Текст книги "Карточный домик (Сборник рассказов)"
Автор книги: Гарри Гаррисон
Соавторы: Ричард Мэтисон (Матесон),Роберт Шекли,Уильям Тенн,Томас Майкл Диш,Сирил Майкл Корнблат,Вильма Шор,О'Доннел,Стивен Райнес,Майлз Брейер,Гай Эндор
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)
Карточный домик
Сборник научно-фантастических рассказов
(США ГЛАЗАМИ ФАНТАСТОВ)
Сирил М. Корнблат
Карточный Домик
– Опять деньги! – закричала жена. – Ты себя убиваешь, Уилл! Брось ты эту биржу и давай уедем куда-нибудь, где можно жить по-человечески…
Не желая слушать упреки, он хлопнул дверью и, стоя на ковре в коридоре, поморщился от пронзившей его боли: язва напомнила о себе. Дверь лифта мягко открылась, и лифтер с улыбкой сказал:
– Доброе утро, мистер Борн. Сегодня чудесная погода.
– Прекрасно, Сэм… – буркнул с угрюмым видом У. Дж. Борн. – Я только что расчудесно позавтракал.
Сэм, не зная, как отнестись к его словам, на всякий случай выдавил из себя жалкое подобие улыбки.
– Ну, что сегодня на бирже? – закинул было удочку Сэм, когда кабина лифта остановилась на первом этаже. – Двоюродный брат – он собирается стать пилотом – посоветовал мне отказаться от акций "Лунные развлечения". «Бюллетень» считает, что их выпустят еще больше.
У. Дж. Борн хмыкнул:
– Да я б вам не сказал, даже если бы и знал. Вы ничего не смыслите в биржевых делах. Ровным счетом ничего, если думаете, что это похоже на игру в кости.
Всю дорогу до офиса в такси он кипел от злости. Сэм, миллионы сэмов не проворачивают «дел» на бирже, но именно они влияют на положение, именно они создали Великий Бум 1975 года, на волне которого продолжает счастливое плавание "У. Дж. Борн Ассошиэйтс". Сколько же времени продлится благополучие? При этой мысли он снова почувствовал резь в желудке.
Он приехал в 9.15. Работа в офисе уже шла полным ходом. Гудящие телеграфные аппараты, мигающие табло и торопящиеся посыльные сообщали самые последние, самые свежие новости с бирж Лондона, Парижа, Вены. Скоро подключится Нью-Йорк, потом Чикаго и Сан-Франциско.
Может быть, это случится сегодня. Может быть, Нью-Йорк сообщит о значительном падении цен на акции "Лунных рудных и сталеплавильных". Может быть, Чикаго, нервничая, откликнется на это резким сокращением сбыта предметов потребления, а "Ута ураниум" в Сан-Франциско из солидарности сделает то же самое. А быть может, тревожная весть о панике на бирже Токио уже несется вместе с восходящим солнцем через всю Азию в Вену, Милан, Париж, Лондон и врывается в Нью-Йорк, как вал, сокрушающий все на своем пути, захлестывая только что открытую биржу.
"Карточный домик, – подумал Борн. – Карточные домики один на другом. Вытяни одну карту, и все они рухнут, превратятся в беспорядочную кучу. Может быть, именно сегодня это и случится".
Мисс Иллиг уже вписала в его настольный календарь с десяток имен его личных клиентов, звонивших по телефону. Он не обратил на них никакого внимания и в ответ на ее приветственную улыбку сказал:
– Соедините меня с мистером Лорингом.
Лоринг долго не подходил к телефону, а у У. Дж. Борна все кипело внутри. Лаборатория напоминала хлев, и, когда Лоринг погружался в работу, он был слеп и глух ко всему, что отвлекало его. Но надо было признать и его достоинства. Он был никчемный, нахальный, его комплекс неполноценности был виден за версту, но он умел работать.
В трубке послышался наглый голос Лоринга:
– Кто это?
– Борн, – буркнул он. – Как дела?
Молчание.
После долгой паузы Лоринг ответил небрежно:
– Я работал всю ночь. Кажется, у меня получилось.
– Что вы имеете в виду?
Очень раздраженный голос:
– Я сказал: кажется, у меня получилось. Я послал часы, кошку и клетку с белыми мышами на два часа. Они благополучно вернулись назад.
