Текст книги "Газета День Литературы # 92 (2004 4)"
Автор книги: Газета День Литературы
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)
– Для тебя, капитан.
– А если бы ехать полчаса, было бы хуже?
– Хуже. Тогда не нужен повод отлучаться надолго.
– Ладно,– прервал Зайцев разговор, в котором не мог ничего понять.– Едем,– и он первым шагнул в прихожую.
Бомжара покорно поднялся, еще раз окинул комнату долгим и опять же каким-то сонным взглядом и, заворачивая носки ботинок внутрь, пошел следом за Зайцевым.
МАШИНОЙ ОКАЗАЛОСЬ ДОБИРАТЬСЯ КУДА БЫСТРЕЕ, чем поездом, поэтому уже через пять часов капитан Зайцев в сопровождении бомжа Вани нажимал кнопку звонка у двери Тихоновых.
Семья ужинала. Родители расположились на кухне, а дети использовали швейную машинку – в сложенном состоянии она действительно превращалась в небольшой столик.
– Здесь живут Тихоновы?– еще на площадке, громко и внятно спросил Зайцев, когда услышал шаги за дверью.
– Если это можно назвать жизнью,– усмехнулась открывшая ему женщина.
– Позвольте войти.
– А вы по какому, собственно, вопросу?
– У вас есть родственники по фамилии Акимовы?– всё с той же четкостью спросил Зайцев.
– Акимовы? Женя!– прокричала женщина куда-то внутрь квартиры.– У нас есть родственники Акимовы?
Из кухни появился полноватый мужчина в майке с обтянутыми плечиками. Он не торопясь нащупал ногами шлепанцы, потоптавшись, надел их, поправил плащ на вешалке, сдвинул в сторону детскую обувь и, наконец, поднял глаза на людей, стоявших у двери.
– Что случилось?– спросил он.
– Вот товарищи из милиции говорят, что у нас есть родственники Акимовы...
– Я не говорил, что у вас есть такие родственники,– перебил Зайцев.– Я спросил: есть ли среди вашей родни Акимовы.
– Акимовы?– переспросил мужчина.– Не знаю... Вот так сразу и не сообразишь...
Зайцев молча вынул из кармана новогоднюю поздравительную открытку и протянул мужчине. На открытке были написаны не только приветственные слова, но четко, внятно указан обратный адрес Тихоновых – тот самый, по которому Зайцев их и нашел.
– А, эти...– наконец, расплылся в улыбке мужчина.– Как же, как же... Не то чтобы родственники, но достаточно близкие люди... Я не исключаю, что какие-то отдаленные родственные узы между нами могут быть. А что случилось?
– Их убили. Три-четыре дня назад. Скорее даже три, в воскресенье.
– Так,– крякнул мужчина.– И причем здесь мы?
– Надеюсь, ни при чем... Но поговорить надо. Может быть, мы все-таки не будем разговаривать на лестничной клетке?
– Конечно, входите,– мужчина отодвинулся в сторону, пропуская мимо себя Зайцева и – куда уж деваться – бомжа, закрыл дверь и вслед за гостями прошел на кухню.
– Извините, в комнате детишки питаются... Если не возражаете, поговорим на кухне. Здесь, правда, тесновато, но разместиться можно. Так вы нас по открытке нашли?
– Нашли,– ответил Зайцев немного на вопрос, а немного как бы и в сторону.– Вы давно виделись с Акимовыми?
– С Акимовыми?– опять удивился хозяин. Зайцев заметил – каждый раз, когда он произносит фамилию убитых, и хозяин, и его жена почему-то впадают в искреннее удивление, будто само предположение о том, что они могли видеться, уже как-то их задевает.
– Поскольку я прочитал сегодня немало ваших поздравительных открыток, отправленных Акимовым по самым разным поводам, то я уже знаю, что вас зовут Евгением, а ваша жена – Зинаида... Правильно? Я ничего не напутал?
– Всё правильно,– кивнул хозяин.– А насчет открыток должен вам сказать...– он замолчал, поскольку сказать в таком положении было совершенно нечего.
– Я слушаю вас,– подбодрил его Зайцев.
