Текст книги "Газета День Литературы # 150 (2009 2)"
Автор книги: Газета День Литературы
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)
Юрий КРАСАВИН ДЕТСКИЕ ИГРЫ В КЛАССИКИ
Нива нашей нынешней литературы изрядно одичала, она поросла бурьяном да лебедой, лопухов много. Сорняки заглушают редкие культурные растения.
«Литературная газета», полагаю, и рада бы восторженно восклицать по поводу урожаев на ниве той, но не лебеду же молотить! Потому читаем в ней о политике и экономике, о театре и телевидении… Однако иногда на газетной странице взрастают цветы элоквенции – я радостно вздрагиваю: появляется истинно литературный материал, например, интервью с известным писателем.
Вот в очередном номере – праздник души: интервью с Владимиром Крупиным, а у меня к нему глубокое душевное чувство, род недуга. Мы с ним знакомы лет этак около сорока – сразу оговорюсь: не настолько знакомы, чтоб я мог бы похлопать его по плечу: «Ну что, брат Крупин?», а он бы мне в ответ: «Да так, брат, как-то всё…» Но он был редактором одной из моих книг в издательстве «Современник». С тех пор при встречах, увы, редких, здороваемся, конечно, однако душевно поговорить возможности нет: я-то живу в захолустье, а он столичный человек, хоть и рядится иногда в армячишко да смазные сапоги, являя себя этаким мужичком вятским, простоватым, но хватским. Меня же с первого знакомства очаровала его дружеская манера общения, его живой говорок. Даже не очаровала, а прямо-таки обольстила, и я навек зачислил его в свои друзья, хотя он о том и не подозревает.
Теперь вижу на газетной полосе: босой русский писатель молитвенно приблизился ко Гробу Господню, держа под мышкой ботинки… Худенький стал Владимир Николаевич, если судить по этому снимку, сердце сжалось: жалко его. Говорит, что пора ему подводить итоги – возраст почтенный! – что главным свершением жизни своей считает то, что приближён ко Христу… то есть почти лично знаком. Не то, чтобы на дружеской ноге, но уже явно облечён божественным доверием, почти помазан.
А в друзьях-де у него и Василий Белов, и Валентин Распутин, и до некоторых пор Виктор Астафьев, и много иных, обладающих немалым общественным весом. Что тут скажешь! Умный человек, знает, с кем дружить и как.
Молитвенное состояние свойственно Владимиру Николаевичу. Вот в его не столь давно опубликованных журналом «Наш современник» дневниках читаю о том, как он проснулся среди ночи и жарко молился о здравии друга своего – цитирую не дословно, а по памяти:
– Господи, спаси и сохрани Валентина Григорьевича Распутина. Что будет с нами и с Россией, если его не станет! И мы пропадём, и Россия.
А в интервью «Литературной газете»: «Кумиротворение убийственно для души. Но авторитет и пример для подражания – это очень хорошо».
Согласен, но надо ли столь молитвенно, столь экзальтированно становиться на колени – это ведь и есть акт кумиротворения. Не удивлюсь, если над письменным столом писателя рядом с иконой Спасителя помещены портреты его друзей…
Чего уж так-то, Владимир Николаевич! Ты ставишь в неловкое положение совестливого и скромного товарища своего, в лучах славы которого, по твоему собственному признанию, пребываешь. Да и Россию не надо обижать: не на одном человеке она держится.
В интервью сказано, что-де «может и не в лучах славы, а в тени» Распутина да Белова пребывает, заслоняют они его, что само по себе досадно и несправедливо: он, мол, равновелик с ними.
Кстати, слово «Россия» Крупин употребляет очень часто и с такой по-детски наивной верой, словно уже приватизировал её и вот стоит на страже своей собственности: «Прощай, Россия, встретимся в раю», «Мои враги – это враги России и Христа». Читай: кто против меня, тот против России и Христа. То есть они в одном ряду, опять-таки равновелики.
Как тут не воскликнуть: затейливое, однако, это явление в нашей нынешней литературе – Владимир Крупин! Ему в высшей степени свойственны простодушие – отличительная черта истинно русского человека. Откровенность и чистосердечие таковы, что просто душа нараспашку – всё это явственно проступает в его интервью, а артистически явленная детская наивность умиляет меня прямо-таки до слёз. Более же всего мне понравилось в его интервью, что он без экивоков называет имена своих друзей и врагов, а также кандидатов в те и другие: вот они, по-фамильно, так и встали в шеренги. Ну, газетная рубрика обязывает – «Невзирая на лица».
