Текст книги "Тьма надвигается"

Автор книги: Гарри Норман Тертлдав

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 45 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

Ночью пользоваться магическими жезлами было не с руки: если промахнешься, вспышка выдаст твое местоположение врагу. Так что если у тебя осталась капля соображения, долго ты на прежнем месте не останешься – но, шевельнувшись, скорей всего выдашь себя и, во всяком случае, покинешь укрытие.

Справа послышались торопливые шаги. Леудаст резко обернулся – прямо на него бежал дьёндьёшский пехотинец, приметивший, должно быть, с каким шумом ункерлантец завалился в свое укрывище. У солдата перехватило горло, и он судорожно ткнул пальцем в ямку у основания жезла.

Скорей нечаянно, чем по точному расчету, луч его уставился дёнке прямо в грудь. На миг Леудаст увидал вполне ясно выпученные глаза, широкоскулое лицо, из-за пышной светлой бороды показавшееся чисто выбритому ункерлантцу зверской мордой. Потом враг охнул – больше в недоумении, чем от боли, – и завалился на спину.

– Жезл, – пробормотал Леудаст, выхватывая оружие из мертвых пальцев.

Сколько зарядов осталось в его собственном, он не имел понятия. Так далеко от становой жилы, в отсутствие перворазрядного мага, если энергия иссякала, пополнить ее было уже невозможно. Лучше иметь второй жезл про запас.

Леудаст мрачно покосился на труп дьёндьёшца, испускавший наравне с вонью опустошенного кишечника слабый запах жареного мяса. Ну точно, мертвей мертвого. Чтобы получить энергию путем жертвоприношения, не нужно быть перворазрядным чародеем. Солдаты, отдававшие жизнь, чтобы зарядить жезлы товарищей, получали Звезду эффективности – посмертно, само собой, но еще эффективней было пользоваться для этой цели пленниками.

Хотя какая разница? Пленника у Леудаста не было – только труп. Кроме того, в окрестностях не было даже ученика чародея. Солдат вновь укрылся за валуном и принялся ждать, когда дёнки продолжат атаку.

Несколько минут казалось, что этим дело и окончится. Может быть, противник не знал, сколько вреда причинил драконий налет. А может, просто рвался в бой ничуть не больше самого Леудаста. Слышно было, как вражеский офицер распекает кого-то на своем невнятном щебечущем языке. Леудаст знал, что говорил бы в таком положении ункерлантский офицер: что если ленивые ублюдки под его началом не сдвинутся с места, он им сам устроит кровавую баню.

И те двинулись: лохматые, уродливые. Одни палили, другие под прикрытием огня продвигались вперед перебежками. Леудаст высунулся из-за валуна, сделал пару выстрелов и тут же нырнул обратно, не дожидаясь, когда его прожгут, как он прожег вражеского солдата.

Когда он понял, что его обходят справа, то решился отступить. Огненный луч опалил камни ужасающе близко, перед самым носом, но Леудаст тут же вновь прижался к земле, чтобы из другого укрытия открыть огонь по врагу.

А затем, к некоторому его удивлению, с тыла начали подходить все новые ункерлантцы, продвигаясь вперед с именем конунга Свеммеля на устах. Дьёндьёшцы загомонили разочарованно: шанс продвигуться вперед был упущен, и они это знали. Подкрепление даже приволокло с собой переносную баллисту. Как выли дёнки, когда на них посыпались начиненные огнем и светом разрывные ядра!

– Вперед, ребята! – орал ункерлантский офицер. – Выбьем их с гор, на равнину! За конунга Свеммеля, за эффективность!

Леудаст решил про себя, что пытаться силами нескольких взводов выбить дьёндьёшцев с Эльсунгского хребта – не слишком-то эффективно. Тяжело дыша, солдат скорчился за грудой камней. Он уже не первый день воевал в этих горах. И не даст какому-то безмозглому торопыге угробить себя ни за грош, когда только что пережил очередную стычку.

– Остаться в живых – тоже эффективно, – пробормотал он и никуда не двинулся.

