Текст книги "Газета День Литературы # 78 (2004 2)"
Автор книги: Газета День Литературы
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)
Все бабочки, если уйти от метафизики христианства,– это боги, божки. Каждая владычествует над какой-нибудь поляной, кустом, цветком. Они охраняют эти места, господствуют над ними. И, вычерпывая этого бога из этой лесной кулисы, ты тонко ощущаешь мистическую сущность этой земли, этой страны, этой эры. Бабочка – это некая душа, дух.
– Вы чувствуете родство душ с африканскими бабочками? Или...
– Если ты никарагуанец, то для тебя нет ничего дороже никарагуанских бабочек. А если ты русский, то тебе нет ничего дороже русских бабочек. Знаю, что самые прекрасные бабочки – те, которых я собрал вокруг своей избы. Среди них есть одна – бабочка русских заборов, мусорных куч – крапивница. Если среди птиц дороже всех мне русский воробей – самый понятливый, веротерпимый и героический, то среди бабочек – крапивница. Только солнце пригреет – вот и она.
Олег Головин К ВОПРОСУ О «ЖЕЛЕЗНОМ ФЕЛИКСЕ»
Было бы, наверное, очень интересно написать книгу «Национальные особенности российского самосознания». Ведь все-таки мы отличаемся чудовищной национальной амнезией даже на события полугодичной давности. В сентябре прошлого года, в очередной раз поностальгировав по «великому и ужасному» прошлому в лице Феликса Эдмундовича, Госдума забыла об этой теме еще на год. До выборов. И ведь в который, заметьте, раз это было! А так ничего и не изменилось.
С общественным сознанием народа в последнее время происходит явно что-то ужасное. В головах людей – полный хаос. Для людей сведущих это является предзнаменованием. В России «свободной» конца 20 столетия, среди прочих, родилось новое поверье: когда в умах – порядок, беспорядки происходят на улице, когда беспорядок в голове, до улицы остается ждать немного. Тому достаточно примеров: и 1991, и 1993, и 2000 годы... В России «тоталитарной» сталинского периода порядок был везде – и в головах, и на улицах. И это было правильно, так как на наш коллективистский дух другими методами, кроме политики «кнута и пряника», воздействовать невозможно. В противном случае созидательный процесс и наращивание потенциалов для государства немыслимо. Можно долго рассуждать, плохо это или хорошо, но это, в любом случае, так, иначе в России не бывает.
Тема порядка-беспорядка сегодня вдруг оказалась актуальной фактически везде, как некогда тема свободы слова. Что есть порядок – умение себя свободно ограничивать, или же подчиняться тупой воли церберов? Что есть беспорядок -"Голубое сало" Владимира Сорокина или же «Идущие вместе» со своим взорванным унитазом? На эти вопросы сегодня однозначно ответить нельзя. Проститутки на фоне бережно разложенных за витриной магазина «Москва» наркотических текстов Баяна Ширянова для столицы России-2003 типичная картина. И чего больше в их одновременном присутствии на фоне друг друга – беспорядка или же традиционной для Москвы «нормальности» – сказать крайне сложно.
На сегодняшний момент общество управляемо, более того, российское общество само желает быть направляемо «указующим перстом». После октября 1993 года прошло еще слишком мало времени, чтобы хаос в умах обрел, наконец, определенные идейные черты. Ведь только увлекшись Идеей, общество готово само искать и находить пути развития.
С развалом Союза в 1991 году в страну хлынул огромный поток порнухи, в глобальном смысле этого слова. Водопад разврата, пошлости, бесстыдства и вседозволенности во всем и везде. И в политике, и в бизнесе, и в литературе, и в музыке. Все-таки, что ни говори, а «железный занавес» нам был нужен хотя бы затем, чтобы не видеть и не слышать всю ту мерзость, к восприятию которой мы оказались в силу своей романтической наивности просто не готовы. Это все равно, что 5-летней девочке в детский сад принести читать «Камасутру». Я не хочу говорить, что Россия – всего-навсего 5-летняя девчушка. Просто мы хорошие идеалисты и романтики-утописты. В нас еще есть жилка утопии, напрочь стертая западной прагматикой в Европе. И поэтому у нас есть будущее.
