Текст книги "Газета День Литературы # 150 (2009 2)"

В СООТНЕСЕНИИ С ЛЮБИМЫМ

Хочу высказать часть сокровенных мыслей и воспоминаний о необманных жизненных вехах, о памятных дорогах и дорогих людях, наконец, сказать несколько выстраданных слов о своём понимании чести и сути русской поэзии. Зачем? – ведь ещё Пушкин предупреждал: не настаивай на излюбленной идее. Но он же с гениальной проницательностью заметил в дружественном письме: «...Или воспоминание самая сильная способность души нашей, и им очаровано всё, что подвластно ему». Русская лирика XX века от Бунина до Рубцова подтвердила правоту этих слов, хотя очарование воспоминаний часто клеймилось, изгонялось из нашей жизни, искажалось в поэзии. Но, слава богу, не вся она изменила главной черте славянской натуры, стихии российского мировоззрения. «Русское море, – писал Василий Розанов, – гладко, как стекло. Всё – „отражения“ и „эха“. Это „воспоминания“…»

Вспоминаю, как на подмосковной станции мы купили с одной молодой писательницей том критических статей, писем и стихов замоскворецкого моего земляка Аполлона Григорьева. Долго читали его у станции Радищево, в лесу, с эхом и чистой рекой, и вдруг спутница горячо сказала: «Какие литературные баталии они вели, как спорили о мировых проблемах, о больных российских вопросах, а стихи-то все, ну, все – о любви...» А ведь правда! Наверное, вся лирика, если говорить по существу, – о любви. Литературовед М.Бахтин вообще считал её главной эстетической составляющей: «Безлюбость, равнодушие никогда не разовьют достаточно силы, чтобы напряжённо замедлить над предметом... Только любовь может быть эстетически продуктивной, только в соотнесении с любимым возможна полнота своеобразия».

На рубеже тысячелетий страшная безлюбость и невиданное на моём веку равнодушие пронизали нашу жизнь, а значит, поэзию, лишили творящую и воспринимающую личность полноты своеобразия. С чем любимым возможно соотнести всё воспринимаемое? Что сохранило в стране свою первозданную и неодолимую притягательность? «Малые родины» разорены и обезлюдели, большие города утратили свой исторический и национальный облик, природа осквернена, возлюбленные заменены сексуальными партнёрами. Любовь к Отечеству, любование славными страницами прошлого и вовсе шельмуются как ретроградство и шовинизм... На что душе опереться? Где искать выход? Пусть каждый попытается найти ответ на этот главный вопрос самостоятельно, в соотнесении с любимым. Лично я попытался сделать это в стихах и в лирических заметках.

«Слово звучит лишь в отзывчивой среде», – говорил Пётр Чаадаев. Остаётся надеяться на отзывчивую читательскую душу.

ТВОРЧЕСКОЕ КРЕДО

С юношеских лет, со времён Литературного института, где был я самым молодым студентом, мне всегда больше всего нравилось, как читают стихи поэты. Конечно, настоящие поэты. О, скольких я слышал! Не только артистичного Евтушенко, который просто ставил декламацию с режиссёром и собирал полные концертные, академические залы. Но мне довелось слышать и ровное, по-крестьянски основательное чтение усталого Твардовского, и ярмарочный речитатив Бокова, и запрокидывающийся вместе с головой заговор Ахмадулиной, и примитивный, но такой выразительный напев Рубцова под гитару. Причем это чтение посчастливилось слушать не только с эстрады, но и в ЦДЛ, в застолье, в поездках, на дружеских посиделках. Актер без публики читает по-другому, поэт – всегда одинаково блестяще – так, как диктуют собственные стихи. Или обстоятельства. Известно, что Тряпкин и Межиров – заикались (кстати, Александр Петрович и сегодня, дай Бог здоровья, по-моему, заикается в США), но они блистательно читали свои стихи – интонация, сосредоточенность и какой-то внутренний напев спасали от заикания.

Вот, упомянул волшебное слово «интонация» – и всё встало на места, и прояснилась суть этой рубрики. Каждый русский поэт (я хорошо владею лишь одним языком и потому знаю лишь одну поэзию) обладает неповторимой интонацией – это его дыхание, роль и глубинная суть. Мне рассказывал литовский актёр Лаймонис Нарейка, что волшебной интонацией обладала Соломея Нерис, и во время встреч на Весне поэзии читал самозабвенно её стихи про одуванчик. Да, это завораживало: «Пенья, пенья…» Но меня поражало всегда обилие холодноватых, пусть и метафоричных верлибров в литовской поэзии, вышедшей, казалось бы, из дайны, из духовных стихов, из поэзии от землицы, к которой, как мне рассказывали, в литовском языке есть десятки выразительных синонимов. Но это – особая тема.

Итак, неповторимый голос поэта, его авторская лирическая интонация – для меня первый признак поэзии в унифицированном, пластмассовом мире, где царят интертермины, рекламные слоганы, гламурные обороты. Ну, и конечно, есть ещё два важнейших признака, которые надо объяснить.