«Пантера» мчалась по волнам на северо-запад, направляясь из Сетубала, лагоанской столицы, в альгарвейский порт Фельтре. Фернао стоял на баке и чувствовал, что работает за двоих. Чародею приходилось не только держать в голове картину становых жил – на море их положение отслеживать было сложней, нежели на суше, – но и приглядываться колдовским чутьем, нет ли поблизости военных судов Сибиу… да и Валмиеры тоже.

– Есть что-нибудь? – поинтересовался, подходя, капитан Рохелио.

– Нет, сударь. – Фернао покачал головой, отчего собранные в пучок волосы отхлестали его по плечам.

Как большинство лагоанцев, чародей был высок ростом и худощав. Волосы его казались то рыжеватыми, то каштановыми – как солнце упадет. Казавшиеся раскосыми узкие глаза с приметной складкой на веке выдавали примесь куусаманской крови.

– Тишина такая, словно мы ни с кем не воюем.

Рохелио фыркнул.

– Лагоаш, будьте любезны припомнить, ни с кем и не воюет. Это все прочие, олухи, бросили мир в костер.

Он подкрутил лихой ус: огромный и густо навощенный, в альгарвейском стиле.

– Словно никто в мире ни с кем не воюет, – поправился Фернао: как любой чародей, достойный своего диплома, он был изрядным педантом. – В Шестилетнюю войну мы встали на одну из сторон, – заметил он после небольшой паузы.

– И получили с этого просто-таки ошеломительный барыш, – парировал капитан «Пантеры», фыркнув снова. – Давайте посчитаем: тысячи – десятки, сотни тысяч – убитых, еще больше искалеченных, государственный долг, с которым страна только-только расплатилась, половина флота на дне морском… а вы предлагаете повторить? Вот что я об этом могу сказать! – И он осторожно сплюнул за борт – подветренный, конечно.

– Я вовсе не имел в виду, что мечтаю о новой войне, – отозвался Фернао. – Мой старший брат остался в лесах под Приекуле. Я его и не помню почти: мне тогда шесть, не то семь лет было. Я потерял дядю – матушкиного младшего брата – и кузена, еще один кузен вернулся домой без ноги… – Чародей пожал плечами. – Понимаю, ничего особенного. Многие семьи в Лагоаше могли бы рассказать и пострашнее истории. А еще больше семей ничего не расскажут – никого после войны не осталось.

– Вот это точно! – Рохелио картинно кивнул. Он все делал картинно – приверженность капитана альгарвейскому стилю не ограничивалась усами. – Тогда отчего же такое кислое лицо при слове «мир»?

– Не то горько, что мы не ввязались в войну, – промолвил Фернао. – А то, что весь остальной мир в нее затянуло. Страны восточного Дерлавая пострадали не меньше нашего.

– И Ункерлант, – вставил Рохелио. – Про Ункерлант не забывайте.

– Ункерлант, конечно, тоже относится к восточной части Дерлавая… в некотором роде, – слегка усмехнулся Фернао, но улыбка его быстро увяла. – В Войне близнецов они пострадали сильней, чем в войне с альгарвейцами – а те были неласковы.

Рохелио презрительно поджал губы.

– Да уж, друг друга они резали очень… эффективно.

Фернао горько хохотнул.

– Конунг Свеммель научит ункерлантцев эффективности не раньше, чем король Ганибу – своих подданных скромности.

– Но у Ганибу есть хоть капля соображения – столько и от валмиерца можно ожидать, – заметил Рохелио. – Он не пытается переделать натуру своих подданных. – Капитан всплеснул руками. – Ну вот! Видите, друг мой? Вдвоем мы разрешили все проблемы мира!

– Кроме одной: как заставить мир обратить на нас внимание, – отозвался Фернао, чья язвительная натура только оттеняла экстравагантные выходки Рохелио.

Впрочем, о деле капитан не забывал.

– Если мы идем обходным курсом, мой чародейный друг, не пора ли менять становую жилу?

– Если бы мы вправду хотели пойти в обход, мы бы подняли паруса – паруса на мачтах, как во дни Каунианской империи, – заметил Фернао. – Тогда мы могли бы пройти мимо берегов Сибиу на расстоянии плевка, и никто бы не заметил.