– Так вы считаете… – хрипло начал У. Дж. Борн и облизал губы. – На сколько же лет? – спросил он бесстрастно.
– Мыши мне не сказали, но я думаю, что они пробыли часа два в 1977 году.
– Я выезжаю немедленно, – рявкнул У. Дж. Борн и повесил трубку. Под удивленные взгляды сотрудников он пронесся через офис и выскочил на улицу.
А если он соврал… Нет, он не мог соврать. В течение шести месяцев, с того самого момента, как он пробился к Борну со своим проектом машины времени, он высасывал деньги, но он ни разу не лгал. С грубой откровенностью он говорил о собственных неудачах и сомнениях в том, что машина когда-либо будет работать. Но теперь, радовался Борн, все обернулось самой великолепной сделкой за всю карьеру. Четверть миллиона долларов за шесть месяцев, но предвидеть состояние биржевых дел на два года вперед стоило по меньшей мере миллиард! Четыре тысячи к одному – радовался он про себя; четыре тысячи к одному! Два часа для того, чтобы узнать, когда потерпит крах Великий биржевой скачок 1975 года, а затем уже, все зная наперед, – обратно в офис, чтобы скупать акции до самой последней минуты бума, а потом на вершине благополучия выйти из игры – богатым на всю жизнь, на всю жизнь независимым от превратностей судьбы.
Он с трудом поднялся на чердак Лоринга в районе Западных семидесятых улиц.
Лоринг явно переигрывал. Неуклюжий, рыжий, небритый, он ухмыльнулся Борну и сказал:
– Как делишки с будущим соевых акций, У. Дж.? Держать или отказаться?
У. Дж. Борн начал по привычке:
– Даже если б я знал… да перестаньте валять дурака. Покажите мне эту чертову штуку.
Лоринг показал. Генераторы гудели, как раньше, аккумулятор по-прежнему напоминал чудо-машину из третьесортного фильма ужасов. Вакуумные лампы и сопротивления все еще валялись в невероятном беспорядке. Но со времени его последнего визита ко всему этому прибавилась телефонная будка без телефона. Тонкий медный диск, вделанный в потолок, был соединен с мотором тяжелым кабелем. На полу лежала плита из полированного стекла.
– Вот она, – сказал Лоринг. – Я раздобыл ее на свалке и приладил. Хотите посмотреть опыт с мышами?
– Нет, – ответил Борн. – Я хочу сам попробовать. За что же, вы думаете, я платил? – Он помолчал. – Вы гарантируете безопасность?
– Послушайте, У. Дж., я ничего не гарантирую. Я думаю, что эта будка перенесет вас на два года вперед. Я думаю, что если вы через два часа снова окажетесь в ней, то вернетесь обратно в настоящее. Да, вот что я должен сказать – если попадете в будущее, обязательно возвращайтесь в будку через два часа. Иначе вас выбросит в наше время отовсюду, где бы вы ни были, будете ли вы гулять по улице или мчаться в автомобиле, и все это кончится большим ядерным взрывом.
Язва У. Дж. Борна опять дала о себе знать. Он произнес с трудом:
– О чем еще мне нужно помнить?
– Пожалуй, ни о чем, – ответил Лоринг после минутного раздумья. – Вы просто пассажир, заплативший за свое место.
– Тогда поехали.
У. Дж. Борн проверил, не забыл ли он записную книжку и ручку, и шагнул в будку.
Лоринг закрыл дверь, ухмыльнулся, махнул рукой и исчез, в буквальном смысле слова исчез на глазах у Борна.
Борн с размаху распахнул дверь и закричал:
– Лоринг! Какого черта?.. – И вдруг он увидел, что уже не раннее утро, а перевалило за полдень, что Лоринга на чердаке нет, что генераторы молчат, а трубы темны и холодны; что все покрыто пылью и пахнет плесенью.
Он выскочил из комнаты и сбежал вниз по лестнице. Улица была та же самая в районе Западных семидесятых. "Два часа", – подумал Борн и взглянул на часы: на них было 9.55, но солнце безошибочно показывало, что было далеко за полдень. Что-то произошло. Он едва удержался, чтобы не схватить проходившего старшеклассника и не спросить его, какой сейчас год. Немного дальше на улице был газетный автомат, и Борн устремился к нему быстрее, чем когда-либо за последние годы. Опустив десять центов, он схватил «Пост», на котором стояла дата: "II сентября 1977 года". Свершилось!
