Текст книги "Последний свет Солнца"

Автор книги: Гай Гэвриел Кей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 31 страниц)

Глава 13

Учитывая то, что произошло дальше, возможно, было ошибкой провести здесь остаток ночи, но в тот момент им казалось, что у них нет выбора.

Все трое были закаленными и крепкими, а двое – молодыми, но они не спали уже два дня и две ночи, которые провели в седле. В этом лесу Торкел счел более опасным продолжать двигаться, выбившись из сил, на спотыкающихся от усталости конях, чем остановиться.

Он облегчил задачу другим тем, что сам попросил о передышке, хотя несколько испортил впечатление, предложив первым караулить у озера, которое они нашли. Они наполнили фляги. Вода была очень важна. Еда станет проблемой, когда закончится их небольшой запас. Они не решили, будут ли здесь охотиться; вероятно, им придется, хотя Торкел знал, что сказала бы его бабушка насчет убийства в лесу призраков.

Все трое жадно пили; кони тоже. Вода была прохладной и сладкой. Им и в голову не пришло развести костер. Ательберт совсем ничего не ел; Торкел дал ему в темноте хлеба и холодного мяса. Они привязали коней. Потом оба принца, англсинский и сингаэльский, почти сразу же уснули. Торкел это одобрял. Необходимо уметь это делать; это важный навык, ведь скоро придет их очередь стоять на страже.

Он вытянул ноги, прислонился к стволу дерева, положив молот на колени. Он очень устал, но спать не хотел. Было совсем черно, зрение почти не помогало. Ему придется в основном слушать. Подошел пес, лег рядом с ним, опустил голову на лапы. Торкел видел слабые огоньки его глаз. Ему не очень нравился этот пес, но у него было ощущение, что без пса Алуна аб Оуина нечего и надеяться совершить это путешествие.

Он заставил себя расслабить мышцы. Покачал головой из стороны в сторону, чтобы снять боль. Много лет, много раз он это делал: стоял в ночном дозоре в опасном месте. Он уже думал, что покончил с этим. Нет необходимости стоять в дозоре за дубовой дверью на острове Рабади. Жизнь поворачивается против тебя, или ты ее поворачиваешь против себя. Никто не знает своего конца или хотя бы следующей развилки дороги.

Развилки дорог. В тишине леса его мысли унеслись назад. Это часто случается, когда ты ночью один и не спишь.

Однажды в тумане, во время рейда в Фериерес, они с Сигуром и небольшим отрядом оказались оторванными от основной группы во время отступления к берегу. Они забрались слишком далеко в глубину материка, это было опасно, но Сигур постоянно пил во время этого рейда (и Торкел тоже, сказать по правде). Они были тогда молоды и безрассудны.

Они буквально наткнулись на святилище, о котором даже не знали: церковь и строения вокруг, спрятанные в узком ущелье к востоку от Кампьереса. Они увидели огни церкви сквозь туман. Святилище Неспящих, несущих свою непрерывную вахту. Иначе они бы не заметили никаких огней.

Эрлинги напали, выкрикивая имя Ингавина, в густой, расплывчатой темноте. Это было несказанной глупостью, так как их преследовал молодой принц Карломан, который уже проявил себя воином, и не было времени задерживаться и устраивать налет, не говоря уже о том, что их было не больше дюжины.

Но эта развилка на дороге, которая отделила их от основной части отряда, принесла Торкелу Эйнарсону богатство. Они убили двадцать священников и их слуг, вооруженных дубинками, в той уединенной долине, и видели, как ужас вспыхивал в глазах людей, когда они спасались бегством от северян.

Со смехом, залитые кровью и пьяные от крови, они подожгли постройки и забрали все сокровища храма, какие только смогли унести. Колоссальные сокровища. Тайный комплекс оказался местом захоронения королевских особ, и то, что они обнаружили в нишах боковых часовен и окружающих склепов, поражало воображение.

Там Сигур нашел свой меч.