– О да, без сомненья! – Рохелио вздернул брови. – И стоило бы налететь буре, как нас размазало бы по Клужским рифам. Нет уж, спасибо! В те времена, конечно, были мужи – безголовые от рождения, вот что я скажу. Плыть по воле ветра, наугад, без помощи сил земли? Да кто в здравом уме на такое осмелится?

– Например, невежда, – ответил Фернао. – Или яхтсмен. Но поскольку я не тот и не другой…

Чародей снял висевший на шее амулет из янтаря и магнетита в золотой оправе и стиснул в ладонях, чувствуя, как течет волшебство по становой жиле, вдоль которой мчалась «Пантера». Он не мог бы описать словами это ощущение, но выучился его толковать.

– До пересечения жил – три минуты, капитан, может, четыре.

– Тогда пойду встану к румпелю сам, – проговорил Рохелио. – Этот обормот-рулевой, должно быть, в носу ковыряется или сам с собой любится. Сколько ни кричи, а мы так и будем переть по жиле, прямо сибам в глотку.

Не дожидаясь ответа, он поспешил в рубку. Фернао знал, что капитан возводит напраслину на рулевого. А еще прекрасно понимал, что капитан знает, насколько возмутительно себя ведет, поскольку в лицо тот всегда обращался к рулевому с наилучшим почтением. Рохелио был, возможно, сумасброд, но не дурак.

Потом чародей забыл о Рохелио, забыл обо всем, отдавшись протекающему сквозь амулет, сквозь его тело чувству, которому служил не столько субьектом, сколько проводником, подобно тому, как становая жила была проводником сил, которые ощущал Фернао. Когда токи сил затрепетали перед ним, чародей чуть наклонился и резко вскинул правую руку.

Палуба вздыбилась под ногами. «Пантера» совершила поворот на правый борт. Никакой парусник не смог бы сменить курс так резко – словно тот был прочерченной по угольнику линией. Фернао не мог видеть, где пересекаются под волнами становые жилы, но и не нуждался в этом – для того ему служили иные чувства.

Убедившись, что поворот выполнен удачно, чародей повесил цепочку обратно на шею. Привычный вес амулета вернулся на свое место над сердцем. Рохелио помахал ему с мостика, и Фернао ответил ему тем же. Чародей гордился своей работой. Особенно когда выполнял ее хорошо.

Внезапно на лицо его набежала тень. Вновь сорвав с шеи амулет, он впился в него пальцами и замахал уже не на шутку.

– Капитан! – заорал он. – У нас скоро будет компания!

– Что чуется? – крикнул в ответ Рохелио, сложив ладони рупором.

– Дрожь в становой жиле… нет, двойная дрожь! – поправился Фернао. – Два корабля на нашем курсе, приближаются. Встретим их через час, может, чуть меньше.

Рохелио отпустил пару соленых словечек.

– Они знают, что мы здесь? – осведомился он.

– Да, если только их чародеи не дрыхнут на вахте, – ответил Фернао.

Капитан «Пантеры» облегчил душу еще раз.

– Это, – он все еще пытался бодриться, – случайно не наш альгарвейский конвой?

Фернао нахмурился снова – такая мысль ему в голову не пришла – и сосредоточился на амулете.

– Мне кажется, это не альгарвейцы, – промолвил он наконец, – но точно не скажу. У Сибиу и Альгарве свои приемы становой магии, от наших они не сильно отличаются. Но не валмиерские, точно: у Валмиеры и Елгавы особый стиль.

Рохелио спустился с мостика, чтобы не надрывать горло.

– Сибы, точно, – предрек он. – Вот сейчас станет интересно.

– Мы же нейтральная страна, – напомнил Фернао. – Сибиу нуждается в торговле с нами больше, чем Альгарве: их острова далеко не все родят, в чем нуждается страна. Если они заградят нам путь, то попадут под эмбарго. Надо быть дураком, чтобы полагать, будто король Витор станет попусту бросаться подобными обещаниями, – а сибы не дураки.

– У них война, – ответил Рохелио. – Когда воюешь – головой не думаешь. Всякий, кто об этом забывает, – точно дурак, дражайший мой чародей.