– Открытки еще ничего не значат,– сказал, наконец, хозяин, и бомж в ответ на эти слова в первый раз кивнул головой. Просто кивнул, будто убедился в чем-то. Он как бы и не считал себя вправе что-то здесь произносить.
– Если я правильно понял,– медленно, подбирая слова, спросил Зайцев,– вы не хотите, чтобы вас считали близкими друзьями или родственниками Акимовых?
– Да нет, почему?! Дело не в том, что не хотим, просто это будет... неправильно, только и того,– хозяин даже руками всплеснул, как бы удивляясь бестолковости следователя.
– Понял,– кивнул Зайцев.– Тогда начнем разговор.
– А до сих пор что у нас было?– усмехнулся хозяин.
– Трёп,– ответил Зайцев.– Только трёп. Вы давно были у Акимовых?
– Давно. Уж не помню, сколько лет назад.
– А где вы были в эти выходные? Вчера? Позавчера?
– На работе. Я механиком на автобазе... А в выходные на рыбалку ездил.
– Хороший был улов?
Хозяин не успел ничего ответить – Зинаида поднялась с места, как-то гневно даже поднялась, почти фыркнув от возмущения. Хлопнула дверью ванной и через минуту вернулась с ведром, на дне которого лежал почти десяток рыбин, залитых водой.
– Вот. И на вашу долю хватит. А то сами наелись, соседям подарили. Куда еще, думаем...
И тут почти вскрикнул от восторга бомж. Он присел на корточки перед ведром и, запустив в холодную воду руку, вынул оттуда одну рыбешку. Потом, подняв ее почти к самым глазам, всмотрелся в нее с блаженной улыбкой, показал всем присутствующим, словно желая и их порадовать.
– Какая красавица!– прошептал он восторженно и осторожно опустил рыбешку в ведро.– Неужели такие еще ловятся в наших реках?
– Места надо знать,– кивнул Евгений.
– Ох-хо-хо!– горестно вздохнул бомж и снова уселся на табуретку в углу кухни.
– Будут еще вопросы?– повернулся к капитану хозяин квартиры.
Зайцев был явно озадачен.
– С вами кто-то еще ездил на рыбалку или вы были одни?
Тихонов помолчал, долгим взглядом посмотрел на человека в погонах, на бомжа, на собственные ладони.
– С Николаем он ездил!– вдруг выкрикнула Зинаида.– Работают они вместе! И на рыбалку ездят вместе. Спросите у Николая – были они на рыбалке или не были.
– Фамилия Николая?– невозмутимо спросил Зайцев.
– Федоров,– ответил Тихонов.
– Я, конечно, извиняюсь,– заговорил бомж,– но, может быть, вы позволите выйти на балкон, сигаретку выкурить...
– Кури здесь,– сказал Тихонов. Он почему-то сразу решил, что с этим человеком можно обращаться и на «ты».
– Да неловко,– смутился бомж.– Я уж на балконе... Если позволите, конечно...
– Пройди через комнату... Там открыто.
Сутулясь и заворачивая носки ботинок внутрь, бомж вышел из кухни, пересек комнату и толкнул дверь на балкон. Там стояли нераспечатанные пачки с кафелем, и бомж довольно удобно расположился на одной из них, присев в самом углу.
Когда он вернулся на кухню, Зайцев уже прощался с хозяевами, извинялся за вторжение, просил Тихонова подписать протокол с рассказом о рыбалке. Зинаида тоже подписала, убедившись, что там упомянута и рыба, и Николай Федоров, с которым муж ездил на рыбалку.
– А вы что, ремонт намечаете?– спросил бомж у Тихонова уже в дверях.
– Да, небольшой.
– Ванную будете обкладывать?
– Нет, на кухне плитку менять.
– Хорошее дело. Хочешь, погадаю?
– Что?– не понял Тихонов.
– Погадаю... Я ведь немного звездочет... А звездочеты, хироманты – одна шайка-лейка. Левую руку дай,– Тихонов в полной растерянности протянул ладонь.– Ну вот, видишь, как всё получается... Я примерно такой картины и ожидал...
– И чего там?– рука Тихонова явно, просто заметно дрогнула, и бомж с удивлением посмотрел на него.
– У тебя линия сердца и линия ума сливаются в одну, это, можно сказать, одна линия.
