Текст книги "Король и Император"

Автор книги: Гарри Гаррисон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

– Нет. Я не считаю, что эти люди, при всей их кровожадности, являются главной опасностью. Знаешь, ведь мы купили их с потрохами. Простой люд думает, что неприятеля остановила Дева Мария, но я-то помню переговоры. Пришлось отдать немножко нашего золота. Мы разрешили викингам бесплатно посещать наши городские бани! Тут уж они не устояли. Мне они кажутся жестокими и жадными детьми. Это несерьезно. Нет, подлинная опасность исходит не от этих бесхитростных язычников, деревенских олухов. Она исходит от приверженцев Мухаммеда. – Василий потянулся за вином.

– Я пока не встречал ни одного, – признался Бруно.

– Они появились из ниоткуда. Двести пятьдесят лет назад эти поклонники ложного пророка вышли из пустыни. Разрушили Персидскую империю. Отобрали у нас все африканские провинции и Иерусалим. – Базилевс наклонился поближе. – Захватили южный берег Внутреннего моря. С тех пор на этом море не прекращается война. И пока мы ее проигрываем. Знаешь почему?

Бруно покачал головой.

– На галерах все время нужна вода. Гребцы пьют ее больше, чем рыбы. Тот, кто владеет береговыми колодцами, владеет и морем. А значит, и островами. Язычники заняли Кипр, остров Венеры. Потом Крит. Покорив Испанию, дотянулись до Балеарских островов. Сейчас их флот снова тревожит Сицилию. Если захватят и ее, что тогда будет с Римом? Видишь, мой друг, они угрожают и тебе. Давно ли их армия стояла у ворот вашего священного города?

Распахнувшиеся двери, шум голосов и топот ног дали понять императорам, что беседа папы и патриарха закончилась и пора снова соблюдать церемониал переговоров. Бруно терялся в поисках ответа. «Василий – человек Востока, – думал он, – как и папа Николай, которого мы убили. Он не понимает, что предназначение находится на Западе. Он не знает, что народ Пути – уже не те жадные недоросли, которых подкупали во времена его отца. Они страшнее даже арабских последователей лжепророка, потому что пророк северян живет с ними, этот одноглазый, которого мне следовало убить, когда мой меч был у его горла.

Но спорить, наверно, не стоит. Базилевсу нужны мои береговые базы, а мне – его флот. Не для войны с арабами, а лишь для того, чтобы перевезти моих копейщиков через Английский канал. И пускай он даже обстряпает сперва свои делишки. Ведь у него есть то, чего нет у людей Пути…»

Императоры встали, церковники подошли к ним; все улыбались. Поклонившись, заговорил кардинал Гюнтер, тот, что некогда был кельнским архиепископом. Родной для него и Бруно нижненемецкий диалект не понимали ни папа, ни патриарх, ни греки, ни итальянцы. Одновременно с ним кто-то из свиты патриарха завел речь на простонародном греческом: очевидно, с той же целью.

– Все решено. Они согласились, что мы имеем право добавить к Символу веры слова «и Сын» – совсем другое дело! – если только не будем делать из этого вывод о двойном сошествии Святого Духа. Нашему дурачку-итальянцу заявили, что он должен отозвать своих епископов с болгарских земель и позволить святому Кириллу обучать славян письму и чтению. Мы сошлись на том, что следует осудить предыдущего патриарха Фотия Книжника. Все решено.

Бруно повернулся к Василию, чей секретарь тоже закончил отчет. Властители одновременно протянули друг другу руки.

– Мои базы в Италии, – сказал Бруно.

– Мой флот освободит Сицилию, а потом и все Внутреннее море, – ответил Василий.

«А потом Западный океан», – подумал Бруно, но придержал язык. В конце концов, он сможет отделаться от греков и их базилевса раньше. Как только агенты Бруно раскроют секрет оружия, благодаря которому Константинополь неприступен с моря. Секрет, которого не знает никто на Западе: ни римляне, ни германцы, ни люди Пути.

