Текст книги "Албазинская крепость"
Автор книги: Гавриил Кунгуров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)
Боярин Матвеев встал рано, сотворил утреннюю молитву, наряд боярский надел и вышел из хоромин во двор. Зевнул, оглядел небеса.
– День яснолик, то примета добрая...
Встал боярин рано неспроста, тому причина – именины царя. Хлопот у боярина много, дел не счесть. Торопясь, боярин вошел в трапезную палату, ел нехотя. Перекрестился, набросил на плечи шубу, сошел с крыльца, сел в возок: надо было боярину в посольском приказе вести новые собрать, чтобы в утреннюю встречу рассказать царю все подробно.
В посольском приказе ждали гонцы из Сибирской земли. По дорогам кружила метель, снежные горы наметало огромные, оттого гонцы замешкались и на Москву к сроку не попали.
А по Москве плыли вести тревожные. И хоть стены Кремля толсты и высоки, а ворота глухи, вести доходили и до царских палат. Иные люди шептали, а иные, не таясь, говорили, что-де Руси ныне неуспех полный, а государю русскому – кручина и печаль. Земли-де Сибирские, повоеванные Ермаком еще при царе Иване Грозном, ныне пали. Отвоевали их мунгалы. Царев же посол, Николай Спафарий, по прозвищу Курносый, не русских кровей человек, грамоту царскую изодрал в мелкие лоскутки, посольство бросил и даже икону святого Спаса нехристям отдал на поругание. Сам же богдыхану бил челом низко, ногу ему целовал и при дворе его десятым боярином служит.
В посольском приказе людно, шумно. Думный дьяк встретил боярина на крыльце:
– Три гонца прибыли, боярин!..
– Откуда ж гонцы?
– Сибирской земли посланцы.
Боярин резво вошел в приказ. Грамоты отобрал и поехал к царю.
Царь сидел хмур и невесел. Боярин хотел доброй вестью порадовать, царю сказал громко:
– Великий государь, грамотки дальних земель присланы.
Царь головы не поднял.
– Читай, боярин, неторопливо, внятно...
Боярин печать снял, развернул грамотку. Писал воевода Нерчинского острога Даршинский. Воевода сетовал на царского посла Николая Спафария: посол тот его, воеводскую, руку отвел, грабежников и воров, что воровскую поставили крепость на Амуре-реке, казнить не велел, а приказал пустить с миром. Неладное посол надумал и тем ворам волю дал, а надобно тех воров побить, повывести, чтоб и другим неповадно было грабежничать да бродяжничать, да воеводам царским смертью угрожать.
Боярин откинул грамоту молча. Снял печать с другого свитка, то была вторая грамота воеводы Даршинского, посланная вслед первому гонцу. Воевода жаловался пуще прежнего и всячески ругал царского посла:
– "А грабежник тот, Ярошка Сабуров, что в вожаках воровских ходит, послушав навет Минина, коего я отпустил по указу твоего, великий государь, посла Николай Спафария, кричал, собрав своих воров: "Того воеводу нерчинского вздернем на первой осине ногами к небу!" Молю, царь-государь, возымей на то твою милость, повели казнить тех воровских людишек для спокою и порядков в землице Сибирской и тем огради меня, твоего слугу, от лютостей и подлой смерти".
Царь вскипел, рассердился:
– Грабежников тех – Ярошку Сабурова да его ближних помощников числом двадцать – надобно сказнить немедля, а прочих воров и грабежников бить кнутом и левые руки отсечь напрочь, чтоб неможно им было грабежничать.
Боярин поклонился. Снял печать с последней грамотки. Сверток мал, писано мелко, отборно: боярин признал по строчкам руку Николая Спафария. Посол жаловался на упрямство китайских чиновников, на неуспех его посольства, на все дорожные муки. Клялся, что он чести русского государя не уронит, посрамления Руси не потерпит. Посол писал:
"Гордость царя китайцев столь велика, сколь слабы его ратные силы. Воины худы, и порядки ратные у них негожи, и, окромя того, междоусобицы кровопролитные часты. Как собаки, дерутся их князьци меж собой, а от этого льется кровь. Народишка китайский, повоеванный разбойными маньчжурами, стонет в слезах, в печалях, в горестях, ища себе пристанища. Видя крепость святой Руси и твою, великий государь, единую волю, многие тунгусишки, браты и мунгальцы бегут к нам, на Русь, под твою, великий государь, твердую руку. Рубежи Руси тут крепки, и держат те рубежи по Амуру-реке безвестные воровские людишки Ярофея Сабурова. Те воры страхи многие маньчжурам и даурцам сотворили и крепость твоим, великий государь, именем возвели. Нарекли ту крепость Албазин не зря, а оттого, что грозного князьца Албазу повоевали и земли, захваченные им, отобрали".