Да, искренность и лукавство, правдивость и артистическая игра – всего намешано в писателе Крупине. Он и сам простодушно признаётся: не могу, мол, разобраться в своей противоречивой натуре, постоянно совершаю одну за другой ошибки да грехи. Помогите, мол, люди добрые, совсем я запутался.
Хочется помочь, а как тут поможешь! Натура-то сложновата для осмысления. Хотя, правду сказать, со стороны ясно видно: лукавит, играет Владимир Николаевич, привлекая к себе побольше внимания: десять лет не писал ни строчки и пятнадцать лет не брал руки журналов – ни «Москву», ни «Новый мир», ни «Знамя» – как бы совсем не забыли о нём!
Вот под снимком на газетной полосе в качестве подписи краткий диалог. Увидев возле Гроба Господня босого писателя, некая паломница якобы воскликнула, лаская слух внемлющего:
«– Владимир Николаевич! Это вы? Какая радость встретить вас здесь, на Святой Земле! Вы же живой классик!»
Список классиков – он, кстати сказать, уже определён и утверждён критиком Владимиром Бондаренко – состоит из полусотни имён. Именно Бондаренко осуществляет фейс-контроль на вершине литературного Олимпа: кого пущать, а кого не пущать. Ну, это он поторопился, погорячился, составляя список: и половины достойных не наберётся, не то, что полсотни. А там, где карабкаются к вершине авторы другой ориентации, на фейс-контроле тоже список – в нём, небось, не менее сотни имён. Потому как хочется зачислить своих близких друзей и нужных людей в эти самые живые классики.
Очень не хочется мне обижать кого-то из достойных литераторов, а Владимира Бондаренко в особенности: я отношусь к нему с глубокой симпатией – вон его книга «Позиция» стоит на полке в моей домашней библиотеке, я люблю её иногда почитывать – но не могу удержаться вот от какого суждения.
Один из моих знакомых в том городе, где я живу, ныне уже, увы, покойный, очень ловко и своеобразно манипулировал званием почётный гражда– нин города, хотя не имел на то никаких полномочий. Он обращался к директору крупного предприятия, к главе района или местного парламента, к управляющему или заведующему: мол, кто-кто, а вы-то, уважаемый имярек, достойны такого звания. Тот бывал польщён, застенчиво и этак слабо отнекивался. А мой знакомый настаивал: мол, выступит с такой инициативой, подтолкнёт оформление необходимых для того документов… И выступал, и подталкивал, и власть имущее лицо бывало возведено в почётные граждане. Не беда, что никто не знал, какие же благие деяния он совершил для города, чем осчастливил граждан. Зато таким образом мой знакомый обретал в дальнейшем расположение влиятельного человека. Не то ли происходит и с причислением того или иного ныне живущего писателя к лику выдающихся деятелей русской литературы?
Это такая игра в классики, которой увлекаются взрослые дяди, не только находя в этом душевную сладость, но и пользу извлекая.
Ну, поиграли мы, и хватит, а теперь о серьёзном: в своём интервью Владимир Крупин поведал, что в журнале «Наш современник» недавно была опубликована его «большая вещь, которая называется „Повесть для своих“», и что он волнуется, как она будет принята. Автор поясняет, что повесть его «жгуче современна, в ней отразилось моё неприятие идеологии либерализма и глобализации и всего того, что они несут для России».
Я тотчас пошёл в библиотеку, взял названный журнал и приступил к чтению.
Столичный писатель, утомлённый жизнью в мегаполисе, то есть в столице, а также путешествиями – «ведь я прошёл все центры мира»! – озабочен самым главным: «К концу жизни осталось выполнить завет древних: познать самого себя, и завет преподобного Серафима: спасись сам и около тебя спасутся». Он отправляется в российскую глубинку, потому как очень религиозно настроен, хочет пожить отшельником, подобно Серафиму Саровскому или Сергию Радонежскому, совершить духовный подвиг.