– И что?
– Выходит, то ли сердца у тебя нет, то ли ума... Видишь, сливаясь, эти линии ослабляют друг друга. Как волны. Хотя бывает и наоборот, но здесь не тот случай, очень неглубокая линия, да и по цвету бледная... А жить будешь долго.
– Пока не помру?– усмехнулся Тихонов.
– Жить будешь долго,– бомж не пожелал услышать ернические эти слова.– Но в разлуке.
– Это в каком же смысле?– Тихонов выдернул свою ладонь из немытых рук бомжа.
– Не знаю... Но разлука на твоей ладони скорая и долгая.
– Ладно, разберемся,– и Тихонов закрыл дверь, хлопнув ею чуть сильнее, чем требовалось.
БОМЖАРА ПРОИЗНЕС ПЕРВОЕ СЛОВО, когда Зайцев уже отъехал от тихоновского дома километров пятьдесят. Всё это время он маялся, вертелся на заднем сидении, вздыхал, курил, выпуская дым сквозь приспущенное стекло.
– Напрасно,– протянул он наконец с тяжким вздохом.– Всё-таки напрасно.
– Не понял?– резковато спросил Зайцев, поскольку был недоволен тем, что поездка оказалась бессмысленной, время и бензин выброшены на ветер.
– Напрасно ты его не взял.
– Кого?
– Убийцу.
– Какого убийцу?
– Ну, этого... Который стариков порешил.
– Так,– Зайцев резко затормозил и съехал на обочину.– Тебя чего, вместе с твоими мыслями умными здесь и высадить?
Бомж помолчал, тоскливо глядя на Зайцева, вздохнул, посмотрел в окно долгим взглядом.
– Капитан, неужели ты не понял?
– Я понял всё, что мне сказали. Всё, что я увидел. Что я еще должен понимать?
– Конечно, может, он и не убийца, я не могу вот так окончательно судить. Тем более, что уличать, доказывать – это твое, капитан, дело. Но тут и доказывать уже ничего не надо. Он же не сказал ни единого слова правды.
– Ты рыбу видел?
– Ну и что? Это же не речная рыба. Она прудовая. Ее можно в соседнем гастрономе купить. Речная бы не дожила до нашего приезда. Но он всё время доказывал, что ездил на рыбалку. А как долго вспоминал их фамилию? Ты ведь нашел там целую пачку. Люди старые, одинокие, они рады любой весточке из внешнего мира... Они берегут эти открытки, перечитывают их – какое-никакое, а всё утешение... Он, наверное, не подумал, что эти открытки Акимовы будут хранить годами. Он боялся, капитан, и врал всё время...
– У него, вроде, и свидетель есть...
– А что свидетель? Какой это свидетель? Меня ты попросишь – я тоже могу подвердить что угодно. Ты с этим свидетелем поговори, потормоши его хорошенько, скажи, что на кону два убийства... Он и дрогнет. Женя этот наверняка припудрил ему мозги: дескать, загулял, у бабы был, подтверди, что вместе на рыбалку ездили... Он и подтвердит. Но сокрытие или, тем более, соучастие на себя не возьмет. Покажи ему снимки, кровь, развороченное лицо старика... Дрогнет. На фиг ему в это вляпываться? И вот еще вопрос – на чем он к нам в город приехал? Не думаю, что на машине – одна нога здесь, другая там. Если поездом хотя бы в одну сторону – билет с фамилией и паспортными данными должен остаться в кассе. Если автобусом – это хуже... Но это я всё так, про запас говорю. Главное, у него на пальцах следы клея. «Момент» называется. Чтобы отпечатков пальцев не оставлять. Несколько дней он держится. С одного-двух раз до конца не смоешь, даже если и захочется... Вообще, Жене этому сейчас надо отстраниться подальше от убитых. А когда всё успокоится, когда дело закроют – он и возникнет со своими правами на ту квартиру... Семье-то видел, как тесно? А там будет в самый раз...
– Думаешь, просто работяге найти оружие с патронами? Да просто решиться на такое?