Боярин лицом просветлел, с радостью думал: "Посол царя, Николай, дела добрые делает, честь не роняет и в вере тверд". Царь же поглядел на боярина сумрачно.
– Не ложное ли то письмо посла, боярин?
– Государь, наветы на твоего посла верного многие возведены; то, государь, напраслина и коварство мужей злонравных... Посол великие, праведные дела творит.
Царь взглянул строго:
– Какая тому порука, боярин?
– Порукою, государь, клятва посла перед иконой божьей матери и целование креста святого.
– Ведомо ли тебе, боярин, что посол икону святого Спаса в Китайщине посрамил?
– Того, государь, не слыхал...
– То-то, не слыхал!.. Однако надобно было, боярин, греку тому посольства не давать – негож!
Боярин, оправив бороду, сказал глухо:
– Не почти, государь, за обидное молвить слово в защиту чести посла, ибо за глаза поносят и нескладно и неправедно...
Царь задумался. Боярин ободрился, заговорил громче:
– Глянь, государь, в оконце. День выдался светлый – то знамение божьей благодати в твои именины. Примета, государь, добра... Потребно, по обычаю предков наших, в такой день творить милости щедрые...
– О чем, боярин, речи заводишь? – удивился царь.
– Не о себе пекусь, государь, – о людишках, кои богатства Руси охраняют, не жалеючи животов своих.
– Речи твои, боярин, неладны: печешься о грабежниках, что по Амуру-реке гуляют?
Боярин поклонился, царь сказал:
– Бывало ли так, чтоб русские цари грабежников щедротами осыпали? Тяжкие грехи тех воров, и не уйти им от гнева божия...
– Милостью господь лютых губителей исправлял... – сказал в смущении боярин и, помолчав, добавил: – Грабежники те, государь, рубежи Руси берегут, на бою смелы, ратные походы твоим именем ведут, в вере христианской крепки.
Царь теребил тесьму пояска.
Боярин говорил:
– Читая послания Спафария, разумею так: коль те грабежники дань пушную, собрав с покоренных народцев, в казну твою царскую отдали, худо ли сделали?
– Похвалы достойно, – сурово сказал царь.
Боярин продолжал:
– Укрепили они рубежи, стоят на них, жизни своей не щадя. Плохое ли то, государь, дело? Грабежники ли они?
Царь смущенно мигал, по-прежнему теребил свою шелковую опояску. Боярин говорил правду. Царь отвернулся к оконцу, долго смотрел. Боярин к нему подошел и тихим, вкрадчивым голосом заговорил вновь:
– Памятую, государь, мудрость великого царя-батюшки Руси Ивана Грозного. Сибирь он принял из рук Ермака, простив тому вольному казаку все его прежние прегрешения...
– Ой, умен ты, Матвеев, умен не в меру!..
Боярин низко поклонился, стал говорить громче, смелее:
– Река Амур и земли по ней Руси прикосновенны. Иноземцы маньчжурские данники – сели на ту землю зря. То, государь, против божьей воли они сели...
Царь топнул ногой:
– Согнать надобно, повоевать непрошеных хозяев!..
– Повоеваны, государь, – оживился боярин, – людишками Ярофея Сабурова повоеваны! И стоит там Ярофей Сабуров, как прописал о том посол твой Николай, на рубежах Руси твердо.
Царь задумался. Боярин говорил ладно. День стоял ясный. Ударил колокол. Звал он к обедне. Царь с боярином перекрестились враз.
Торопливо вошел думный дьяк.
– Великий государь, хоть в день твоих светлых именин отойди от государевых забот. А ты, боярин, неужели повременить не в силах?.. Краем уха я слыхал о делах восточных. Отдохни, великий государь, а я по приказу посольскому твоим именем все исполнил.
