Текст книги "Албазинская крепость"
Автор книги: Гавриил Кунгуров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)
Казак Зазманов вздыхал:
– Господи, земли-то, земли!.. Плачет она, сирота, без хозяина.
Казаки смеялись:
– Не ты ли, Зазнамов, хозяин тут? А?
А он не унимался:
– Земля богова, но ласковых рук землепашца ждет: потом ее смочить надобно, силушку приложить, иначе зачахнет, вконец одичает. Рыщут тунгусы по лесам да по трущобам, зверя гоняют, а земля-то, как вдовица забытая, стонет, скучает; хлебец добрый способна родить. Так разумею я, казаки... Что молчите?
А казаки молчали неспроста: у всех на сердце земля-вдовица, забытая, заброшенная...
Корабли плыли вниз по Амуру. Сабуров, помня о злоключениях и ратных потерях Бояркина, плыл с опаской, неторопливо: боялся внезапного нападения даурцев. После трехдневного хода Сабуров остановил корабли у левого берега. Казачьи доглядчики увидели на берегу остатки жилья, следы людей и конских копыт.
Амур в этом месте разлился широко и разбился на множество проток.
Меж проток возвышались острова, густо поросшие курчавой зеленью.
Зелень спадала до самой воды, а ветви плакучих ив купились в Амуре. Беспрерывно плескалась рыба: тут же хлопали крыльями крикливые утки, хватая с жадностью жирных рыб.
Казаки высадились на берег, развели костры. Сабуров с нетерпением ждал доглядчиков – удалых казаков, посланных вперед пешим ходом.
Поздно ночью доглядчики вернулись с добычей: они привели амурского эвенка-охотника. Эвенк жаловался на тяжелые обиды и жестокости даурцев. Рассказал, что на том месте, где сейчас горят казачьи костры, стоял кочевой даурский городок, его захватил и сжег казак Черниговский. Второй городок, князя Албазы, тоже разбил Черниговский и на месте городка крепость возвел. Албаза крепость ту многожды осаждал. Казаков поубавил, крепость же взять не мог и теперь сидит в последнем городе своего укрепленного царства.
Услышав такие речи, казаки радовались, Сабурова торопили:
– Плыть надо, атаман, в ту Албазинскую крепость, Черниговским возведенную. Силу русскую на Амуре умножить!
На заре поплыли казаки вниз по Амуру. Плыли весь день. Крепость Черниговского встретила сабуровцев сумрачно. В полуразрушенном, обгоревшем укреплении нашли сабуровцы двух умирающих казаков. Черниговский с шестью казаками ушел из крепости. "Пойду, – сказал он, обратно в Якутск, людей многих созову, казаков удалых да храбрых. Стану на Амуре сильной ногой. Крепость построю новую, неприступную, чтоб неповадно было даурцам и манчьжурам ходить войной на русских".
Слова эти запали на сердце Сабурову. Ходил он молча, оглядывал остовы строения. Заложена крепость на высоком ладном месте. Вокруг стоит темной стеной лес, синеют за ним далекие горы, внизу, за желтой балкой, раскинулся широким плесом Амур – река великая.
Поутру Сабуров отправил десять казаков, чтобы разведали, каков городок даурцев и какая в нем ратная сила; вожаком поставил Сабуров Ваньку Бояркина и строго-настрого наказал на глаза даурцам не показываться, доглядывать искусно, тайно хоронясь в тарвах и рытвинах.
К вечеру второго дня Бояркин вернулся, Ярофею рассказал:
– С горы той виден городок, укреплен тот городок накрепко и стенами, и рвами, и колючками.
– Много ли даурцев, каковы обликом, каким боем владеют? – спрашивал Сабуров.
– Людный городок, и люд конный, с лучным боем. В стенах крепости дыры большие и малые, а что в тех дырах, того не видно.
Сабуров остался доглядом Бояркина недоволен, рассмеялся:
– Эх, Ванька, нагоняли на тебя зейские даурцы страхов, перепуган ты, как заяц! И все-то тебе чудится...
Бояркин обиделся, но обиду скрыл, вышел молча.
На другой день Сабуров сам ходил в догляд, вернулся угрюмый, злой.
– Место тут пригожее. Надобно, казаки, спешно крепость ставить. Даурцы, прослышав о нашем малолюдстве, пойдут в разбойный поход, погромят нас начисто!..
Так начали казаки строить Албазинскую крепость, заложенную еще Черниговским.