Будучи Сигуром, он объявил, когда они вернулись обратно к кораблям и нашли остальных, что эта часть добычи принадлежит только тем, кто там побывал. И будучи Сигуром, он без труда навязал свою волю. Все молодые люди Винмарка хотели в те дни стать спутниками Вольгана на море. Его уже начали называть этим именем.

Сидя в темноте, совершенно трезвый, Торкел думал: справедливо было бы сказать, что эта дружба определила его жизнь. Сигур был очень молод, когда они начали свои походы, а Торкел – еще моложе и радовался тому, что такой человек считает его своим товарищем, хочет, чтобы он был рядом на поле боя и на скамье в таверне.

Сигур никогда не принадлежал к людям заботливым и внимательным. Он был лидером потому, что лидировал, находился на острие каждой атаки: более быстрый, более сильный, немного более необузданный, чем все остальные, кроме, возможно, берсерков, которые иногда отправлялись вместе с ними. Он пил больше любого дружинника, не падал и оставался бодрым, когда все остальные уже храпели на скамьях или лежали на тростнике, устилавшем пол в пивном зале.

Торкел помнил – это была известная история – то утро, когда Сигур вышел из таверны с другим разбойником, человеком по имени Лейф, после целой ночи пьянства и подбил его устроить гонки по веслам их ладей, стоящих рядом на якоре в гавани.

Ничего подобного прежде никто не делал. Никому и в голову не приходило ничего подобного. Под смех и крики бьющихся об заклад каждый из них разбудил и собрал своих людей с заплывшими глазами, заставил их занять свои места на кораблях и выставить весла под прямым углом к бортам. Затем, когда взошло солнце, двое ярлов начали гонку: они бежали вдоль одной стороны ладьи, перепрыгивая с весла на весло, потом обратно вдоль другого борта. Они должны были перепрыгнуть на другую сторону, ухватившись за фигуру дракона на носу.

Лейф Фенриксон не добрался даже до носа.

Сигур дважды обежал корабль, на большой скорости. Ярл был в расцвете сил: он прославлял собственную удаль, а также демонстрировал удаль своих людей, так как качающееся или неровное весло заставило бы его упасть, в этом нет сомнения. Дважды он пробежал эту дистанцию, а Торкел и все остальные воины корабля держали весла неподвижно. Он бежал один, по пояс обнаженный, все кружил вокруг них в первых лучах солнца, смеясь от радости, что он так молод, что он такой, какой есть.

С годами все изменилось, так как молодость не может длиться долго, а эль так же легко вызывает ярость и горечь, как смех и чувство товарищества. Торкел в какой-то момент понял, что Сигур Вольгансон никогда не перестанет пить и разбойничать, что он просто не может. Что для него не существует ничего в дарованном Ингавином срединном мире, кроме возможности проплыть по белопенным волнам под лучами солнца или в шторм, появиться из моря, вытащить на берег ладьи и скакать верхом или бежать в глубь суши, чтобы жечь и убивать. Важно именно действие. Золото, серебро, драгоценные камни, женщины, рабы, которых они захватывали, – это лишь повод. Путь к славе.

Соленые брызги, и горящие костры, и стремление испытывать себя снова и снова без конца – вот что толкало его вперед на протяжении всей его слишком короткой жизни.

Торкел никогда не говорил ни слова о своих мыслях. Он греб и сражался рядом с Вольганом до самого конца, который наступил в Льюэрте, как всем известно. Сигур слышал, что сингаэли собирают войско, чтобы встретить его ладьи, но все равно повел своих людей на берег ради наслаждения битвой, которая могла там состояться.

Они уступали в численности в три раза: там, у моря, войско собралось из всех трех враждующих между собой провинций сингаэлей. Он предложил им поединок, вызов был брошен всем трем принцам-сингаэлям, но его принял молодой человек, вовсе не принц. Брин ап Хиул, крупный, жесткий и трезвый, как отшельник, одержимый Джадом во время поста, изменил положение дел на северных землях, убив Сигура Вольгансона на той прибрежной полосе, и забрал меч, который тот носил со времени налета на Кампьерес.

