Текст книги "Погребальный поезд Хайле Селассие"

Автор книги: Гай Давенпорт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

Представь, что в испанском городе я увидел нищего старика, похоже – слепого, он сидел у стены, тренькал на жалкой гитаре и порой издавал хриплый вопль вместо песни. Я миновал его множество раз, не замечая, но сейчас внезапно застыл на месте, охваченный бескрайним, неизвестно откуда взявшимся чувством – назовем это жалостью, за неимением лучшего слова. Аналитический психолог (я сам, возможно, в этой роли) может истолковать мое абсурдные чувства как производное от убожества этого нищего и смутного физического ощущения во мне самом, вызванного усталостью или раздражением из-за неприятного письма, полученного утром, или привычкой ожидать слишком мало и слишком многое помнить.

ПИРРОН ИЗ ЭЛИДЫ
(пер. М. Немцова)

За четыре года до рождения Александра из Македонии, в Элиде, провинциальном городишке на северо-западе Пелопоннеса, известного всему цивилизованному миру как место проведения Олимпийских Игр, родился Пиррон, философ-скептик. Учили его на художника. Несколько лет фреску его кисти можно было видеть на стене одного из гимнасиев – бегуны, несущие факелы. Учил его Стилпон или Брусон, или же сын Стилпона Брусон: жизнеописание Пиррона, дошедшее до нас, – копия, выполненная писцом, не осведомленным в греческом языке.

Образование свое он завершил, совершив с Анаксархом путешествие в Индию, где учился вместе с нагими софистами, и в Персию, где слушал волхвов. В Элиду он вернулся агностиком – воздерживался от высказывания собственного мнения, чего бы дело ни касалось. Отрицал, что нечто может быть хорошим или плохим, правильным или неправильным. Сомневался в существовании чего бы то ни было, утверждал, что наши действия диктуются привычками и обычаями, и не допускал, что вещь сама по себе – больше одно чем другое.

Таким образом, он ничему не уступал, оставляя все на волю случая, и был совершенно неосмотрителен, что бы ему ни попадалось на пути – повозка посреди улицы, утес, к которому он направлялся, или собаки. Нет оснований верить, утверждал он, что озабоченность собственным благосостоянием – мудрее исхода несчастного случая. Антигон из Каристоса рассказывает нам, что друзья повсюду следовали за ним, чтобы не дать ему упасть в реку, колодец или канаву. Прожил он девяносто лет.

Жил он вдали от мира, научившись в Индии, что ни одному человеку не достичь добра, если он вынужден по первому зову бежать к своему покровителю или низкопоклонничать перед царем. Он избегал даже своих родственников.

Он никогда не терял самообладания. Если во время его лекции все слушатели расходились, он заканчивал лекцию так, словно люди продолжали его слушать. Ему нравилось завязывать беседы с незнакомыми людьми и следовать за ними, куда бы те ни шли. По несколько дней, бывало, ученики и друзья его не знали, где он пропадает.

Однажды его наставник Анаксарх по горло провалился в канаву, заполненную грязью, и не мог выбраться оттуда. Мимо случайно проходил Пиррон. Заметил Анаксарха, но не придал этому ни малейшего значения. За такое безразличие непросвещенные сильно его порицали, однако Анаксарх похвалил его дисциплинированную апатию и мужественное подавление приязни.

Он часто разговаривал сам с собой. Когда его об этом спрашивали, отвечал, что обучает себя, как стать хорошим. Он был заядлым спорщиком, острым в перекрестных дебатах и искусным в логике. Философу Эпикуру, восхищавшемуся им издали, всегда очень хотелось знать о последних деяниях и выражениях Пиррона. Что же до самих жителей Элиды, то они так гордились Пирроном, что избрали его архиереосом празднеств и жертвоприношений и освободили, как и других философов, от уплаты налогов.

Его сделали почетным гражданином Афин. Жил он со своей сестрой, повитухой. Он не чурался отвезти овощи или фрукты на рынок, и часто можно было видеть его за прилавком – он продавал птицу, чеснок и мед. Известно было, что он вытирает в доме пыль за сестру и метет полы, а однажды заметили, как он мыл свинью.

Как-то в соседском споре он встал на защиту своей сестры Филисты. Это казалось несовместимым с его доктриной апатии, какой бы непорядок ни происходил, однако он ответил, что благородный мыслитель всегда придет на защиту беспомощной женщине. А в другой раз, когда он выказал тревогу – его в этот момент кусала за ногу собака, – он ответил, что невозможно в чистом виде выделить и отбросить, все человеческие реакции на окружающий мир.