– Вполне возможно. – Фернао отвесил ему церемонно-вежливый поклон. – Но вот что я скажу вам, дражайший капитан: если Сибиу начнет очень сильно мешать лагоанской торговле, король Витор не ограничится эмбарго. Он вступит в войну… и тут уже сибам надеяться не на что.

– Сибиу против нас и Альгарве? – Рохелио поджал губы, потом кивнул. – Да, вы правы, хотя якорь мне в глотку, если мне по душе мысль о союзе с королем Мезенцио.

– Мы будем не союзниками, а совражниками, – ответил Фернао. – Ункерлант и Куусамо воюют с Дьёндьёшем, но они не союзники.

– А вы бы стали заключать союз с Ункерлантом? Да я скорей стисну зубы и поцелую Мезенцио в лысину, – огрызнулся Рохелио и тут же оскалился в жуткой гримасе. – Но если сибы подговорят Куусамо ударить нам в спину…

– Не будет такого, – возразил Фернао и понадеялся про себя, что окажется прав. Во всяком случае, у него была причина так думать: – Куусамо не станет воевать на два фронта.

Капитан хмыкнул.

– Ммм… может быть. Я бы на два фронта точно воевать не хотел. Царской брадой клянусь – я и на один-то фронт рваться не стану.

Его прервал окрик с «вороньего гнезда»:

– Два корабля на западном горизонте! Похожи на сибианские фрегаты!

Рохелио кинулся на мостик.

Фернао глянул на запад. Тощие акульи силуэты быстро приближались. Без сомнения – сибианские фрегаты, ощерившиеся станковыми жезлами и баллистами, чьи сверкающие снаряды могли изувечить торговый корабль с расстояния в несколько миль. «Пантера» не могла ни скрыться от преследователей, ни сражаться с ними.

– Почтенный чародей, нас вызывают по кристаллу, – окликнул его Рохелио. – Вы же говорите по-сибиански? У меня выходит скверно, а лагоанского тот ублюдок, с которым я беседую, почти не понимает.

– Говорю.

Фернао поспешил на мостик. Сибианский, альгарвейский и лагоанский языки были сродственны, но первые два походили друг на друга, как родные братья, в то время как лагоанский приходился им седьмой водой на киселе, растерявшей общие для всего семейства склонения и обильно пополнившийся куусаманскими и каунианскими корнями.

Из кристалла «Пантеры» на чародея смотрел мужчина в иссинязеленом мундире военно-морского флота Сибиу. Фернао представился на его родном языке, после чего перешел к делу:

– Кто вы и чего требуете?

– Капитан Пропатриу, фрегат королевского флота Сибиу «Пронзающий», – ответил моряк. Слова его эхом отдавались в тесном шаре. – Ложитесь в дрейф и будьте готовы принять на борт наших инспекторов.

Когда чародей перевел, Рохелио решительно мотнул головой.

– Нет, – промолвил Фернао. – Мы направляемся по своим законным делам. Не вмешивайтесь или пеняйте на себя.

– Вы направляетесь в Альгарве, – возразил капитан Пропатриу. – Мы обыщем ваше судно.

– Нет, – повторил Фернао. – По распоряжению короля Витора мы не потерпим никаких препон нашей торговле с любойиз держав и готовы подкрепить свое решение эмбарго – или более серьезными мерами. Может ли Сибиу позволить себе это?

– Вонючие надменные лагоанцы, – пробормотал Пропатриу. Фернао сделал вид, будто не слышал. Видно было, как сибианский моряк берет себя в руки.

– Ждите, – бросил тот в толщу кристалла, и отполированный камень опустел.

– Что он делает? – спросил Рохелио.

– Вызывает базу и просит инструкций, если я не ошибаюсь, – отозвался чародей, подумав, что если он ошибается, то скоро здесь будет жарко.

Однако несколько минут спустя капитан Пропатриу опять проявился в кристалле.

– Продолжайте движение, – проскрежетал он с явной ненавистью, добавил: – Под мои проклятья! – и сгинул вновь.

Рохелио и Фернао разом облегченно вздохнули. «Пантера» проскользнула между бортами сибианских кораблей и помчалась в направлении Альгарве.