Он судорожно рыскал глазами по скудной финансовой страничке «Поста». Акции "Лунных рудных и сталеплавильных" в начале дня стояли на 27 пунктах, «Урановые» на 19, а "Юнайтед компани" на 24! Катастрофическое падение! Это уже крах!
Он снова посмотрел на часы, и его охватила паника: 9.59. Но только что было 9.55. В 11.55 он должен быть в телефонной будке или – его передернуло при одной мысли – все это кончится ядерным взрывом!
А теперь надо точно проследить за процессом крушения.
– Такси! – завопил он, размахивая газетой. Машина притормозила у обочины тротуара. – В публичную библиотеку, – промычал Борн и, откинувшись назад, стал с удовольствием читать "Пост".
Крупный заголовок гласил: "25 ТЫСЯЧ ТРЕБУЮТ УВЕЛИЧЕНИЯ ПОСОБИЯ ПО БЕЗРАБОТИЦЕ". Ну да, естественно! Он открыл рот от изумления, увидев, кто победил на президентских выборах 1976 года. Господи, какие шансы у него будут, если он захочет держать пари с кем-нибудь насчет того, кто станет президентом! "ВОЛНЫ ПРЕСТУПЛЕНИЙ НЕТ, – ЗАЯВЛЯЕТ СПЕЦИАЛЬНЫЙ ПРЕДСТАВИТЕЛЬ". Положение в общем-то не очень изменилось. "БЕЛОКУРАЯ МАНЕКЕНЩИЦА ИЗРУБЛЕНА В ВАННЕ НА КУСКИ. РАЗЫСКИВАЕТСЯ ЕЕ ТАИНСТВЕННЫЙ ПРИЯТЕЛЬ". Он прочитал эту заметку, заинтересовавшись огромной фотографией блондинки. И вдруг заметил, что такси стоит на месте. Они попали в пробку. Было 10.05.
– Шофер, – сказал он.
Человек испуганно повернулся, стараясь успокоить пассажира: во время депрессии деньги особенно нужны.
– Не беспокойтесь, мистер, через минуту мы отсюда выберемся. Они повернули движение, и поэтому машины задержатся на пару минут, вот и все. Через милуту мы тронемся.
Через минуту они поехали, но двигались всего лишь несколько секунд. Машина ползла черепашьим шагом, и Борн нервно вертел в руках газету. В 10.13 он бросил деньги шоферу и выскочил из такси.
Задыхаясь, он в 10.46 по своим часам добежал до библиотеки. Если в том мире, откуда он прибыл, продолжался день, то здесь, в центре города, заканчивали работу. По пути ему встречались толпы девушек в удивительно коротких юбках и удивительно широких шляпах.
В библиотеке, растерявшись от собственного волнения, он заблудился в необъятных мраморных залах. Когда он нашел газетный зал, часы показывали уже 11.03. Борн бросился к девушке за столиком и тяжело дыша сказал:
– Подшивку "Бюллетеня фондовой биржи" за 1975, 1976 и 1977 годы.
– У нас есть микрофильмы за 1975 и 1976 годы, сэр, и подшивка за этот год.
– Скажите мне, – обратился он к ней, – в каком году был великий крах? Вот о нем мне надо почитать.
– В 1975 году, сэр. Принести вам этот год?
– Подождите, – сказал он. – Вы случайно не помните месяца?
– Мне кажется, март или август, что-то в этом роде.
– Тогда, пожалуйста, дайте мне подшивку за весь год, – попросил он. 1975 год. Год, в котором он живет. Будет ли у него еще месяц до краха? Или неделя? Или…
– Подпишите эту карточку, сэр, – терпеливо произнесла девушка. – Вот там машина для чтения. Вы посидите, а я принесу пленку.
Он нацарапал свое имя и пошел к единственной машине из двенадцати, которая была незанятой. На его часах было 11.05. Ему осталось 50 минут.
Девушка бесцельно перебирала карточки у себя на столе и болтала с красавчиком-служителем, державшим кипу книг. Пот выступил на лбу Борна. Наконец она исчезла среди стеллажей, стоявших за столом.
Борн томился в ожидании. 11.10… 11.15… 11.20… Все это кончится ядерным взрывом.