И вот он добирается на вездеходе до глухой деревни, где прежде всего идёт в сельский магазинчик – ну, не в церковь же в самом деле ему идти! и не в лесное же уединение! Там он покупает… нет, не ломоть ржаного хлеба и щепоть соли, а – водки. Далее уже привычно организует попойку с деревенскими мужиками, которые рады упиться до потери облика человеческого, тем более на халяву: наш герой закупает бутылки снова и снова, причём уже не с водкой, а с водярой или с техническим спиртом – всё это в изобилии производится нашими осетинскими братьями. Или это тормозная жидкость? Только ею можно свалить наповал, поскольку мужики те – пьянь на пьяни, рвань на рвани… А какие ещё могут быть мужики в русской деревне, по мысли автора? Только такие.
И вот наш герой спаивает эту компанию. Пьют они сутки, вторые – да и не просто, а «За Святую Русь!» – ладно хоть не «За Иисуса Христа!» и не «За Богородицу!» – спят вповалку на полу…
Столичный писатель уже забыл о цели своего путешествия в глубинку – исполнить завет преподобного: спасись сам и около тебя спасутся. Или он именно так понимает спасение себя и тех, кто около? Неужели неоднократное посещение святых мест и центров мира не вразумило его и не просветило духовно? В чём тогда смысл подобного паломничества? Только в том, чтобы высветиться для публики?
В процессе описания этой оргии автор учиняет над своими персонажами глумливое действо: звучат тексты из святого писания, они вплетаются в пьяный бред, влагаются в слюнявые уста перепившихся людей.
«Описание отвратное и похабное» – так характеризует сам Крупин не это своё повествование, а сочинение своего друга, увы, бывшего, – писателя М., которого «хвалят на Западе». Есть повод похвалить теперь оттуда и Крупина. Может быть, на это и рассчитано?
Хохмочки, прибаутки, анекдотцы представлены тут во множестве. Всё это годилось бы для сеансов хорового ржания, которые устраивает наше центральное телевидение по выходным дням и которое яростно осуждает Крупин, но вот и сам удержаться не может. Как не вздохнуть: слаб человек перед соблазнами… Ради достижения смехового эффекта, то есть смеха ради, глумливым образом пародируется истинно классическое: «Онегин, я с кровати встану…», «Отвали поскорее в калитку» и проч. Чтоб не засорять читатель– ские умы, позвольте я не стану цитировать и далее эти перлы пошлости, ими напичкана повесть для своих. А свои – это кто? Кому адресовано сочинение? Поди-ка догадайся…
В прежние времена такое почитали бы за бесчестье, за стыд и срам. Но, должно быть, слава Венечки Ерофеева, о котором в интервью нелицеприятно отзывается Крупин, не даёт ему покоя, потому он решил вступить на ту же стезю. Позавидовал живой классик другому классику, увы, неживому?
Иной раз подумаешь: какую длинную галерею из русских мужиков сельского образа жизни уже создано писателями: чудики, алкаши, дураки, идиоты, дебилы, недоумки… хамьё, одним словом, которое и следует травить водярой да тормозной жидкостью, как тараканов, – к такому выводу подталкивает нас, читателей, богобоязненный автор-христианин. Неужто и далее будет множиться эта портретная галерея, исполняемая талантливыми перьями под аплодисменты из-за бугра? За это там даже дают премии, именуемые грантами. Или всё-таки следует вспомнить, что речь идёт о наших братьях, о наших предках, о нашем сыновнем долге перед ними? За что же их так клеймить да шельмовать?
Я понимаю, представить в своём сочинении круглого дурака гораздо проще, нежели умного человека. Дурака-то любой графоман опишет. Как бы умного героя изобразить! Но это уж, как говорится, высший пилотаж, не каждому писателю по плечу.
Каюсь, не дочитал повесть для своих до конца: отвратилась душа моя. Я уж не стал «долго отплёвываться», как это делает сам Владимир Николаевич, ознакомившись с сочинениями писателя С. – это не в моих правилах.
Я вырос в захолустной русской деревне, причём в голодные послевоенные годы. Кстати сказать, оказался там, проведя три года на оккупированной немцами территории. Полагаю, Владимир Николаевич в это время вкушал сдобные пышки в своей Кильмези, а я-то питался картофельными очистками. И вот после моего военного лихолетья – тверская захолустная деревня. Скажу кратко: она исцелила и душу мою, и тело моё. Хоть и бедность проглядывала тут и там, хоть и голодно было, но ныне в сознании моём деревня и её люди осиянны светом. Потому мне поперёк сердца, когда деревенских людей живописуют бойким пером столь карикатурно. Для меня это личное оскорбление, потому и выражаюсь резковато, невзирая на лик живого классика.