Его великое учение заключалось в том, что мы должны сопротивляться реальности изо всех сил, отрицая ее в действиях там, где это возможно, и на словах – где нет.

Рассказывают, что когда у него образовался нарыв, который нужно было обрабатывать жгучими мазями, а в конечном итоге – вскрывать раскаленной добела кочергой, он ни разу не поморщился и не нахмурился.

Филон-Афинянин, друг, записывает, что из всех мыслителей более всех он восхищался Демокритом-Атомистом, а любимой поэтической строкой у него была гомерова:

 
Как поколения листвы, так и поколения людей.
 

Он одобрял сравнения Гомера людей с осами, мухами и птицами. Когда поднялась буря, и судно, на котором он путешествовал, попало в беду, все пассажиры пришли в ужас – кроме Пиррона, указавшего на преспокойно жевавшую в ящике свинью. Однажды он выгнал ученика, который впал в ярость и погнался за поваром на улицу с вертелом, на котором еще шипело мясо. Поскольку ученикам своим он никогда не говорил, о чем думает, никогда не отвечал на вопросы, они постоянно ломали голову, не зная, что они должны знать. Он говорил, что уподобляется Гомеру в том, что придерживается разных мнений в разное время. Он разделял поговорки:

Ничто не слишком.

Обещание – проклятье, стоящее у тебя за плечом.

Ему нравилась поэзия Архилоха, поскольку она подчеркивает то, что мы существуем по милости Бога и трагической краткости собственной жизни. Учение его объединяет пессимизм Еврипида, агностицизм Ксенофана, отрицание движения Зенона и отказ Демокрита от освидетельствования реальности органами чувств. Его последователи соглашаются с Демокритом в том, что мы не знаем ничего, ибо истина – на дне колодца.

Последователи его учились сомневаться во всем и отрицать все – даже то, что они сомневаются и все отрицают. Не более так, чем нет! – отвечали они на всё, даже на то, что мед слаще винограда, или что добродетель менее вредна, чем порок. Нет ничего истинного, что, вероятно, не является одновременно столь же неистинным, как и истинным.

Хитросплетений, возникающих из учений Пиррона, всего десять, и вот выходы из каждого:

I. Что существуют вещи полезные или вредные для нашей жизни. Однако всякое существо считает полезными или вредными разные вещи. Перепел питается болиголовом, смертельным для человека.

II. Что природа одинакова для всех существ. Однако Демофон, виночерпий Александра Великого, согревался в тени и дрожал от холода на солнце. Аристотель рассказывает нам, что Андрон из Аргоса пересек Ливийскую пустыню без воды.

III. Что восприятие цельно. Однако желтизну яблока мы видим, аромат обоняем, сладость пробуем, гладкость ощущаем, тяжесть взвешиваем на руке.

IV. Что жизнь ровна, а мир всегда один и тот же. Однако мир больного человека отличается от мира здорового. Во сне мы отличаемся умом от себя бодрствующих. Радость и печаль всё для нас меняют. Молодой человек передвигается в мире, отличающемся от мира пожилого. Смелости известны пути, неведомые робости. Голодный видит мир, незнакомый сытому. У Перикла был раб, ходивший во сне по крышам и никогда не падавший. В каком мире живут безумцы, жадины, язвы?

V. Что существует реальность за пределами обычая, закона, религии и философии. Однако каждый свод верований и отношений рассматривает одни и те же невинные вещи совершенно другими глазами. Перс может должным образом жениться на собственной дочери, грек считает это преступлением, которому нет равных. Массагеты своих женщин считают общими. Египтяне сохраняют своих покойников в специях и смоле, римляне своих сжигают, греки – хоронят.

VI. Что вещи сами по себе обладают самобытностью. Однако в разных окружениях все отличается друг от друга. Пурпурный цвет близ красного отличается от пурпурного цвета близ зеленого, в комнате или на ярком солнце. Камень легче в воде, нежели вне ее. И большинство вещей – смеси, чьих составляющих по отдельности нам не распознать.