Сигур всегда искал такой смерти, Торкел понял это тогда, в тот самый день. Старческая немощь, трезвое правление, королевская власть… и Сигур – это даже невозможно было себе представить. Но к тому моменту Торкел уже понимал, что это не его представление и о жизни и о ее конце, быстром, как удар клинка. Он сдался в плен сингаэлям под влиянием внезапно нахлынувшего горя и ошеломляющей пустоты. Со временем он совершил побег, так как рабство тоже не входило в его представления о жизни. Он добрался – через Стену, земли англсинов и осеннее море – до дома. А затем создал себе дом. Именно его доля драгоценных камней и золота, добытых в той случайно попавшейся, окутанной туманом долине в Фериересе, принесла ему землю и ферму на Рабади в тот год, когда он решил, что время пришло.

Остров Рабади был ничем не хуже других мест и даже лучше многих, чтобы начать вторую жизнь. Торкел нашел жену (и ни один человек, живой или мертвый, не слышал от него ни одного худого слова о ней), произвел на свет двух дочерей, потом сына. Выдал дочерей замуж, когда они достигли нужного возраста, и довольно успешно, на материк через пролив. Наблюдал, как рос его мальчик – умный, с характером. В те годы он еще несколько раз принимал участие в набегах, выбирая себе корабли, спутников и места высадки. Соль проникла в его кровь, как говорят эрлинги. Море трудно оставить в прошлом. Но он больше нигде не зимовал, не строил больших планов завоеваний. Трезвые капитаны, четко спланированные рейды.

Сигур умер; Торкел не собирался возвращаться к тем временам. Он плавал за моря ради того, что мог там найти и привезти домой. Любой человек счел бы Торкела Эйнарсона с острова Рабади, бывшего спутника самого Вольгана, человеком благополучным. Казалось, смерть от клинка на дальнем берегу ему не грозит.

Ни один живущий человек не знает своего конца.

И вот он здесь, снова за морем, в лесу, где не следует находиться никому из людей. И как это получилось? Клятва, данная жене ап Хиула, да, но он за эти годы нарушил немало клятв. Он ведь сделал это, когда в первый раз убежал от сингаэлей, после того как сдался им.

Он мог бы найти способ сделать то же самое и теперь. Даже прямо сейчас. Убить двух спящих принцев – в таком месте, где они вполне могли погибнуть и никто их не нашел бы, – снова выйти из леса, подождать, когда войско отправится на север, а оно наверняка отправится, двинуться через страну к Эрлонду, где поселились его соотечественники. В такой еще не сложившейся колонии, как эта, найдется много мужчин, не желающих рассказывать историю своей жизни. Именно так расширялись границы народов, так они двигались от начальной точки. Вопросов не задавали. Можно было построить новую жизнь. Заново.

Он тряхнул головой, чтобы в ней прояснилось, чтобы мысли пришли в порядок. Он устал и не способен мыслить ясно. Нет никакой нужды убивать этих двоих. Он мог бы просто встать, пока они спят, и уйти на восток. Он тихо фыркнул, смеясь над собой. И это тоже неправильно. Ему даже не обязательно уходить тайком. Он мог их разбудить, попрощаться, призвать благословение Джада на обоих (и Ингавина, про себя). Алун аб Оуин приказывал ему уйти. Ему вовсе не нужно здесь находиться. Его удерживает лишь одно. Понимание, которое лежит в основе всего безумия этой ночи, словно семя в твердой весенней почве.

Его сын находится на одном из кораблей с драконом на носу, и он там потому, что Торкел убил человека в таверне менее года назад.

Если ты человек особого сорта (Торкел к ним не относится), то можешь потратить зря массу времени на размышления об отцах и сыновьях; это время лучше тратить за бутылкой эля и честной игрой в кости. Он не мог утверждать, что очень часто думал о мальчике, пока жил на Рабади. Он научил его кое-каким приемам боя, это обязанность отца. Если бы на него давили, он бы показал на дом, на землю, на свое положение на острове. Берн должен был получить все это, когда умрет отец, разве этого недостаточно? Разве это не больше, чем когда-либо имел Торкел?