В июне, сразу за праздником рождения Пушкина, следует день рождения выдающегося русского мыслителя Петра Чаадаева. Он, родившийся на пять лет и один день раньше Пушкина, всегда как-то уходит в тень своего великого младшего друга. Так вот, философ многое предсказал и чеканно высказал, рассуждая о сути, а значит, о литературе России. «Есть три непобедимые вещи: гений, доблесть, рождение», – от этой загадочной фразы Петра Чаадаева веет убеждённостью и внутренней духовной силой. Гении во все времена были редки, но ведь нынешним поэтам явно не хватает «доблести и рождения». Ну, доблесть в такое прагматическое и продажное время – понятно, а вот под рождением надо понимать не только происхождение (хотя дворянская гордость и Пушкина, и Чаадаева, которого поэт боготворил как храброго офицера войны 1812 года, помогала им гордо держать голову, не пресмыкаться в творчестве пред сильными мира сего), но и осознание своих духовных корней, отеческих заветов, преданий старины глубокой. И, конечно, ощущение языка как родной колыбели, святой стихии, данной от рождения, что, например, напрочь отсутствует у постмодернистов и пофигистов, заполонивших телеэкраны, сцены поэтических фестивалей и составы писательских делегаций на книжных ярмарках и форумах. Они – безродны, а потому – победимы, если вспомнить приговор Чаадаева, пусть пока и держатся на плаву.

Ну а как же эстетика, утончённая ткань стиха, метафора, которой ушиблена западная поэтика? Русский философ Иван Ильин утверждал: «Суждение потому и называется эстетическим, что его определяющим основанием служит не понятие, а внутреннее ощущение гармонии в игре душевных сил, поскольку она может только ощущаться (подчеркнуто мной. – А.Б)».

Что происходит, когда уходит, утекает это ощущение гармонии, вырождается в кривляние игра душевных сил? Тогда и общество, и отдельный поэт не ощущают прекрасного, теряют почву под ногами, живут эрзац-заменителями, телевизионно-попсовой виртуальностью. Каждый может надеть на себя любую гламурную маску. Например, Андрей Вознесенский написал к недавнему 75-летию поэму «Серп и топор», как ему казалось, наверное, – дерзкую поэму, в которой выделил красным шрифтом такие строки:

Берусь

поутру

Звать

Русь

к топору!

Я искренне расхохотался. Более нелепого и напыщенного заявления – давно не читал. Зачем нужны такие позы?

Итак, обобщу, что более всего ценю я в современной поэзии, в театре одного поэта? – свободное лирическое дыхание и неповторимую авторскую интонацию; доблесть и рождение, говоря словами Чаадаева; и внутреннее ощущение игры душевных сил – гармонии.

ВЕРИТ ЛИ МОСКВА СТИХАМ?

Всё в Москве пропитано стихами,

Рифмами проколото насквозь.

Пусть безмолвие царит над нами,

Пусть мы с рифмой поселимся врозь…

Анна Ахматова, 1963г.

Стою у родного храма Богоматери Всех Скорбящих радости на Ордынке, в который так любила ходить Анна Андреевна Ахматова, и думаю: а что же изменилось в столице, стряслось такого, что она перестала быть столицей, пропитанной поэзией? Ну, конечно, писать мы стали хуже, бледнее и обтекаемее по сравнению с москвичами Пушкиным, Лермонтовым, Блоком, издавшим в Москве первую книгу, Ахматовой, так любившей Замоскворечье. Ну, ясно, издателей таких нет, как Иван Дмитриевич Сытин – зайдите в музей-квартиру на Тверской: как скромно жил, а ворочал миллионами и книг издавал больше, чем Англия, Германия и Франция вместе взятые. Шумные вечера и целые поэтические митинги советской поры – отошли в прошлое. Кажется, что никому-то поэзия не нужна. А уж поэты – тем более. Но в глубинной России и земляков чтят, и книги издают! Даже за МКАД – уже по-другому!

Например, недавно в Балашихе, во многом благодаря усилиям «Литературной России» и общим усилиям поэтического цеха была открыта мемориальная доска недавно ушедшему поэту нашего поколения Николая Дмитриеву. И уж в столице точно не удалось бы то, что произошло в славном Ростове Великом Ярославской области. В гимназии № 1 города на озере Неро, состоялось открытие мемориальной доски в память учившегося здесь поэта Александра Гаврилова. Рано ушедшему из жизни поэту, моему однокашнику по Литературному институту, исполнилось бы в этом году 60 лет. Мы учились в одном семинаре у Льва Ошанина, и поэт – известный песенник, выделял именно нас двоих: Сашу по ярославскому землячеству, а меня по любви к песне, наверное. Недаром я и вёл вечера Ошанина в Доме Союзов, и ездил с ним по стране, и был его заместителем по Фатьяновскому комитету.