Царь кивнул головой. Боярин ушел, оставив царя с дьяком вдвоем.
Лишь через неделю узнал Матвеев, как выполнил волю царя думный дьяк. Послал он нерчинскому воеводе гонца с грамотой смертной. А в день царских именин послал второго скорого гонца с грамотой щедрой. Ежели гонец доставит смертную грамоту ко времени, быть тем грабежникам казненным. На все воля божья.
В щедрой же грамоте Ярофею Сабурову царь в день своих светлых именин все прощал и ставил его приказчиком Албазин-крепости. Казакам же его положил жалованье и послал из царской казны две тысячи серебром.
В субботний день до солнцевосхода из Москвы поехал скорый гонец с царевой грамотой. Он миновал московскую заставу, круто повернул и выехал на широкую дорогу, что идет к северу, на Пермь.
АЛБАЗИНСКАЯ ВОЛЬНИЦА
Албазинская крепость росла. Даурские и маньчжурские тайные доглядчики дивились, сколь проворно хозяйствуют на Амуре казаки Ярофея. Слава прошла далеко о безвоеводской, вольной и сытой жизни на Амуре-реке; тянулся к Ярофею Сабурову гулевой, босой, рваный люд... Около Албазина пришлый народ селился вольно. Облюбовав удобное место, пришельцы расчищали его от леса и селились. Трудился народ по-разному: кто пахал пашни, кто промышлял соболя, кто за ремесло взялся. Явились и купцы, обосновались наскоро, лавки поставили в косой ряд и торговлю повели.
По почину купцов да казачьих жонок возвели албазинцы на пригорке церковь.
Едва всплывало солнце и утро багрянило вершины зеленых гор, расцветал Албазин. Белесый туман редел, таял, подымаясь ввысь. По утренней росе шли к берегу казачьи рыболовы. Сети бросали на тихой заводи и, вытащив богатую тоню, хвалили щедрость кормильца и богатея Амура-батюшку. Жонки сбирали в корзины улов: жирных сазанов, тайменей, щук, налимов, лещей; сердито выбрасывали на песок черную большеголовую рыбу – широколобку, по прозвищу черт-рыба, да пучеглазых раков. Черт-рыба металась на песке, жадно хватала воздух непомерно большой зубастой пастью, раки шевелили длинными усами, торопливо пятились к воде, щелкая крючковатыми клешнями.
По увалу возле рощи семья казака Стрешнева расчищала пашню. В прошлую осень собрали албазинцы с новой землицы первый богатый урожай. Радовались казаки-землеробы: стояли хлеба золотой стеной, высокие, густые, колосистые. Наливные зерна пшеницы заполнили наскоро срубленные закрома. Зажили казаки сыто, многие побросали куяки, самопалы, сабли...
В казацкой кузне не потухал горн: кузнецы безотказно ладили сохи, бороны, ковали серпы, косы, ножи, топоры. Отыскались медники, подеревщики, кожевники и прочего ремесла люди. Всем хватало дела и забот.
Нередко албазинцы приносили в кузню даурские серпы, косы, мотыги. Серпы были похожи на клинки, а косы – на узкий полумесяц. Тогда кузнецы бросали молоты, сбивались вокруг и долго разглядывали невиданные изделия даурских земледельцев. Оглядев, кузнецы пробовали на твердость, на взмах и быстро перековывали даурские серпы и косы на русский лад.
С вечера жонки топили жарко огромные, сбитые из глины русские печи. Поутру вздымались над Албазинским городком, плыли над Амуром запахи теста кислого, сусла черного, запахи крепкие: хлебные, квасные, хмельные.
Жил Амур многие века, а таких запахов до прихода казачьих жонок не бывало. Брага пьяная, тугие караваи хлеба да щи русские на пользу пришлись новой землице.
Амурские эвенки, ясашные люди из далекой тайги тянулись к укрепленному городку, к обильному столу албазинцев – видели они, как велика сила русских.
Чуть занималась заря, на базарной площади собирался пестрый, разноголосый народ. Из таежных стойбищ приезжали оленные эвенки с туго набитыми сумами пушнины. Бойкий торг утихал, когда солнце падало за гору, с Амура тянуло прохладой, надвигалась темнота.