Внезапная острая боль в желудке снова пронзила его, когда показалась девушка: аккуратно держа между большим и указательным пальцами катушку 35-миллиметровой пленки, она приветливо улыбалась Борну.
– Вот и мы, – сказала она, вставляя пленку в машину и щелкая выключателем. Машина не работала. – Проклятье! Нет света. Я же говорила электрику!
У Борна чуть не вырвался стон, потом он решил объяснить свое положение, но и то и другое было бы одинаково глупо.
– Вон там свободно, – показала она на одну из машин в ряду. У Борна дрожали колени, когда они шли к ней. Он взглянул на часы – 11.27. Ему осталось 28 минут. На матовом стекле засветился знакомый формат: 1 января 1975 года. – Просто поворачивайте ручку, – объяснила девушка и показала, как это делается. На экране с головокружительной быстротой замелькали тени, и девушка пошла к своему столику.
Борн прокрутил ленту до апреля 1975 года, того месяца, который он покинул 91 минуту назад, до 16 числа, то есть "сегодняшнего дня". На матовом стекле показалась та же самая газета, которую он смотрел утром: "АКЦИИ СИНТЕТИКИ ДОСТИГЛИ МАКСИМАЛЬНОГО УРОВНЯ".
Дрожащей рукой он повернул ручку и оказался в будущем: "Бюллетень фондовой биржи" за 17 апреля 1975 года.
Трехдюймовые буквы кричали: "ПАДЕНИЕ КУРСА ЦЕННЫХ БУМАГ В МИРОВОМ МАСШТАБЕ. БАНКИ ЗАКРЫВАЮТСЯ. КЛИЕНТЫ ОСАЖДАЮТ МАКЛЕРСКИЕ КОНТОРЫ".
Внезапно он совершенно успокоился: теперь он знал будущее и был защищен от ударов. Борн поднялся и решительным шагом двинулся через мраморные залы. Теперь все было в порядке. Двадцати шести минут вполне достаточно, чтобы вернуться к будке. На бирже у него было преимущество в несколько часов: его собственные деньги будут в такой же безопасности, как и дома, он сможет уберечь от удара и своих клиентов.
Борн удивительно быстро поймал такси и без всяких препятствий поехал прямо к высокому зданию в районе Западных семидесятых улиц. В 11.50 по своим часам он закрывал дверь телефонной будки в пыльной, пропахшей плесенью лаборатории.
В 11.54 внезапно он заметил резкую перемену в солнечном свете, который пробивался через грязные окна, и спокойно вышел из будки. Снова было 16 апреля 1975 года. Лоринг крепко спал возле горящей газовой конфорки, на которой кипел кофе. У. Дж. Борн выключил газ и тихо спустился вниз по лестнице. Лоринг – никчемный, нахальный, неуравновешенный молодой человек, но его гений дал Борну возможность воспользоваться фортуной в счастливый, самый подходящий момент.
Вернувшись в контору, он вызвал старшего маклера и сказал твердо:
– Кронин, слушайте внимательно, я хочу, чтобы вы немедленно продали на бирже все мои акции и облигации и получили за них заверенные чеки.
Кронин спросил без обиняков:
– Вы что, шеф, с ума сошли?
– И не думал. Не теряйте времени и регулярно докладываите мне, как дела. Заставьте своих мальчиков шевелиться. Бросьте все остальное.
Борну прислали легкий завтрак. Он отказался разговаривать со всеми, кроме главного маклера. Кронин продолжал докладывать, что распродажа продолжается, что мистер Борн, должно быть, сошел с ума, что неслыханное требование заверять чеки вызывает беспокойство, и, наконец, перед закрытием, что все пожелания мистера Борна выполнены. Борн велел тотчас же доставить чеки к нему.
Они прибыли через час, выписанные на дюжину нью-йоркских банков. Борн вызвал двенадцать курьеров и разделил чеки между ними – каждому по одному банку. Он распорядился, чтобы они получили по чекам наличные деньги, арендовали сейфы необходимых размеров в тех банках, где у него их еще не было, и положили все деньги в банки.
Затем Борн позвонил в банки и лично подтвердил странные распоряжения. Он был "на ты" по крайней мере с одним заместителем каждого банка, и это очень помогало.
