Текст книги "Ричард Длинные Руки — курпринц"

Автор книги: Гай Юлий Орловский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Глава 3

Полдня я разбирался с делами, затем примчался гонец и сообщил, что осужденного уже поместили в тюрьму, суд соберется завтра с утра. Но исход примерно ясен, так как городские плотники уже получили заказ на установку деревянной платформы для красочной публичной казни, а также на полсотни лавок для публики благородного сословия.

– А торговля на местах пирожками, – поинтересовался я, – бутербродами, фруктами?

Гонец посмотрел несколько удивленно.

– Так это сами лавочники подсуетятся, ваше высочество! Все будет. С утра начнут жарить кур, а тесто для сдобных булочек «Утро висельника» начнут замешивать с полуночи, чтобы продавать на площади еще горячими.

Я кивнул с удовлетворением.

– Прекрасно! Люблю, когда даже мелочи в порядке.

Альбрехт подъехал на прекрасном коне с золотистой шерстью, весь в блеске дорогих доспехов из Вестготии, и я невольно вспомнил, что он не просто Альбрехт, а Альбрехт Гуммельсберг из какого-то там древнего и высокого рода, барон Цоллерна и Ротвайля, теперь уже граф, что прибыл ко мне и встал под мою Руку с большой дружиной, когда я был беднее его, а своей дружины вообще не имел.

Шлем за ним везет оруженосец, крепкий юноша, мечтающий быть принятым в рыцари, легкий ветерок чуть-чуть шевелит коротко обрезанные волосы Альбрехта, серые глаза смотрят пристально, цепкие и живые. Почему-то я, глядя на него, сразу вижу за этими глазами притаившийся там в укрытии под толстой черепной костью никогда не засыпающий мощный мозг.

Конь его укрыт дорогой попоной, шитой золотом, цвет все тот же кардинальский, яркий и насыщенный, хотя вообще-то многие обожают этот пурпурный оттенок, но Альбрехт ухитряется выбрать самый яркий и насыщенный.

Между ушами коня укреплен на стальном налобнике крохотный султанчик, я перевел взгляд на шлем в руках оруженосца, ну да, там на гребне точно такой же, только покрупнее, Альбрехт весьма старомоден.

Сейчас с плеч графа красиво ниспадает белый плащ с огромным красным крестом, который отныне носит взамен своего ярко-голубого со вздыбленным золотым львом.

– Ваше высочество, – сказал он церемонно, – постучите в меня рожками.

Я приподнял брови.

– Это… как?

– Скажите что-то, – предложил он, – я отвечу некую глупость, вы разозлитесь и начнете доказывать, что все совсем не так, и… поймете.

– Что пойму?

– А то, – ответил он хладнокровно, – над чем ломаете голову. У вас очень уж сосредоточенный вид, вам нужно уметь вести себя скрытнее.

– Я умею, – возразил я, – но только во дворце, а тут вроде бы все свои.

– Чем поднимаетесь выше, – произнес он с сочувствием, – тем своих будет меньше.

– А вот фигу вам, – сказал я зло. – Обстоятельства меняют человека, но и человек меняет обстоятельства! А ломаю голову над загадкой Дональда Дарси…

Он кивнул, ответил незамедлительно:

– Который называет себя разведчиком императора Вильгельма, хотя прибыл из королевства Брандерия, что ничего нам не говорит, ибо скорее всего попросту входит в империю Вильгельма.

– Вот-вот, – сказал я с удовлетворением, – вы сразу все схватываете, как мухоловка какая.

– Могли бы сказать, – ответил он с неудовольствием, – как орел! Или хотя бы сокол, что на лету уток бьет.

– Мухоловка шустрее, – возразил я. – Что-то не состыкуется в его словах, как мыслите?.. Вильгельм отдает свою единственную дочь за Мунтвига, однако его разведчик предупреждает меня, что Мунтвиг начал великий поход на Юг и чтоб я успел принять меры.

– Полагаете, император Вильгельм ведет двойную игру?

– Либо Вильгельм, – сказал я, – задумал нечто хитрое, либо кто-то из близких к императору.