Глава 2

Из дворца царя Шазли Хадджадж выезжал в ункерлантское посольство со всем энтузиазмом человека, собравшегося вырвать себе зуб. К великому южному соседу Зувейзы он относился с настороженностью и опаской, примерно как домашняя кошка – к поселившемуся по соседству льву, и царь Шазли, равно как любой зувейзин, имеющий в голове хоть гран здравого смысла, вполне эту точку зрения разделял.

Солнечные лучи падали почти отвесно с лаково-синих небес: Зувейза простиралась на север дальше, чем любая другая держава континента Дерлавай. Невзирая на блеск светила, большинство прохожих на улице было облачено лишь в широкополые шляпы и сандалии, не прикрыв тело ни единой ниткой. Темная кожа позволяла им без труда переносить самое жаркое солнце.

Из уважения к обычаям Ункерланта Хадджадж накинул ситцевую рубаху, прикрывавшую тело до самых колен. Какой смысл людям носить одежду, он не мог понять до того, как впервые провел зиму в университете Трапани, еще до начала Шестилетней войны. Какой смысл носить одежду в зувейзинском климате, он не мог понять до сих пор, но что поделаешь – такова плата за дипломатическую карьеру.

У дверей посольства стояли в карауле ункерлантские солдаты. Они тоже были одеты: в сланцево-серые мундиры, ошеломительно неуместные в городе белой известки и сверкающего золотом песчаника. Под мышками и на груди у них проступали окаймленные белесым мокрые пятна пота. Страдая от невыносимой для них жары, солдаты стояли совершенно неподвижно – только глаза жадно следили за проходящими мимо симпатичными молодыми зувейзинками. Хадджадж посмеялся – про себя, там, где это незаметно.

Послом в Зувейзу конунг Свеммель назначил мрачного немолодого типа по имени Ансовальд. Возможно, тот был заклят от потения напрочь, а возможно, просто был слишком упрям, чтобы дозволить себе подобные человеческие слабости. Так или иначе, а ни на лбу, ни на рубашке его не было видно ни капли пота.

– Приветствую вас от имени моего конунга, – бросил посол Хадджаджу, когда лакей ввел министра иностранных дел Зувейзы в его кабинет. – Ваша пунктуальность свидетельствует об эффективности.

– Благодарю и приветствую, в свою очередь, вас от имени его величества, – ответил Хадджадж.

С Ансовальдом он общался на альгарвейском – языке, которым оба владели в равной мере свободно. Хадджадж полагал, что со стороны Свеммеля было бы значительно эффективнее направить в Бишу посла, который хотя бы владеет зувейзинским, но говорить об этом вслух было бы недипломатично. Сам он понимал ункерлантское наречие значительно лучше, чем показывал. «И значительно лучше, чем мне хотелось бы», – как любой зувейзин в подобных обстоятельствах, добавил он про себя.

– Так в чем цель нашей встречи? – поинтересовался Ансовальд.

«Тороплив, как ункерлантец», – гласила зувейзинская поговорка. Если бы Хадджадж явился в гости к своему соплеменнику, они бы долго распивали чай и финиковое вино, закусывая печеньем и беседуя о всяческих мелочах, прежде чем перейти, наконец, к сути беседы. Если бы Ансовальд пришел во дворец, Хадджадж заставил бы его претерпеть неторопливый ритуал гостеприимства до самого конца, как традиции ради, так и для того, чтобы позлить вражеского посла. В посольстве, однако, правил ункерлантский обычай. Хадджадж вздохнул – едва приметно.

– Цель данной встречи, ваше превосходительство, – промолвил Хадджадж, – передать вам неудовольствие моего владыки недавними провокациями на границе наших держав.

«Неудовольствие» в данном случае наидипломатичнейшим образом подразумевало, что царь Шазли не может решиться, бесноваться ему от злости или трястись от ужаса.

Широкие плечи Ансовальда приподнялись и опустились вновь.

– Ункерлант отрицает факт каких-либо провокаций.

Из кожаного чемоданчика Хадджадж достал небольшой свиток.

– Ваше превосходительство, я должен представить вам список убитых и раненых пограничников и солдат со стороны Зувейзы, перечень собственности, уничтоженной во время ункерлантских нападений, а также незаконным образом воздвигнутых во владениях царя Шазли ункерлантских зданий и укреплений.