У. Дж. Борн откинулся назад, он чувствовал себя счастливым. Пусть теперь гроза разразится. В первый раз за весь день он включил светящееся табло. В Нью-Йорке положение было скверным, В Чикаго – еще хуже. В Сан-Франциско оно стало шатким: Борн видел, как мелькающие цифры на табло индекса цен пошли на убыль, Через пять минут все уже проваливалось в тартарары. Звонок, возвестивший о закрытии биржи, остановил дело на грани катастрофы.
Предупредив по телефону жену, что он не приедет домой, Борн вышел пообедать. Вернувшись в офис, он стал следить за табло в одной из комнау, где ночью принимали данные с биржи Токио. Цифры рассказывали ему историю паники и крушения, а он мысленно поздравлял себя. Карточный домик разваливался, разваливался, разваливался.
Он отправился ночевать в клуб, проснулся рано, позавтракал почти в полном одиночестве. Когда он надевал перчатки, чтобы не замерзнуть – апрельский рассвет был прохладным, – телеграфный аппарат в холле пролопотал "Доброе утро". Он задержался, чтобы взглянуть, каково положение дел. Телеграф начал изрыгать историю краха на крупнейших биржах Европы, а мистер Борн отправился к себе в офис. Несмотря на раннее утро, маклеры тянулись сплошным потоком, перешептывались небольшими группами в холле, возле лифтов.
– Что вы скажете по этому поводу, Борн? – спросил один из них.
– Что идет вверх, должно упасть вниз, – ответил он. – Лично я благополучно выбыл из игры.
– Так-так, – сказал человек, кинув на Борна взгляд, который показался ему завистливым.
На табло в комнатах для посетителей Вена, Милан, Париж и Лондон продолжали рассказывать свои печальные истории. Несколько клиентов уже просочилось в контору. Ночные дежурные торопливо принимали по телефону распоряжения к открытию. Все они касались продажи акций на бирже.
Борн ухмыльнулся и позволил себе пошутить с ночным клерком:
– Не хотите ли купить здание для конторы, Уиллард?
Уиллард бросил взгляд на табло и сказал:
– Нет, благодарю вас, мистер Борн. Но спасибо, что вы подумали обо мне.
Большинство сотрудников пришли рано: в воздухе явно пахло кризисом. Борн проинструктировал их, попросив сделать все возможное для его личных клиентов, и затаился в своем кабинете.
Звонок об открытии биржи стал сигналом к началу столпотворения. Телеграф не поспевал за вихрем кризиса, безусловно самым большим и самым невероятным в истории финансов. Борн получил некоторое удовольствие от тою, что расторопность его мальчиков в какой-то степени уменьшила потери его личных клиентов. Утром ему позвонил очень известный банкир и пригласил Борна принять участие в деле с капиталом, равным миллиарду долларов, которое бы создало видимость стабильности. Борн отказался, зная, что никакая демонстрация уверенности в стабильности не изменит того, что 11 сентября 1977 года акции "Лунных рудных и сталеплавильных" будут стоять на 27. Банкир бросил трубку.
– Вы примете мистера Лоринга? – спросила мисс Иллиг. – Он здесь.
– Пусть войдет.
Лоринг, смертельно бледный, вошел со свернутым бюллетенем в руке.
– Мне нужны деньги, – сказал он.
Борн покачал головой.
– Вы же видите, что происходит. С деньгами туго. Мне было очень приятно сотрудничать с вами, Лоринг, но, по-моему, пора это прекратить. Вы получили чистыми четверть миллиона, я не имел никаких претензий к вашей работе…
– Денег у меня нет, они пропали, – глухо сказал Лоринг. – Я не заплатил ни цента за это проклятое оборудование. Я играл на бирже. Сегодня я потерял сто пятьдесят тысяч на соевых акциях. Мою машину растащут. Мне нужно хоть немного денег.
– Нет, – прорычал У. Дж. Борн. – Вы ничего не получите.
– Они приедут с грузовиком за генераторами. Я их обманул. Мои акции поднимались. А теперь я хочу только одного – продолжать работу. Я непременно должен получить деньги.
– Нет, – сказал Борн. – В конце концов, я тут ни при чем.
Уродливое лицо Лоринга приблизилось к нему.
– Ни при чем? – переспросил он. И расстелил на столе газету.