Но в обществе, не говоря уже о законодательстве, отсутствует «порнографический ценз», черта, за которую нельзя переступать.
Чем будет этот порог – ступенькой перед реабилитированным памятником Дзержинскому на Лубянке или же невозможностью сдерживать (ИЗВИНИТЕ!) эрекцию при чтении некоторых книг, покажет время. До тех пор, пока бурление в головах, в отсутствие «руководящей и направляющей», но настоящей Идеологии, не выльется в баррикады. А пока что нас вполне устроят гуси у березы на лысой горе лубянского крематория. В напоминание о том, что здесь был Боря и Вова...
Юрий Самарин АМЕРИКА ГЛАЗАМИ СТИВЕНА КИНГА
– Кого читаешь?
– Короля литературы. Кинга!
(Из разговора)
Кинга выпускают гигантскими тиражами. Кинга читают. Фолианты Кинга занимают целые полки в книжных шкафах собирателей. Однако наша серьезная литературная критика Кинга игнорирует. И причин тому несколько. Во-первых, творчество его весьма объемно. Он чудовищно многословен. К тому же подчас его изданные коммерческим путем романы читать просто нельзя – из-за сляпанных наспех, диких переводов-подстрочников. (Как правило, в таких изданиях фамилия переводчика отсутствует.) Отвращает от чтения и постоянное копание в сексуальных комплексах и прочих душевных патологиях. Копание столь же навязчивое, сколь и примитивное. Герои Кинга, будь то злодеи или добряки, со всеми своими многоразличными душевными выкрутасами – все абсолютно «на поверхности». Его герои целиком здесь, тогда как герои истинной литературы остаются «сокровенными», с тайной внутри, а потому и интересны в своей способности к преображению. Герои Кинга схематичны: уж кто добр – тот добр, а уж кто зол – так клейма негде ставить. Зачем же его читать – многословного, схематичного и к тому же отвратительно переведенного? Ну – народ читает, понятно, к чтиву особые требования и не предъявляются. Очередной коммерческий пузырь – вот и всё.
Э, нет! Любой, кто его читал, скажет, что всё так да не так! И не потому что Кинг щекочет нервы и самоуверенно лезет в экстрасенсорику. Сквозь всю словесную шелуху пробивается, пусть только время от времени, живой родник настоящих слов. Скажем, примечательна его повесть с удушающим и мало имеющим отношение к содержанию названием «Труп». Вещь – писательская, исповедальная, свободная, яркая. Мастерски написанные эпизоды стоят в глазах. И это при совершенно тривиальном, реалистическом сюжете: подросток идет, взрослея, сквозь жесткое маргинальное окружение, трудно нарождаясь как личность и как писатель. Как угадать в какой из книг Кинг примется пугать своими нестрашными вампирами или покажет себя настоящим мастером?..
Да и стоит ли рыться в поисках редких золотников, переворачивая груды словесного хлама? Для себя отвечаю так: стоит! Почему? Кинг – американский писатель до мозга костей. Он – американец до кончиков ногтей. И пишет он не для нас, а для них. И в первую очередь его романы имеют массовые тиражи там, а потом уже у нас. Так вот, об Америке и современных американцах я, например, узнал из его романов гораздо больше, чем из ежедневных выпусков новостей. Думаю, что информация эта, облеченная в художественную форму, создает целостный образ народа и страны, в отличие от ТВ. В свое время в солженицынских «Очерках изгнания» промелькнула мысль, что «корневая Америка» не имеет доступа к СМИ, так же, как и «корневая Россия». Транснациональная элита правит бал не только в нашей стране. Но ведь мы не склонны считать, что Черномырдин или Чубайс, Пелевин или Маша Распутина олицетворяют собой весь народ и нашу страну.