Ансовальд неторопливо прочел документ – написанный, как это принято было в дипломатических кругах, на классическом каунианском, – потом снова пожал плечами.

– Все указанные инциденты произошли на территории Ункерланта, – заявил он. – Если провокации имели место, то, очевидно, со стороны Зувейзы.

– Ну, знаете ли, ваше превосходительство! – воскликнул Хадджадж, забыв на миг от ярости о хороших манерах. Он указал на висевшую за спиной Ансовальда карту Зувейзы: – Посмотрите, будьте любезны! Некоторые из этих случаев произошли в десяти, а то и в пятнадцати милях к северу от границы между двумя нашими державами, установленной Блуденцким договором.

– Ах, этот договор… – Ансовальд нехорошо улыбнулся. – Предатель Киот выторговал в Блуденце у вас, зувейзин, этот договор ради вящей эффективности: оставив в покое ваших отщепенцев, он берег силы для боя с конунгом Свеммелем. Немного же это принесло ему пользы. – Нехорошая усмешка стала шире. – Почему должен конунг Свеммель следовать примеру изменника?

Возмущение Хадджаджа смыло ужасом. На миг ему стало любопытно: может, случись Киоту победить в Войне близнецов, Ункерлант оказался бы менее скверным соседом? Едва ли: ункерлантцев, в конце концов, не переделаешь.

– Конунг Свеммель, – проговорил он с величайшей осторожностью, – придерживался условий Блуденцкого договора с того момента, как стал править Ункерлантом нераздельно. Если бы он не признавал Зувейзу свободной и независимой державой, вы, ваше превосходительство, не могли бы исполнять роль его посла. Будет ли эффективно менять политику, приносящую столь щедрые плоды?

Даже волшебное для ункерлантского слуха словечко не поколебало Ансовальда.

– Эффективность, – заметил посол, опять пожимая плечами, – меняется со временем. В любом случае, мы отвергаем все переданные вами протесты царя Шазли. Что-нибудь еще или мы закончили?

Даже по ункерлантским меркам посол был резок до грубости.

– Будьте любезны сообщить конунгу Свеммелю, что мы будем защищать свои границы, – промолвил Хадджадж, вставая, и уже в дверях выпустил прощальную стрелу: – Свои законныеграницы.

Ансовальд демонстративно зевнул. Законность его не трогала ни в малейшей степени. «И его отца, – мстительно подумал Хадджадж, – тоже».

Выбравшись на улицу, Хадджадж едва не содрал с себя рубаху прямо на крыльце ункерлантского посольства. Ничего для себя нового пропотевшие столбы-часовые не открыли бы, а на душе бы стало полегче. Не без сожаления старик одернул себя, чтобы потом на обратной дороге во дворец мрачно наблюдать, как темнеет от пота светлый хлопок.

Во дворце, чьи толстые сырцовые стены не без успеха боролись с жарою, Хадджадж все же снял рубаху и вздохнул облегченно.

Царские стражники сочувственно ухмыльнулись.

– Выбрались из савана, ваше превосходительство? – сверкнул белыми зубами один.

– Именно. – Хадджадж смял рубаху в комок и запихнул в чемоданчик. Ветерок нежно огладил кожу.

– Может ли его величество принять меня? – поинтересовался он у ближайшего дворцового слуги. – Я только что вернулся с аудиенции у Ансовальда Ункерлантского.

Ни словом, ни жестом министр иностранных дел Зувейзы не выдал, что встреча прошла не вполне успешно. Это касалось только его сюзерена.

– Безусловно, ваше превосходительство, – ответил слуга. – Царь ожидает вашего возвращения.

Своего министра Шазли принял в кабинете рядом с тронным залом. Хадджадж низко склонился перед владыкой пустынной страны – который, сними с него золотой венец, мог бы оказаться кем угодно: без одежды трудно определить общественное положение собеседника.

Царь Шазли был невысоким, склонным к полноте человеком вполовину моложе Хадджаджа – недавно ему перевалило за тридцать. Отец его отвоевал Зувейзе свободу; отвоевал – потому что за несколько поколений до того армия Ункерланта прорвалась сквозь пустыню к Бише и страна надолго очутилась в мускулистых объятьях более сильного соседа.