Борн снова прочитал заголовок в "Бюллетене фондовой биржи" за 17 апреля 1975 года: "ПАДЕНИЕ КУРСА ЦЕННЫХ БУМАГ В МИРОВОМ МАСШТАБЕ. БАНКИ ЗАКРЫВАЮТСЯ. КЛИЕНТЫ ОСАЖДАЮТ МАКЛЕРСКИЕ КОНТОРЫ". Но на этот раз он не торопился и смог прочитать дальше: "С тех пор как незадолго до закрытия на нью-йоркской бирже началось падение курса ценных бумаг, оно распространилось по всему миру и обесценило миллиарды бумажных денег. Катастрофическому потоку требований о продаже акций не видно конца. Старейшие нью-йоркские обозреватели сходятся во мнениях по поводу того, что продажа У. Дж. Борном ("У. Дж. Борн Ассошиэйтс") ценных бумаг на бирже Нью-Йорка вчера вечером как бы явилась толчком к концу Великого Бума, который должен остаться теперь лишь воспоминанием".
– Ни при чем? – орал Лоринг. – Ни при чем? – Наконец он дотянулся до тонкой шеи Борна. Глаза у него были безумные.
"Карточный домик", – как в тумане сквозь боль мелькнула мысль. Борн попытался дотянуться до звонка. Мисс Иллиг вошла и завизжала, выскочив из комнаты. Когда она вернулась с двумя рослыми посетителями, было уже поздно.
Майлс Дж. Брейер
Куздра И Бокры
– Полноте! Да это же все равно, что тащить самого себя за волосы! – изумился я, не веря своим ушам. – Абсурд, да и только.
Волишенский ответил снисходительной улыбкой. Он в своем кресле возвышался надо всем, словно его всеобъемлющий разум в своей бесконечной доброте понимал и прощал дурацкие слабости беспомощных карликов, именующих себя людьми. Физик-теоретик пребывает в бескрайних просторах, где световой год-всего лишь шаг, где зарождаются и гаснут Вселенные, где пространство развертывается вдоль четвертого измерения на поверхность, продолженную из пятого. Смертные с их заботами представляются ему мелкими и ничтожными.
– Относительность, – пояснил он с незаурядным терпением и выдержкой – что-то уж очень туго до меня доходило. – Просто относительность. Ведь при малейшем нашем усилии луна заскользит вдоль верхушек деревьев! Для этого достаточно пройтись по аллее.
Я вытаращил глаза, а он продолжал:
– Допустим, кто-то говорит: "Глокая куздра… будланула бокра…" Мы с вами не знаем, что это значит. Но если мы предположим, что это наш родной язык, то нам станет ясно: куздра что-то сделала с бокром. Мы будем знать, кто будланул бокра: куздра. Будем даже знать, какая она, эта куздра: глокая. Будем знать, что куздра способна будлануть бокра. И так далее, и тому подобное".[1]1
Академик-лингвист Л. В. Щерба придумал этот пример для своих учеников и неоднократно приводил его в лекциях для доказательства образной силы грамматики. – Прим. перев.
[Закрыть]
– Если бы вы родились и выросли в движущемся поезде, то вас бы никто не убедил, что пейзажи стоят на месте. Точно так же относительна и наша концепция Вселенной. Сэр Исаак Ньютон пытался с помощью формул создать модель Вселенной, какую бы видел бесконечно удаленный и абсолютно неподвижный наблюдатель. С тех пор, осознав тщетность таких попыток, математики стали принимать в расчет, что суть вещей зависит от того, кто их наблюдает. Математики пытались выразить общеизвестную истину – например, закон тяготения в виде уравнений, справедливых для любого наблюдателя. Но даже их вождю и величайшему из гениев Эйнштейну не удалось выразить истину в чисто относительных терминах; он вынужден был считать, что произвольная скорость света-константа. Отчего же скорость света должна быть более определенной и постоянной, чем все другие величины во Вселенной?
– Но при чем тут переход в четвертое измерение? – нетерпеливо прервал я.
Он продолжал, как если бы я не произнес ни слова.
– То, что нас сейчас интересует, что ставит втупик современных математиков, – это вопрос движения, или, точнее, перемещения. Существует ли абсолютное перемещение? Возможно ли движение-перемещение иного типа, кроме перемещения относительно чего-то? Всякое известное нам движение есть движение относительно других предметов, будь то прогулка по улице или обращение Земли вокруг Солнца. Перемена относительного положения. Но просто перемещение изолированного предмета, одиноко существующего в пространстве, с математической точки зрения немыслимо, ибо пространства в таком смысле не бывает.