Быстро богател и ширился Албазин.
Пополнели казачьи жонки, поправились от славного житья, ходили цветистые, нарядные. Плыла над Амуром раздольная русская песня. В прибрежных горячих песках по целым дням копошились, играли ребятишки.
Жить бы, смеяться да радоваться, а у Ярофея колючим ветерком обдавало душу.
Стоял ясный день. Блестел Амур строгой гладью. Ярофей смотрел в оконце, щурился. Далеко с восточной кромки неба подымалась грузная туча. По кривому закоулку брели два эвенка, с ними албазинец Степка Кузнец. Из-под лисьих шапок эвенков видны пестрые накидки русской ткани, меховые сапоги, отороченные желтым и красным сукном. Несли эвенки медный котел. Остановились посреди закоулка, сели на землю, неторопливо закурили. Потом склонились над котлом и долго осматривали и ощупывали добротное изделие албазинского умельца, а он широко размахивал руками, бил рукояткой ножа по котлу, чтоб звенел. Эвенки смеялись: и рады и довольны. Мена шла котел на котел. Эвенки вынимали из сумы искристые соболиные шкурки, ловко их встряхивали, чтоб играл мех на солнце, и бросали в котел. Степка жадно следил. Когда котел наполнился, провел он закопченой рукой по его кромке, вровень идет – ладно. На том и разошлись.
Надвигалась туча на светлое небо, наплывали на Ярофея тяжелые думы. Вспомнилась сонная Лена и житье в Сабуровке. Только на Амуре иное. За серой гладью великой реки, за синими цепями затуманенных гор притаился грозный враг – дауры и маньчжуры. Вздыхал Ярофей: каковы казаки, походные его дружки! Многие и про сабли и про самопалы забыли – хорошо и сытно на жирных амурских землях. Тепло светит солнышко, ветер прочь гонит черную тучу – не быть грозе, пройдет она стороной. Вскочил Ярофей. "Так ли, албазинцы? Не рано ли на сытый покой?!" Сбежались клочковатые брови, налились кровью глаза. Рванулся атаман к дверям. Навстречу ему Степанида.
Исполнилось и у нее желание. В чисто убранной горнице смольных запах бревенчатых стен смешался с запахом розовых пышек, испеченных на поду. На оконце свели маки. В углу лежанки с мягкой постелью – горка атласных подушек, над головой – полка с оловянными плошками, чашками, горшками. И казалась ей горница приветным, родным уголком. Век бы тут жила... Хранила Степанида на сердце заветное – смилостивится царь, простит казачьи вольности, и обретется желанный покой на Амуре-реке. Только сладость скоро тает... Увидела Степанида Ярофеевы суровые глаза – мигом растаяла сладость. Пристально взглянула она на самопал Ярофея, на его саблю острую – надежные ратные товарищи. Улыбнулся Ярофей. Сели они со Степанидой у оконца и душевно затянули любимую Ярофеюшкину песню:
На своем на белом коне,
Как сокол, как ясный, летает,
Вокруг острога, вокруг вражьего
Русскую рать собирает...
...Не знали албазинцы, что на противоположном берегу копашатся в камышах тайные люди. Припадают те люди к земле плотно, крадучись по-звериному, жадно вглядываются в строения албазинцев. К ночи тайные люди исчезают, чтоб рано утром вновь глядеть на Албазин. Это маньчжурские доглядчики – скрытные посланцы императора Серединного царства. Именуются те посланцы на их китайском наречии шан-янь, что обозначает "богдыхановы глаза".
С первыми вешними проталинами в Албазин вернулся Пашка Минин. Удивился Пашка, как вырос Албазин, да и албазинцы диву дались: был Пашка казак исправный, телом пригож, глазом остер, в шагу крепок, на бою лих и суров – хошь ставь Пашку в атаманы. А вот отвез казне царской подарочек десять возков пушнины да повинную казачьей вольницы и зачах, сгорбился, лицом стал дряхл, и вместо черной бороды – клок трухлявый, словно серая мшина на пне столетнем. Спотыкался Пашка на правую ногу, шел, опираясь на костыль. Охали жонки: с чего бы такое приключилось с казаком?