– Начальник королевской разведки?

– Вполне возможно.

– Не ставя в известность императора? – спросил он с сомнением.

Я подумал, предположил:

– Он может не ставить и потому, что это, дескать, мелочь, недостойная внимания императора.

Он поморщил лоб, рассеянно погладил коня по шее.

– Может быть, ничего хитрого. Возможно, Вильгельм просто играет на ослабление соперников. Слишком уж резкое усиление Мунтвига ему точно не понравится, тот перестанет с ним считаться, а то и вовсе вздумает обрушиться всей массой на его земли и попробовать подгрести и его империю под себя. Повод найдется всегда.

– Или хотя бы оторвать пару королевств, – сказал я.

– Вот-вот, – согласился он. – Потому желательно не дать Мунтвигу слишком уж легко расправиться с этим Ричардом, что начал объединять под своей властью земли на юге.

Я подумал, что идеальный вариант для Вильгельма – наша затяжная война с Мунтвигом. Мы можем ослабить друг друга настолько, что сами станем жертвой других хищников, что раньше побаивались нас. Или же наши империи распадутся из-за внутренних трудностей и нежелания вести слишком тяжелые войны.

Альбрехт поглядывает внимательно, но помалкивает, даже не спросил, помогло ли мне стуканье рожками в его твердыню.

– Какая хрень, – сказал я с тоской, – чем занимаюсь?

– Ваше высочество? – спросил он.

– Дурацкая война, – пояснил я горько, – а они все дурацкие, теперь вот эти интриги насчет равновесия сил… когда нужно заниматься флотом, экономикой, экспансией на острова, дальние и ближние! Да что там флот, я уже продумал, как использовать воздушные шары… потом, граф, как-нибудь расскажу, это будет новая эпоха и новый мир… А мы чем занимаемся?

Он коротко усмехнулся.

– Другие бы сказали, занимаемся самым лучшим и нужным делом!

– Но мы не другие, граф, – сказал я. – И вы это понимаете.

Он медленно наклонил голову, не сводя с меня внимательного взгляда.

– Почти понимаю… хотя вижу такие бездны, что даже меня бросает в дрожь. На казни присутствовать будете?

– Надо, – ответил я, – хотя вообще-то не люблю этих слишком откровенных зрелищ, хотя не отрицаю их высокое нравственно-воспитательное значение в деле следования верности библейским заповедям и выросшим из них гражданскому и уголовному кодексам.

– Тогда будем все, – сказал он. – Надо так надо.

На улице недалеко от городских ворот догнали едущего верхом на муле епископа Геллерия в желтом с золотом епископском одеянии. За ним молодой священник аскетичного сложения тоже на муле, хотя им можно вроде бы и на конях, хотя не уверен, у всех монастырей свои уставы.

– Ваше преосвященство, – сказал я, когда поравнялся с епископом, – вы уже благословили жителей города… или полагаете, что его лучше, как Содом и Гоморру?

Он поморщился, не нравится слишком развязный тон, о делах Господа надлежит упоминать с большим почтением, перекрестил меня, глядя снизу вверх, и ответил с некоторой суровостью, что так идет к его строгому и нелюдимому облику:

– Господь пощадил бы те города, если бы Авраам отыскал там пятьдесят праведников. Это говорит о милосердии Господа, готового пощадить всех остальных грешников… Потому церковь помнит о необходимости милосердия…

– Я тоже помню, – согласился я. – Вот только применить пока не удается, везде грешники!

Он остро взглянул на меня.

– А ты, сын мой?

– Грешен, – сказал я чистосердечно. – Вместо того, чтобы денно и нощно о народе и его благополучии, иной раз ловлю себя на мыслях о бабах, а то и вообще вижу сладостные картинки, как кому-то с наслаждением да так здорово бью морду!

– Денно и нощно нужно о Боге, – сказал он наставительно, но тут же уточнил, – правда, Церковь говорит, что правителю надлежит о народе, это и есть выполнять волю Господа нашего.

– Церковь создана людьми, – сказал я со вздохом. – И правила писали для нее люди.