VII. Что вещи в пространстве очевидны в том, что касается их положения и расстояния между ними. Однако солнце, огонь достаточно большой, чтобы согреть всю землю, невелико из-за разделяющего нас расстояния. Круг, рассматриваемый под углом, кажется овалом, а сбоку – линией. Неровные серые горы издали кажутся голубыми и гладкими. Только взошедшая луна гораздо крупнее луны, поднявшейся в небо повыше, однако размер ее не изменился. Лисица в чащобе выглядит совершенно не так, как лисица в открытом поле. Кто может решить, какой формы шея у голубки? Всё известно как фигурка в земле или же неизвестно вообще.

VIII. Что количество и качество обладают познаваемыми свойствами. Однако немного вина укрепляет, много – ослабляет. Быстрота относительна других скоростей. Жар и холод известны только в сравнении.

IX. Что существуют вещи странные и редкие. Однако землетрясения обычны в одних частях света, редки – в других.

X. Что можно установить отношения между вещами. Однако лево-право, впереди-позади, вверх-вниз зависят от бесконечных переменных, и сама природа мира такова, что всё постоянно изменяется. Брат с сестрой – не в тех же отношениях, что брат с братом. Что есть день? Столько-то часов? Столько-то солнечного света? Время между двумя полуночами?

Агриппа утверждает, что хитросплетения эти можно свести к пяти. Реальность всегда будет допускать разногласия среди своих наблюдателей. Поскольку любое утверждение может служить основой для другого утверждения, вам никогда не завершить картину реальности. Вещь может быть познана в отношении к чему-то другому, следовательно ничего нельзя познать само по себе. Все гипотезы должны строиться на коренных частностях, которые нам следует принимать как данность, однако принимать их как данность – это не мышление, а предположение. Подтверждать одну вещь другой, как мы всегда вынуждены делать, – значит двигаться по тщетному кругу.

Наглядное доказательство, следовательно, невозможно, как невозможны определенность, значимость, причина, побуждение, знание, становление и оценка. Пиррон не написал ничего, однако ученики его Тимон, Энесидем, Нумений и Навсифан оставили нам множество свитков, в которых обсуждалась безнадежность познания чего бы то ни было вообще, уверенности в том, что мы или всё, что угодно, существует или может существовать. Под нападками логики и реалистов все они признали, что никоим образом не уверены в собственной неуверенности. Мы признаем очевидный факт, говорили они, но не признаем, что то, что, как нам кажется, мы видим, – это то, что есть на самом деле. Мы видим, что огонь горит, или кажется, что он горит, но дальше этого пойти мы не можем, не можем сказать, что горит весь огонь вообще или что Господь Бог создал огонь для того, чтобы он горел. Мед, в то ограниченное число раз, когда мы его пробовали, оказывался сладким, но сладок ли он на самом деле, мы не знаем. И, определенно, мы не знаем, в природе ли меда быть сладким и сладок ли он на чужой вкус.

И так девяносто лет Пиррон, сын Плейстарха, прожил (за исключением путешествий в Индию и Персию) в очаровательном городке Элида с его горожанами-лошадниками; его олимпийскими тренерами и судьями; его роем великолепных атлетов и зрителей, слетающийся всякие четыре года; его тенистыми улочками с сонными свиньями и их поросятами-сосунками; желтыми собаками, сбивающимися в стаи; хорами спартанских трубачей; флотилиями юных коринфских компаньонок с глазами енотов, розовыми рюшечками, азиатской вышивкой от плеч до пят и походками, танцующими, будто под лидийские флейты; козами в мушиной дымке; красноречивыми скульпторами, болтающими о стиле в винных лавках; длинноволосыми художниками, тараторящими над луковым рагу в забегаловках; математиками, сражающимися в шахматы под персидской сиренью; детьми, играющими в парках в бабки под неусыпным взором горгон-нянек; дамами из Общества Геры, катающимися по проспектам в повозках, запряженных ослами, деланно-скромными под своими зонтиками; поседевшими матерыми философами и их неопрятными мальчиками, голышом кувыркающимися в палестрах, отвлекаясь от пифагоровых чисел и метафизики Аристотеля (вошедшей ненадолго в моду в Александрийскую Эпоху); прочесноченными италийцами, изучающими добродетель и хорошие манеры под руководством софистов; богатыми военными стратегами-лакедемонянами, носящими некрашеные вонючие блузы и питающимися одной кашей да речной водой; горшечниками; крестьянами; краснодеревщиками; торговцами птицей; шорниками; конюхами; поэтами; поварами; музыкантами; Медвежатами Артемиды, танцующими «Элидский башмак» и «Скок-поскок солнцестоянья» под строгим присмотром жрицы; совсем маленькими мальчишками с копёнками волос, играющими в классики во дворе магистрата; набожными кузнецами; римскими юристами и их разжиревшими супругами; спортивными комментаторами, кропающими эпиграммы на статуи олимпийских чемпионов; печальным галлом, сочиняющим книгу о луне; акробатами; жрецами любых мистерий, которые только можно придумать: элевсинских, делийских, сабазийских, додонских, чего угодно, есть даже смуглый египтянин, заправляющий храмом Изиды и Озириса возле дубильного двора (парни с конюшни сильно его достают); короче говоря, в прекрасном круглом мире людей и вещей, времен года и целых лет, и вестей из других миров, до самого Инда и Нила, до Темзы, навеки скрытой туманами, и Дуная, по слухам – голубого, как дорийские глаза; прожил всю жизнь, однако остался в этом честно не уверен и ни за что бы не сознался ни в малейшей ее малости.