Секрет греческого огня.

Глава 2

Халим, эмир на флоте возлюбленного Аллахом Ибн-Тулуна, халифа Египта, недавно добившегося независимости от дряхлого Багдадского халифата, не испытывал тревоги, выводя в море сотню своих галер в самые темные часы перед рассветом. В ту пору, когда острый глаз уже отличит белую нить от черной, муэдзин призовет верующих на молитву, выкрикнув традиционный зачин:

 
Аллах велик!
Нет бога, кроме Аллаха,
И Мухаммед – пророк Его.
 

И так далее: напев, который Халим услышал и подхватил сорок тысяч раз, с тех пор как стал взрослым мужчиной и воином. Он и его люди расстелют на качающихся палубах свои молитвенные коврики и начнут ракат, предписанный обряд молитвы. Лишь гребцы не бросят весел, будут поддерживать стремительный бег арабских галер. Потому что гребцы – христиане, рабы, захваченные в плен во многих выигранных битвах. Халим не сомневался в исходе нынешней. Воины у него сытые и отдохнувшие, гребцов заменили новыми и дали им вволю воды. К концу лета разрозненное сопротивление руми будет, как всегда, подавлено. На этот раз вся Сицилия вернется под власть его повелителя и под власть Дар-аль-Ислама, дома покорных воле Аллаха.

В тот самый момент, когда начался салат, ритуальная молитва, Халим услышал крик впередсмотрящего:

– В море корабли! Корабли с огнями!

Неожиданность разозлила Халима, но не удивила и не встревожила. Христиане, эти приверженцы ложных богов, за долгие годы изучили обычаи противников и время от времени пытались использовать свои знания. Но они просчитались, надеясь выиграть преимущество таким способом. На войне за веру пропустить час молитвы вполне допустимо, это даже ставится в заслугу. Молитва подождет. А если руми пытались застать воинов Аллаха врасплох, они тем самым лишь приблизили свой неминуемый конец.

Халим крикнул кормчему, чтобы разворачивал галеру в сторону приближающихся огней, и услышал, как надсмотрщик приказал гребцам левого борта поднять весла, а затем набирать ход для таранящего удара. Корабль эмира был построен по образцу древних галер, которые владычествовали на просторах Средиземного моря – невежественные руми называли его Внутренним – еще во времена эллинских философов, задолго до того, как пророк Иса, сын госпожи Марьям, взбудоражил мир своими идеями. Узкий и длинный, с невысокими бортами корабль нес в укрепленной передней части обитый железом таран, а над скамьями гребцов проходили мостки, чтобы воины могли перебегать к нужному борту.

Но Халим полагался не только на таран. Его повелитель Ибн-Тулун по происхождению был не араб, а тюрк из далеких восточных степей. На каждую галеру он поместил по дюжине своих соотечественников. Выстроившись вдоль бортов, тюрки подтягивали тетивы своих луков: это были наборные центральноазиатские луки, с деревянными планками в середине, с сухожилиями на внешней стороне – той стороне, куда лук выгибается, когда не натянута тетива, – с жесткими роговыми пластинами на внутренней стороне, проклеенные и собранные с фанатической аккуратностью. Халим не раз видел, как их стрелы разили не успевших приблизиться руми, ведь те из своих слабеньких деревянных луков за сотню ярдов не могли пробить даже слой прочной кожи.

Когда огни приблизились, Халим понял, что корабли противника выглядят не так, как он ожидал. Их носовые части были красного цвета, необычайно высокие, и вдоль бортов виднелись не румийские распятия, а позолоченные картинки – иконы.

Значит, это не сицилийский флот и не флот римского святого отца: это Красный флот византийцев, о котором Халим знал только понаслышке. Что-то шевельнулось в его сердце – не страх, чуждый приверженцу истинной веры, и даже не удивление, но какое-то мучительное недоумение: откуда здесь взяться византийскому флоту, за пятьсот арабских миль от баз, много больше самого дальнего перехода галеры? И озабоченность – о такой новости его повелитель должен узнать без промедления.