Перво-наперво поставили дозорный шатер. Шатер немудрящий – столетняя сосна, а по ней зарубки – лазы, по ним и взбирался на вершину дозорный казак, а на вершине – помост с аршин шириной. С того помоста видны дали Амура, горы, луга, долины. Коль приближался враг, казак давал скорый знак – бил колотушкой о подвешенную сухую доску. А чтоб враг вихрем не налетел на становище, огородились казаки заломами, навалили бревен крест-накрест, набили острых кольев.
Крепость строили дружно, трудились безотказно от восхода солнца до темна. Валили толстые лиственницы, волоком тащили их к месту крепости, клали венцы. Искусные плотники рубили башни с потайными лазами, большими и малыми бойницами.
Росла крепость.
Даурскому князю Албазе доглядчики доносили: растет крепость лочей и велика и страшна.
Старый Албаза похвалялся:
– Грозилась муха верблюда съесть, верблюд плюнул, муху убил. Китайский богдыхан – храбрый маньчжур, он лочей побьет.
Близкие помощники Албазы говорили ему:
– Маньчжуры на лочей пойдут боем, но и наших людей разорят, побьют, как побили китайцев. Захватив богдыханов трон, маньчжуры похваляются: "Всех повоюем, от нашей рати никому спасения нет!.."
Албаза сердился, помощников своих из юрты гнал.
Как-то поутру копали казаки ямы для угловых башен. Вот тут и не стерпел казак Зазнамов, радивый землероб. Схватил он горсть земли, прижал ее к щеке:
– Казаки, какова землица!.. – Зазнамов не досказал, осекся, голову опустил.
Увидели казаки, как хлынули слезы у Зазнамова и ту горсть земли напоили. Земля столь почернела, столь обмякла, будто сдобница на меду. Бросили казаки лопаты, землю ту нащупали, терли на ладонях, разглядывали на солнце.
Подошел Ярофей. Зазнамов к нему:
– Дозволь, Ярофеюшка, попытаю землицу даурскую, каковы соки имеет? Как родит?..
Ярофей говорил:
– Сколь ты, Зазнамов богат? Словно имеешь закрома зерна! Да?
Зазнамов горячился:
– Хошь малу толику дозволь, чтоб я мог землю спытать, какова она есть.
Дали Зазнамову из ратных запасов два мешка ячменя да мешок проса.
Братья-Зазнамовы деревянной сохой-копарулей да лопатами взрыхлили добротный клочок земли, бросили первые зерна ячменя и проса в амурскую землю.
К середине лета Албазинская крепость выросла в грозный для даурцев городок. Это было искусно срубленное из толстых лиственниц укрепление в сто сажен длины, в шестьдесят ширины. Крепость казаки огородили двойной высокой стеной из заостренных вверху бревен, с башнями и бойницами. С наружной стороны окопали глубоким рвом, а по-за рвом набили колючек и рогатин. Башни возвышались по углам, внизу под ними вырубили казаки тайные ворота, построили подземные подлазы с хитрыми ловушками-западнями. В средине крепости поставили съезжую избу, а над ней возвышалась шатровая караульная башня, с которой дозорный казак мог далеко видеть приближение неприятеля.
Даурцы, пораженные быстрым рождением на их земле грозного городка, собрав многолюдную рать, много раз пытались осадить и сжечь ненавистную крепость, а непрошенных пришельцев изрубить всех до единого. Но всякий раз осада заканчивалась бегством дауров, которые бросали раненых и убитых, луки и стрелы, лошадей и арбы.
Сабуров также пытал силу городка князя Албазы: дважды ходил на приступ, но возвращался ни с чем, а в последней осаде даурцы пробили стрелой Сабурову руку и убили трех казаков. Оба городка затаили злобу, готовились к смертельным боям.
Сабуровцы построили в городке хлебные, соляные и иные амбары, вырыли кладезь, поставили малую походную церковь. Городок подготовился к долгой осаде.
Укрепившись в городке, Сабуров собрал с местных эвенков ясак малый именем московского царя. Встревоженные эвенки опасливо смотрели на светлоглазых, большебородых пришельцев. Подстрекаемые шаманами да даурскими князьцами готовились к великому кочевью на север. Но ясак малый, взятый Сабуровым при добром слове, его поход на ненавистного Албазу их остановил. Таили они давнишнюю злобу на корыстного и жестокого албазинского князя, его частые набеги, как яростный огонь, опустошали мирные стойбища эвенков.