Не писательское это дело – плевать в колодец или в родник.
Наши дворяне-крепостники из 19-го века были гораздо милосерднее, нежели выходец из села Кильмезь потомственный простолюдин Владимир Крупин. Вот портреты крестьян, написанные Иваном Тургеневым: Касьян с Красивой Мечи, Герасим, Хорь и Калиныч, мальчики у костра на Бежином лугу… Даже зайдя случайно в Притынный кабачок, дворянин Иван Сергеевич увидел там не грязных перепившихся деревенских мужиков, а «певцов», людей одухотворённых. Вот и у графа Льва Николаевича – поэзия крестьянского труда и носители её…
Я позволю себе напомнить Владимиру Крупину, желающему разобраться в себе, любимом, что Господь сотворил человека по образу и подобию Своему, то есть замыслил его, как творца, и в этом плане настоящий, истинный писатель наиболее близок к промыслу Божьему, ибо цель его – не книгу написать, не повесть для своих сочинить, а сотворить целый мир с лесами и полями, с птицами и зверями… самое же главное: он должен заселить его живыми людьми, тогда доблесть его может сравниться с доблестью женщины-матери. Мир Чехова… мир Гоголя… мир Тургенева… Вот они – классики, а наши претензии попасть в заветный список призрачны, тут не поможет ни приятельская поддержка известного критика, ни дружеские связи с влиятельными друзьями.
Каков же мир, сотворённый писателем Владимиром Крупиным? Внятно можно различить в нём лишь его самого, как главного героя. Так «хвалиться или каяться?» – вынесено в заголовок интервью с ним в «Литературной газете». Хвалиться особо нечем, а каяться… какой толк в покаянии, коли грешишь снова и снова? Продолжать грешить, как говорится, «до кучи», чтоб потом покаяться оптом?
Я не шибко религиозный человек, в церковь не хожу, на исповеди у священника не бываю, святого причастия не принимаю, но хочу обратиться к Всевышнему – может быть, услышит: «Господи, вразуми раба Твоего Владимира, ибо не ведает он, что творит».
Денис КОВАЛЕНКО КУЛЬТ СМЕРДЯКОВА
Елизаров Михаил. Кубики: Рассказы. – М.: ООО «Ад Маргинем Пресс», 2008.
Не грусти, Любушка, глянь, сколько хороших людей.
Надо бы только жить.
Надо бы только умно жить.
В.М. Шукшин, «Калина красная»
Мне приходилось читать милицейские протоколы, и, признаюсь, даже подписывать: «С моих слов записано верно, мною прочитано». Но, чтобы их опубликовать целой книгой и обозначить как… рассказы, это… это просто замечательно.
Стилистика милицейских протоколов проста, подробна и без изысков: «Двенадцатого июля я договорился с Шеловановым Виталиком, я позвонил с работы из гаража и сказал, что приду к нему после семи, но так получилось, освободился раньше и зашёл в пять часов, на всякий случай, вдруг он будет дома, но его не было, и я, чтоб убить время, в гастрономе угловом купил две „Столичных“ по ноль пять, плавленых сырков четыре штуки, полкило любительской и батон, и снова вернулся к Виталику, и это уже было без пятнадцати шесть вечера, но его всё ещё не было, и я сидел во дворе и покушал чуть батона с сыром и немного выпил из бутылки…» («Нерж»).
«Поздняков вполсилы бьёт Бавыкину локтем в живот, та охает и замолкает… Квартира на четвёртом этаже. Родителей нет, уехали к бабке в деревню. Поздняков удерживает Бавыкину, достаёт ключ и отпирает дверь» («Малиновое»).
Тоже и в остальных протоколах: «Овод», «Предложение», «Заклятие», «Дзон», «Старушки», «Порно», «Импотенция». Пересказывать их нет смысла, все они просты и банальны: «Нерж» – убийство, «Малиновое» – изнасилование, и проч., и проч. Таких историй, изложенных таким стилем, можно найти множество, в любом отделении милиции. Нет, конечно, само по себе в милицейском протоколе ничего плохого нет – суровая констатация действительности, правда, как она есть – качество, очень полюбившееся современной литературе. Современная литера– тура желает правды, хочет её, хочет физиологически, со всеми её перверсиями. Правда не просто желанна, она стала знаменем современной литературы, её кумиром. На её капище легло всё: слово, стиль, форма… здравый смысл. Современной литературе незачем что-либо изображать, ей бы успеть выразить.