– А почему нет?– удивился бомж.– Люди каждый день идут на что-то подобное. Сделать аборт, усыпить или убить собаку, предать друга, прогнать женщину, которая тебя любит, расстрелять стариков в затылок, в спину... Это всё один ряд. Я же говорил – стеснительный убийца тебе попался.
Зайцев долго молчал, глядя перед собой на дорогу, по которой проносились машины, на темнеющее небо. Бомж молчал. Поездка для него оказалась утомительной, и он, казалось, задремал.
– У тебя всё?– спросил Зайцев, как бы очнувшись, как бы вернувшись в это место оттуда, где что-то наподобие души его носилось только что.
– Ты о чем, капитан? А, вспомнил...– бомж потер глаза, поерзал на сидении.– Еще кафель...
– Что: кафель?
– На балконе у него кафель новый сложен. Качество среднее, из дешевых плитки, но много. Я спросил у него, зачем. Он в ответ: на кухне, мол, хочет поменять. А чего там менять? У него на кухне кафель и без того хороший. Зачем ему еще тридцать метров? С расчетом на новую квартиру куплен кафель, на трехкомнатуную. Вперед, не иначе.
– Думаешь, собирался его за четыреста километров везти?
– А чего? Хозяйство у них небольшое, а машину всё равно брать. Да и цены – знаешь как растут? А ему полгода ждать, не меньше. Опять же, линия сердца у него на ладошке. И линия ума...
– Что линия ума? Что линия сердца?– почти заорал Зайцев.
– Сливаются. Ущербный он человек. И по уму, и по сердцу... Жаль.
– Про ладошку ты хорошо сказал. Это я в протокол занесу,– хмыкнул Зайцев и, включив мотор, круто развернул машину в обратную сторону.
Евгений Головин ВЕСЁЛАЯ НАУКА (Протоколы совещаний)
Если мы признаем лабиринт парадигмой нашей ситуации в мире, а похоже так оно и есть, то вполне внимательно прочитаем строки римского поэта I века н.э. Валерия Флакка:
Глаза бесполезны в бесчисленных поворотах,
Зрячему и слепцу одинаково выхода нет,
Живой уже умер. Мертвый ждет Прозерпину,
Только мудрец доволен: «Каков лабиринт»!
Радость мудреца по меньшей мере непонятна, поскольку лабиринт – вопросительнейший из вопросительных знаков. Первым вопросительным знаком восстал сатана и наградил прародителя нашего, по мнению рабби Хаима Витала («Древо познания», начало XVII века), «корпускулой страшного тела своего». Отсюда стенания святого Антония: «Вырос на мне аггел сатаны и кулаками избивает меня».
Дабы утолить «вопрос» своего пениса, мужчина (цивилизованный) приближается к женщине своей мечты «логарифмической спиралью» – имеется в виду политес, вежливое внимание, цветы и прочее. Полученный «ответ» удовлетворяет не всегда и не надолго, надо спрашивать еще и еще. Плод древа познания, напитанный афродизиаком, согласно теологу Ламеннэ, беспокоит в любом возрасте и даже после смерти. И поскольку мозг и сперма суть одно (в платоническом дискурсе), «познание» женщины и природы идентично. Один и тот же аналитический процесс. В романе великого австрийца Германа Броха «Невиновные» разговорчивая старая служанка вспоминает бывшего любовника, «специалиста» по женскому сексу: «Я и так была без одежды, и он словно раздел меня еще больше, как будто голого человека можно раздеть еще больше. Потому что стыд – все равно что еще одна одежда…Он был врач и учитель и в то же время слуга моей страсти. Сам он, казалось, не испытывал иного вожделения, кроме моего, и если я от страсти кричала, он воспринимал это как похвалу себе, как похвалу своему желанию, которое нуждалось в такой похвале, чтобы умножать свои силы. Он и был сама сила и мощь, и все это – от слабости… И все же я знала, что это дурно. Потому что это женская роль – служить мужскому вожделению, а не наоборот, и куда правильней были те парни, что не спрашивали меня о моей страсти, а швыряли по-простому наземь, заставляя служить своей».
Итак, природа, подобно женщине, провоцирует и стимулирует человека науки. В отличие от простого грубого малого, которому абы нажраться и напиться, ему необходима деликатная и щепетильная аналитика для познания секретов кулинарии и тайн женского тела.