А приключилось это неспроста. Гневом загорелся воевода Даршинский за подарки албазинцев, за повинную грамоту; Пашку и казаков, что в пути возки днем и ночью от разбоя охраняли, сурово наказал. От этой расправы умерли пять лихих казаков, а которые и спаслись, то к ратному делу негодны стали – покалечились. Столь тяжкой казни предал их царский воевода.
Рассказав Ярофею о своем позоре и мытарствах, Пашка Минин слег, напала на него хворь, и не растаял еще снег на солнцепеке, Минин умер.
Ярофей собрал казачий круг, сказал:
– Казаки вольные, сыщите деревину что ни на есть сухостойную, негожую, вороньем засиженную, рысью вонючей загаженную; на той деревине нерчинскому воеводе сготовьте веревку смертную.
– Веревку марать жаль об эдакого мучителя!..
– На кол его надобно, Ярофей!
– Иного от албазинцев не дождется!..
Казаки разошлись суровые, многие грозились идти походом и Нерчинский острог сжечь.
Тем временем прискакал в Нерчинский острог гонец от царя московского. Привез гонец смертную грамоту. Воевода Даршинский, прочитав грамоту, клял царского посла Николая Спафария: из-за него отпустил он вора Пашку Минина и его казачишек грабежных.
Воевода в приказной избе всенародно похвалялся:
– Конец тому воровскому Албазину... Полетят с плеч воровские головушки!.. Повелел тех воров государь повывести, и не иначе мне, его воеводе радивому, пожалует царь за мое старание подарочек, и не иначе золотой резьбы кубок...
Снаряжал воевода казачью рать, чтоб послать ее на Албазинскую крепость. Ярошку Сабурова да его дружков схватить, отобрать всю казну пушную и пожитки воровские.
Реки стояли во льдах долго. Весенняя распутица держала воеводскую рать. Клял воевода неуспех. Торопил корабельных мастеров, чтоб чинили и ладили корабли, чтоб смогли его казаки плыть за весенними льдами вслед.
Ярофею Сабурову лазутчики-эвенки принесли весть о царской грамоте, а прослышали они о царской грамоте от ясашных нерчинских эвенков рода Гантимура. Гантимуровы родичи беспрепятственно проживали подле Нерчинска.
Сполошился Албазин: какова царская милость!..
Решили албазинцы жить по-своему: поставить вольный на Амуре-реке городок и дела решать по сговору, всем казачьим кругом, от Нерчинска отгородиться и с московским царем жить в ссоре. На круг пускать только вольных казаков.
Так и потекла у албазинцев своя вольная жизнь: и без воевод и без царя. Ясак сбирали они с амурских народцев исправно, клали его в клети, старательно хранили.
Когда пробили дожди клети и соболиной казне грозили потери, Ярофей Сабуров решил ее в других клетях хоронить.
По чьему-то наущению был пущен слух по Албазину, что, мол, Ярофей, казаков не спросивши, задумал казну в Нерчинск сдать, вновь класть повинную: "Мало ему того, что отправил он десять возков отборного соболя да умерли Пашка Минин со многими казаками. Хочет Ярофей свою волю укрепить, чтобы нашу казацкую волю стоптать, смять да чтоб воевода содрал с нас же кожу до костей".
Казаки прибежали к избе Сабурова, кричали:
– Не замай, Ярофей, ту казну! В Нерчинск везти не дадим! В драку ударимся, то помни!..
А жонки голосили:
Надобно, казаки, караулы строгие нести!
Разошлись казаки затемно, смирно, поверив Сабурову на добром слове. Но караулы добавили, караульным казакам наказы дали строгие.
Хранили албазинцы и казачий завет. Сделали они головную запись в том, чтоб им друг за друга, голова за голову стоять по гроб, друг друга не выдавать даже под пытками. Сделав головную запись, целовали крест клялись и детьми, и жонками, и добром, и животом. А коль кто не устоит: в измену впадет, или его робость обуяет, или, храни бог, на пытках слабодушен станет, то все едино – садить того на кол без жалости, жонок и детей его из крепости выгнать, а пожитки и иное добро поделить.