Случилось побывать мне на одном литературном вечере, в ресторане. Вечер, конечно, удался: замечательное вино, закуска, песни под гитару о дрожащих на постели телах, где недавно дрожала гитара… Конечно, разговоры: конечно, об искусстве, конечно, о народе – конечно, о русском. Ужасно живёт наш русский народ, страшно живёт, в невежестве живёт, истины не знает. Да и откуда он её узнает, когда и книг он не читает; не читает русский народ современную русскую литературу. Жалок наш народ, несчастен. Разве может быть счастлив человек, работающий грузчиком или слесарем, или дворником (мысль занятная и способная «мучить» разве что русского интеллигента), грузчик уже несчастен – по определению, именно потому, что он грузчик, и вдвойне несчастен, оттого, что он на свою зарплату не может позволить купить себе даже книгу (то, что без книги грузчик вдвойне несчастен – ещё одна «боль» русского интеллигента). Но, пожалуй, самое замечательное – что книга, и именно совре– менного русского писателя, грузчику необходима, чтобы понять – как это несчастливо – быть грузчиком.
Не понимает он сам себя. Вот прочитал бы Елизарова, или Иличевского; вот тогда б он всё про себя вычитал – всю правду! – что загнивает он, пальцы в детские анусы засовывает и облизывает эти пальцы, что червей ест и тараканов, и гордится этим, жёнам глаза вырывает, собачек в тазиках топит, в штаны мочится, с карлицами и ведьмами сожительствует… Много чего узнал бы о себе русский народ, читая Елизарова или Иличевского… Но у Иличевского хотя бы язык художественный, и выход обозначен – уехать в Израиль и стать «евреем», глубоко подальше от всей этой засовывающей пальцы в анус России. У Елизарова выхода нет, вернее есть, но жёстче – извлечь эти пальцы и – облизать.
Патология этих двух странных «русских» писателей, ведущих свой литературный род от Смердякова, пугает. То, что ни один, ни другой не знают страны, в которой живут – это очевидно. Впрочем, Иличевский романтично наблюдал её из салона своего автомобиля, Елизаров же скрупулезно штудировал по милицейским протоколам. Но ни тот, ни другой страны этой не любят. Нелюбовь эта, по-видимому, генетическая – смердяковская, и с этим ничего не поделаешь.
Настораживает другое.
То, что ещё Достоевский писал, что «в нашей литературе совершенно нет никаких книг, понятных народу», это не самое страшное; наша литература имеет представление о народе не более, чем о самой себе (если бы только знали русские интеллигенты, какими несчастными «адиотами» выглядят они в глазах того же грузчика: вместо того, чтобы делом заняться, читают «дебильные» книги об извращенцах).
Страшно другое – представления современной русской литературы о современной России ещё более дикие, чем представления эллинов о Гиперборее. Но и это полбеды. Современная литература не видит выхода, кроме как – или совсем по-смердяковски – уехать в Европу и стать «европейцем», или, точно Свидригайлов, – крикнуть ранним утром пожарному на каланче: «Я уезжаю в Америку!» – и застрелиться. Ни о каком Раскольникове или Сонечке Мармеладовой, увидевших выход в покаянии, и речи сегодня нет – и тем более у тех, кто называет себя русскими и православными.
Сегодняшний РусскоПравоПисатель в покаянии видит не иначе как слабость, и своей обязанностью признаёт – только карать всех этих жидоврагов, мешающих Православной России подняться с колен (причём православие РусскоПравоПисателей, почему-то оккультно, астрально и подозрительно язычно… ну, да и Бог с ними). Сегодняшняя литература стала до того идейна и по-милицейски протокольна, что порой теряешься – держишь ли ты в руках книгу с художественным произведением или полит– агитку со всеми шергуновскими взвейся-развейся, или же вовсе, судебное дело со всей своей кондовой правдой жизни. Волей-неволей отойдёшь к разделу с ироническими детективами, где хотя бы не так «смердит».
«Кубики» Елизарова протокольны и… до патологичного религиозны. Конечно, и в протоколе можно найти свою эстетику – эстетику голого короля.