Служанка принесла кувшин вина, чайник и поднос благоухающих корицей медовых пряников. Она была мила; Хадджадж восхищался ею, как одной из украшавших кабинет изящных фигурок слоновой кости, но и вожделения она пробуждала в нем не больше. Нагота, привычная для зувейзин, не распаляла их.

Выпивая с королем под неторопливую беседу, Хадджадж несколько расслабился; назойливое чувство тревоги, преследовавшее его после встречи с ункерлантским послом, отступило немного.

– Так сильно ли Ансовальд торопил тебя сегодня? – поинтересовался наконец Шазли. – Эффективность! – Царь закатил глаза, демонстрируя, что думает об этом словечке, или, верней, об ункерлантском его применении.

– Ваше величество – хуже еще не бывало! – с чувством признался Хадджадж. – Никогда. Он отверг ваш протест с ходу. И больше того – он осмелился на то, чего не делал еще ни один ункерлантец: он усомнился в законности Блуденцкого договора.

Царь зашипел песчаной гадюкой.

– До такой наглости Ункерлант еще не доходил, верно, – согласился он. – Дурной знак.

– На мой взгляд – очень дурной, – признал Хадджадж. – До сих пор нам в отношениях с ункерлантцами везло. Они потерпели страшный разгром в Шестилетней войне и, словно этого им показалось недостаточно, затеяли усобицу. Только поэтому ваш отец – славна будь память его! – смог напомнить им, что мы не забыли, как жить свободными. Ну а после они долго расхлебывали кашу, которую сами и заварили.

– И сверх всего сказанного – они ввязались в бессмысленную войну с Дьёндьёшем, – добавил Шазли. – Действуй конунг Свеммель вполовину так эффективно, как думает, он поступал бы вдвое эффективней, чем на деле.

– Именно так, ваше величество. Отлично сказано. – Хадджадж с улыбкой отхлебнул вина. – Правда, экрекек Арпад тоже воспользовался гражданской войной в Ункерланте, чтобы расширить свои владения за счет Свеммеля…

– И последние годы Свеммель пытается ему отомстить, – закончил Шазли, прищурившись, отчего вид у него сделался хитроватый. – Я, конечно, ценю отмщение не меньше, чем любой другой, – какой бы иначе из меня был зувейзин? Но тот, кто не взвешивает затраты против прибытка, – глупец.

– С точки зрения конунга Свеммеля, Дьёндьёш – не единственная держава, которой Ункерлант должен отомстить, – напомнил Хадджадж. – Полагаю, это отчасти объясняет дерзость Ансовальда. – Он собрался было отпить еще вина, но замер, не донеся кубок до рта. – Надо будет настроить мой хрустальный шар на ауру дьёндьёшского посла. Нет. Я навещу Хорти лично.

– К чему бы? – спросил царь.

– К тому, ваше величество, что, если Ункерлант попытается достичь перемирия на дальнем западе – или если конунг Свеммель уже заключил такое перемирие, мы будем следующими на очереди, – ответил его министр. – Не думаю, чтобы даже у Свеммеля хватило глупости ввязаться в две войны разом. Но если он оставит прежнюю…

Глаза Шазли широко распахнулись.

– А Хорти признается в этом?

– Не вижу причин, почему бы нет, – промолвил Хадджадж. – По самой природе вещей Зувейза и Дьёндьёш едва ли могут быть врагами. Слишком далеко мы друг от друга; все, что есть у нас общего, – это граница с Ункерлантом. – Он вытащил из своего чемоданчика изрядно помятую рубаху и с мученическим вздохом напялил ее снова. – С разрешения вашего величества – я должен откланяться. Время не ждет.

Скарню зашел за дерево, чтобы облегчиться. Поскольку дерево росло в нескольких милях от границы, молодой маркиз утешил себя мыслью, что, поливая альгарвейскую землю, тем самым он выражает свое отношение к врагам Валмиеры. Однако если бы его полку удалось забраться на вражескую территорию глубже и совершить больше, у Скарню было бы легче на душе.