СТУЛ
(пер. Д. Волчека)

Ребе из Бельцов [180]180
  Ребе Йисухр Бер Рокэах (1854–1926). Встречу с ним Кафка описал в письме Максу Броду 18 июля 1916 г.


[Закрыть]совершает вечерний моцион по Мариенбаду. За ним на почтительном расстоянии следует приверженец, несущий стул за задние ножки. Чтобы ребе смог сесть, если того пожелает.

Квадратное сиденье воздетого стула, его овальная спинка, обитая прочной материей с пышным узором из цветов и листьев, резные, целомудренно изогнутые ножки вкупе с изящными завитками на ореховой раме придают ему французский вид. Как всякий предмет мебели, вырванный из привычного окружения, стул бедственно выглядит в своем странствии. Приличествующая ему компания – вместительные русские чашки с глубокими блюдцами, струнные квартеты Шумана, вежливые беседы и книги с позолоченными буквами на кожаных переплетах.

Один из учеников ребе, долговязый молодой человек с длинными пейсами, искусно завитыми и умащенными, спешит из отеля «Националь». В руках он баюкает бутылку. Он несет ее к источнику, чтобы наполнить. Ребе хочет минеральной воды. Он напевает на пути, этот ученик, мотив «Уфорацто», [181]181
  «Уфорацто» – «И распространится», хасидский нигун на слова из Торы.


[Закрыть]бравурный марш, ликуя, что его послали за бутылкой воды для ребе.

Экипаж ребе с украшенными кисточками красными бархатными шторками прибывает за ним каждый вечер в половине восьмого, когда густеют тени. Ребе едет в лес. Свита шествует позади. Один несет серебряную трость ребе, другой – раскрытый зонт в вытянутой руке. Это не для него, а для ребе, если пойдет дождь. Еще один несет сложенную на подушке шаль – на случай, если ребе озябнет. И третий несет породистый стул.

Идет, по обычному летоисчислению, год 1916-й. Армии гоев убивают друг друга по всему миру.

На одной из лиственных аллей ребе остановит экипаж и выйдет. Его свита соберется позади. Ребе будет изучать красоту природы и медитировать, созерцая ее, сотворенную Создателем Вселенной и Повелителем Сущего, исполненную посланий.

В тот самый июльский день другой постоялец отеля «Националь» захотел присоединиться на прогулке к свите ребе и получил дозволение. Молодой юрист страхового дела из Праги, герр доктор Франц Кафка. Как и прочие, он должен соблюдать дистанцию и неизменно находиться позади ребе. Если ребе внезапно остановится и повернет обратно, им следует быстро отбежать назад, за его спину, и снова бежать назад, если он опять повернет.

Ребе, человек великих знаний, не высок, не низок, не толст и не худ. Широкий в бедрах, он передвигается с плавной грацией, точно морской котик в воде. Он заполнит до отказа хрупкий стул, ежели слабым мановением пальцев прикажет поставить его на землю. Тогда его последователи выстроятся за ним, секретарь слегка склонится, чтобы запечатлеть каждое его слово, носитель шали встанет наготове, ожидая, что ребе поднимет руки к плечам. Секретарь занесет все его слова в гроссбух. Эти замечания будут изучаться позднее. Последователи будут спрашивать ребе о сказанном. Ребе подразумевает великие вещи, делая замечания, которые поначалу кажутся обыденными. Он задает вопросы, расставляя ловушки для их невежества. Окружение не всегда правильно реагирует на его знаки. Если ему придется облечь в слова то, что он намеревался сообщить открытой ладонью, поднятыми глазами или внезапной остановкой, он упрекнет их. Хасидами вы себя именуете, значит? – скажет он. – Или же вы остолопы? Вместо мозгов, сдается мне, у вас лапша.