Было же: на одной из своих выставок Энди Уорхолл, испугавшись, что зрители, которых собралось у входа в галерею слишком много, могут «что-нибудь сделать с картинами», попросил снять все свои работы; и когда зрители, наконец, вошли в галерею и увидели лишь пустые стены, они испытали дикий восторг – до того эти стены были концептуальны и креативны. Если так, то следующей книгой Елизаров смело может опубликовать телефонный справочник и обозначить его, как «поэму цифр», – говорю без иронии, Елизаров – суровый писатель, какая уж тут ирония.
В его рассказах «Кубики», «Украденные глаза», «Белая», хоть и написанных в той же протокольной эстетике, Смердяков уже не просто как констатация, он возводится в культ. Откинув всю художественную «шелуху», автор оставляет место лишь религиозной патологии, где герой не верит ни в Бога, ни в Деда Мороза, а верит в Снегурочку, отлавливает в подворотнях детей, засовывает им в задницы пальцы, чтобы после облизать эти пальцы, а если вдруг попадётся под руку родителям обиженных детей, визжит, мажет себя собачьим калом и режет стеклом запястья. Преследует светловолосых девушек и, в конце концов, нарывается на Снегурочку, которая его и убивает («Белая»). О чём этот рассказ… Впрочем, и не важно, главное, обличена наша действительность.
Или же герой ест червей, тараканов, тухлое мясо, доказывая всем и жене, как это питательно и хорошо. Вдруг обвиняет жену в супружеской измене, вырывает ей глаза, садится в тюрьму и пишет ей от туда письма, "просит прощения за увечья, настаивая однако, что не он, а «слепая ревность» оставила её без глаз («Естествоиспытатель»).
В конце концов, герой, женившись на ведьме (буквально, без аллегорий), весь рассказ мучается, выслушивает откровения инвалида о том, как он потерял зрение, наевшись ведьминого холодца, который она готовит не традиционным способом, а буквально испражняется им. Герой, в конец уверовавший и расстроенный, разводится с ведьмой, женится на хорошей девушке, живёт с ней душа в душу, но в болезнях и бездетно. Наконец прозревает, вспарывает подушки, подаренные тёщей, тоже ведьмой (и тоже без всяких там аллегорий), высыпает из подушки кости, волосы и прочие продукты оккультизма, всё это сжигает, читая «Отче наш» и «Богородицу», и избавляет себя и жену от наведённой порчи. Живёт долго и счастливо, а ведьма со всей своей семьёй сгорают в огне пожара. И этот рассказ не ироничный, не по-гоголевски сказочный – вовсе нет, рассказ, серьёзно доказывающий силу православной молитвы перед чародейством ведьм, колдунов и гадалок («Украденные глаза»).
И конечно сам рассказ «Кубики», где пятилетний мальчик без имени, но, по-протокольному, с фамилией Фёдоров, недослышав молитвы набожной своей бабуши, до того проникся ужасом этих страшных слов, что… вывел такую не по-детски сложную философско-религиозную доктрину, что… у взрослого бы крышу снесло, причём – напрочь. Складывает из кубиков страшные слова, боится Бога, который может «разозлиться на Фёдорова», боится отца Бога – «обезумевшего от собственной жестокости проклятого Деда, который умер ещё до рождения Сына», боится Твари, боится Тли, и весь рассказ совершает самые наивернейшие ритуалы-обереги (плевки через плечо, пересчитыванием пуговиц и карманов, и проч., и проч.), чтобы охранить свой мир от Первосмерти. Мальчик, таки, своего добился: "На окраинах коровы разродились червями, по дворам бродил белый, точно слепленный из тумана жеребёнок с ногой, приросшей к брюху, и в церквях вдруг разом закоптили все свечи.
Так намечалось успение Фёдорова. Но Тварям не дано знать главного. В кончине Фёдорова скрывается великое поражение Первосмерти". – Вот такая незатейливая история о новом, готовящемся к успению «богородце».
Иличевский, со своими «мечтами» об Иудее, – невинный младенец, у которого хватает совести не глумиться над нашей верой, впрочем, ему этого и не нужно. Это давно и успешно практикуют наши родные РусскоПравоПисатели – путь к «славе» наипростейший: ересь, во все времена востребована.
Впрочем, и Кафка был болезненно патологичен, но… по-другому: создав и показав нашему миру свой мир – странный, боязливый, страшный, но… живой. И, что немаловажно, – мир, никого не обвиняющий, и уж тем более не карающий… если только самого автора. Патология великих направлена на них же самих.
У Елизарова нет «своего мира». Он смотрит «глубже» – обличает «наш мир». Только вопрос – в чём?