Остановлюсь подробней на одном из романов, любопытных с этой точки зрения. Называется он – «Исход». В предисловии Кинг утверждает, что «Исход» – фантастический роман. Впрочем, ничего особенно фантастического в сюжете не наблюдается: из секретной лаборатории вырывается вирус «супергриппа» и выкашивает 90 процентов населения. Выжившие объединяются в две общественные группы вокруг «светлого» и «темного» вожаков. Многие города и штаты, в которых происходят действия, вымышлены. Но фон происходящего, жизненная ткань, из которой скроено произведение, совершенно реальны, реальны и люди – наши современники. Время действия – 1990 год. И как бы не показалось нам это удивительным, «их проблемы» очень часто весьма близки и понятны нам.
Городишко Арнетт – провинциальный, заштатный, державшийся на двух предприятиях: «фабрика, выпускавшая бумажную продукцию, и завод по изготовлению электронных калькуляторов. Теперь же картонная фабрика была закрыта, а дела на маленьком заводе шли все хуже и хуже – выяснилось, что намного дешевле производить калькуляторы на Тайване, точно так же, как и переносные телевизоры и транзисторные приемники».
Несколько жителей этого городишки собрались вечерком попить пивка и поболтать на станции техобслуживания. Причем двое из них – «раньше работавшие на картонной фабрике, теперь оба остались не у дел, к тому же не могли рассчитывать даже на пособие по безработице». Двое других – «еще работали на заводишке, выпускавшем калькуляторы, но им редко удавалось проработать больше, чем тридцать часов в неделю». Пятый – пенсионер, который курит «вонючие самокрутки, единственное, что он мог себе позволить». О чем же говорит с приятелями хозяин станции техобслуживания Хэп, у которого «скопилось много неоплаченных счетов»: «У нас есть печатные станки, и у нас есть бумага. Мы должны напечатать 50 миллионов и пустить их в обращение для нашего же блага». Ему возражают: ведь то, что стоило 50 долларов – просто будет стоить в три раза дороже. «Люди из банка развернутся и потребуют с тебя 150. И ты снова будешь также беден».
Герои книги знают, что такое труд и бедность не понаслышке. Например, Стью Редмен, у которого умер отец, а «зарплаты матери хватало, чтобы прокормить четверо ртов и только... В 9 лет Стьюарту пришлось начать работать... Он вспомнил о том, как поначалу кровоточили водянки на его руках от бесконечного перетаскивания мешков...» Пожалуй, во всем этом выдуманном, но таком реальном городишке один Эдди Уорфилд «был героем», выходец из еще более бедной семьи, чем у Стью, он пробился в запасные игроки региональной футбольной команды.
Эти характеры и эти красноречивые детали разбросаны по всей романной ткани: «старенький, пятнадцатилетний шевроле» и «деньги на хозяйство в голубой супнице на верхней полке – 30 или 40 долларов».
«Сердце его обливалось кровью, когда он видел их (своих детей), одетых в поношенную одежду, раздаваемую армией спасения...»
«...Лила ушла, чтобы присмотреть за тремя детьми Салли Ходжес, чтобы получить за это один несчастный доллар...»
«Старый ржавый грузовичок», «мусорные баки», «мама в дешевеньком пальто», «пустой холодильник», «лифт не работает», «он не думал, что будет... так позорно бедствовать, как Кэроны – бедный Пол всю свою жизнь с утра до вечера торчал в магазине, но все-таки они с женой были вынуждены продать свой дом и переехать жить к дочери и ее мужу»...
"Питер Голдсмит не надеялся на социальное обеспечение, он никогда особенно и не верил в это, даже в те дни, когда система еще не начала разваливаться под давлением спада производства, инфляции и постоянно увеличивающегося числа мошенников... Была одна поговорка, камня на камне не оставлявшая от философии республиканцев штата Мэн: «Не следует доверять сильным мира сего – они могут послать тебя к черту, как и их правительство, даже в день второго пришествия».