Субъект незамысловатый срывает яблоко и ест. Субъект, отполированный цивилизацией, разрезает оное по экватору, изучает сердцевину о пяти концах, «венерину звезду»: дефлорация плода обнажает под стыдливым румянцем бешеную страсть, прав теолог Ламеннэ – яблоко содержит афродизиак. Сердцевина похожа на пупок, она и есть пупок, вернее, пуповиной будет прелестный хвостик, оторванный от яблочной ветви.
Продолжим рассуждение сие. Рабби Хаим Витал, ученик мудрейшего Исаака Луриа, утверждал древесное, переполненное соками происхождение Змия Генезы. Гибкий, упругий, мощный корень «яблони познания», он так и пишет «паддок сарим», прорастает огромным фаллосом, «имея много деток на ветках», то есть тестикулов. Ученый Гален, вспоминает рабби, советует девушке проглотить яблочное зернышко, дабы забеременеть. Михаил Пселл аналогичного мнения: ежели девица пожелает родить мальчика, ей надобно съесть фигу, если девочку – яблочное зернышко, и даже предлагает два греческих слова, долженствующих сопровождать концептуальное глотание.
Стоп.
Никакая начитанность не спасет в лабиринте магии, каббалы и геогнозиса, ибо Парацельс сказал: вселенная окружает человека, словно плоть яблока – зернышки. Выходит, про одно только яблоко можно размышлять и писать без конца. Экономия мысли и любовь к правде требуют свести помологическую сферу до крохотной дольки ботаники и агрикультуры. Так же следует поступить с прочими объектами природы и техники. Иначе пропадем в (магических?) сравнениях и ассоциациях. Щипцы для орехов ни дать ни взять крокодилова пасть, но бывают орехи неподатливые. Такие рекомендуют брать в карман перед купанием в тропической реке.
«Ты мне приснилась обнаженной в моей постели, – строки Бенсерада, французского поэта барокко, – утром я проснулся один. Разве правда сравнится с неправдой! Божественная ложь дает мне вкусить плод, не касаясь цветка».
Стихотворение Бенсерада написано в правилах gaya scienza (раздел «любовная страсть») и основано на легкомыслии и верхоглядстве, то есть на элементах воздуха и огня. В глоссарии веселой науки «ответственность» приблизительно трактуется так: возлегая, не оплошать; «точка опоры» – backside of the moon – пухлые подвижные сферы; «честность» – сразу показать с кем (с чем) даме предстоит иметь дело. Интерпретация подобных глосс относится к сфере (опять сфера! (ред.) устной традиции. Нас возвышающий обман вырастает из тьмы низких истин.
Что означает «вкусить плод, не касаясь цветка»? Ориентироваться на впечатление от вещи, на эманации вещи (запах жаркого, хруст купюр), ориентироваться на то, что наука серьезная либо отрицает как «фактор субъективный», либо все же учитывает при большом социальном интересе. Апельсин, трактор, тарантул, бюстгальтер.
Целое больше составляющих (Аристотель), более того, целое – это крепкая семья и распадается на энное число «родственных целых», но так, чтобы «семейственность» узнавалась. Апельсиновая кожура независима от собственно апельсина, бюстгальтер независим от собственно дамы, но все они родственны. Каковы отношения тарантула и трактора, мы не знаем. Автономность составляющих – тема бесчисленных рассказов о приключениях рук, ног, носа и т.д. «Однажды щупалец осьминога…» или «тень его восстала и посмотрела ему в глаза».
Однако эманаций, реминисценций, резонансов недостаточно. Для успеха изучения веселых наук необходима толика эрудиции и терпения, скромная, впрочем. «Много находит тот, кто мало ищет», – гласит герметическая апофтегма. (Мы используем слово «герметический», ибо арабская «алхимия» слишком связана с научной химией, а потому почти не имеет отношения к великой античной дисциплине).