Он насторожился, а монах за его спиной даже подался всем корпусом вперед, стараясь не пропустить ни слова. На улице, по которой едем, народ то и дело бросается к епископу, прося благословения, он осеняет их крестным знамением, дает поцеловать руку, но мою реплику не забыл и, как только чуть освободился, повернулся всем корпусом и посмотрел снизу вверх.

– Сын мой, – спросил он с подозрением, – что ты имеешь в виду?

– Церковь выполняет волю Господа, – пояснил я, – сама служит ему и старается весь мир сделать таким, каким хочет видеть Господь… не так ли?

Он чуть наклонил голову.

– Это бесспорно.

Я продолжил осторожненько:

– Но иногда мне кажется, не все Церковь поняла в точности. Или со временем исказился смысл.

Он заметно выпрямился, лицо стало строгим и неприязненным.

– Поясни слова свои, сын мой.

– Мунтвиг, – сказал я, – сделал ставку на нерушимость апостольских заповедей. Как сказали апостолы, так и должно быть в абсолютной точности, а шаг вправо или шаг влево – попытка к бегству к Сатане. Но Господь наверняка желал, чтобы мы развивались, а для этого должна развиваться и Церковь.

Он проговорил настороженно:

– Но ее развитие определяет сама Церковь, если я правильно понял твою мысль, сын мой, а не всякие там ереси.

– Апостол Павел, – возразил я, – создатель христианства, сказал прямо, что «надлежит быть ересям», ибо христианство, единое по корню и духу, на человеческом уровне должно быть многообразно!

– Это многообразие может определять только Церковь! – заметил он строго.

– Согласен, – ответил я. – Согласен!

Он кивнул, вроде бы удовлетворен, но поглядывает с недоверием, ибо если он имеет в виду под Церковью папу римского, ну пусть еще и конклав его кардиналов, то я понимаю вообще всех священников, где есть место и Мартину Лютеру.

Реформация Церкви, мелькнула мысль, в здоровом обществе не прекращается никогда. Мунтвиг ошибся, пытаясь вернуть Церковь к ее истокам, ее чистоте и незапятнанности. Точно так же крупно ошибся Иисус, когда врывался в синагоги и переворачивал там лавки менял, лупил веревками торговцев и кричал, что пришел не нарушать закон, а исполнить, пытаясь вернуть веру отцов к ее истокам, к ее чистоте и примитивизму.

Правильнее поступил Павел, который ничего не стал ломать и отрицать, а попросту творчески развил еретические воззрения Христа, создал надстройку над старым фундаментом и объявил эту ересь новым учением под названием «христианство»…

Мы проехали к центру, а там среди народа, что просит у епископа благословления, к нам протиснулся дюжий мужик с толстыми руками и корявыми пальцами. По виду каменщик.

– Ваше преосвященство! – взмолился он отчаянным голосом. – Благословите и отпустите мои грехи!

Геллерий произнес с подозрением:

– А часто ли ты бываешь в церкви, сын мой?

Каменщик ответил с тяжким и таким же отчаянным вздохом:

– Ваше преосвященство, у меня всегда столько работы, что ну никак не могу выкроить времени для посещения церкви! Хорошо, если удается забежать ненадолго раз в месяц, а чаще, уж простите, так и вовсе…

Епископ сказал сурово:

– Сын мой, ты должен духовные нужды и запросы ставить выше мирских дел! Душа вечна, ее вложил в человека сам Господь, а тело – тлен. Оно скоро, как ты знаешь, снова превратится в глину, из которой было изготовлено столь умело.

Каменщик испуганно и покаянно опустил голову. Я поинтересовался:

– Но ты хочешь пойти в церковь?

– Да, – ответил он с жаром, – однако у меня большая семья, восемь детей, всех надо кормить, я не успеваю…

– Ты можешь, – сказал я веско, – говорить с Богом прямо на работе. Это кощунство и ересь полагать, что Господь стал туг на ухо и слышит нас только в церкви. Он слышит даже журчание подземных вод, шелест сяжек муравья, щелканье мандибул кузнечика, а твои слова, обращенные к нему, услышит в любом случае.