Если он спросит минеральной воды, им несдобровать. Избранный отвечать за нее отправился к Рудольфову источнику. Все встречные утверждали, что источник дальше по этой дороге, нет по этой, нет, по другой. Но источника все не было. Либо он его миновал, либо тот скрывается в трех минутах ходьбы за поворотом налево. За поворотом направо. Рудольфов источник, Рудольфов источник, верно ли название? Некоторые ответы звучали на иностранных языках, пустая трата времени. Встречались и люди, печально это признать, вообще не обращавшие внимания на верного ученика ребе из Бельцов – верится с трудом, но это так Более того, пошел дождь. Наконец, один человек сказал ученику, что все минеральные источники закрываются в семь. Как это может источник закрыться? – спросил он, помчавшись, куда ему указали. Рудольфов источник и в самом деле был закрыт, он понял это, еще не добежав до места. Зеленые решетчатые ворота сомкнуты, и табличка со словом «ЗАКРЫТО» висела на них. Ай-вей! Он тряс двери, стучал и кричал, что ребе из Бельцов послал его за минеральной водой. Всего-то делов, – наполнить бутылочку и взять у него деньги, сущий пустяк. Вся его жизнь вдруг открылась перед ним, одно разочарование за другим, и он уже приготовился заплакать, но тут прохожий посоветовал поспешить к Амброзиеву источнику, что закрывался чуть позднее прочих. Так он и поступил. Амброзиев источник, по милости Господней, был открыт. Внутри женщины мыли стаканы. Но когда он попросил их наполнить бутылочку, женщины сказали, что на сегодня работа закончена. Что ж им теперь, держать источник открытым для каждого, кто не сподобился прийти в рабочее время, когда они наполняют бутылки? Что, ребе из Бельцов лучше всех остальных? Ему следует знать, как поставлен бизнес в Мариенбаде.

Кто способен написать историю отчаяния?

Доктор Кафка на ступенях отеля «Национал» ожидает ребе и его свиту. В Праге доктор Кафка славится среди друзей воловьей готовностью ждать. Однажды, дожидаясь на улице у маленького парижского театра, доктор Кафка подружился с осликом. Он хотел купить билет на «Кармен», а ослик ждал своего выхода во втором акте. У обоих были большие уши – у доктора Кафки и ослика. Оба были терпеливы по натуре, оба робки. Ожидание – действие восхитительно безупречное. Нечто совершается, обычно и спокойно, благодаря тому, что не делаешь решительно ничего.

Сначала появился ребе и лишь потом экипаж. Так что ребе тоже пришлось чуть-чуть подождать. У ребе – длинная борода чудесной белизны и очень длинные пейсы. Это символы ортодоксального учения и благочестия. Говорят, чем длиннее пейсы, тем большим вниманием удостоит тебя ребе. Всех мальчиков с длинными пейсами он называет красивыми и умными. Один его глаз, слепой, – такой белый, точно сделан из стекла. Уголок рта парализован, так что величественный ребе, казалось, иронично улыбается, лукаво и ласково созерцая мир. Его шелковый кафтан, опоясанный широким восточным кушаком, распахнут. На голове – высокая меховая шапка. Чулки и брюки по колено – белые, как его борода.

Ребе гулял по лесу ровным шагом, наслаждаясь природой. Так, должно быть, бродили по вечерам китайские вельможи, останавливаясь понюхать розу и ненароком продекламировать похожее на перебор цитры двустишие о розе, распустившейся столетия назад, розе из классического стихотворения, навеявшей на поэта грезы о знатной даме, сове из яшмы и призраке воина на границе, укрепленной супротив вражеских орд.

Ребе прихрамывал на одну ногу, – возможно, она просто затекла за день сидения над Торой. Выходя из экипажа, он сильно закашлялся. Затем пошел, глядя по сторонам. Стоит ему остановиться, замирает и свита, и доктор Кафка позади всех. Если ребе меняет направление, они сворачивают за ним, точно косяк рыб за вожаком. Ребе указывает на различные вещи, – например, на детали строений в лесу, и они напряженно пытаются разглядеть. Это черепичная крыша? – спрашивает он. Они совещаются. Да, – говорит один, – мы думаем, что вы правы, о ребе. Это черепичная крыша. Куда ведет эта тропинка? Никто не знает. Что это за дерево? Один полагает, что сосна, другой, что пихта, третий, что ель.