Тем временем даурский князь Албаза послал с дорогими подарками гонцов к китайскому богдыхану, просил скорой помоги, клялся в верности и обещал сполна платить ему ясак. "Крепость лочей, – говорил он, – поставлена на страшном месте: угрожает и Даурской земле и Китайскому царству. Надобно крепость лочей сжечь, а их вывести с корнем, чтоб и впредь не ходили они ратным боем на великий Амур".
Уходило лето. Осыпались цветы, жесткие травы блекли. Падал звонкий лист осин, оголились березы, ивы, тополя. Пахло в тайге горькой грибной гнилью, стихли птицы. Зелень лесов померкла, терялись рощи в утреннем тяжелом тумане. Из темных логов и ущелий тянуло сырым, знобким холодком.
В крепости Сабурова иссякли запасы, особенно хлеба, соли и огневых припасов.
Страшились казаки: нагрянет зима, какова-то она на Даурской земле, сколь лютая и сколь долгая?
...Тускнело вечернее небо, плыли серые клочковатые тучи. Сабуров вошел во двор крепости, огляделся: небо сурово, ветер осенний остер, стонет, хмурится Амур черной щетиной гребней. Сабуров присел на бревно, видит: бежит Степанида, а вслед ей сыплется глухой бабий ропот:
– Сгибнем зазря в неведомых землях!.. Аль ослеп Ярофей и не видит беды?
Чей-то надрывный голос добавляет:
– Пытай, Степанида, своего Ярофея, пытай, каков корм на зиму припас? Аль на зазнамовских ячменях норовит прожить?..
Степанида скрылась за углом.
Хмурился Сабуров, думал: "Хоть мала у нас ратная сила, а надобно идти боем и даурцев воевать".
Вошел в каморку. На лежанке, уткнувшись в изголовье, плакала Степанида, плечи ее вздрагивали. Поднялась, повисла на шее.
– Ярофеюшко, тяжко, жонки корят...
Сабуров Степаниду обласкал, уговорил.
Всю ночь не спалось Ярофею. В неведомой стране застигла его зима врасплох. Разброд и уныние охватили людей. "Запасов нет, хлебушко на исходе, – твердил Сабуров. – Как зиму скоротать?" Закрыл глаза, отгонял от себя назойливые думы, а они неотвязно терзали сердце. Всплывало золотое поле зазнамовских ячменей. Хорош: густ, высок, зернист. Обильно родит здешняя земля. Много ли пополнит запасы зазнамовский урожай? Считал, прикидывал и выходило: зиму не прокоротать. Вскакивал с лежанки, садился к оконцу. Густая темень плотно придавила и Амур, и горы, и леса. Взглянул на небо: дрожали чистые звезды. И показалось Сабурову и небо, и звезды, и земля, что утонула в темноте, близкими и родными. "Неужто бросать эдакую благодать, уходить, спасаться?" – вздрогнул он. Встал, заскрипели половицы. Проснулась Степанида.
– Ярофеюшка, полуношник мой. Спи...
– Не до сна, Степанида...
– Загрызли тебя темные думы. Уймись, Ярофеюшка, склоняй даурцев на мир.
Понял, что и Степанида не спала, терзается и ее сердце.
– Пустое говоришь. Не однажды пытал я склонить даурцев к миру. Посланцы мои, тунгусы, приходили ни с чем, а последнего, Путугира, сама знаешь, на кол даурцы посадили. Вот какой мир, Степанида...
Опять заскрипела половица. Сабуров распахнул оконце. Ворвался в каморку предутренний холодок. Где-то далеко простонала птица и смолкла. "Хоть малость уснуть надобно, – подумал Ярофей, – завтра собрать казачий круг, боем идти на Албазу".
...В эти осенние дни тоскливо щемило сердце Степаниды. Уходила она из городка, садилась на пригорок и долго глядела и не могла наглядеться на ячменной поле. Колыхалось оно живой волной; туго налитые колосья клонились к земле. Под их мерный шелест закрывала глаза Степанида, и чудилась ей родная сторона, слышались песни русские, душевные... Таяла, как вешний снег, забывалась беспокойная походная жизнь; и всюду-то цветы красоты сладостной, плетни огородные, избушки мирные, на зеленой лужайке хоровод... Только нет нигде Ярофеюшки. Вскакивала Степанида, руками с лица словно паутину липкую сбрасывала, брови насупив, бежала с пригорка к крепости. Отыскав Ярофея, не жаловалась, не плакала, будто и сердце не тосковало, шла гордая подле него – достойная жонка атамана.