Геллерий нахмурился, а мужик воскликнул пламенно:

– Спасибо, ваше высочество! Спасибо!

– Он слышит даже то, – напомнил я, – о чем думаешь. Потому не греши даже в мыслях!

Он торопливо попятился, часто и низко кланяясь, весь полный благодарности так, что вокруг него вот-вот расцветут цветы, если их, конечно, посадил бы кто и поливал.

Епископ посмотрел на меня с растущим подозрением.

– Сэр Ричард, это мне показалось, или вы в последнее время все чаше сомневаетесь…

– Ваше преосвященство?

– В ведущей, – закончил он, – и направляющей роли Церкви?

– Что вы, – испугался я, – как можно?.. Просто лучшая молитва Господу – упорный труд, как он сам же и сказал. Потому ничего страшного, если этот каменщик будет хорошо выполнять свою работу, а молиться вслух или мысленно там, где ему удается. Но, конечно, это в виде исключения! Только для тех, кому некогда. Остальным в церковь ходить обязательно.

Он с горестным вздохом покачал головой.

– Люди ленивы, сэр Ричард. Если позволить не посещать церковь по каким-то уважительным причинам, тут же все отыщут для себя именно эти причины.

– И церковь опустеет? – ответил я с недоверием. – Вот уж не поверю! Мне кажется, вы возводите хулу на святую и непорочную церковь.

Он коротко усмехнулся.

– Моими словами да мне же? Сэр Ричард, вы очень непростой человек. И потому очень важно, чтобы не отклонялись с верной и прямой дороги, указанной свыше.

На площади мы расстались, он поехал направо в собор, а я, понятно, налево, надо осмотреть место, где бравые плотники с упоением и азартом сооружают высокий помост со ступеньками, а на помосте широкий стол с вделанными в него цепями по четырем углам, за них прикуют руки и ноги преступника.

Пока я оглядывался, не покидая седла, на телеге привезли большую жаровню на широкой треноге. Конструкция за века почти не изменилась, я когда-то на такой жарил шашлыки, но завтра здесь на раскаленных углях будут поджаривать мошонку. Ну и кишки, выдранные оттуда же через рану.

Под веселые возгласы немногих зевак на площади жаровню встащили и водрузили на помост рядом со столом, это чтоб и палачу удобно, не сходя с места, выдирать гениталии и сразу же перекладывать на раскаленные угли, и чтобы казнимый видел, как это все чадно горит и мерзко воняет под аплодисменты и довольные вопли общественности.

Глава 4

На другой день ближе к полудню у шатра прогремел и оборвался быстро перестук конских копыт, Зигфрид спросил, кто и зачем, а затем распахнул полог.

– Ваше высочество, гонец из города!

Гонец вбежал и заговорил без всяких поклонов и преклонений, как я и требую:

– Ваше высочество, глава городского суда просил передать, что принца признали виновным и присудили к смертной казни четвертованием.

Я сказал бодро:

– Как христианин и гуманист не могу не обрадоваться справедливому и беспристрастному судейству.

– Весь город ликует, – ответил он. – Видимо, еще те христиане!

– Когда, – поинтересовался я, – приведут приговор в исполнение?

– Ввиду военного времени, – ответил он, – все сроки сокращены. Казнь будет совершена сегодня через три часа. Сейчас к осужденному направлен священник, чтобы тот приготовил виновного к тому, что он вскоре предстанет перед Господом.

– Отлично, – одобрил я. – Можно даже двух священников. Или трех. Главное, чтобы казнили. И без всякой там замены штрафом.

– Через два часа, – доложил он почтительно, – его выведут из городской тюрьмы, посадят в особую телегу и повезут к месту казни. Если его высочество изволит присутствовать…

Я оскорбился:

– С чего бы я пропустил такое зрелище? Обязательно буду!.. Пусть мне оставят место в переднем ряду.

Он поклонился и отступил.

– Все передам, ваше высочество. Если казнь затянется, что вам принести: пироги с телятиной или с клубникой?