И узнает. Халим дал рулевому знак не идти на атакующий корабль лоб в лоб, а слегка отвернуть, уповая на лучшую, чем у противника, маневренность, а когда суда сблизятся, двинуться напролом вдоль ряда вражеских весел, одновременно разя врагов смертельными залпами тюркских лучников, каждый из которых может выпускать по стреле в секунду и никогда не промахивается. Халим пробежал на мостик правого борта и обнажил саблю – не для рубки, а чтобы воодушевить своих людей.

В его плане есть одно опасное место. Пока он будет разворачиваться, греки, если поторопятся, могут разогнаться и ударить тараном в борт, пробив его ниже ватерлинии, сразу же отгрести назад и стряхнуть с себя тонущую галеру, команде которой придется барахтаться в воде, а прикованным гребцам – в отчаянии идти на дно.

Но рабы тоже знали об этом. Когда до белого носового буруна византийского корабля не осталось и пятидесяти ярдов, гребцы правого борта затабанили, а на левом борту изо всех сил налегли на весла. Затем люди у обоих бортов быстро переглянулись, чтобы попасть в такт, и галера рванулась вперед, как будто гребцы целый день отдыхали. Стрелки подняли луки и прицелились в видневшихся над планширом греков.

Что-то странное возвышалось в середине византийского судна. Халим не мог разглядеть детали, но видел куполообразную металлическую конструкцию, освещенную не только лучами восходящего солнца, но и горевшим под ней пламенем. Над морем, перекрывая плеск весел и пение труб, разнесся громкий, напоминающий рев огромного зверя звук, перешедший в пронзительный сверхъестественный свист. Халим увидел, что два грека бешено качают рычаг, а еще двое разворачивают над бортом какой-то хобот.

Греческие корабли и греческий огонь. Халим слышал об этом оружии, но никогда не видел его в действии. Из видевших не многие уцелели, чтобы рассказать. И все-таки Халим знал одну полезную вещь: если тех, кто разводит греческий огонь, убить или как-нибудь отвлечь, оружие становится не менее опасным для самих греков.

Халим отчаянно выкрикнул приказ тюркским лучникам, горько сожалея, что не может предостеречь всю сотню галер, ринувшихся вслед за ним, чтобы атаковать, как теперь было видно, всего два десятка греческих кораблей.

Когда полетели первые стрелы, Халим перевел дух, но на греческом корабле свист уже перешел в оглушительный визг, там отдали какую-то команду. Эмир обнаружил, что хобот смотрит прямо на него, увидел вырвавшийся клуб дыма и ослепительное сияние. И вдруг огонь охватил все вокруг, выжигая глаза и обугливая кожу, так что Халима со всех сторон сжали тиски мучительной боли. Пытаясь закричать, он набрал полные легкие пламени. Уже проваливаясь в тот костер, что недавно был его флагманской галерой, Халим услышал одновременный агонизирующий вопль сотни рабов и в последнем проблеске сознания воспринял его как приветствие входящему в рай воину Аллаха.

Посланные на поиски суда Тулунидов, тщательно прочесав место, где три дня назад находился огромный флот, не нашли никаких объяснений загадочному исчезновению. Обнаружить удалось только обугленные обломки и обезглавленный труп мусульманина, который выжил в огне, но предпочел смерть христианскому крещению. А также одного раба, все еще прикованного к своему бревну, которое он с яростью отчаяния вырвал из тонущей галеры. Несчастный сошел с ума от жажды, но то, о чем он хрипел, заставило поисковые суда без промедления повернуть к египетскому берегу.