Зазнамовы готовились к уборке своего не в меру позднего урожая. Все казачьи жонки в тот день поднялись спозоранку: все наскучились по страдной поре. Скорее бы на полюшко! Каждый колосок обласкать, обцеловать готовы.
На утренней заре крепость встревожил дозорный казак. Сабуров выбежал во двор, на востоке вздымался багровый столб дыма. Даурцы подкрались ночью и подожгли колосистые, высокие хлеба Зазнамовых. Так первый урожай русских на амурской земле не пошел впрок. Зазнамовы метались по крепости, грозились, кляли даурцев. Старший Зазнамов хвалился:
– Хошь не отведали казаки урожайного хлеба, я видел всяк, какова плодовита землица. За этакую землю, крови не жалеючи, на ратное дело пойдем! Да, казаки?!
Казаки кивали головами, соглашались, но ходили хмурые, злые, жонки надрывно голосили...
В полдень Сабуров собрал албазинцев, взошел на шатровый помост.
– Вольны казаки!..
– Сгинь ты, беглый душегуб!.. – сбил атамана визгливый бабий голос.
Сабуров оглянулся, голосила казачья жонка Силантьиха. Сдержал гнев, велел жонок с казачьего круга выгнать. Помолчал, продолжил:
– Негоже живем, казаки... Негоже и сгибнем!.. Надобно городок Албазу захватить, добро и скот отобрать, на земли наши амурские стать крепкой ногой!
– То-то будет зимушка – жирна и сытна! – хлопнул оземь шапкой молодой казачишка.
Его заглушили голоса:
– Не бывать Амуру в руках даурцев!
– Им ли владеть великой землицей!
– Отберут у них земли маньчжуры, а их побьют, повыведут начисто!
На круг вышел Ванька Бояркин:
– Неладное атаман надумал: и неумное, и неразумное!.. Даурцы укрепились неприступно, конной силой владеют во множестве, к тому же свирепы на бою.
Сабуров скрипнул зубами, набухли на скулах красные желваки:
– Речи твои, Ванька, хуже гнилой деревины поперек дороги легли!..
Ванька выпятил грудь, шагнул к Ярофею. Казаки зашумели:
– Видано ль, чтоб куренок на орла кинулся?
– Попытаю тебя, Ванька, каков ты есть на бою, – и Сабуров выхватил клинок, кинулся на Ваньку. Тот успел взмахнуть саблей. Казаки заполошно орали:
– Чему быть – тому быть!..
– Не робей, атаман! Бей своих, чужие бояться станут!..
– Не сдавай, Ванька!..
Бояркин против Сабурова на бою оказался слаб. С казачьего круга ушел посрамленный. Злобой кипел, грозился... Казаки вслед галдели:
– Ой ли, Ванька, смотри!..
– Не битый – серебряный, а битый – золотой!..
– Грозилась птаха море сжечь, да сама в нем и утопла...
Надумал Сабуров идти на городок даурцев всей ратью сполна. В крепости оставил баб, а в подмогу им дал для огневых дел – двух пушкарей и доглядчика на шатровую башню.
Едва занялась заря, пока еще не сошла с реки синяя дымка, казаки в кольчатых бронях, при саблях, при пиках, бердышах, с самопалами встали в ратные ряды.
Для штурма даурского города поволокли казаки с собой две пушки-маломерки и одну долгомерную. Зная о дозорных князя Албазы, рекой не поплыли. Решил Сабуров идти трудным путем, ударить с гор, захватить врага врасплох.
Сабуров обошел крепость с левой стороны. Взошел на гору – обомлел: вместо даурской крепости и городка чернело огромное пепелище, ни одной души нигде не было видно.
Сабуров и его казаки, давнишние бывальцы, ратных дел храбрые люди, омрачились. Лукавство даурцев показалось обидным, досадным; уязвило оно ратников Сабурова пуще стрел и пик. Сабуров не пошел на пепелище, стоял на холме, грыз кончик уса, клял свои неудачи.
На пепелище, возле тлеющего пня, нашли казаки обгоревшую молодую, лицом пригожую даурку с младенцем на руках. Полонянку привели к Сабурову. Через толмачей выведали: даурка – одна из жен князя Албазы. От полонянки узнали и тайну гибели даурской крепости.
За пять дней до ратного похода Сабурова жители даурской крепости взбунтовались. Подошли даурские воины к шатру князя Албазы, подняли над головами ножи, пики и луки.
