когда вымрет старшее поколение».
Живите долго, дорогие ветераны советского, прекрасного, гуманистического кино! Тамара Семина, Евгений Матвеев, Михаил Ножкин, вы нужны русским людям. Особенно сейчас, когда участились «разборки», когда расчленяют, распродают великую нашу Родину. Сейчас как воздух нужны песни-призывы Михаила Ивановича Ножкина:
Время Русь собирать – где же ты, Иван Калита?
Юрий Самарин О ЛИТЕРАТУРЕ – С ПРИСТРАСТИЕМ
"…Можно смело говорить о бесконечном возрастании количества
«культурных преступлений-переступлений» в будущем…"
К. Кокшенева. («Странник» № 2, 2001 г.)
ПРЕСТУПЛЕНИЕ ВНИЗ: МАЛЕНЬКИЙ ГЕРОЙ С БОЛЬШИМ ЗАДОМ "Крупно: видение мужских ягодиц в плавках.
Крупнее: видение мужских ягодиц без плавок.
Неэротично. Некомично. Ни даже «неприлично».
М. Палей. («Новый мир», № 1, 2000 г.)
Этот гигантский зад глядит на читателя прямо с первой страницы. И даже, пожалуй, пахнет. Хотя автор, вознесясь во вдохновенные эмпиреи, утверждает, что отнюдь – пахнуть не может, и вообще никаких чувств не вызывает, потому что это – «никак». Вот такой «никак» и глядит на читателя с первой же страницы, покуда автор совершает с героем свои медицинские манипуляции. Но все же читателю, которому прямо сказали, что он не может быть оскорблен, как-то беспокойно. Он тревожится, ведь и зад прямо перед ним живет какой-то своей, конечно, естественной и физиологической, но все же тошнотворной жизнью, заставляя предполагать ПО ТУ СТОРОНУ, нечто вообще невообразимое, громадное и возбужденное.
Однако автор уже спокойно обтер своего героя белоснежными салфетками, и посему, преодолев позывы к тошноте, можно продолжить чтение.
Этот эстетский литературный беспредел интересен лишь в качестве примера, и любопытны вовсе не изображенные, смоделированные ситуации (которые «никак»). а типичный постмодернистский герой-героиня, и за кадром – автор (которые «никто»). И по сути дела – это кардинальный вопрос нынешней текущей литературы: кто же он, этот н и к т о? Дорогой читатель, ты ответишь вместо меня. Конечно же, это маленький человек. Крошечный человечек, малюпусенький лилипутик, потерявшийся со своим эмигрантским чемоданом на земных пространствах. Маленькие мысли, умещающиеся в его теннисной голове, никогда не достигают общечеловеческих категорий. Его даже нельзя за это осуждать: ну уродился такой маленький, ну не вмещаются в его мозги такие глобальные и к тому же все-таки отвлеченные понятия, как народ, Родина, Господь, жертва, любовь. Забившись в норку гигантского мегаполиса, этот человекоподобный карлик думает свои крохотные мысшишки и чувствует свои крохотные чувствица в доставшемся ему, выгрызенном уголочке мироздания. Но у этого карлика есть несколько вещей, не вмещающихся под крышу его лилипутского жилища: во-первых, это его громадный зад и соответствующие заду гениталии, во-вторых, это – самомнение. Маленький человек уверен, что именно так, по микроскопической капле, следует цедить море жизни и постигать его, пропуская через желудок и почки, обращая в мочу. Так и следует жить, постоянно имея в виду результат физиологического опыта: мочу и экскременты. Все абсолютно стерильно, дорогой читатель, даже не пахнет. Потому что все – по науке. Как не вспомнить тут «блаженную улыбку познанья», игравшую на счастливом лице дурака. Вот оно – сладкое познанье жизни, вот оно – все ее богатство: кал и моча.
«Постойте, постойте, – восклицает догадливый читатель, – но у маленького человека в литературе есть отец, заявивший права отцовства теперь уже в позапрошлом веке. Это же Гоголь с его Акакием Акакиевичем!» (Любопытное созвучие с «никаким» героем. Язык смеется над нами, господа литераторы!)