– С клубникой, – сказал я. – Но сперва с телятиной.

Через пару часов из лагеря потянулись в город одетые по случаю праздника лорды, Альбрехт заехал за мной, я сказал, что уже иду, а когда вышел, возле шатра уже крутится Бобик в ожидании, а черный, как ночь, арбогастр стоит молча и солидно, словно вырезанный из трапезундского мрамора.

В город на площадь мы прибыли вовремя, дождались, когда покажется телега, уже в нечистотах, которыми забросали принца, пока его везли по кривым улочкам.

На площади народ встретил радостным гулом. Уже появились торговцы пирогами и вином, в такие дни торговля идет всегда успешно: и аппетит у всех повышенный, и не скупятся на плату.

Стражи помогли скованному принцу выбраться из телеги, тяжелые цепи постоянно цеплялись то за одно, то за другое. Без помощи стражей он бы не взошел на эшафот, но они почти внесли его худое тело на самый помост.

Кроме палача, поигрывающего мышцами перед демократической общественностью, на помосте осужденного уже ждут судья и священник. Я видел, как судья переговорил со священником, тот кивнул кому-то в толпе, и через несколько минут ко мне протолкался один из монахов.

– Ваше высочество, – прошептал он, – крайне требуется ваше присутствие.

– Так я ж присутствую, – ответил я.

– Нет, – сказал он, – там, на помосте!

– Зачем?

– Вы представляете важного свидетеля, – пояснил он, – захватившего принца в плен. А еще представляете военную власть, что поддерживает правосудие с позволения Его Величества короля Ричмонда.

Я ответил с неохотой:

– Ну, если это так необходимо…

Пока я слезал с коня и шел к помосту, судья торжественно зачитал о прегрешениях принца, его преподлой измене и наконец сообщил в подробностях о наказании, которое его ждет, на что христиански гуманная и милосердная толпа ответила демократически ликующим ревом.

Я поднялся по ступенькам, принцу тем временем набросили на шею толстую петлю, это чтоб не удавила слишком быстро, двое дюжих помощников палача ухватили за разлохмаченный конец и с силой потянули вниз.

Тело принца задергалось, поднялось на ярд, еще на один, а там он некоторое время дергался в конвульсиях, затем затих, и тут же его опустили на помост, где торопливо привели в сознание.

Затем эту процедуру под восторженные вопли народа, который всегда прав и который глас Божий, повторили еще дважды, а когда привели принца в чувство в последний раз, его встащили на стол, где растянули руки и ноги в стороны, приковали так, чтобы мог двигать только пальцами.

Судья поклонился мне, я кивнул в ответ, но остался в сторонке, тогда он сам приблизился и сказал почтительно:

– Народ горячо одобряет казнь преступника, ваше высочество!

Я посмотрел в толпу, там по рядам снуют продавцы пирогов, народ жадно жует и не сводит глаз с осужденного.

– Вообще-то, – пробормотал я, – Христа распял как раз глас народа…

Он не понял, переспросил ошарашенно:

– Ваше высочество?

– Говорю, – объяснил я, – народу там много, а людей что-то не видно. Но это вообще-то для политика самое то.

С принца Клавеля сорвали одежду, он хрипел и что-то горячечно бормотал. Помощники палача деловито проверили, хорошо ли закреплены руки и ноги, по очереди кивнули своему главному, дескать, у них все готово, можно начинать.

Тот покачал головой, в жаровне ярким пламенем горят сухие березовые поленья, поднимается легкий дымок, но нужно, чтобы остались только непотревоженные раскаленные угли, тогда особенно хорошо виден и чад сжигаемых внутренностей, и чуется смрадный запах, даже слышно, как злобно шипит на углях горящая плоть.

Судья подошел к жаровне, присмотрелся, закрывая лицо ладонью. Лицо его стало задумчивым, словно высчитывал в уме степень упадка сельского хозяйства во времена войны.

– Пожалуй, – сказал он медленно, – можно и начинать, а то народ изождался. Только дави неспешно, а потом отрезай так же медленно… а тут как раз и дойдет.