– Не наш ты, князь!
– От княжения твоего лихо нам, и женам нашим, и детям, и скоту.
– Ты накликал краснобородых лочей!.. От мира с ними отказался! Ты!..
Албаза вышел из шатра, из-под высокой шапки выбивались седые космы и спадали на желтое лицо. Ветер трепал полы расхлестнутого цветного халата. Князь вздергивал плечом, сутулился, клочки бровей сходились у переносья, говорил гордо:
– На тигра можно влезть, но с тигра нельзя слезть...
Князя перебили голоса воинов:
– Тигр не родится от вшивой овцы!... Убирайся ты, маньчжурский ублюдок! Убирайся!..
Князь вздрогнул, попятился, чтя обычаи предков, с помоста не сошел, снял с себя пестрый, шитый шелком халат, бросил его в толпу. Вмиг воины халат разодрали в клочья, а лоскутья, подхватив на острие пик, побросали на голову князя. Князь закрыл лицо ладонями и скрылся в шатре. Поруганный и униженный, сорвал он тетиву лука, зацепил ее за шест шатра и удавился. За ним последовали семь верных его жен, преданные слуги и рабы. Скрылась лишь молодая жена князя, красавица Эрдэни, с малолетним сыном. Охваченные страхом, даурцы, захватив малые пожитки, жен, детей и скот, разбежались по лесам и степям. Князем даурцев стал храбрый князь Туренга, он велел опустошенную крепость не оставлять ненавистным лочам, а сжечь и пепел развеять по ветру.
Казаки оглядели пепелище. Поодаль нащупали в земле потаенные ямы, а в них – запасы даурцев. Набрали двадцать коробов зерна, много вяленой рыбы да неведомого корня сладкого, сушеного с дикой вишней, больше восьми коробов. Добыча скудная. Однако поп Гаврила отслужил победный молебен.
Но этим не закончился ратный поход Сабурова на великом Амуре.
Князь даурцев Туренга направил гонцов к эвенкийскому князю Чапчагиру, просил его старые обиды забыть, собирать храбрых эвенкийских воинов и идти сообща на крепость лочей. Туренга обещал Чапчагиру большие почести, а его сородичам безмерные милости. Туренга хвалился, что великий богдыхан, император китайского царства, принял его просьбу и тоже посылает на лочей храброе войско.
И зиму и лето жили албазинцы в ратных заботах и тревогах. Даурцы терпеливо готовились к великому походу против лочей, наносили урон ночными набегами, жгли хлеба албазинцев, угоняли скот, выслеживали казаков, убивали их, хватали в плен, но в многолюдные бои не вступали. Словно буря в светлый день, налетали даурцы то с одной, то с другой стороны и так же мгновенно исчезали, как и появлялись.
...Шли годы. Собирала и множила силы Албазинская крепость.
Надвигалась большая война.
БЕРЕСТЯНАЯ ЛЮЛЬКА
На склоне горы по солнцепеку разбросалось стойбище храброго эвенкийского князя Чапчагира. У подножья билась кипучая река Уруча.
Чум князя, покрытый белыми оленьими шкурами, возвышался на холме.
По правую сторону, на расстоянии полета стрелы, стояли чумы близких родичей князя, а по левую – чумы его жен. Самый близкий чум – любимой жены Мартачи.
В чуме князя жарко горел костер. Князь лежал на песцовых шкурах. Остроухая собака, осторожно ступая, доверчиво ткнулась носом к хозяину, но князь ткнул ее ногой; она с визгом забилась под шкуры. Неудачи преследовали князя.
Караван вел мудрейший вожак Чапчагирского рода – старый Лока. Лучше Лока никто не умел искать в тайге удобные пути и богатые кормовища. Однако Лока сбился, завел караван в россыпи, буреломы, топкие болота. Много пало оленей, потонуло людей и добра. От огорчения старый Лока не пришел в свой чум: бросился со скалы в пропасть. Чапчагир вывел караван к речке Уруче. Сидя у костра, думал: "Злые духи отобрали у Лока глаза и нюх оленя – худая примета".
У Мартачи родился сын. Родичи князя, нагибаясь к земле, обегали чум Мартачи. Услышав плач рожденного, морщились. В стойбище никто рожденного не видел. Даже женам князя не велено было подымать полог чума Мартачи. Оглядела рожденного лишь старая шаманка. Она принимала роды. По-лисьи хоронясь, шаманка ходила по стойбищу, нашептывала:
– Рожденный худых кровей... Глаза поперечные, цвета зеленой лягушки, а волосы желтые – болотной травы... Горе от него эвенкам...