У него осталось мало воспоминаний о проведенном вместе времени, пока мальчик рос. Некоторые люди любят поговорить, рассказать истории, сидя у очага дома или в таверне, – такие далекие от правды, что остается лишь смеяться. Его первое убийство в таверне случилось из-за того, что он посмеялся над человеком, который рассказал подобную историю. Торкел не был рассказчиком, никогда им не был. Язык может принести беду быстрее, чем все остальное. Он ни с кем не советовался, хранил свои воспоминания. Если другие на Рабади рассказывали мальчику сказки о его отце – правду или ложь, – ну, Берн сам научится в них разбираться или не научится. Никто не брал Торкела за руку, когда он был мальчишкой, и не учил его, как себя вести, когда сходишь на берег во время бури, на скалы, и видишь, что тебя ждут вооруженные люди.

Сидя в этом лесу, который лежал непреодолимой преградой между землями сингаэлей и англсинов, бодрствуя, пока двое молодых людей спали, он неожиданно вспомнил один давний вечер. Летние сумерки, нежные, как девушка. Мальчик – восьми лет, десяти? – пошел вместе с ним чинить дверь сарая. Берн нес инструменты отца, вспомнил Торкел, и до смешного этим гордился. Он починил дверь, и они пошли куда-то – он не помнил куда, к границам их участка, – и почему-то он рассказал Берну историю того набега, когда королевская стража англсинов устроила им засаду вдалеке от моря.

Он и правда нечасто рассказывал старые истории. Может быть, именно поэтому тот вечер остался в памяти. Аромат летних цветов, ветерок, камни – он теперь вспомнил, что прислонился к камню у северной границы их участка, а мальчик смотрел на него снизу и слушал так напряженно, что это вызывало улыбку. Один вечер, одна история. Они вернулись потом домой. Только и всего. Берн даже не вспомнит этот вечер, он уверен. Не произошло ничего примечательного.

Берн вырос, отрастил бороду, покинул остров. Их земля пропала; дом изгнанника всегда достается кому-то другому. Можно сказать, что мальчик сделал свой выбор, но можно также сказать, что Торкел отнял у него возможность выбора, поставил в такие обстоятельства, когда ядовитый змей вроде Ивара Рагнарсона может угадать, чей он сын, и отомстить за то, что случилось в Бринфелле. Можно сказать, что отец отправил его на эту развилку дорог.

Даже в таком случае можно найти повод посмеяться над всем этим сегодня, если у тебя соответствующее чувство юмора Все. что тебе нужно, – это подумать об этом. Взять хотя бы их троих в этом лесу. Алун аб Оуин в действительности здесь потому, что очень разозлился из-за своего брата. Ательберт приехал из-за отца, явно – ему необходимо утвердить себя в глазах Элдреда и в своих собственных. А Торкел Эйнарсон, изгнанный с Рабади, находится в лесу – если говорить правду – из-за своего сына.

“Кто-нибудь должен сложить об этом песню”, – подумал он, качая головой. И сплюнул в темноту. Он слишком устал, чтобы смеяться, но он готов был это сделать, почти.

Тихий звук. Серый пес, Кафал, поднял голову, словно наблюдая за человеком, будто следя за его мыслями. Это животное внушало тревогу, он нечто большее, чем от него ожидаешь.

Торкел понятия не имел, в какую сторону поплыли корабли Йормсвика, никто из них не знал этого. Это отчаянное, глупое путешествие может оказаться совершенно ненужным. С этим необходимо смириться. Можно умереть вообще ни за что. Ну и что? С поводом или без повода, все равно мертвый есть мертвый. Он уже и так прожил дольше, чем надеялся прожить.

Он услышал другой звук.

Опять пес; Кафал встал и застыл, подняв голову. Торкел моргнул от удивления. И тут животное заскулило.

И услышав этот звук от такого пса, Торкел до смерти перепугался. Он вскочил на ноги. Его сердце сильно забилось еще до того, как он тоже уловил этот запах.