– Мне показалось, вы что-то говорили о переходе в иную Вселенную, – перебил я опять.
Что толку перебивать Волишенского? Ход его мыслей нисколько не нарушился.
– Под термином «перемещение» мы подразумеваем переход из одного места в другое. "Мы куда-то отправляемся" – первоначально это значило, что передвигаются наши тела. Но ведь если мы едем в автомобиле, то "отправляемся куда-то", хоть наши тела и неподвижны. Пейзаж вокруг нас меняется; мы попадаем в другое место, а ведь сами мы вовсе не двигались. Или вообразите, что на какое-то время вы уничтожили силу тяжести, и Земля под вами вращается; вы перемещаетесь, оставаясь в неподвижности…
– Это же только теория; с силой тяжести шутки плохи…
– Мы ведь шутим с силой тяжести изо дня в день. Когда вы нажимаете кнопку верхнего этажа в лифте, ваше давление на пол (но не вес) возрастает; кажущееся тяготение между вами и полом лифта становится больше, чем прежде… а сила тяжести и есть не что иное, как инерция и ускорение. Но мы говорили о перемещении. Положение любого предмета в рассматриваемой Вселенной следует соотнести с какими-то координатами. Допустим, мы изменили угол наклона или направление координатных осей – вот вы отправились куда-то, хотя даже не шевельнулись, да и ничто другое не сдвинулось с места.
Я смотрел на него, сжимая виски ладонями.
– Не могу поклясться, что понял вас, – проговорил я медленно. – Повторяю, это все равно что тащить самого себя за волосы.
Безыскусность сравнения не привела его в ужас. Он ткнул в меня пальцем.
– Вы видели, как пляшет щепка по ряби пруда? То вы думаете, что движется щепка, то думаете, что движется вода. Между тем и то, и другое неподвижно; движется лишь абстракция, именуемая волной. Вы видели чертежи-иллюзии – например, вот этот набор кубиков? Внушите себе, будто вы смотрите на верхние грани: вам покажется, что кубики внизу, а вы наверху. Но передумайте, вообразите, будто вы стоите внизу и смотрите вверх. Внимание – вы видите нижние грани; вы стоите ниже, чем кубики. Вы "отправились куда-то", но ведь ничто не перемещалось. Изменились лишь координаты.
– Что, по-вашему, скорее сведет меня с ума – если вы покажете мне, в чем дело, или если будете продолжать в том же духе, не показывая?
– Постараюсь показать. Бывают, знаете ли, умы определенного склада, неспособные усвоить идею относительности. Математика тут ни при чем; просто уму определенного склада не дано усвоить, что мысль наблюдателя наделяет окружающую среду какими-то свойствами, не имеющими абсолютного значения. Например, когда вы гуляете вечером в саду, луна плывет от верхушки одного дерева – к верхушке другого. Может ли ваш мозг все перевернуть: заставить луну стоять неподвижно, а деревья – двигаться? Умеете вы это? Если да, то можете "отправиться куда-то", в другое измерение.
Волишенский встал и подошел к окну. Его кабинет служил подходящей декорацией для столь модернистского спора, как наш: он был расположен в новом ультрасовременном здании на территории университета, полированная мебель сверкала, стены сияли чистотой, книги чинными рядами выстроились за прозрачным стеклом, на письменном столе царил образцовый порядок; кабинет был так же современен и чудесен, как мозг его хозяина.
– Когда вы хотели бы отправиться? – спросил Волишенский.
– Сейчас же!