Да ведь и впрямь все нынешние «маленькие люди» толпой выбежали из бессмертной «Шинели». Как же удалось им пройти свой путь в ничтожестве и из бессмертия перетечь в какое-то «минусовое» пространство, где нет ни ярких мыслей, ни высоких чувств, где все так вяло, кудрявые фразы торопятся друг за другом и уже нет ни добра, ни зла, а изверженную сперму (о, нет – не свидетельницу любви или, напротив – блуда) подотрут стерильною салфеткой, – это ведь всего лишь физиологическая потребность организма. Вот куда пришагал маленький человек, отрастивший себе на этом пути чудовищную похоть, – и не столько плотскую, сколько душевную.
Как же совершилась эта метаморфоза и за что же полюбили этого героя писатели-постмодернисты, которым так нестерпимы идеи служения, долга и ответственности в литературе, области слова. Вглядимся в Акакия Акакиевича. Что взяли они у него в наследство?
Смиренный переписчик, позволявший себе вольность лишь в том, чтоб некоторые буквы любить больше, чем прочие. Переписчик ч у ж и х бумаг. Профессиональная принадлежность героя многое определяет для понимания образа – маленький человек, по Гоголю, смиренен должен быть и в духовной области, он не может сотворять свой мир. Мир его достоин сожаленья. Гениальны иллюстрации Саввы Бродского к этому гоголевскому рассказу: вместо петербургского неба – распластанная шинель. О, как же тошно было Башмачкину под этим небом, как душно! Сам автор не вынес: взял да и добавил мистический конец, подпустил запредельщинки, утверждая этим созревшую мысль – не может быть человек таким мелким, убогим, приземленным. И, честное слово, умирает Акакий Акакиевич – испытываешь даже облегчение: ну, наконец-то из жизненного ничтожества выпал.
Неужели ж Гоголь, когда писал, не любил своего героя? О, он любил его! За смирение. Потому даже гром чиновничьего голоса, ставший последней каплей для развития смертельной болезни Башмачкина, воспринимается как прообраз некоего иерархического грома, грянувшего в судьбе маленького человека. Разве не жалок Акакий Акакиевич Гоголю? Жалок! Что ж, недостоин Акакий Акакиевич спасенья? А жаждал ли он его? Желал ли он перестать быть тем убожеством, которым был? И Гоголь, любя как автор, сочувствуя, рыдает над своим героем, как и каждый из нас над самим собой: «Что сделал ты, несчастный, со своей жизнью?»
Смиренный Акакий Акакиевич, мир праху твоему!
Не таков нынешний маленький герой, и духовного родства с Башмачкиным не признает никогда. В помине не осталось в нем смирения. О, нет, он теперь не переписчик. Он – писатель. И без стеснения выносит на несчастные страницы свои маленькие мысли и микроскопические чувства. Он создал литературу, которую рассказал «маленьким язычком на маленькое ушко». Он чувствует себя хозяином в ней, он – не одинокий волк, их много – целая свора акакиев. Его поклонникам, маленьким обитателям камерного мира, нравится его стиль. Он ходит туда-сюда ножками, обутыми в уютные домашние тапочки, и рассуждает уже не о буквах, а об эстетических категориях. Над литературой большого мира он смеется: там, куда ни пойди, споткнешься об «идеологему», а это так несовременно, обременительно, ни к чему… «Поглядите сами, – предлагает он желающим, – как свободно без всего, и главное – без добра и зла. Все относительно в этом худшем из миров».
Да, маленький герой с большим задом стремится вышагнуть из традиционных оков русской литературы, оставив на столбовой дороге за ненадобностью все высокое. И суть даже не в том, что это шаг вниз: в примитив, в пошлость, в бесстыдство дерьма и блуда напоказ, в любованье своей словесной утонченностью. Суть не в этом. Зафиксированное самоуничтожение, свидетельство гибели – вот что такое литература постмодернизма. Маленького героя не за что любить. В этом – весь ужас. Его нельзя спасти, потому что он даже не просит об этом.
ПЕРЕСТУПЛЕНИЕ ВВЕРХ: МЕЖДУ ПРАВДОЙ И ПРЕЛЕСТЬЮ
Библия – это литература или нет? «Да, – скажет эстет, – великолепная литература». А верующий скажет просто: «Это – правда». Соединяя оба эти уровня восприятия, можно подытожить: Библия – правда, облеченная в великолепную литературную форму. Первокнига, ставшая точкой отсчета для всей словесной реки.