Сначала этот запах, потом звуки, он совсем ничего не видел. Остальные двое вскочили, выдернутые из сна первым громким треском, словно их вздернуло на веревочках, как кукол. Ательберт начал ругаться; оба выхватили мечи.

Никто из них ничего не видел. Вокруг темнота, которую не может пронзить взгляд человека, звезды и луна закрыты окружающими деревьями в черно-зеленых летних листьях Озеро рядом с ними – черное, совершенно неподвижное.

Такие озера, подумал Торкел с опозданием, находятся там, куда приходят пить или охотиться создания, которые правят ночью.

– Святая кровь Джада, – прошептал Ательберт, – что это?

Если бы Торкел был не так испуган, он мог бы отпустить непристойную шуточку. Потому что они почувствовали именно запах крови. И плоти: остро пахнущей, гниющей, словно добычу оставили на солнце. И за этим запахом – запах земли, тяжелый, глинистый, и вместе с ними – запах зверя.

Еще один звук, резкий, раздался в темноте, что-то сломалось: дерево. Ветка. Ательберт снова выругался. Алун продолжал молчать. Пес снова заскулил, и рука Торкела на молоте задрожала. Один из коней вскинул голову и громко заржал. Теперь их присутствие не было тайной, если и было ею раньше

– Станьте ближе, – резко приказал он шепотом, хотя теперь вряд ли стоило соблюдать тишину.

Двое других подошли. Алун все еще держал обнаженный меч. Ательберт вложил свой меч в ножны, взял лук, зарядил стрелу. Ничего не видно, некуда стрелять. Что-то тяжело упало за деревьями. Неизвестно, что там, но оно достаточно большое, чтобы ломать ветки.

И именно в это мгновение в мозгу Торкела вспыхнул образ и остался там, словно укоренившись. Он стиснул зубы, чтобы не закричать во весь голос.

Он всю жизнь был бойцом, видел, как вылетали мозги и внутренности и лежали скользкой массой на пропитанной кровью земле, смотрел, как горит лицо женщины, обгорает до костей. Он видел казнь кровавого орла, видел, как заложника-каршита разорвали на части, привязав к скачущим коням, и ни разу не дрогнул, даже трезвым. Это северная земля, и жизнь такая, какая она есть. Происходят жестокие вещи. Но теперь его руки тряслись, как у старика. Он даже подумал, что сейчас упадет. Он вспомнил бабушку, умершую давно, которая знала о таких вещах, как это создание здесь, в ночи, и может быть, даже знала его имя.

– Слепой глаз Ингавина! На колени! – прохрипел он, слова сами вылетели изо рта, вырвались у него. Но когда он поднял глаза, то увидел, что другие двое уже стоят на коленях на темной земле у озера. Запах, доносящийся с противоположного края поляны, буквально сбивал с ног. Торкел предчувствовал появление чего-то уродливого и громадного, древнего, чему никак не могут противостоять три человека, хрупких смертных, в таком месте, где им быть не следует.

Охваченный ужасом, совсем забыв об усталости, Торкел посмотрел на двух людей, стоящих рядом с ним на коленях, и принял решение, сделал выбор, ступил на тропу. Боги призывают тебя к себе – где бы и какими бы они ни были, – когда им заблагорассудится. Люди живут и умирают, зная это.

Он остался стоять.

Во всех нас страх и воспоминания переплетены сложным и все время меняющимся образом. Иногда именно нечто невиданное остается в памяти и пугает еще долго. Оно проскальзывает в сны у размытых границ бодрствования или является, когда мы только что проснулись в туманный час рождения утра. Или обрушивается на нас подобно удару в ярком сиянии полдня на базарной площади, полной народа. Потом нам никак не удается отделаться от того, что вызвало у нас смертельный ужас.

Алун никогда не узнал об этом, так как это не то, о чем можно говорить словами, но образ, аура, возникшая в его воображении, когда он опустился на колени, была точно такой же, как та, что Трокел Эйнарсон ощутил внутри себя, и Ательберт осознал то же самое в темноте на той поляне.