А посему одна из кардинальных книг gaya scienza, «Гаргантюа и Пантагрюэль» Рабле не очень-то понятна тугодумам. Возьмем, к примеру, отрывок об ученом диспуте Панурга и англичанина Таумаста и поинтересуемся содержимым гульфика, точнее, брагетта Панурга. Там находились: великолепный апельсин, фрагмент бычьего ребра и две палочки соответственно черного и красного дерева. Сие важно, поскольку диспут велся на пифагорейский манер жестами и вещами. Для очень поверхностного понимания надобно знать: апельсин входит в эйдетическую цепь «солнце – герметический алмаз» (то есть озаряющий тьму); фрагмент бычьего ребра считался в Средние века сильнейшим афродизиаком; черная и красная палочки обозначали на языке «двора чудес» отличного, классного вора (см. балладу Франсуа Вийона «Belle lecon aux enfans perduz»). Дабы письменно передать проблематику десятиминутного диспута, Таумасту, как известно, понадобилась большая книга.
Почетное место в номенклатуре веселых наук занимала медицина – удивительный для нас факт. Легкомысленная медицина улетучилась лишь к XIX веку. Наши предки охотно пользовались следующими рецептами:
«Ежели кто страдает икотой, плесни, добрый человек, тому за ворот в меру горячительного молока, икота от испуга прыснет и удерет.»
«Укради у воробьев конопляного семени и всыпь незаметно в нос насморочной персоны. Проснется та здорова и восславит воробьиного царя.»
Сотни советов такого рода напечатаны в популярной при дворе императрицы Елизаветы Петровны книге «Целительное дурачество или пользительный рецепториум Конфузия Медицинского»(СПб, 1750).
Смешные эти советы относятся, очевидно, к области «шоковой терапии». Так, да не так. Почему в первом случае господин Конфузий рекомендует именно молоко? Ведь для этой цели годится и холодная вода, и горячая картошка. Почему во втором случае надобно конопляное семя воровать у воробьев, да еще упоминается «воробьиный царь»? Возможно, в шутливом тоне высказаны действительно полезные наставления, годные и для серьезных людей.
Новая мысль (после века Просвещения) отличается беспощадным дуализмом везде и во всём. Не осталось практически ни одного понятия, которое так или иначе не раскрывало бы своей противоположности. Когда говорят «шутка», за ней прячется «серьезность», когда говорят «здоровье», подразумевается отсутствие «болезни». Поэтому Эрих Фромм однажды спросил, знают ли врачи, что такое здоровье? Такой же вопрос вполне легитимен касательно главных экзистенциальных понятий: за свободой всегда маячат рабство, работа, необходимость, за добром – зло, эгоизм, страдание, за силой – слабость, упрямство, физическая или умственная неполноценность.
Мы проживаем в тоскливом климате, где основными почитаются следующие понятия: работа, забота, «ты мне, я тебе», долг, спешка, серьезность и т.д.; лень, веселье, беззаботность, восторг, наслаждение – нечто досужее, вторичное. В отличие от беспрерывной дисциплины и безмерной работы, в свободных удовольствиях надо «знать меру». Постоянно веселиться и наслаждаться могут люди денежные вообще, время от времени – люди денежные в частности, то есть работящие. Что это такое, если не самое обыкновенное рабство? Мы, правда, не собираемся развивать текст в социальном смысле, поговорим лучше о традиционных обоснованиях веселья и серьезности.
Учение о темпераментах и элементах излагается в новое время без всякого энтузиазма, только ради «информации». Историки медицины, продвинутые благодаря вере в прогресс познания, толкуют мировоззрение прошлых эпох педагогически снисходительно. Темпераменты и «гуморы»: меланхолия, черная желчь, которой нет в природе, планета Сатурн; флегма, вода, неизвестная древним планета Нептун. Пустословие, скучные материи, каталог заблуждений…
И все же, несмотря на теорию относительности и бесконечность научной вселенной, мы ходим по твердой земле, плаваем в сверкающей, прозрачной воде, при полете воздух свистит в ушах, мы пребываем в трех стихиях античной космогонии. Проблематичен лишь огонь. Согласно Эмпедоклу и Филолаю, огонь занимает пространство от воздуха до сферы луны, мы заменили его ледяной пустотой. Куда же подевался огонь? Темпераменты суть результаты наших непосредственных контактов с четырьмя космическими элементами: земля – тяготение к фиксации, устроенности, стабильности; вода – стремление к растворению, расплыванию, ленивой мечтательности; воздух – свобода, подвижность, легкомыслие; огонь – блеск, веселье, остроумие, восторг, экстаз. С последними качествами дело обстоит плохо. Стоит только проявиться восторгу и экстазу – ведро ледяной воды наготове: мы напоминаем себе, нам напоминают другие, что эти напряженные эмоции опасны и могут легко привести к душевным расстройствам и потере стабильности. Несмотря на множество галактик и световых лет, тяготение к земле в новую эпоху несравненно интенсивней, нежели когда-либо прежде. Поэтому нет смысла рассуждать о равнодействии темпераментов – нам довлеет черная меланхолия и сосредоточенная серьезность, что, по словам немецкого философа Людвига Клагеса, «ведет к полному разрушению психосоматики». В современной психологической ситуации земля первична, вода вторична, воздух третичен, огонь…огню практически нет места в новую эпоху. Более того, огонь преследуется всячески: вино сейчас практически безалкогольно, из кофе выжимается кофеин, из чая теин и т.д.