Вести о катастрофе не смогли обогнать флот, который ее вызвал. Через неполные две недели Мамун Ибн-Халдун, главнокомандующий правоверных на недавно завоеванном острове Мальорка, мог лишь угрюмо наблюдать с берега, как византийский флот, небрежно подавив сопротивление сухопутных войск, проходит вдоль стоящих в сотне футов от береговой черты кораблей некогда могучего флота вторжения и не спеша плюется пламенем Иблиса. Армия Мамуна высадилась несколько месяцев назад, чтобы завоевать весь остров, и на галерах оставались только вахтенные да охрана на случай вылазок противника. Когда на горизонте показался вражеский флот, немногочисленная морская стража тут же забыла о воинском долге, стремглав помчавшись на лодках к берегу. Мамун потерял немногих в бою; казненных за отступление без приказа оказалось больше. И все-таки главной потерей были корабли.

Однако Мамун не слишком отчаивался. В тылу у него лежал большой и плодородный остров с приведенным к полной покорности населением. Закрома ломились от зерна, оливок, вина и мяса, и при необходимости можно было неограниченное время продержаться на том, что давал сам остров. А главное, у Мамуна было то, что для любого араба важнее даже воздуха: у него была вода. Плюющиеся огнем византийцы скоро будут вынуждены подойти к берегу за водой. Ни один галерный флот не обходится без нее долго. Должно быть, запас воды у греков уже кончается, ведь они сделали такой долгий переход от своих баз.

«Но что-то здесь не так, – отметил про себя Мамун. – Если греки действительно пересекли все Средиземное море, запас воды у них не просто кончается – он должен был иссякнуть много-много дней назад. Значит, все было по-другому. Они недавно подходили к какому-то берегу. По моим сведениям, это невозможно. Значит, сведения неверны. Именно здесь и кроется опасность, – решил Мамун. – Где же греки брали воду? На Сицилии? Насколько мне известно, Сицилия плотно обложена силами Тулунида, халифа Египта».

Мамун мог испытывать только презрение к варвару Тулуну и его соотечественникам, понабежавшим неизвестно откуда тюркам, сторонникам вероломных потомков Абдуллы. Сам Мамун происходил от Омейядов из племени курейшитов, он и его близкий родственник – халиф Кордовы – были потомками Абда эр-Рахмана, счастливо спасшегося во время резни, когда в Персии свергали власть Омейядов. И тем не менее пусть египтяне любят его не больше, чем он их, все-таки удивительно, что до него не успели дойти хоть какие-то слухи о событиях на Сицилии: ведь не в обычае у белотелых приверженцев пророка Исы, которого они ошибочно называют Христом, действовать столь стремительно.

Необходимы новые сведения. Каким бы ни было истинное положение дел, эти суда, стоящие на глади Пальмской бухты, вскоре постараются найти неохраняемый источник пресной воды. Вне всяких сомнений, враги надеются, что он, Мамун, не в состоянии защитить каждую пядь береговой линии этого скалистого острова. Но сейчас их очередь ошибаться.

Безучастно отвернувшись в последние минуты гибели флота, Мамун заметил какую-то заварушку поблизости. Неизвестный юноша боролся сразу с двумя телохранителями и сердито кричал. Сердито, но не испуганно. Мамун дал знак начальнику стражи пропустить незнакомца. Пусть говорит, коли есть что сказать, а потратит зря время воеводы правоверных – сядет на кол, чтобы остальным неповадно было.

Мамун отметил, что сердито одергивающий свою одежду юноша, судя по чертам лица, тоже принадлежит к племени курейшитов. Ныне бо́льшая часть армии состояла из потомков берберов, обращенных в ислам испанцев и даже готов. Мамуну пришлось запретить насмешки над пожирателями свинины, настолько были к ним чувствительны сыновья бывших христиан. Но этот юноша не касался нечистой щетины, он был таким же поджарым и смуглолицым, как сам Мамун. И разговаривал, как истинный араб, независимым тоном и без обиняков.

– Полководец, люди на тех кораблях – не греки, хоть и стреляют греческим огнем. Вернее, не все они греки. Многие из них франки.

Мамун задрал бровь:

– Как тебе удалось это разглядеть? Я и то не увидел, а я достаточно зорок, чтобы заметить Всадника на Звезде.

Он подразумевал звезду в Поясе Ориона и совсем маленькую звездочку рядом с ней, различить которую может только самый острый глаз.