Чапчагиру старики родичи говорили:
– Не было у эвенков так!.. Бойся, князь, белых кровей!..
На восходе десятого дня Чапчагир выбрал двух лучших оленей и поехал в Волчью долину, к большому шаману.
Черный чум шамана нашел среди сухих лиственниц, подле каменистой россыпи. Вошел в чум, сорвал с пояса хвост волка и бросил наотмашь в потухающий костер. Хвост не вспыхнул пламенем и не осветил чум, а потянулась из костра вонючая дымка. "К худу", – подумал князь. Шаман спал, охраняемый священной собакой. Собака оскалила зубы, готовясь броситься на Чапчагира. Он вышел из чума. Поодаль развел костери ждал пробуждения шамана.
Солнце низко поплыло над лесом, шаман позвал Чапчагира в свой чум. Князь сел подле маленького беловолосого старика с горящими змеиными глазками. Шаман, не поднимая головы, разжал тонкие, словно берестяные, губы и нараспев сказал:
– От лисицы родится лисинек, от волчицы – волчонок... А кто может родиться от лисицы с волчьей пастью?..
Князь вздрогнул. Шаман вскинул голову и, прокалывая глазами князя, торопливо забормотал:
– Если к стаду прибьется бешеная олениха с олененком, хозяин убьет олениху и олененка... Он спасет все стадо!.. В кочевье твоем худое... Родился волчонок белых кровей... Возьми, князь, черный лук!..
Чапчагир попятился, неловко задел ногой за сучья костра, костер развалился. Шаман встал, снял с шеста лук и сунул его в руки Чапчагира.
– Возьми черный лук. Тетива его туга, стрела остра, на острие ее – яд змеи...
Чапчагир выбежал из чума. Гнал оленя безудержно. Бежал олень, обгоняя ветер. Темно в глазах Чапчагира: брызнула слеза, упала на узорчатый нагрудник. Чапчагир взглянул на черный лук. Олень бежал, хрипя и задыхаясь, а Чапчагир его гнал, торопил, орал гневно: "Хой! Хой!.."
Добежав до кочевья, олень пал. Чапчагир оленя бросил, кинулся в чум Мартачи. Мартачи качала в берестяной люльке сына, пела протяжно, тонкоголосо, жалобно. Чапчагир не понимал слов, однако слушал. Взглянув на сына, широко улыбнулся. Черный лук бросил в сторону, сел возле Мартачи. Взял люльку на колени, – сын проснулся, заплакал. Чапчагир глядел в глаза сыну, шептал: "Зеленые... круглые... большие..." Повернул голову к Мартачи, сказал гордо:
– Назову сына Шиктауль – быстроногий, проворный.
Помолчав, Чапчагир добавил:
– Пусть сын будет быстрее лося!..
Возле чума послышались шаги. Чапчагир вышел. Мартачи услыхала:
– Гонцы приехали к князю от даурского владителя...
Чапчагир ушел в свой чум. Мартачи узнала тайну приезда скорых гонцов: Поведет Чапчагир большую эвенкийскую рать рекой Уручей на крепость Албазин, нападет на нее ночью, сожжет, всех русских побьет, будет самым храбрым из храбрейших князей.
Мартачи плакала, смерти русских боялась. Думала: Чапчагир войны с русскими не хотел, надо его упросить, чтоб в поход не ходил, от даурского владителя отошел. Чапчагир не приходил. Вокруг чумов слышалось цоканье рогов оленей, говор многолюдной рати, торопливые сборы.
Утром, до солнца, Мартачи, тайно взяв черный лук и берестяную люльку сына, бежала из чума к бурливой речке Уручи. Плакала, молилась... Оглядевшись вокруг, положила в люльку лук, насторожила стрелу, к ней прикрепила шнурком свою нательную иконку и пустила вниз по течению реки Уручи. Уруча впадала в Амур неподалеку от Албазина.
Рать Чапчагира двинулась в поход берегами реки Уручи. Албазинская крепость тонула в плотном тумане. Дозорный казак дрожал на шатровой башне, клял непроглядную ночь. Сдвинув шапку с уха, вслушивался. А вокруг тишина, мертвенная глушь. Изредка хлестнет волна о берег, всплеснется полусонная рыба. Вновь глушь, тишь...