Палач выбрал широкие клещи, больше похожие на первобытные плоскогубцы, прошелся по краю помоста, показывая народу под их ликующие крики.

Я видел, как через толпу к помосту проталкивается молодой сухощавый парень в одежде гонца королевского двора Драгсхолмов, бегом взлетел по ступенькам, стуча сапогами на двойной подошве.

Судья нахмурился, а гонец подбежал ко мне и преклонил колено.

– Ваше высочество, – проговорил он хрипло, – простите… едва успел… трех коней загнал…

– Ради чего? – спросил я.

Он пошатнулся, оперся рукой о помост.

– Простите, ваше высочество…

– Ну-ну, говори! – велел я.

– Послание от принцессы Лиутгарды, ваше высочество! Она убедительно просит передать курпринца в распоряжение его отца!

Я вытаращил глаза.

– А она откуда узнала?

Он виновато развел руками.

– Почтовые голуби, ваше высочество…

– Эх, – сказал я с досадой, – что ж я не подумал и сам…

– А кто-то пользуется нетопырями, – добавил он торопливо. – Говорят, еще удобнее… Так что передать, ваше высочество?

Я поморщился.

– И ради этого ты загнал трех невинных лошадей? Как тебе не стыдно! Разве ради такой вести надо спешить?.. Ты посмотри на демократическую общественность, она же тебя разорвет за такую просьбу! Как можно идти против воли народа? Ладно, тебя не жалко, но и мне достанется… Жди внизу.

Народ в самом деле застыл, стараясь не пропустить ни слова, а по мере того, как передние передавали слова гонца дальше в толпу, недовольный гул нарастал все громче.

Принц Клавель, как мне показалось, уже поседел за ночь от ужаса, тонкая натура, все старается вообразить во всех деталях, как ему будут отрезать мошонку и вытаскивать через распоротый низ живота внутренности, чтобы сжечь рядом, жаровня должна быть на расстоянии не дальше полуярда от казнимого, дабы ничего не пропустил из смрадного зловония своих предательских кишок.

Сейчас его трясет от воплей благодарного народа, который требует соблюдения законов проведения казни по всем процедурным нормам, ничего не пропуская и не упуская.

Подумай, сказал я молча, подумай в последние минуты перед казнью, петрашевец. Может быть, и у тебя перевернется представление о том, как надо жить и как надо умирать.

На помост поднялся Альбрехт, отстранив властным жестом стража, приблизился ко мне и сказал настойчиво:

– Ваше высочество… но, может быть, благоразумнее все-таки передать его королю?

– А при чем тут благоразумие? – огрызнулся я. – Посмотри на местный народ! Мы демократы или нам наплевать на простой народ и его справедливые чаяния? Если не можем уменьшить им бремя налогов, так хотя бы четвертуем для них принца крови!

Он посмотрел, брезгливо поморщился.

– От народа воняет, – произнес он. – Как и везде. И что?

– Разве нам не нужно завоевывать в его рядах популярность?

Он в изумлении вскинул брови.

– А… зачем? Народ что-то решает?

– Гм, – сказал я, – что-то в самом деле туплю, пора бы перестать. В самом деле насрать на этот народ, как и на все следующие. Но тащить преступника через все королевство весьма затруднительно и накладно…

Он сказал негромко:

– Но тем самым вы покажете народу лояльность здешнему королю, ваше почтение и желание идти ему навстречу.

– А стоит ли?

– Такой жест, – прошептал он, – может принести больше ощутимой выгоды, чем потворствовать плебсу. А чтоб их не разочаровывать, раз уж явились на площадь, и если вы зачем-то хотите угодить черни, словно у нас выборная система, велите казнить кого-нить другого.

– Такого ранга?

– Ну, пусть поменьше, но зато можно двух или трех. Чтоб народ порадовать.

– Это не совсем верно, – сказал я, – все-таки я всего лишь принц соседнего государства и не волен вмешиваться в юрисдикцию здешнего суда…

Альбрехт, видя мою затянувшуюся паузу, подсказал:

– …но с другой стороны… Не спите, ваше высочество, не спите!