Юноша улыбнулся с дерзкой снисходительностью:

– У меня есть вещь, благодаря которой я становлюсь зорче тебя.

Начальник стражи, державшийся рядом с юношей, шагнул вперед, опасаясь, что смельчака посадят на кол.

– Господин, этот юноша – Муатья, ученик Ибн-Фирнаса.

Мамун, теребя бороду, задумался. Его самого пятьдесят лет назад назвали в честь великого халифа, который основал в Багдаде огромную библиотеку и обитель учености. Образованных людей он очень уважал, и не могло быть сомнений, что Абуль-Касим Аббас ибн Фирнас на всю Кордову славен своими знаниями и многочисленными учеными опытами. Уже спокойнее Мамун предложил:

– Тогда покажи нам, в чем мудрость твоего наставника.

Снова улыбнувшись, юный Муатья вытащил из рукава предмет, похожий на завернутую в кожу длинную бутылку.

– Знайте же, – сказал он, – что мой наставник с годами утратил ясность взора и мог видеть только то, что находится дальше вытянутой руки. Он долгие годы постигал науку, как плавить стекло и какие минералы для этого брать. Однажды ему посчастливилось обнаружить, что, глядя через прозрачный камень особой формы, он видит то, что прежде было слишком близко для его глаз. И уже не случайно, а намеренно он потратил много дней на опыты и определил форму стекол, которые действовали так же, как тот камень, – отдаляли предметы и возвращали ему радость общения с книгами.

– Но эти стекла отдаляют предметы, – заметил Мамун, – а нам надо наоборот.

И снова юноша улыбнулся, искушая главнокомандующего наказать его за самоуверенность.

– А вот что открыл я, Муатья. Если взять не одно, а два стекла, расположить друг против друга, то при взгляде сквозь них далекое покажется близким.

Мамун задумчиво принял кожаную трубку из рук юноши, не обращая внимания на встревоженный взор и торопливые пояснения. Он поднес предмет к глазам, подержал и опустил.

– Я вижу только крошечных букашек.

– Ты делаешь неправильно, могущественный господин. – Впервые юноша проявил раздражение.

«Вот так всегда с этими учеными, – хмуро подумал Мамун. – Их больше всего страшит не угроза смерти, а невозможность похвастать своими достижениями».

Он позволил юноше взять у себя из рук кожаную бутылку, тот перевернул ее и приставил к глазу горлышком.

– Вот, господин. На палубе переднего судна я вижу грека с кудрявой бородой, он стоит около религиозной картинки.

Лицо Мамуна исказилось отвращением, он благочестиво сплюнул, чтобы очиститься от скверны, каковую несут рисунки и изваяния богов.

– А рядом с ним стоит светловолосый франк, весь в металлических доспехах. Они спорят и указывают руками в разные стороны.

– И что они говорят?

– Мое приспособление позволяет лучше видеть, но не слышать.

– Ладно. – Мамун дал знак начальнику стражи. – Переведи в свой полк юношу, – возможно, мне еще понадобится его искусство. А если и нет, все равно в испанской армии умных людей меньше, чем храбрых. Мы должны беречь его. И вот что, Муатья, если ты заранее скажешь мне, где греческий навархос пристанет к берегу за водой, я наполню твой рот золотом. Но если ошибешься, золото будет расплавленным.

Он отвернулся, созвал к себе тысячников – командиров полков. Юноша принялся настраивать свою зрительную трубу, то прижимая к самому глазу, то чуть отстраняя.

Время от времени прерывая невнятный рассказ, местный крестьянин испуганно озирался. У него были причины бояться. Увидев, что из-за мыса выходит множество огромных красных галер, которые, как он знал, начисто сожгли суда мусульманских захватчиков, он понял, что моряки ищут пресную воду, и быстро сообразил: кто бы ни были эти враги Мухаммеда, для него они должны оказаться друзьями. Поэтому, когда греки высадились и разбили лагерь, Педро подкрался поближе, убедился, что в стане высятся распятия и иконы, затем робко вышел к постам, чтобы предложить свои услуги, – он надеялся на вознаграждение, которое спасет его от голодной смерти. И надеялся на отмщение безжалостным смуглолицым захватчикам, забравшим его жену, сына и дочерей.