Короче говоря, дорогой читатель, по меткому выражению одного из героев романа «Исход» – «Мир так и кишит подлецами, и в этот раз они обвели меня вокруг пальца», а другой герой – уголовник, участвовавший в избиении глухонемого юноши, повторяет присказку: «Это старый жестокий мир». Это тот мир, в котором им приходится жить там, за океаном. Но, к сожалению, это во многом уже и наш мир, где нам приходится жить. Мир тяжелый и страшный. Мир, в котором «водитель, сбивший Фреда, был пьян. За ним тянулся длинный список нарушений правил дорожного движения, включая превышение скорости и вождение автомобиля в нетрезвом состоянии...», это социальное устройство, когда шериф, отправляясь на поимку преступника, садится в свою машину, а не в «государственную развалюху». Мир, где полно скверны, блевотины и непристойностей. Мир подонков, обколотых и готовых просто так выпустить вам кишки.
Кстати, вот что сообщает одна из героинь романа об уровне медицинских услуг (причем речь вовсе не идет о периоде «супергриппа»): «Когда я была очаровательной девушкой, врачи приходили на дом. Теперь же, если заболеешь, нужно идти в больницу в кабинет неотложной помощи. Это значит провести целый день, ожидая, когда какой-нибудь шарлатан осмотрит тебя... В этих местах еще хуже, чем в универмаге за неделю до Рождества».
И все же эти американцы, выражаясь их собственным стилем, «чертовски сентиментальны». Они дорожат воспоминаниями детства. Им дорог образ матери, которая говорит: «Ты устал. Вытри слезы». И образ отца, «терпеливо пропалывающего грядки гороха и фасоли или возящегося с инструментами в своей мастерской». «Свет приобретал неповторимое очарование, свойственное только этим быстротечным мгновениям раннего лета... Сердце ее защемило от тоски».
Оказывается, они тоже живые, эти американцы. Особенно, когда слезают с котурнов и стирают с лиц одеревеневшие улыбки. Они умеют чувствовать и совершенно искренне любят свой звездно-полосатый флаг и виртуальную демократию так же, как евреи любят свой народ, а мы, русские, свою землю. И неслучайно у тех, кто – по Кингу – составляет «добрую» часть общества, есть свой идеал «вечного дома», почти утраченный, почти забытый, но воскресающий в момент трудностей, в момент последнего человеческого одиночества.
"В тихий сад я пришел на рассвете,
Запах роз, блеск росы был приветен,
И услышал я голос с небес:
«Сын... Господний... ныне воскрес!..»
...Когда стихи затихли, Ник раздвинул побеги и в просвете увидел домик, скорее даже хижину, с ржавой бочкой справа. Окна были открыты, летний ветерок ласково играл ветхими белыми занавесками... Этот домишко стоял на поляне, а с четырех сторон его окружали поля кукурузы, простирающиеся куда ни кинь взгляд... На пороге сидела самая старая женщина Америки, негритянка с растрепанными редкими седыми волосами, на ней домашнее платье и очки... Ник чувствует, что может простоять вот так весь остаток дня, наблюдая за старенькой негритянкой, сидящей на пороге своей лачуги посреди кукурузных полей Небраски, стоять вот здесь, западнее Омахи и немного севернее Осиолы, и слушать...
Иису-у-се, восстань и гряди,
Иисусе, к людям приди..."
Чем не бабушка из сказки Андерсена «Снежная королева», сидящая на пороге и распевающая псалмы? Как хотите, но – трогает и волнует, и начинаешь верить опять в возможность любви в этом «старом жестоком мире».
Открытия, совершаемые при чтении романов Кинга, лежат вовсе не в зоне «погра-ничной психологии». Вовсе не ради дешевых ужасов стоит их читать. А ради преодоления стереотипов, навязываемых через СМИ и жестко диктуемых сложившимися политическими реалиями. Читать, чтоб пусть ненадолго, но забыть бутафорские лица международных деятелей и заглушить поток неискренних, лживых словес, и попытаться разглядеть лица «настоящих американцев», представляющих «корневую» Америку, сделав, конечно, для себя неизбежную поправку на их национальное самообожествление и самолюбование в связи с «завоеваниями демократии».