– Ах да, – сказал я, очнувшись от глубоких раздумий, – но, с другой стороны, дело преступника такого ранга и обвиненного в таком тягчайшем преступлении, как государственная измена, вообще-то должен рассматривать Высший Королевский Суд… если бы не было войны. Посему, по глубоком размышлении, я поддерживаю просьбу принцессы Лиутгарды, дочери его величества короля Ричмонда Драгсхолма, на предмет передачи этого преступника в руки справедливого и беспристрастного Королевского Суда…

Глашатай напряженно прислушивался к нам, глаза тревожные, спросил шепотом:

– Ваше высочество, что сообщить народу? Общественность волнуется, как бы власть не обманула, как всегда делает.

Я подумал, махнул рукой.

– Сообщи, что принца отправим на Высший Королевский Суд, там ему придумают что-то еще круче…

– Еще круче?

– Ну, – сказал я, – могут мошонку отрезать частями, как и гениталии… Народу это понравится. А чтобы не зря строили этот помост, то сейчас приведут сюда и казнят всех приспешников принца-предателя.

– Ближайших, – подсказал Альбрехт шепотом.

– Ближайших, – повторил я. – Их около десятка. Парочку можно именно этим гуманным способом с отрезанием мошонки, сладострастным сжиганием ее на огне под ликующие крики патриотично настроенной толпы роялистов.

Глашатай взмахнул рукой трубачам, те поспешно поднесли раструбы к губам, мощный рев заставил на мгновение умолкнуть толпу и повернуться к помосту.

– Внимание! – прокричал он. – Прошу не расходиться!.. Сейчас привезут на казнь графа Нисьона Железореза, барона Наревуда, барона Гассерта, графа Харебшира… Вы станете свидетелями, как именно его высочество принц Ричард наказывает по повелению нашего короля Ричмонда Драгсхолма предателей, а также изменников короны!

В толпе лица светлели, словно им явился ангел с благой вестью, глаза радостно заблестели, все-таки в публичных казнях что-то есть праздничное и даже фестивальное.

Альбрехт кивнул стражникам, поддерживающим бледного принца.

– Ведите его вниз. Казнь пока что отменяется.

– Откладывается, – поправил я сердито. – Может быть, после пересмотра приговора будет решено отрезать мошонку тупым ножом и ме-е-е-едленно, чтобы наш гуманизм и приверженность либеральным ценностям были видны издали.

– И слышны, – добавил Альбрехт саркастически.

– Думаю, – согласился я, – слышно будет далеко. Демократия должна уметь себя защищать. Даже заранее.

Внизу у помоста послушно ждет гонец, я спросил строго:

– Голуби или нетопыри, все равно не понимаю, как от Лиутгарды ты так быстро?..

– Трех коней…

– Про коней вообще молчи! Надо принять закон о незагонянии коней. Что за дурь, если хвастаются, кто сколько коней загнал насмерть!.. За первого коня прикажу жестоко пороть, за второго – казнить! Конь тоже человек… в некотором высшем смысле. Один великий бард сказал прозорливо, что все мы лошади.

Он сказал торопливо:

– Принцесса Лиутгарда, соскучившись без дела, упросила взять ее в отряд, что потом несколько выдвинулся вперед.

Я прервал недобрым голосом:

– Уже вижу, насколько это несколько… Там хоть понимают, что будет, если принцесса погибнет? Женщин не жалко, но это же дипломатический скандал!

Он посмотрел на меня несколько странно.

– Ну… а главное, такая красивая женщина погибнет… Но этого не случится! С нею пошел младший из Лихтенштейнов, а потом они все присоединились. Над нею трясутся так, что чуть ли не в пуховом одеяле возят!

– Еще одна армия в тылу врага, – буркнул я. – Что за дисциплинка… Ладно, скачи к принцессе и сообщи, что ее просьба, как очень красивой женщины и нашего союзника, уважена. Принца Клавеля отправим в Квинтелард на Королевский Суд. Пусть там сами избирают ему меру наказания. А мы, так сказать, символично умоем руки.