Однако крестьянин Педро вовсе не рассчитывал встретить таких загадочных и грозных союзников. Уроженец Мальорки не сумел объясниться ни с греческими моряками, ни с немецкими воинами. Его передавали с рук на руки, пока не нашелся говоривший на латыни священник. С трудом и с запинками он и крестьянин смогли объясниться, ведь диалект Мальорки – не что иное, как древняя вульгарная латынь, которую безграмотные местные жители искажали бог весть сколько поколений.

Подобные трудности Педро предвидел. Но он и думать не мог, что встретит таких людей, как, например, сердитый воин, уставившийся на священника и его измученного собеседника.

Агилульф, рыцарь ордена Копья, старинный боевой товарищ самого императора Бруно, ныне откомандированный на войну с маврами, возвышался на целый фут и над священником, и над крестьянином. Он казался еще выше из-за железного шлема с забралом и черным, указывающим на немалый чин плюмажем. Однако крестьянина сбивал с толку не сам человек, а его экипировка. Казалось, Агилульф с головы до пят сделан из железа. Кроме шлема, на нем была кольчуга до колен, поножи, а внизу – латные сапоги. Железные бляхи усеивали рукавицы, и железным было окаймление длинного щита, всаднического щита классической формы, который в атаке защищает левую ногу копейщика; но Агилульф носил его и пешим, словно тяжесть этого снаряжения ничего для него не значила. Как и жара. Под железом на нем была кожаная одежда, чтобы сочленения лат не впивались в тело, и белье из конопли, хорошо впитывающей пот. А послеполуденный зной на Балеарских островах даже весной был таков, что пот заливал воину все лицо и стекал на бороду. Но Агилульф, казалось, этого не замечал, словно обращать внимание на неудобства было ниже его достоинства. Крестьянину, который в жизни своей не видел больше железа, чем пошло на обивку лемеха его примитивного деревянного плуга, этот германец казался выходцем из другого мира. Нарисованный на щите крест служил слабым утешением.

– Что он говорит? – вмешался Агилульф, которому надоели их медлительные переговоры на непонятном языке.

– В полумиле отсюда есть ручей, где мы можем набрать сколько угодно воды. Но еще он утверждает, что мусульмане знают об этом ручье и тоже им пользуются. И что они нас наверняка уже видели. Их главные силы стоят меньше чем в десяти милях. Он говорит, захватчики налетают как ветер. Так этот несчастный и потерял свою семью: в деревне никто даже не знал, что на берег высадились враги.

Агилульф кивнул. Он не выказал страха, который ожидал увидеть крестьянин.

– Он знает, сколько у мусульман людей?

Священник пожал плечами.

– Говорит, тысяча по десять тысяч. Это может означать все, что больше сотни.

Агилульф снова кивнул.

– Ладно. Дай ему хлеба и бутыль вина и отпусти. Думаю, в этих горах прячется еще много таких, как он. Объяви: когда мы разобьем врага, за головы мусульман будет назначена награда. Пусть крестьяне добивают разбежавшихся.

Агилульф отвернулся и приказал отрядить людей за водой. Греческие моряки, которые на суше чувствовали себя неуютно, стали, как обычно, спорить, убежденные, что из леса вот-вот выскочит орда газиев и всех зарежет. Агилульф выждал момент и объяснил свой план воеводе греков.

– Конечно, они на нас бросятся, – заговорил он. – На рассвете. Мои арбалетчики и твои гребцы смогут несколько минут держать фронт. А потом я с моими рыцарями и послушниками ордена нападу на врага сзади. Жалко, что у нас нет лошадей, иначе атака была бы стремительней. Но результат все равно будет тот же самый.