Всю жизнь мы открываем для себя азбучные вещи, открываем свои «америки». Не ставлю перед собой задачу оценивать творчество Кинга. Знаю одно: романы Кинга – не рекламные проспекты, зовущие в материально-обставленный, комфортно-технологический, демократическо-человеколюбивый рай. Там, по ту сторону океана, всё тот же «старый жестокий мир», впрочем, как и здесь, но еще не сдают своих позиций терпение и труд, надежда и вера, одушевляя человеческое бытие.
Иван Евсеенко БЕЗДНА (Рассказ из книги “трагедии нашего времени”)
Мы познакомились с Василием на первом курсе института и неожиданно сошлись очень близко. Многие однокурсники удивлялись этой нашей дружбе: мы были людьми совершенно разными и по возрасту, и по характеру, и по своим пристрастиям. Я поступил в институт уже после службы в армии и двух лет работы учителем труда в сельской школе, а Василий сразу после десятилетки. Человеком он был молчаливым, угрюмым, а иногда так и скрытным. Василий не любил шумных студенческих компаний, общественных, модных в те годы, мероприятий, сторонился их и часто упрекал меня за то, что я понапрасну трачу время на всевозможных комсомольских собраниях и студсоветах. Учился Василий легко и как бы даже мимоходом, случайно, словно учёба не была для него тогда главным делом жизни. Он не просиживал ночи напролёт за учебниками, не зубрил грамматических правил и философских истин. Всему этому Василий предпочитал изучение первоисточников. Он прочитывал всю обязательную и дополнительную литературу, отыскивал в библиотеке, где любил подолгу рыться, такие книги (часто даже запретные, дореволюционные), о которых не всегда знали и наши преподаватели-профессора. По каждому предмету Василий имел своё собственное мнение. Умные преподаватели это сразу оценили и выделили Василия среди остальных студентов, а не очень умные, посредственные, иногда просто побаивались его, потому что он своими суждениями мог поставить их в тупик.
Был у Василия, пожалуй, лишь один недостаток: несмотря на свой юный возраст, он любил выпить. Но не в студенческих многолюдных застольях, а в одиночку или, самое большое, с двумя-тремя однокурсниками, которым доверял. Пил он немного, но уже после нескольких рюмок наливался какой-то свинцовой, совершенно необъяснимой в его молодые годы тяжестью. И без этого тёмные его коричневые глаза ещё больше темнели, зрачки суживались, и в глубине их проступала зияющая страшная бездна. Василий начинал метаться, прятался от товарищей в самых укромных местах общежития, в кладовках и лестничных пролётах, убегал от них, а случалось, так и уезжал куда-нибудь на электричке или поезде. После этих побегов он отчуждался ещё больше, ни с кем не хотел говорить и объясняться, целыми днями лежал на койке и всё о чём-то думал, думал и думал.
Едва закончив первый курс, Василий женился. Причём не на москвичке, как того можно было ожидать, и как это делали многие ребята старших курсов, а на девчонке из маленького сибирского городка, откуда он был родом. Они дружили с ней с самого раннего детства, учились в одном классе, сидели за одной партой. Звали девчонку Леной, но Василий называл её по-своему – Олёной, Олешей. Вообще он любил давать людям прозвища и клички – и всегда попадал в точку, выявляя в этом прозвище подлинную суть человека.
Жить Василию с Олешей в общежитии не разрешили, и они сняли однокомнатную квартиру на окраине Москвы, в районе метро Ждановской. Квартира в Москве стоила тогда дорого – пятьдесят рублей, почти две студенческие стипендии. Ждать помощи Василию и Олеше было неоткуда. Родители присылали им по десятке-другой, но не больше, поскольку сами едва-едва сводили концы с концами. К тому же мать и отец Олеши были в разводе, а у Василия отца не было вовсе. Он умер при каких-то загадочных обстоятельствах, о которых Василий никогда не рассказывал.
Выход у молодожёнов был один – искать работу. И вскоре они её нашли. Олеша устроилась по лимиту маляром в подмосковном строительном комбинате, а Василий после долгих неудач нашёл себе неожиданную и такую удобную для студента вечернюю службу инкассатора.