Жил в семнадцатом веке знаменитый ученый алхимик, а заодно один из основателей научной химии, Жан Батист Ван Гельмонт. Но речь пойдет о его сыне – герметике и враче Франциске Меркурии Ван Гельмонте (1620-1685), авторе фундаментального труда «О родинках и волосах под мышками». В не менее солидной работе «Medicinae gaudi» (Веселая медицина) Ван Гельмонт-сын рассказывает о немецких и фламандских «игровых» и «зеркальных» госпиталях (Spiel und Spiegelhospitals), устроенных «по методике знаменитого шута Тиля Уленшпигеля». Два слова об этом герое. Мы знакомы с ним по крайне политизированному роману Шарля де Костера, который превратил «короля шутов» в борца за независимость. Меркурий Ван Гельмонт посвятил Уленшпигелю две главы, попутно высказав любопытные соображения о шутовстве. Глупость была во времена барокко, если так можно выразиться, в большой моде. Тиль Уленшпигель вовсю веселил народ на улицах Брюгге и Лейдена, представляясь мавром, медведем, горбуном, хромой старухой. Особенно любил играть Феронию – греческую богиню «непоседливой глупости». Ферония судорожна, нелепа и постоянно попадает в дурацкие положения: стирает белье в золе очага, кипятит рыбу в проруби, ложится спать на крыло мельницы и т.п. Вероятно, это было очень забавно, но дело в другом.
Явление Феронии символизирует полную дисгармонию человека с космическими элементами. «По замыслу Творца, – пишет Меркурий Ван Гельмонт, – человек, созданный в центре стихий, должен ходить, плавать, летать и обновляться в огне. Вместо этого нарастает угрожающая доминация земли. Sal Nitri (меловая земля, известь) оседает в костях, разъедает сухожилия, охлаждает кровь, в какие-нибудь несколько лет обращает юношей и девиц в жалких стариков» (Medicinae gaudi, 1654, p.31).
Взгляды автора на соматическую медицину отличаются язвительной резкостью: «Согласно Галену и Авицеброну, врач не должен лечить болезнь – на то воля Божья – но споспешествовать животворной силе души. Полюбуйтесь на этих мародеров, дерущих золотые гульдены за свои ядовитые снадобья, на этих свойственников бесов и мясников: клистирами, пилами, вилами, раскаленными крючьями терзают они невинные тела человеческие. Зайдите в анатомические залы университетов поглядеть на филиалы преисподней, потом бегите в церковь и молитесь Господу нашему Иисусу Христу, дабы поскорей он отправил эту кровавую шайку в пещь огненную»(Medicinae gaudi, p.86).
Далее Меркурий Ван Гельмонт сообщает об одном госпитале в Гамбурге, устроенном в традиции итальянской комедии масок. Больного помещают в палату, где стены, пол, потолок выложены зеркалами. Под музыку, танцующим шагом к нему приближаются врачи с гротескно увеличенными щипцами, сверлами, клистирами, бистури. Главный врач в наряде арлекина несет на плече внушительный термометр, напевая примерно так:
Повернись-ка ты, милок,
Со спины на третий бок.