Командир греков поглядел вслед закованному в сталь человеку. «Франки, – подумал он про себя. – Неотесанные, безграмотные провинциальные еретики. С чего это они вдруг сделались такими самоуверенными? Эти варвары идут с Запада, как приверженцы Мухаммеда пришли с Востока двести лет назад. И еще неизвестно, кто из них хуже – франки или мусульмане, не пьющие вина и делающие обрезание?»

На рассвете, когда войско Мамуна заняло исходный рубеж, он не скрывал приготовлений к атаке. Сосчитал вражеские корабли: нет и двух десятков. Как ни набивай их людьми, они могут нести самое большее две тысячи человек. У Мамуна десять тысяч. Пришло время отомстить за гибель флота. Мамун знал, что греческий огонь нельзя переправить на землю. А больше он ничего не боялся.

Он позволил муллам созвать верующих на утреннюю молитву, салат, не заботясь, что их услышит противник, и первым приступил к обряду. Затем обнажил саблю и приказал своим тысячникам начинать битву.

Солнце взошло, и полчища правоверных устремились вперед, используя тактику, которая приносила им победу за победой над армиями христиан: в Испании, во Франции, на Сицилии, у ворот самого Рима. Неровная волна бегущих воинов с мечами и копьями, без привычных на Западе щитов и тяжелых доспехов. Но эти бойцы презирали смерть, их воодушевляла мысль, что павший в бою за веру будет вечно наслаждаться с гуриями в раю.

Мамун не сомневался, что христиане заготовили какую-то хитрость. Иначе не осмелились бы стать лагерем на суше. Он видел много их уловок и считал, что сейчас все они бесполезны. И когда неожиданно из-за частокола высунулись головы в шлемах и нацелились арбалеты, Мамун не был захвачен врасплох. Главнокомандующему не доводилось раньше слышать металлического клацанья взводимых арбалетов, и он не без интереса наблюдал, как его передние воины падали под ударами выпущенных с близкого расстояния стрел. Извечный порок тактики франков: стремятся убить врага, а сами умирать не хотят. Что бы ни представляло собой это оружие, перезаряжать его придется долго. А правоверные рвались вперед, они уже добрались до невысокого частокола, начали рубить и колоть оборонявшихся. Мамун услышал, как его муллы накликают ритуальные проклятия на головы тех, кто создает ложных богов. Он не спеша двинулся вперед, уверенный, что сопротивление сейчас будет сломлено.

Начальник стражи тронул его за руку, молча показал назад. Мамун нахмурился. Вот оно что, еще одна уловка! Из каменистой лощины на его левый фланг, охватывая войско широкой дугой, словно отрезая путь к отступлению – это он-то отступит?! – надвигались враги.

Железные люди. Стальные отблески на их оружии, доспехах и щитах; даже руки и ноги прикрыты металлом. Этих бойцов было немного, всего-то две шеренги ярдов по двести длиной. Они медленно приближались. Отчего эти воины выглядят так странно? Потеребив бороду, Мамун понял, что они одинаково вооружены и одинаково держат оружие, под одним и тем же углом: короткая пика в правой руке и продолговатый щит в левой. Неужели среди них нет ни одного левши? Как можно заставить людей шагать столь четким строем, словно они не люди, а механизмы, одинаковые, как лопатки нории, водяного колеса? Не веря глазам, Мамун убедился, что каждый воин выбрасывает ногу вперед одновременно с товарищами, так что весь строй двигается как одно целое: этакая многоногая тварь. До Мамуна доносился зычный голос, выкрикивающий что-то на варварском языке, многократно повторяемое: «Links! Links! Links und links!» При каждом слове франки дружно топали левыми ногами.

Мамун опомнился, послал гонцов вернуть часть войска, атакующего частокол, собрал вокруг себя полк стражи и, обнажив саблю, лично повел его в атаку на железных воинов. Через несколько мгновений его люди окружат вышедших на открытое место франков, накинутся на них со всех сторон. Тяжело дыша, потому что пережил уже пятьдесят зим, он подбежал к неторопливо надвигающейся шеренге, рубанул железного воина саблей из лучшей толедской стали.