К чему преамбула, дорогой читатель? Да к тому, что удивительные явления совершаются нынче в литературе. С одной стороны – навязший в ушах постмодернизм, заигравшийся сам в себя, с другой – посреди реалистической равнины образуются кратеры новой прозы, уходящие вглубь, в сокровенное.
Недаром именно Тимур Зульфикаров – автор широко прочтенной и практически проигнорированной критикой «Горькой беседы…» – восторженно отозвался на роман Проханова «Идущие в ночи», назвав его даже «военной поэмой». Неудивительно сие, ибо и Зульфикаров и Проханов написали своеобразные притчи, и созвучие обнаруживается сразу: не в темах, не в героях, не в сюжетах, а в тенденции – когда литературное произведение хочет вышагнуть за грань литературы и претворить свою художественную плоть в правду. Вернуться в притчу, в Библию, в начало. Установить систему координат в невыносимом, душащем общественном хаосе. Заявить, выкрикнуть сквозь кровь, сквозь стон, сквозь скорбь: «Он есть! Верую! Мы победим!»
По сути дела, эта новая притчеобразная проза не удовлетворяется уже функцией общественного служения людям, как, скажем, два-три десятилетия назад «деревенская» проза, вмещавшая в себя боль, страдание, невинность, нравственное преображение, – и уже в этом имевшая залог живой душевной жизни героев. Нынешняя новая проза переступает грань невидимого мира, расставляет акценты, заглядывает в посмертие и низводит навстречу героям ангелов. Проглядывает сходство в образах Звонаря и Сотникова из известной повести Василя Быкова, послужившей основой фильма Ларисы Шепитько «Восхождение». Восхождение к себе высшему, горнему, к над-человеческому, но выражалось это символически, у Проханова – прямо к Ангелу.
Да, именно социальный хаос вынуждает писателя выкрикнуть: «Я вижу смысл. Он сияет сквозь происходящее, и я покажу вам его! Смотри, дорогой читатель: в посмертии обнимаются души только что в ненависти убивших друг друга русских и чеченцев, а все потому, что умерли беззаветно, веря каждый в свою правду».
Соблазнительная позиция. Абсолютно неподъемлемая в духовном плане нам, человекам. И пожалуй, вслед за Иваном Карамазовым воскликнешь: «Не желаю такого Божьего мира, где жертва с мучителем обнимется. Не понимаю! Не принимаю!» Как-то, наверное, Господь промыслит об этом народе, у которого рабы-пленники сидят в ямах, а все селение об этом знает, то есть, по сути, – участвует… Но прежде Бога не можем мы решить – обнимемся ли в посмертии. Литература девятнадцатого века была намного более деликатна в отношении «загробных» тем. Обряд – да, изображался, но все же сокровенное оставалось неприкасаемо, может быть, потому что само общество стояло твердо, каждый урядник на своем посту свято веровал, что служит Царю, Отечеству и Богу.
И так оно, честное слово, и есть, дорогой читатель. Служа Родине – служишь Богу. И роман Проханов написал отличный – яркая его образная ткань эпизод за эпизодом стоит в глазах. И тысячу раз он прав (не им то засвидетельствовано, он лишь повторил истину) – придет за мучеником Ангел, и обнимутся все, вошедшие в Царствие Небесное. Но – осторожней: эта линия в литературе идет между правдой и прелестью. И отнюдь не по поводу Проханова скажу следующее: как бы не стали у нас приемом общение с тенями, потусторонние путешествия, явления ангелов, мироточение икон и чудотворное действие молитв.
В одной из книг диакона Андрея Кураева поразила меня такая деталь: бывают в духовной среде праздничные поводы немного выпить, и тогда ведутся весьма интересные и поучительные беседы, люди приоткрывают завесу над своим сокровенным миром и звучат рассказы – как пришел в Церковь, к Богу, мистические эпизоды и пр. То есть обычно – об этом не говорят. Это та самая область, где «мысль изреченная есть ложь» и, сказав, – ты перестаешь быть обладателем сокровища или, вынеся его на всеобщее обозрение, видишь: это всего лишь стекляшки. Как просто нынче в интервью газетам и по телевидению звучат слова о воцерковлении, с улыбкой говорят об этом, охотно. А нужно ли говорить об этом так – на досужий вопрос корреспондента?