Тогда почти все студенты подрабатывали: кто сторожем, кто дворником, но никто из нас не додумался пойти в инкассаторы, да и не каждого, наверное, туда бы и взяли. По нашему разумению, там должны быть люди проверенные, отслужившие, по крайней мере, в армии, ведь они постоянно имеют дело с деньгами, с оружием.
Но Василия взяли. Теперь он после занятий каждый вечер торопился в инкассаторскую контору, получал там под расписку пистолет и до поздней ночи ездил по городу на специальной машине, собирая в магазинах дневную выручку. О своей опасной, совсем не студенческой работе, Василий ничего не рассказывал: то ли ему не положено было о ней рассказывать, то ли он таился по причине скрытного своего характера. Лишь однажды, в подземном пивном баре на углу Пушкинской улицы и Столешникова переулка, куда мы с ним часто ходили в день стипендии, Василий вдруг сказал:
– Долго носить с собой оружие человеку нельзя!
– Почему? – удивился я этому его открытию.
– Потому, что хочется выстрелить в затылок впереди сидящего.
Я ответил не сразу, несколько минут обдумывал признание Василия, а потом, взглянув в тёмные, уже начавшие наливаться тяжестью его глаза, посоветовал:
– Бросай ты эту свою службу!
– Брошу, – пообещал Василий, и на том дружеский наш разговор закончился.
Но обещания своего Василий так и не выполнил. До конца учёбы он продолжал работать инкассатором. И я догадывался – почему. Василию было интересно бороться с самим собой, со своим соблазном выстрелить в затылок впереди сидящему человеку. А такие случаи, говорят, среди инкассаторов бывали.
После института жизнь у Василия сложилась удачно. Олеше наконец дали постоянную прописку в Москве, а вскоре и квартиру. Малярную работу она бросила, родила Василию двух сыновей-погодков. Его же оставили в аспирантуре. Василий без особого труда закончил её, защитил кандидатскую диссертацию и уже подбирался к докторской. И вдруг бросил все занятия наукой, философией и эстетикой, в которой придумал какую-то свою, совершенно новую теорию, и ушёл диспетчером в пожарную часть. Я ничуть не удивился этому его чудачеству. Последние годы, приезжая в Москву и всегда останавливаясь у Василия, я видел, как он всё больше теряет интерес к науке, как ему становится скучным читать студентам лекции, принимать экзамены и зачёты, ходить на заседания кафедры и учёного совета. Олеша сказала, что Василий опять несколько раз убегал из дома в Ташкент и куда-то ещё дальше, чуть ли не на Сахалин, стал больше пить, и она очень рада, что он наконец нашёл себе такую спокойную, тихую работу. Пусть отдохнёт.
Но отдыхал Василий недолго. В очередной мой приезд в Москву мы пошли с ним всё в тот же пивной бар, чтоб посидеть там за кружкой пива, вспомнить старые студенческие годы. И вот когда уже вдоволь навоспоминались, Василий поднял на меня отяжелевшие свои глаза, в которых бездна за эти годы стала ещё глубже и темнее, и сказал:
– Человек долго смотреть на огонь не может.
– Почему?
– Потому, – ответил Василий, – что огонь стихия, бездна, и человек перед ним ничто!
На этот раз я не стал спорить с ним и не стал давать никаких советов насчёт пожарной его, огненной службы. Он никогда никого не слушался, все решения принимал самостоятельно, верил только самому себе. Но я чувствовал, что пожарку он бросит, если только ничего с ним в ближайшее время не случится, если не надумает он опять убегать в Ташкент или на Сахалин.
Слава Богу, ничего не случилось, никуда Василий не убежал. Но пожарку вскоре действительно бросил и устроился работать псаломщиком в церкви где-то за городом (кажется, в Переделкино) и теперь дни и ночи пропадал там. В доме их появились иконы, лампадка, церковные книги. Олеша тоже вся преобразилась. Стала носить платок, туго, как у монашек, повязанный по лбу и подбородку, блюсти все праздники и посты, и если случалось их как-нибудь нарушить, то очень сокрушалась и всегда говорила себе в осуждение:
– Батюшка опять не допустит меня к причастию.