Они подходят к институту Цандера, [182]182
  Йонас Густав Вильгельм Цандер (1835–1920) – шведский физиотерапевт, в 1865 г. основал первый в мире медико-механический институт для восстановления функций суставов и мышц после травматических повреждений. Филиалы Института Цандера были открыты во многих странах Европы.


[Закрыть]стоящему высоко на каменной набережной. Перед зданием – сад, вокруг металлическая ограда. Ребе интересуется институтом и садом. Что это за сад? – спрашивает он. Один человек из свиты, по имени, как уловил доктор Кафка, Шлезингер, подбегает к ограде, но тут же разворачивается у ворот и бежит назад, высоко задирая колени и топая. Это, – сообщает он, задыхаясь, – сад института Цандера. Вот как, – произносит ребе. Это частный сад? Они вполголоса совещаются. Да, – говорит их представитель, – это частный сад. Ребе смотрит на сад, покачиваясь на каблуках. Это, – заключает он, – симпатичный сад, и секретарь записывает его слова в гроссбух.

Дорога приводит их к Новым Купальням. Где-то ребе читал о них. Проходя за купальнями, он обнаруживает канавку, в которую стекает вода. Серебряной тростью он прослеживает, как идут трубы. Вода, должно быть, поступает оттуда, – говорит он, указывая выше, – течет сюда, а потом вот сюда. Все они повторяют его движения, кивая. Новые Купальни построены в современном стиле, и, вероятно, выглядят непривычно для ребе. Он замечает, что окна первого этажа выходят в арки галереи, и каждое увенчано головой животного из расписного фарфора. Что, – спрашивает он, – это означает? Никто не знает. Это, – осмеливается предложить один, – такой обычай. Почему? – спрашивает ребе. Выражается мнение, что головы животных – причуда декоратора и значения не имеют. Просто орнамент. На это ребе произносит: А-а!Обойдя здание, он приближается к фасаду. Глядя на золотые буквы в стиле арт-нуво, он повторяет: «Новые Купальни». Отчего, – спрашивает он, – это так называется? Оттого, – отвечает некто, – что это новые купальни. На эту реплику ребе внимания не обращает. Красивое, – замечает он, – славное, восхитительное здание. Хорошие линии и точные пропорции, Секретарь записывает. Смотрите! – восклицает ребе. – Когда дождь падает на крышу, он попадает в водосток вон там за углом, видите, а затем в трубы, которые отходят от углов, а оттуда в каменный желоб по краю, и, наконец, в ту самую канавку позади, куда выходят трубы из купален. Все обходят здание, изучая систему водостоков. Ребе в восхищении, он потирает руки. Он заставляет одного из свиты повторить весь план труб, точно экзаменуя. Тот понял все правильно, с небольшими поправками по ходу объяснений, и ребе благословляет его движением рук Отлично! – говорит он. – Отличные трубы.

Кто способен написать историю пристрастий?

Они заходят в яблоневый сад, которым восхищается ребе, а затем в грушевый сад, которым он тоже восхищается. О великодушие Повелителя Вселенной, – говорит он, – сотворившего яблоки и груши.

Доктор Кафка замечает, что стул, который держит на весу его хранитель, сейчас подчеркивает отличия искусства от природы, ибо орнамент из цветов и листьев кажется безвкусным рядом с зеленым колыханием листвы яблонь и груш. Его искушает соблазн выразить это в словах, просто заметить вскользь, чтобы кто-то из свиты, быть может, передал его замечание ребе, но потом решает, что прозвучит оно эксцентрично или даже безумно. Кроме того, ни одно слово не должно быть произнесено без повеления ребе.

Вместо этого он молится. Смилуйся надо мною, Господь. Я грешен до самой глубины своего существа. Дары, которые ты преподнес мне, безграничны. Талант мой мал, да и тот я растратил. В тот самый момент, когда труд готов созреть, выполнить свое предназначение, мы, смертные, понимаем, что напрасно потратили время, расточили свои силы. Нелепо, я знаю, одному незначительному существу возопить, что оно живо и не хочет, чтобы его забросили во тьму с безвестными. Это жизнь во мне говорит, а не сам я, хотя и говорю вместе с нею, себялюбиво, в смехотворной надежде оставаться среди живых, разделяя дерзновенную радость бытия.