Этот запах для Алуна означал смерть. Разложение, гниение, то, что было живым, но перестало им быть уже давно и все же еще двигалось, продолжая гнить, томиться сквозь деревья в каком-то огромном теле. У него возникло представление о создании более крупном, чем по праву могло обитать в этом лесу. Сердце его сильно билось. Благословенный Джад, бог Света, бог за Солнцем: разве он не должен защищать своих детей от таких ужасов, как этот, чем бы он ни был?

Алун обливался потом.

– Мне… мне очень жаль, – заикаясь, прошептал он стоящему рядом с ним на коленях Ательберту. – Это я виноват, моя ошибка.

– Молись, – вот и все, что ответил англсин.

Алун молился, задыхаясь от тухлой вони, заполнившей лес. Он видел, как дрожит Кафал, стоящий впереди него. Кони, как ни странно, казались более спокойными. Один раньше заржал; теперь они стояли, застывшие, как статуи, словно не в состоянии двигаться или издавать звуки. И Алун вспомнил, как он на другом коне вот так же застыл неподвижно в другом озере, в другом лесу, когда мимо со своей свитой шествовала царица.

Он понимал, что это еще одно существо полумира. Что еще это может быть? Массивное, распространяющее запах разлагающегося животного и смерти. Не то что феи. Это было нечто… выше их.

– На колени! – сказал он Торкелу.

Эрлинг не встал на колени, не повернул голову. Потом Алун вспомнил об этом, но в этот момент тварь громко взревела.

Деревья содрогнулись. Алуну показалось, что его уши и мозг взорвались от громоподобного звука, что звезды над лесом закачались на своих небесных путях, подобно переносным курильницам под ветром.

Почти оглушенный, стиснув беспомощно руки, он уставился в непроглядную ночь и ждал, что этот смертоносный кошмар сейчас поглотит их. Кафал припал к земле, распластавшись на брюхе. Рядом с псом, все еще стоя на ногах, Торкел Эйнарсон взял свой молот обеими руками – двигаясь медленно, словно Алун видел сон или словно эрлинг шел навстречу ветру во время бури, – и шагнул в сторону звука, а затем опустил молот, осторожно, как подношение, на траву.

Алун даже не смог удивиться. Он ничего не почувствовал, кроме страха и оцепенения и всепоглощающего ощущения силы, исходящей от чего-то невидимого.

Затем Торкел заговорил на языке эрлингов, и сквозь звон в ушах Алун все же понял то, что услышал:

– Мы лишь хотим пройти, повелитель. Только этого. Мы не причиним вреда ни одному живому существу в лесу, если ты позволишь нам уйти. – И потом еще тише добавил несколько слов, которых Алун не расслышал.

Зверь взревел еще громче, чем в первый раз, то ли в ответ, то ли совершенно независимо от слабых слов смертного, и стоящим на поляне показалось, что этот звук способен расплющить деревья.

Именно Ательберту из всех троих почудилось, что он услышал нечто иное, вплетенное в этот звук. Он никогда не высказывал это словами, ни тогда, ни потом, но то, что он ощутил, пока бормотал молитвы, сжавшись в комок, уверенный, что сейчас умрет, была боль. Нечто более древнее, чем он мог даже попытаться себе вообразить. Его душа не могла проникнуть на такую глубину. Но он ее услышал и не понимал, почему ему это позволили.

Больше зверь не ревел.

Алун инстинктивно ждал его, но потом, в тишине, ему пришло в голову, что триады, когда все повторяется три раза, – это изобретение бардов, самодовольство смертных, обычай сингаэлей, а не обоснованная истина мира призраков.

Он унесет это, и не только это, с этой поляны. Потому что, кажется, им собираются позволить уйти. Тишина росла, пульсировала, охватывала окружающий лес Никто не шевелился. Звезды двигались непрестанно высоко вверху, а голубая луна все еще поднималась, взбираясь по длинному пути, проложенному для нее по небу. Время не останавливается ни для людей, ни для зверей, хотя нам может в какой-то момент показаться, что оно остановилось, или мы можем желать этого в какие-то другие моменты, чтобы задержать сияние, вернуть жест, или удар, или нечто потерянное. Пес встал.