У Василия всё шло к рукоположению. Кажется, даже был уже назначен день этого рукоположения, заготовлен клобук и все одеяния священника. Но едва ли не накануне таинства пострижения Василий вдруг сбежал и от Олеши, и от рукоположения, скитался неведомо где почти целый месяц, а когда объявился, то сбрил бороду и усы, которые завёл было, служа псаломщиком, подстриг волосы, и сказал мне всё там же в пивном баре на Пушкинской:
– Человек находиться долго рядом с Богом не может.
– Почему, – стараясь не смотреть Василию в совсем потемневшие во время скитаний глаза, спросил я.
– Потому, – ответил он как бы через силу, – что чем больше человек находится рядом с Богом, тем больше он впадает в грех.
Наверное, Василий был прав. Во всяком случае, я тогда никак не мог оспорить его доводов.
Года два Василий перебивался какими-то случайными заработками, давал частные уроки абитуриентам, помогал писать диссертации будущим кандидатам наук, переводил для издательств сложные научные тексты и, может, так и существовал бы до сих пор, ведь для него всегда самым главным была свобода и независимость.
Но тут начались смутные времена, перестройка и переделка всего и вся. Василий раньше других почувствовал, что возврата к старой жизни никогда не будет, надо приспосабливаться к новой. Олеша, как всегда, была на его стороне.
Собравшись с последними деньгами, они открыли собственное семейное предприятие, стали торговать всем, что попадало под руку. Олеша моталась челноком в Польшу и Турцию, а Василий так и подальше, в Египет и Индию. Вскоре они сколотили себе капитал, небольшой, но вполне для них достаточный. Купили загородный дом, машину, поменяли квартиру, в общем, зажили так, как мечтали когда-то в студенческие голодные годы. Олеша в очередной раз преобразилась. Завела себе дорогие наряды, ходила в театры и на всевозможные презентации, неведомо где доставая на них приглашения, перезнакомилась с многими известными предпринимателями и их жёнами. Василий, правда, этих знакомств сторонился, жил как бы сам по себе, наособицу, никому в новом для себя мире предпринимателей не доверяя.
Встречались мы с ним теперь редко. Мне ездить в Москву было незачем да, признаться, и не на что. Но вот однажды я всё-таки приехал и, как всегда, пошёл к нему. Олеши не было дома (она отдыхала в каком-то санатории или пансионате на берегу моря), и мы устроили с Василием домашнее застолье, отложив поход в пивной бар на потом.
Всё поначалу шло хорошо. Мы опять вспомнили студенческую жизнь, общих друзей, говорили и о прошлом, и о будущем. Пил Василий мало, но как-то исступлённо, надсадно. Мне надо было бы его остановить, но я упустил мгновение, и вот глаза Василия уже налились тяжестью, и бездна проступила в них совсем уж тёмная и непроглядная. Он вдруг достал из стола пистолет, заученно снял его с предохранителя и сказал, глядя куда-то в сторону, в окно:
– Застрелиться, что ли?
– Зачем? – перехватил я его руку.
Василий сопротивляться не стал, но перевёл тяжёлый, помертвелый какой-то взгляд на меня и произнёс:
– Или застрелить тебя?
Я промолчал: таких разговоров у нас с ним раньше не случалось. Конечно, если бы Василий не был так пьян, то мы с ним как-нибудь объяснились бы, я бы задал ему своё очередное «почему» и «зачем», а он ответил бы мне, хотя и уклончиво, но вполне вразумительно, как дошёл до таких мыслей. Но Василий захмелел раньше обычного, упал головой на стол и выронил из рук пистолет. Я осторожно поднял его, спрятал в сервант и, захватив свой полупустой портфель, ушёл на вокзал.
С тех пор мы с Василием больше не виделись. Изредка ещё перезванивались, но звонки эти становились всё более редкими и редкими и наконец прекратились вовсе.
И вот недавно позвонила мне Олеша, поздоровавшись, долго молчала в трубку, а потом сказала:
– Василий застрелился.
Я не нашёлся, что ей ответить, и не ответил до сих пор.
Нет, человек всё-таки бездна, и ничего мы о нём по-настоящему не знаем...