Крепость оживала рано. Васька-коновод погнал лошадей на водопой: на берегу реки Уручи нашел диковинную вещицу; принес он Сабурову весть о находке. На тихом плесе, где впадает Уруча в Амур, прибило к камышам затейливый кораблик – берестяную люльку с иконкой православной веры и луком.
Берестяную люльку бросили на берег, остальное взяли. Сабуров путался в догадках. Степанида, оглядев иконку, заплакала:
– Ярофеюшка, то иконка Марфы Яшкиной!..
Не поверил Ярофей, крикнул попа Гаврилу. Оглядев иконку, поп Гаврила сказал с досадой:
– Мною сие дано было Марфе Яшкиной, беспутной бабе!..
– К чему же примета? – полюбопытствовал Ярофей.
Поп Гаврила ответил степенно:
– Иконка посрамлена иноверцами и подослана, чтоб веру нашу христианскую под корень рушить.
Ярофей разглядел стрелу и лук. Догадки и помыслы его были иные.
– Знак праведный... Не иначе походом идут тунгусы рекой Уручой.
И собрал Ярофей казацкую рать в скорый поход. Окружным путем обошел Уручу-реку, ударил по Чапчагировой рати с обходной стороны. Не ожидал этого эвенкийский князь.
Рать Чапчагира отбивалась храбро.
Ярофей с кучкой смельчаков выбился на холм. С холма увидел отважного эвенкийского воина. Присев на колено, он ловко метал стрелы. Ярофей бросился к воину, но тот укрылся за каменистый уступ и пустил стрелу. Она скользнула у самого плеча Ярофея. Ярофей заметил, что на воине дорогая одежда, косичка раздувается по ветру из-под высокой собольей шапки. Три казака напали на воина, норовили порубить его саблями. Ярофей кричал: "Разите, казаки! Справа!.. Сбоку!.." Но ловкий воин, подобно горному козлу, ловко прыгал через валежины, камни, укрывался за деревьями и быстро бежал к горе.
Ярофей выбежал на пригорок, к эвенкийскому воину сбегались эвенки, слышны были их крики:
– Чапчагир! Чапчагир!
Ярофей вздрогнул, зверем ринулся вперед, увлек за собой казаков. Желтые травы никли, ветки хлестали, рвали лицо, сучки цеплялись за одежду. Ярофей жадно дышал, бежал без устали.
Эвенки боя не приняли, казаки неотступно гнались за ними. Чапчагир уходил последним. Ярофей с несколькими казаками оттеснил Чапчагира к долине, у рыжего болота догнал. Чапчагир и его воины отбивались, сразили двух казаков. Ярофей и казаки упали в траву, вскинули самопалы. Чапчагир мелькнул серой тенью, скрылся, вновь мелькнула его меховая парка. Ярофей и казаки враз выстрелили. Черный дым взлетел и растаял, клочья его дрожали на вершинах деревьев.
Ярофей с горящим, гордым лицом вскочил и побежал, чтоб взглянуть на сраженного врага. На обгорелом сучке висела продырявленная выстрелом меховая парка. Ни Ярофей, ни казаки не разглядели ловкой хитрости Чапчагира, сумевшего сорвать с себя парку, бросить ее под выстрелы и безопасно скрыться.
Ярофей стоял мрачный. Казак подхватил парку на пику, взмахнул и бросил ее в ржавые воды болота.
Чапчагирова рать в том бою пала наполовину; остальные, бросив оленей, луки, пики, многие пожитки, разбежались по лесам, оставив Чапчагира и его жен.
Чапчагир бежал в даурские земли, хоронясь от казаков в лесных убежищах. Перешел вброд кипучую речку Уручу, круто повернул на восток. А преданные ему воины из родичей наделали по тайге ложные следы и метки, тем сумели сманить казаков и иную сторону и отвести от князя погоню.
У Гусиного озера Чапчагир раскинул стойбище. Посчитал, сколько пало в бою его людей. Опечалился, из чума не выходил...
Он взял свой лук, долго смотрел на него: колчан пуст, жесткая тетива, скрученная из жил старого лося, ослабла. Князь лук бросил, подумал: "Тетива ослабла – рухнула и сила эвенков".
К ночи в стойбище прибежал княжеский доглядчик Лампай. Он вошел в чум князя и поставил к его ногам берестяную люльку:
– Возле крепости русских найдена...
Чапчагир в гневе махнул рукой, Лампай поспешно вышел из чума. Чапчагир схватил люльку и долго разглядывал ее у костра. Понял он, что бесславная гибель его воинов и разгром – от измены. Чапчагир бросил люльку в пламя костра, хлопнул пологом и поспешно зашагал к чуму Мартачи.