Торкел все еще дрожал. Неприятный запах исчез, этот запах изъеденного червями мяса, шерсти и засохшей крови. Он чувствовал, как пот высыхает у него на коже, остывшей в ночи. Он обнаружил, что неестественно спокоен. Собственно говоря, он думал о том, сколько людей убил за эти годы. И еще одного прошлой ночью в переулке, бывшего товарища. И из всех них, имеющих имена или безымянных, известных или увиденных лишь в те окрашенные красным цветом мгновения, когда его молот или топор поразил их, тот момент, который он хотел бы изменить, если бы смог, было убийство Никара Кьельсона в таверне, год назад, дома.

В сверхъестественной тишине этой поляны Торкел почти видел, как выходит из низкой двери таверны, пригнувшись под балкой, в теплую ночь и идет домой под звездами через тихую деревню к жене и сыну, вместо того чтобы согласиться на еще одну бутылку эля и еще один кон в кости.

Он изменил бы этот момент, если бы мир был другим.

Он и стал другим, подумал Торкел, после того, что сейчас произошло, но не таким, какой ему нужен. Ему пришло в голову, с чувством, граничащим с изумлением, что он мог бы сейчас заплакать. Он погладил рукой бороду, провел ею по глазам, почувствовал, как время снова схватило его и понесло, как маленькую лодочку в слишком широком море.

– Почему мы живы? – спросил Алун аб Оуин. Его голос звучал хрипло. Это правильный вопрос, подумал Торкел, единственный, который стоит задать, но он не знал ответа.

– Мы слишком мало значим, чтобы нас убивать, – ответил Ательберт, удивив своих товарищей. Торкел посмотрел на него. Они здесь были всего лишь тенями, все они. – Что ты ему сказал в конце? Когда положил молот?

Торкел пытался решить, отвечать или нет, когда пес издал низкое, горловое рычание.

– Милостивый Джад! – сказал Алун.

Торкел увидел, куда он показывает. У него перехватило дыхание. Нечто зеленое светилось на краю поляны, за озером; человеческая фигура или почти человеческая. Он быстро перевел взгляд в сторону. Вторая стояла справа, и третья, рядом с ней. На этот раз не слышалось совсем никаких звуков, только слабо светились зеленые фигуры. Его сердце снова забилось. Он повернулся к принцу сингаэлей.

– Ты знаешь?.. Это то, что ты?.. – начал он.

– Нет, – ответил Алун. И повторил: – Нет. – Категорично, не оставив никакой надежды. – Кафал, стоять!

Пес все еще рычал, рвался вперед. Кони, увидел Торкел, теперь волновались; они могли сорваться с привязи или поранить себя, пытаясь это сделать.

Фигуры, чем бы они ни были, ростом были примерно с человека, но из-за переливов мерцающего света их лица было трудно рассмотреть. Их было по крайней мере шесть, возможно, одна или две еще стояли за теми, кто окружал поляну. Его молот лежал на траве, там, куда он его положил.

– Мне стрелять? – спросил Ательберт.

– Нет! – быстро возразил Торкел. – Я поклялся не причинять вреда ни одному живому существу.

– Значит, будем ждать, пока они…

– Мы не знаем, что это такое, – сказал Алун.

– Ты воображаешь, что они принесли подушки для наших усталых голов? – резко спросил Ательберт.

– Понятия не имею. Могу только…

Он так и не закончил эту мысль. Речь иногда может потерять свой смысл, эта желанная ясность слов. Яркий белый свет, вырвавшийся из озера, расколовший темноту, будто стекло, заставил всех троих громко вскрикнуть и прижать ладони к глазам.