– В таком случае остается разъяснить вам еще два пункта. Четвертое измерение присутствует здесь ничуть не менее, чем где-нибудь еще. Прямо здесь, вокруг нас с вами, предметы существуют и движутся в четвертом измерении, но мы их не видим и не ощущаем, потому что скованы привычными тремя измерениями. Во-вторых, если вслед за Эйнштейном обозначить четыре координатные оси х, у, г и t, то мы существуем в системе х, у, г и свободно в ней передвигаемся, но не можем двигаться по оси t. Почему? Да потому что t – временное измерение, а это трудное измерение для биологических структур: ведь само их существование зависит от необратимых химических реакций. А вот биохимические реакции могут происходить на любой из этих осей и, в частности, на оси t. Поэтому давайте повернем систему координат так, чтобы химическая необратимость перешла с оси t на ось г. Поскольку наше органическое существование (или, по крайней мере, восприятие) возможно лишь в трех измерениях сразу, нашей новой осью времени станет г. Мы перестанем ощущать г и не сможем передвигаться по этой оси. Наша деятельность, наше восприятие пойдут по осям х, у, t. Если верить романистам, для перехода на ось t обязательно нужна какая-то аппаратура, создающая силовое поле. Ничего подобного. Для перехода на ось t нужно сделать то же самое, что вы делаете, когда останавливаете луну и движете деревья… или когда переворачиваете кубики. Все дело в относительности. Я давно уже не пытался понять или удивиться.
– Покажите! – вот все, что я мог из себя выдавить.
– Успех опыта по замене координаты г координатой t определяется тем, что мне посчастливилось найти благоприятное местоположение. Точно так же, если вы хотите, чтобы луна скакала по верхушкам деревьев, топография местности должна этому благоприятствовать, иначе ничего не выйдет. Стена этого здания и тропинка между двумя шеренгами тополей образуют как бы угол между плоскостями в измерениях г и t. Вам кажется, будто аллейка уходит вниз, не так ли? А теперь идите отсюда к концу аллеи, но воображайте, что поднимаетесь в гору. Вот и все. Представьте, что здание не позади и вверху, а позади и внизу. Точно так же, гуляя при лунном свете, вы убеждаете себя, будто луна неподвижна и мимо вас проплывают деревья. Можете вы это сделать? Ну, давайте.
Он говорил уверенным тоном, словно заранее знал, что случится. Отчасти из легковерия, отчасти из любопытства я медленно вышел на улицу. Волишенский уселся за стол с карандашом и блокнотом в руках и забыл обо мне прежде, чем я успел повернуться к нему спиной. Я с любопытством оглядел знакомую стену здания и еще более знакомую аллею, обсаженную тополями, ожидая увидеть непривычный пейзаж, неведомую картину другого мира. Но передо мной были все те же старые кирпичи и деревья, знакомые мне издавна; правда, мое воспаленное, изумленное воображение внезапно наделило их необычностью. Они мне давно примелькались, но доводы Волишенского поразили меня настолько, что я уже мнил себя в другой Вселенной. По теории относительности предметы во Вселенной х, у, г должны выглядеть иначе, если обозревать их из Вселенной х., у, t.
Как ни странно, хоть я спускался, мне не составило особого труда вообразить, будто я поднимаюсь в гору. Я внушил себе, что здание находится позади меня в низине, и, действительно, мне казалось – так оно и есть. Я зашагал по обсаженной тополями аллее, знакомой до мельчайших деталей, но через несколько минут до меня дошло, что аллея чересчур длинна. Прямо скажем, гораздо длиннее, чем мне помнилось. Когда я заметил, что аллея уходит вдаль, меня пронизало странное ощущение, словно Алису в стране чудес. Тогда я оглянулся назад.
И ахнул, потрясенный. Здание действительно оказалось за мной, в низине. Я смотрел на него с вершины холма, сверху вниз. Едва я оправился от изумления, как допустил, что там внизу действительно стоит здание; но какое? Уж во всяком случае, не новый Мортон-Холл. Длинное трехэтажное кирпичное строение напоминало Мортон-Холл, но не было им. А за строением виднелись деревья и другие дома, но это не был знакомый мне университетский городок.
Я замер, охваченный слепым страхом. Что мне теперь делать? Нахожусь я неизвестно где. Как сюда попал – понятия не имею. Что предпринять? Куда податься? Каким образом я вернусь? Странно, что я не позаботился о возвращении. Я сделал вывод, что нахожусь на оси t. Непростительная глупость с моей стороны – не выяснить, как надо возвращаться.
Я быстро зашагал вниз по холму, к зданию. Если я и питал слабые надежды на то, что это Мортон-Холл, то через секунду они развеялись. Здание было совершенно чужое, старинное и старомодное. Я видел его впервые в жизни. И все же оно казалось как нельзя более заурядным и естественным – явно аудиторный корпус университета.