В чуме Мартачи тихо, полумрак. Сторожевая собака дремлет, уткнув морду в шкуры. Маленький Шиктауль, прильнув к груди, спит на коленях Мартачи. Собака заслышала шаги, вскочила. Мартачи оглянулась. Собака бросилась к выходу, узнав хозяина, завиляла хвостом и забилась на прежнее место. Вошел Чапчагир, ногой поправил сучья в очаге, огонь замигал светлыми всплесками, осветил чум. Чапчагир спросил:
– Отчего сын мой Шиктауль не спит в берестяной люльке?
Мартачи крепко сжала Шиктауля, вздрагивая, склонилась к нему. Чапчагир выхватил из-за пояса нож. И тогда Мартачи подняла голову, вскинула ресницы и синими горящими глазами уставилась в разъяренные глаза Чапчагира.
Чапчагир попятился. Мартачи распустила кожаные завязки на груди и гордо крикнула:
– Ну, князь, бей!.. Бей в сердце!..
Темный сосок выскочил изо рта Шиктауля, он зачмокал губами, заплакал. Лицо Чапчагира потемнело, узкие брови поднялись, по привычке он теребил ус. Возле чума слышался топот, цоканье оленьих рогов, свист и крики:
– Хой! Хой!
– Халь! Халь!
Люди стойбища Чапчагира торопливо снимали чумы, собирали оленей и собак. Чапчагир выпрямился; казалось, и костер, и Мартачи с сыном, и даже чум уплывали, терялись в дымном тумане. Чапчагир схватил нож за конец лезвия и с размаху бросил через костер. Нож вонзился в грудь Мартачи. По белой лесцовой парке темным шнуром поползла струйка, она плыла по оленьим шкурам к ногам князя.
Князь вскинул полог чума, вышел. Густое молочное небо свалилось с высоты на землю, придавило высокие горы, придушило тайгу. Князь огляделся, сорвал с пояса череп рыси, бросил на землю, прижал ногами, шептал: "Худое растоптал! Худое растоптал!"
Поднял голову: по долине узкой тропой шагали олени. Вожак вел караван на восток. Князь опустился с пригорка и, не оглядываясь, кинулся догонять уходящий караван.
...На месте стойбища князя стоял одинокий чум. Угасающий костер вспыхивал последними блестками, тусклые языки пламени пробегали по мертвому лицу Мартачи. Она лежала на шкурах, судорожно прижав к груди Шиктауля. Под открытый полог в чум врывался ветер и трепал светлые пряди волос Мартачи.
А вокруг синела бескрайняя тайга, тонули в белесом тумане золотые горы...
Вновь неугомонное Ярофеево желание – пленять эвенкийского князя Чапчагира и отвоевать полонянку Марфу Яшкину – окончилось неудачей. Но поход на Чапчагирову рать упрочил за казаками славу храбрых воинов, в бою несокрушимых. Слава та и страх перед казаками прокатились по всему великому Амуру и еще больше укрепили силу Албазинской крепости. И казалось, будет стоять крепость как неприступная скала.
Вернулись казаки в крепость довольные, веселые. Победа над Чапчагиром опьянила, вскружила головы многим. Казаки хвалились:
– Нет супротив нас силы!.. Сокрушили ворога начисто!
– Очистили леса амурские! Вот заживем-то – и богато и привольно!
Только не радовался Сабуров.
– Не хвалитесь, казаки, горькое-то еще впереди...
– Ты – атаман, о горьком тебе и думать, – отвечали казаки.
Сабуров сурово сводил брови, хмуро отмалчивался. Разгром Чапчагира не принес большой добычи, а в крепости запасов не хватит и на ползимы. Рать Чапчагира – сила малая, пойдут даурцы на крепость скопом. Не устоять!.. Без подмоги людьми, хлебом и огневыми припасами его заветное дело было обречено на гибель: земли на Амуре, богатые и привольные, на времена вечные оставались у иноземцев. "Новые земли умножили б славу Руси, – думал он. – Не зря же царь на восточном рубеже построил Нерчинскую крепость, поставил там воеводу с ратными людьми". С горечью вздыхал Сабуров о том, что вольницу его казацкую, воровскую, беглую, не помилует царь, коль не даст она в казну достойных прибытков и тем не снимет с себя Ярофей опалу и угрозы за прежние разбои и самовольство.