Бродил Ярофей по крепости желтый, худой, потухший. Часто, едва занималась заря, уходил он тихо из каморы, чтоб не разбудить Степаниду, не замечая того, что провожали его сокрушенные Степанидины глаза, полные слез. Садился Ярофей на берег Амура. Утренний ветер колыхал воды, пробегала волна мелкой рябью, тяжело стонали прибрежные леса. Потом вновь стоял Амур, гладкий, широкий, строгий, как море. Вот Ярофей отвернулся от реки и долго смотрит на крепость. Она возвышается темной скалой на пригорке. Смотрит на спящий городок, как будто бы все это видит в первый раз. Разъедает сердце горькая ржавчина, неотвязчивая, колючая: клянет себя Ярофей за то, что поверил царю, положился на воеводу и едва не сгубил все повоеванное, кровью добытое. Слышит осторожный шорох, знает: идет Степанида.
– Ярофеюшка, молю Христа ради, уйди с берега. Не ровен час, сразит неприятельская стрела... Сгинешь зазря...
– Не таков, зазря не сгибну! Потягаюсь с ворогами, поборюсь!.. Так-то, Степанида!..
И поднявшись, круто повертывался и шел широким шагом хозяина по берегу Амура. Степанида едва успевала за ним.
Воевода нерчинский, собрав рать, отдал ее под начало своего сына Андрея. Сыну наказал крепость Албазин взять, воров схватить ночью и живьем доставить для казни в Нерчинск. Непременно поймать надо Ярошку Сабурова, черного грабежника, да его жонку воровскую – Степаниду рыжую. Твердил воевода сыну с полуночи:
– Смотри, Андрюшка, живьем лови ватажных главарей!.. Живьем! Упаси бог, чтоб лихие воры казни миновали!..
С тем сын воеводский и приготовился в далекий поход и казаков подобрал в свою рать захребетников лихих, один к одному, бродяга к бродяге, при пиках и бердышах, с самопалами и пушками. Собирался воеводский сын в поход словно на иноземного врага.
Весенняя распутица миновала. Очистились воды реки ото льда, воеводские ратные дощаники колыхала волна. Стояло в ряд десять кораблей: крутобокие, новые, высмоленные. Плыть кораблям надо вниз по реке Шилке. Ходил воевода и горд, и рад, и грозен. Да не всякая гроза страшна. Бывает и так: гром не из тучи... Так и случилось с грозным воеводой.
Прискакал скорый гонец. Запоздал он с царской грамотой не от своей воли: схватили его в степи степные татары. Едва гонец не пал головой, но грамотку царскую сохранил.
Отбили гонца от степных татар русские охочие люди, ехал гонец окольным путем, оттого и замешкался.
Воевода читал грамоту многажды, печать и лист смотрел на солнце, вновь читал и вновь старательно разглядывал печать. Доподлинно, это была царская грамота.
"...В день святого ангела великого государя всея Руси повелеваем сжечь грамотку нашу о казни вора и грабежника Ярошки Сабурова со товарищами. Воров тех милуем, и надобно их сыскать и отныне ворами не злословить, осыпать почетом и наградами. Ярофея же Сабурова именем нашим, великого государя Руси, ставим приказчиком Албазина, а рать его именуем русским воинством царским и шлем жалованье две тысячи серебром. И пусть Ярофей Сабуров с казаками те рубежи на Амуре-реке сторожит и на тех рубежах стоит посмерть..."
Воевода до ночи не выходил из приказной избы. Царская грамота сразила его пуще монгольской сабли. Почему царь милость возымел к разбойным грабежникам, того понять воевода не мог. Казалось ему, что наветы и ябеды возведены на него лихими албазинцами. Оттого свирепел пуще, путался в догадках: "Пошто царь ябедам воров поверил, ему же, воеводе царскому, учинил угрозу?" Развернул воевода грамоту царя, снова ее прочел, а по строчкам, в которых царь писал: вором-де Ярошку Сабурова не прозывать, провел много раз ногтем.
Дивился воевода деяниям царя, однако о писаниях и наказах царских надо было албазинцам давать весть, тем воздать им милость цареву и подвести вольный Албазин под воеводскую руку. И праведны слова предков: "Мала воровская сила, да слава лихая велика". Пришлось воеводе послать сына не с войной на Албазин, а с царской наградой да с повинными речами. "Перед горой не кичись, а горе поклонись".