Оказавшийся напротив него немец, не рыцарь и не риттер, а простой послушник ордена Копья, лишь подставил под удар навершие шлема. Он думал только о том, чтобы держать шаг, не выбиться из строя, выполнить приемы муштры, вколоченные в него фельдфебелем. Шаг левой – ударь человека перед собой щитом, отбрось его. Шаг правой – коли пикой, но не прямо перед собой, а правее. Идущий слева брудер Манфред убьет человека перед тобой, а ты убьешь человека перед брудером Вольфи, что шагает в строю справа от тебя. Коли под мышку, когда враг замахивается оружием. Шаг левой – бей щитом, шаг правой – коли пикой.

Мамун нанес один-единственный удар неверному и погиб – от выпада, которого даже и не заметил. Его полк телохранителей перебили и затоптали, даже не сбившись с ноги. Волна газиев, вернувшихся от частокола и обрушившихся на железных людей, не прорвала строя и не заставила его отступить, она была встречена лобовым натиском и полегла как под косой. В ответ на боевые кличи и призывы к Аллаху слышались только хриплые голоса фельдфебелей:

– Левой! Левой! Эй, там, выровнять строй! Сомкнуться, сомкнуться! Вторая шеренга, пики вниз! Хартман, коли еще раз, он только ранен. Правое плечо вперед!

Когда пыль над полем грозной сечи поднялась столбом, Муатья, который и не подумал идти вслед за Мамуном и его гвардией навстречу славной смерти, услышал, как удивительные франкские воины-машины размеренно ухают, словно грузчики, которым досталась тяжелая ноша. За частоколом франкские арбалетчики изготовились для нового залпа, а легковооруженные греческие моряки высыпали наружу, чтобы гнать деморализованного и окруженного противника на смертоносные шеренги железных людей.

«Обязанность ученого – обретать знания и передавать их», – размышлял Муатья, прыгая среди камней и редких в горах кустарников. Некоторые из худородных воинов последовали его примеру, в основном берберы и готы. С дюжину таких он собрал вокруг себя, для защиты от местных крестьян, которые не упустят случая отомстить за разоренные поля и угнанные в рабство семьи. Ему подчинялись благодаря его одежде и чистейшему арабскому выговору курейшита.

Где-нибудь на острове должна найтись лодка. Он сообщит новости халифу Кордовы. Но лучше сначала переговорить с учителем Ибн-Фирнасом. Мудрее явиться не в качестве беглеца с поля боя, а в качестве человека, рисковавшего жизнью, чтобы узнать истину. На безопасном удалении Муатья обернулся, достал подзорную трубу и устремил взор туда, где Агилульф руководил хладнокровным уничтожением множества воинов, стиснутых среди врагов так, что не поднять руки, защищаясь от пики и топора.

«Железные франки, – подумал Муатья. – И греческий огонь. Чтобы противостоять всему этому, недостаточно одной смелости газиев».

Далеко на севере король Шеф ощутил ледяную волну, затопившую его высокое ложе с перинами. Он заметался во сне, как пловец, тщетно пытающийся выскочить из воды при виде акулы. За долгие годы Шеф научился распознавать, какого рода видение будет ему ниспослано.

Явно одно из худших, не из тех, в которых он парит над землей, словно птица, или видит давние события человеческой истории, а из тех, где его душа опускается в нижнюю обитель богов, в мир Хель, за решетку Гринд, что отделяет мир мертвых от мира живых.

Он опускается все ниже и ниже, не видя ничего, кроме земли и камней; в ноздри ударяют запахи праха. Однако какое-то чувство подсказывает: он направляется в то место, которое видел раньше. Видел мельком. Оно не для простых смертных.

Тьма не рассеялась, но возникло ощущение окружающего пространства, как будто он попал в гигантскую пещеру. Оттуда пробивается свет. Вряд ли отец и небесный покровитель отпустит Шефа, не показав что-нибудь.