Господин лиценциат,
Влей вина страдальцу в зад…
Испуганный пациент, забыв про болезнь, визжит, царапается, кусается, потом, в ужасе от огромной бутыли и бешеных зеркальных фантасмагорий, замирает, покорный судьбе. Врачи суетятся над его отражениями, имитируют операцию, режут, пилят. В конце концов, больной теряет сознание и приходит в себя уже в обычной палате – его кормят бульоном, восхваляют его мужество и стойкость. Все плохие органы мастерски заменены на здоровые, ибо оперировал сам «султан врачей» – великий Махмуд аль Боабдил Селям Шафран. Правда, теперь он, пациент, превратился в негра, но негры нынче в фаворе. Подносят несчастному зеркало, вымазанный черной краской больной вообще перестает что-либо понимать…
Это простое резюме весьма сложного «лечения», вернее, облегчения активности corpus animae proximа (ближайшего «тела души»). Пациента, сосредоточенного на физических страданиях, пытаются освободить от доминации земли, от связанной с этим элементом черной меланхолии. Меркурий Ван Гельмонт сообщает о самых разных игровых вариациях подобной медицины: иногда рядом с больным ложится обнаженная девушка и вещает глухо-замогильно: «режьте меня вместо этого праведника»; девушку «режут», она обливается «кровью», истошно вопит, и преисполненный сочувствия пациент забывает о себе.
Идея игровых и зеркальных госпиталей соответствует одной из главных метафор барокко: мир – театр. Впрочем, это метафора для нас, но вовсе не для людей той эпохи. Недурное решение нервического дуализма добра и зла, изначально присущего монотеистической догме, своего рода светский гнозис. Царство Христа не от мира сего, мир сей пребывает под властью злых драматургов и режиссеров – ересиархов, монархов, генералов, финансистов, то есть дьяволовых наместников. Чертова эта компания, по счастью, не видит и не слышит нашего селф, подлинного "я", им доступна лишь материально телесная оболочка, которую они мечтают истерзать поборами, тяжкой работой, а затем убить на войне. Наш святой долг и религиозная обязанность – не пытаться стальной метлой убрать эту нечисть, что противно учению Христову, но масками и лицедейством обезопаситься от бесконечных притеснений. Болезни суть аналогичное сатанинское воинство, бороться с ними – значит противоречить заповеди Христовой, болезни надлежит маскарадным образом вводить в заблуждение и обманывать. Надо всегда помнить, рассуждает Меркурий Ван Гельмонт, что тела наши – только ветошь карнавальная, которую получили мы для прикрытия наготы душевной. Ветошь подаренную мы охотно сбросим в должный срок. Только вопиющие глупцы выставляют нежную обнаженность души на потеху и растерзание хищной бесовской своре сильных мира сего, их присных и наушников. Да будут учителями нашими не грязные и вшивые бродячие проповедники, не профессора, сокрушенные кабинетной наукой, но шуты, буффоны и комедианты – так поучает нас преславная легенда о жонглере Богоматери знаменитого клирика Теофила. Прекрасным примером «состязания с болезнью» автор считает рассказ о поединке Тиля Уленшпигеля с черным рыцарем: «Сперва на ристалище выехал на могучем коне муж необъятного размера, закованный в броню с пяток до макушки, с копьем длинным, как язык злющей бабы. Из других ворот появился Тиль верхом на хромом осле. Седлом ему служила юбка гулящей девки, шлемом – капустный лист, в руке он держал палку с пучком крапивы на конце. По дороге капустный лист свалился к вящей радости осла. Грозной падучей скалой обрушился черный рыцарь и пронзил копьем пустоту – шлем с него свалился и убил бродячую собаку. Уленшпигель отскочил в сторону, потом принялся елозить крапивным пучком по физиономии воителя, легко уворачиваясь от копья, меча и конских копыт. Взбесился, взревел черный рыцарь, конь его перепугался да и понес невесть куда, пока не сбросил грузного всадника в помойную яму» (Medicinae gaudi, p. 42-43). Такова борьба черной земли с вездесущим огнем квинтэссенции, определяющим четыре темперамента. Любопытно, заключает автор рассказ об этом эпизоде, болезнь не побеждена, что бесполезно, ибо «вылеченная» болезнь породит десяток других, но попросту обманута, одурачена.