Имел воевода и скрытые мысли, прикидывал так: великую соболиную казну, собранную албазинцами по Амуру, надо, мол, именем московского царя отобрать, крепость Албазин подчинить твердо Нерчинску. Пусть тот новонареченный приказчик крепости Ярошка Сабуров помнит воеводскую руку, челом бьет низко и ясак исправно посылает, как прочие острожники и крепости.
Корабли воеводы отплыли.
Албазинцы прослышали о походе воеводы, собрали немалую силу и поклялись воеводского выкормка в Албазин не пускать. Албазинцы двинулись навстречу: кто на кораблях, кто берегом пеший, кто конный...
Воеводские корабли повстречали возле острожка Сретенского, что стоял на правом берегу Шилки; путь до этого острожка – дней десять.
Албазинцы удивились, увидев три корабля: ратных людей воеводских на них было немного. Решили, что это лукавство воеводы, не иначе, а плывет большая рать позади.
Воеводский сын встревожился: не ожидал встретить албазинцев в пути. Воеводские казаки говорили:
– Негожа встреча. Быть бою, и в том бою милости не жди, побьют нас начисто лихие албазинцы.
Ярофей Сабуров кричал с дощаника воеводскому сыну:
– Ты, воеводский выкормок, корабли уводи! На наших землях тебе не ходить, воду из черного Амура не пить!
Воеводский сын отвечал:
– Без войны плыву, казаки, добром!..
Албазинцы кричали враз:
– Добро то нам ведомо!.. От того добра наш Пашка в могилу сошел!..
– У твоего отца-лиходея рука премного легка: колодки железны набьет махоньки, петлю затянет тоненьку!..
– Ой, добр лиходей!..
Ярофей кричал наперебой казачьим глоткам:
– Уводи корабли подобру! Хуже будет! Побьем!
Воеводский сын молчал. Албазинцы хохотали пуще:
– Эй, лихой воин, вот поплывем мы в Дауры, будешь ты у нас в кашеварах!
Видя смуту и угрозы, воеводский посланец вышел на корабельный помост, снял шапку высокую стрельчатую, поклонился:
– Неславно, казаки, орете! Везу грамоту цареву, милостивую!..
Албазинцы давно знали о той грамоте, что привез первый гонец, о второй и не помышляли, оттого Ярофей сбил воеводского сына бранной речью:
– Ту грамоту оставь при себе, выкормок! Та грамота отца твоего, лиходея, злословная ложь!
Воеводский сын не стерпел обид, стал отругиваться:
– Острог ваш разбойный! Ставили его воры! Скиньте, казаки, Ярошку, идите под Нерчинск!
Албазинцы гневно отвечали:
– Головы потеряем, а нерчинских боярских детей править в Албазин не пустим! Тому не бывать!..
Воеводский сын кричал:
– Острог ваш сжечь надобно! Церковь божью разобрать! Вас же, воров, копьями колоть, саблями рубить, на кол сажать!
Албазинцы выхватили самопалы, для острастки пальнули по ветру. Воеводский сын сошел с помоста, спрятался в кормовую клеть. Казакам своим велел дощаники повернуть, плыть назад без боя.
Албазинцы посчитали приезд воеводского посланца плохим знамением, боялись прихода большой воеводской рати. Ярофей повернул корабли, и поплыли албазинцы скорым ходом обратно, чтоб укрыться в крепости и ждать осады.
Воеводский сын вернулся в Нерчинск посрамленный, от стыда с корабля до ночи не сошел, а воеводские хоромы прошел потемну, чтоб и на глаза не попасть людям. Перед отцом пал на колени, клял воров, а царскую грамоту о милостях албазинцев хотел изодрать. Воевода устрашился и грамоту от сына немедля отобрал и спрятал в сундук. Казаки, которые ходили с ним в бесславный поход, громко похвалялись своими ратными доблестями и тут же, на кругу, таясь, говорили иное. Сказывали они нерчинским казакам, что у Ярошки Сабурова ратная сила велика, на бою храбра, а промеж себя дружна. Земли же албазинцев на Амуре-реке и привольны, и хлебны, и травны, и безмерно богаты. Многие казаки шептали:
– Безвоеводское житье их красно, тому житью завидуем!..