Литература «служения» ищет новые формы, язык, героев и доказательства своей правоты. Обретения на этом поле достойны разговора.
Итак, назову притчей и военную прозу Александра Проханова, и нанизанную, как четки, «Горькую беседу…» Зульфикарова, вспомню повесть-притчу Леонида Бородина «Ловушка для Адама»… И разве не притчевую основу имеет речь Валентина Распутина, сказанная на вручении Солженицынской премии, где ключевую роль играет образ тех, немногих, плывущих на подтаивающей льдине, – образ не пораженчества, а победы – ведь плывущие на льдине уверены, что плывут к Истине, к Спасению. Победная сила рождается из этого авторского знания, основанного на вере. Тяготение к притче, существование героев в жестко заданной системе координат есть тяготение к библейской высшей правде, не опровергаемой ничем. Эта литература имеет надежду быть больше чем литературой. Она берется утверждать и провозвещать истину художественными средствами. Конечно, уже появившиеся талантливые образцы такой прозы породили шлейф эпигонов, заимствующих «не дух, но букву». А ведь ладанный дым, лики святых, звучание акафистов и явления из потустороннего мира делают светские произведения уязвимыми духовно. Попутно заметим, что, к прискорбию, не отстают и стихотворцы и уже целая когорта кропает стишата «про храм».
А Господь – грозен. И на Лик Его и ангелы не могут взирать. По тонкой грани движется новая русская проза, по тонкой грани между правдой и прелестью. Хочется верить – действительно к правде. И движение это ее станет победительным, ибо воистину «блаженны алчущие и жаждущие правды»…
ЦАРСКИЙ ПУТЬ
От того, что писатели обрели свободу, литература ничего не выиграла. Она заблудилась и потерялась. Она ищет сама себя и свое место в общественном сознании.
То она пытается игнорировать читателя и оборачивается к нему задом, проваливаясь в ничтожество, в «минусовое» пространство; то возносится в горние выси, претендуя на духовное учительство. Этих тенденций в современных «текстах», или, по-кондовому, в романах и повестях, – нельзя не замечать. Тенденции эти проявляют себя и у талантливых, и у «середнячков», причем у талантливых, конечно, ярче. Во всяком случае ясно – уже никогда не обрести серьезной литературе массовых тиражей, а писателям – всеобщей известности. И даже не потому, что упал уровень культуры и повсюду Интернет. Открыты храмы, появились доступно богословские издания, и уже не подменит литература собою духовную сферу. И, смиренно уступив первенство в «горней» области, нельзя на это претендовать. Вот тогда явления святых и ангелов на страницах светских книг станут исключением (но тем сильнее поражающим воображение), а не правилом. Не в самоуничтожение, не в «минус», не в ад, но и не на небеса – путь литературы. В этом смысле литература девятнадцатого века была куда целомудренней сегодняшней.
Потрясла меня однажды фраза, сказанная весьма образованным священником в докладе на научной конференции: «В городах, изображенных Гоголем, нет храма. Вот, приехал Чичиков или Хлестаков, а храма нет, даже не упомянут». И вывод сделал: значит, Гоголь был «не совсем тем писателем, каким бы надо». Честно говоря, потрясение получилось сильное: это Гоголь-то с его болезненным, страдательным восприятием мира, с его «Выбранными местами…», с его поездкой на Святую землю, с его отношениями с Оптиной, с его смертью… А поди ж ты – «нет храма»! Но разве у Льюиса в его знаменитых «Хрониках Нарнии» есть храм? Или у Толкиена? Или у Андерсена, в его религиозно-нравственных сказках? Да и у Достоевского поискать придется храм. Его герои читают Евангелие, непрерывно говорят о Боге и душе, но не отстаивают церковные службы…
Высокое целомудрие есть в том, чтобы замереть на подступах и не войти в ограду… Александр Солженицын в «Зернышке…» подчеркивает строгую взвешенность своей писательской позиции в духовном плане: «…Сцепление веры христианина с тоном, приемлемым для современности, никогда не перебор, – тот верный, естественный звук, которым только и допустимо не-священнику призвать, повлечь потерявшееся общество к вере…»