Застегнув гульфик, маркиз присоединился к своей роте. Благородная кровь делала его офицером. До начала мобилизации Скарню полагал, что та же кровь превращала его в командира. Раздавать приказы он, безусловно, научился, хотя и не с таким восторгом, как его сестра Краста. Однако в армии маркиз быстро усвоил разницу между теми приказами, что отдают лакеям, и теми, что отдают солдатам: первые требовали всего лишь повиновения, в то время как вторые еще и обязаны были иметь хоть какой-то смысл.

– Куда теперь, капитан? – спросил Рауну, старший сержант роты – старший настолько, что в золотых его волосах проблескивало изрядно серебра, настолько, что сражался безусым юнцом еще в Шестилетнюю войну. Но отец Рауну промышлял торговлей колбасами, так что сын его едва ли мог надеяться перерасти нынешний свой чин. Если сержант и бы возмущен такой несправедливостью, то скрывал это отменно.

– Вперед. – Почесав в затылке, Скарню ткнул пальцем на закат. – До опушки. Если в здешних лесах прячутся еще альгарвейцы, надо их выкурить.

Маркиз почесался снова. Зудело все и непрерывно. Он уже начинал подумывать, что завшивел – от одной мысли мурашки бежали по коже, но в военное время с солдатами и не такое случается.

Поразмыслив, Рауну кивнул.

– Да, лучше, пожалуй, и не придумать.

Идею Скарню он воплотил в реальность обдуманно и осторожно – направив вперед и по флангам разведчиков, покуда остальная рота, разделившись повзводно, наступала тремя разными охотничьими тропами.

Скарню быстро осознал, что и ротой, в сущности, командует не он, а Рауну. Сержант знал солдатское ремесло, в то время как присутствие Скарню, несомненно, украшавшее строй на параде, едва ли требовалось. Маркизу такое положение дел казалось поначалу унизительным и оскорбляющим как его дворянскую честь, так и приличия.

– А вы, вашбродь, не тревожьтесь попусту, – сказал ему Рауну, когда Скарню завел об этом речь. – Офицеры-дворянчики – они трех сортов бывают. Одни ничего не знают, но и сержанту под руку не лезут. От таких вреда нет. Другие ничего не знают, а командовать рвутся. – Ветерана передернуло. – От таких беда одна. А третьи ничего не знают, но хотят учиться. Из таких со временем выходят славные солдаты.

Столь грубой оценки своего сословия Скарню не слышал в жизни. Никто из домашних лакеев не осмелился бы беседовать с ним в подобном тоне. Но Рауну служил не маркизу Скарню, а королю Ганибу, и относиться к нему, как к дворецкому или повару, дворянин – тоже служивший королю – не мог. Новоиспеченный капитан всеми силами старался войти в третью категорию офицеров и надеялся, что небезуспешно, однако спросить о своих успехах у сержанта не осмеливался.

Держа жезл наизготовку, он брел по тенистой тропе. Альгарвейцы сдали пограничную полосу почти без боя, отступив перед надвигающейся армией Валмиеры до самой линии крепостей, которую возвели в двух десятках миль в глубине своей территории. Командовавший валмиерцами герцог Клайпеда был в восторге и даже издал приказ по армии, начинавшийся словами: «Разбитый соединенными силами враг бесславно бежит, преследуемый нашим триумфальным наступлением. Скоро он должен будет дать сражение на наших условиях или же отдать свою землю на милость победителя».

Скарню герцогская риторика казалась вполне уместной, покуда капитан не поразмыслил над нею немного. Если альгарвейцы бегут столь позорным образом, то почему блистательный герцог Клайпеда не преследует их чуть-чуть активней? Пробелы своего военного образования Скарню ощущал весьма остро, но надеялся, что к блистательному герцогу этот позор не относится.

Огненный луч пробил ствол вяза в локте над головой Скарню. Хлестнул горячий, отдающий распаренными опилками пар. При всех пробелах своего военного образования Скарню прекрасно знал, что надо делать, когда в тебя стреляют: рухнуть плашмя и быстро отползти в кусты рядом с тропой. Если альгарвеец тебя не видит, то и подпалить не может.