Воевода, обиженный неудачей, впал в хворь, в кручину. Лекарь лечил воеводе голову, пуская кровь по три раза в ночь. Воевода хирел, чах, в воеводскую избу не ходил.
Грозен враг за горами, а грозней того за плечами. Ходила по Нерчинску молва: воеводе-де Даршинскому на воеводстве не устоять, не минует его голова царского топора. Дошла та молва и до воеводы: сказал о ней ему лекарь. С той поры воевода с лежанки не вставал, охватила его горячка и страх. В страхе воевода и скончался.
Сел на воеводство своей волей сын воеводы Анлрей: правил он по своему разумению, вел суд и расправу до той поры, пока не дознался царь.
Своевольного воеводу сменил сын московского боярина Петра Морозова Алексей Морозов.
ТАЙНЫЕ ПИСАНИЯ ЦАРСКОГО ПОСЛА
Осенний ветер гнал над степью тучи. Надвигалась ночь... Посольство Николая Спафария двигалось из китайской столицы Пекина на родину. Караван остановился на ночлег у китайского пограничного городка. Дорожная юрта посла тонула в темноте. Вокруг было безмолвно; все уснуло. Слышались глухие удары Гулоу – Башни времени.
Через слюдяное оконце дорожной юрты едва пробивался свет лампады. За черным складным столиком сидел, низко наклонясь, Николай Спафарий. Тихо шелестели толстые листы, скрипело гусиное перо. Часто свет мерк, фитиль лампады трещал, наполняя юрту чадом. Сидящий поодаль Николка Лопухов вставал, подходил к лампаде и ногтями ощипывал обуглившийся фитиль. Пламя дрожало, захлебывалось, вновь вспыхивало, ярче бросая свет.
Николка Лопухов, преисполненный любопытства, смотрел на толстую книгу – тайну тайн премудрого царского посла. Посол писал в ней по ночам и хранил написанное пуще своего глаза. Однако, изнемогая в писании, нередко посол, склонив голову, засыпал. И отрок тихо подкрадывался к писанию, где скрыты были великие мудрости человеческие.
За долгий дорожный путь от белой Москвы и до китайского города Пекина послу полюбился отрок-трудолюбец. Писания же свои посол и от отрока старательно оберегал. Два же грека, взятые Николаем Спафарием из Москвы для помощи в писаниях, оказались ленивыми, и посол пренебрег их умением. Писали греки скудные дорожные описи, вели счет пройденному пути, сочиняли мелкие отписки и иные маловажные листы.
В эту ночь посол писал много; уронив перо из ослабевших пальцев, огорченно вздохнул:
– Силы человеку даны велики, век же короток...
Отчего человек пчеле подобен: в трудах чахнет, а меду сытного дает мало?
Отрок глаза опустил.
– Отче премудрый, отчего чахнешь в науках, какая от них тебе польза? И так ты достоин, богат и силен.
Поучал отрока посол спокойно:
– Отроче славный, ум свой незрелый питай науками многими, тем польются тебе сокрытая земли благодать и небес тайны...
Слушая речи, отрок душой разгорался, голову наклонив низко, лобзал сухие пальцы посла.
И случилось нежданное... Посол положил руку на голову отрока, благословил его и подал ему свое перо:
– Отроче славный, возьми перо, трудись много, клади словеса мудрые, к чтению внятные. Помни, что написанное держать надобно в тайне...
Отрок торопливо взял перо, посол клал перед собой клочки бумаги, на которых вкривь и вкось нанесены были пометки и записи дорожные. Те пометки с великим старанием отрок вносил в книгу, долго вглядывался в слова, торопливо намеченные, либо по его уму мудреные.
А посол, склонив голову, дремал, прикрыв пологом усталые глаза.
Отрок, украдкой приоткрыв листы, жадно прочитал слова, рукой посла старательно начертанные на заглавном листе книги:
Книга,
в ней описание первой части вселенной,
именуемой Азия, в ней же стоит
Китайское государство.
А пониже – витая мелкая скоропись:
"А писана сия книга, когда по указу великого государя, царя и великого князя Алексея Михайловича, всея Великие и Малые и Белые России самодержавца, послан был из Москвы в Китайское государство Николай Спафарий".