Они ослепли, ничего не видели, как до этого в темноте. Слишком много света – тот же результат. Эти люди находились в таком месте, где им находиться не следовало. На поляне слышались их собственные крики, замирающие в напряженном воздухе, ржание коней, топот копыт. Ни одного звука от пса, совсем ничего от зеленых созданий, которые их окружили, от источника этого разрушительного света, который тоже теперь погас. Снова стало темно.

Застывший в испуге Алун, крепко зажмуривший глаза от боли, уловил аромат, услышал шорох. Чья-то рука взяла его за руку. Затем у его уха раздался голос, музыкальный, еле слышный:

– Брось свое железо. Пожалуйста. Пойдем. Я должна уйти от него. Спруоги ушли.

Он на ощупь снял пояс с мечом, позволил ей вести себя. Он все еще ничего не видел, глаза отказывались служить, сердце больно билось и, казалось, не помещалось в грудной клетке.

– Подожди! Я… не могу бросить остальных, – заикаясь, пробормотал он, после того как они немного отошли от поляны.

– Почему? – спросила она, но не остановилась.

Он знал, что она так скажет. Они были до невозможности разные, он и она, не в его силах было даже отчасти это понять. Ее аромат опьянял. Колени у Алуна подгибались, прикосновения призрачных рук околдовывали. Она пришла за ним.

– Я не брошу остальных, – поправил он себя. У него перед глазами мелькали вспышки и спирали из света.

Ему стало больно, когда он открыл глаза. Он по-прежнему ничего не видел.

– Что… что это было?

– Спруоги. – Алун уловил отвращение в ее голосе и представил себе, как ее волосы меняют цвет при этих словах, но все еще ничего не видел. Ему пришло в голову, что следует снова испугаться, не останется ли он слепым после той сокрушительной вспышки, но вместе с этой мыслью появились первые намеки на возвращение зрения.

– Кто они?

– Мы не знаем. Или я не знаю. Возможно, царица знает. Они в основном в этом лесу. Некоторые приходят в наш маленький лес, появляются рядом с нами, но нечасто. Они холодные и уродливые, бездушные, в них нет изящества. Иногда они пытаются заставить царицу слушать их, летят к ней с доносами, когда мы поступаем неправильно. Но в большинстве случаев они держатся подальше от тех мест, где бываем мы.

– Они опасны?

– Для тебя? Здесь все опасно. Тебе не следовало сюда приходить.

– Я это знаю. У меня не было выбора. – Алун уже почти видел ее. Ее волосы светились, как янтарь.

– Не было выбора? – Она переливчато рассмеялась.

Он сказал:

– Ты чувствовала, что у тебя есть выбор, когда спасала меня? – Получалось так, будто им приходится учить друг друга тому, как устроен мир или как они его видят.

Молчание, пока она думала.

– Ты это имеешь в виду?

Он кивнул. Она по-прежнему держала его за руку. Ее пальцы были прохладными. Он поднес их к губам. Она провела кончиками пальцев вокруг его рта. Среди всего, после всего его охватило желание. Поразительно.

– Что это было? До них. То, что…

Ладонь снова прижалась к его рту, плотно.

– Мы его не называем по имени, боимся, что он откликнется на это имя. Есть причина, почему вы, люди, никогда не приходите сюда, почему мы почти никогда не приходим. Этот… не спруог… Он старше нас.

Аб Оуин какое-то время молчал. Легкая рука снова пришла в движение, заскользила по его лицу.

– Я не знаю, почему мы остались живы, – сказал он.

– Я тоже не знаю. – Она произнесла это спокойно, как простую истину. – Один из вас все-таки принес жертву.

– Эрлинг. Торкел. Да, свой молот.

Она ничего не ответила, хотя ему показалось, что она собиралась что-то сказать. Вместо этого она шагнула к нему, приподнялась на цыпочки и поцеловала его в губы. Поцелуй принес привкус лунного света, хотя там, где они стояли, было темно, не считая ее сияния. Голубая луна висела высоко над лесом, над землей людей, над землей обитателей полумира, над морями. Алун поднял руки, прикоснулся к переливающимся волосам. Он видел ее – маленькую, сияющую невероятность. Фея у него в объятиях.