Текст книги "Сулейман. Султан Востока"

Автор книги: Гарольд Лэмб

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц)

Глава 2. ПОЛЯ СРАЖЕНИЙ

Незаконнорожденный из Магнифика Комунита

К концу второго года правления Сулеймана Мессер Марко Меммо, посол Великолепной Синьоры Венеции, праздновал гипотетический день рождения своего тезки святого Марка со смешанным чувством удовлетворения и тревоги. Удовлетворение было вызвано подписанным молодым султаном и им от имени Венецианской республики первого двустороннего договора на зависть подесте Генуи, посланнику Дубровника и агенту короля Польши. Это были единственные представители европейских государств, пребывавшие среди нечестивых турок, и в этом крохотном дипломатическом корпусе Мессер Меммо считал себя наиболее значительной персоной. Подписание договора между Венецией и Османской Турцией он приписывал своим недюжинным дипломатическим способностям.

Тревога же посла была связана с возросшей активностью в Арсенале, которую он наблюдал с крыши галереи своего дома, расположенного рядом с дворцом Баильо в Галате. Со стапелей Арсенала сходили галеры, поразительно напоминающие лучшие боевые суда Венеции. Меммо подозревал, что корабли были построены по венецианским чертежам, хотя и не мог сказать, кто передал их туркам. Не мог он знать и того, как непредсказуемые Османы намерены использовать новые суда. Мессера Меммо раздражало несоответствие между его показной и реальной властью. В его квартале Магнифика Комунита – городе в городе – алебардисты сменяли друг друга на постах вдоль глухого каменного забора под барабанный бой и демонстрацию флагов. С высоты массивной дворцовой башни в Галате посол вглядывался в поросший лесом мыс у входа в бухту Золотой Рог, где прогуливался в своем саду султан. В этом месте не было ничего воинственного, за исключением, может быть, высокой сторожевой башни, стоявшей на трех деревянных подпорках. Тем не менее было достаточно одного слова султана, чтобы весь дипломатический корпус удалили из этого великолепного квартала. Иностранные дипломаты жили здесь только потому, что Мехмет Завоеватель, захвативший Константинополь, позволил им находиться в этом месте. По милости того же Мехмета иностранцы пользовались старыми привилегиями, касающимися бартерного обмена их товаров на турецкое зерно, рабов, лошадей, шелка и пряности. Мехмет потребовал только, чтобы ему отослали ключи от ворот Галаты в знак капитуляции и чтобы христиане сняли со своих церквей колокола, звон которых раздражал мусульман в часы намаза. Стало быть, Мессер Марко оставался гостем Османов, не зная, что его ждет завтра. Будучи проницательным сановником, он чувствовал, но не признавался себе в этом, что военно-морская мощь Знаменитой Синьоры увядает, в то время как корабли строящегося флота турок проникали все дальше и дальше в морские просторы.

– Говорят, – утверждал Луиджи Гритти, – что мы, венецианцы, старомодны, но отличаемся богатством и неверностью.

В праздник Марка в золоченом зале Баильо этот самый Луиджи Гритти сидел как скелет среди роскошного пиршества, бросая едкие замечания с насмешливой миной на лице. Стол ломился от оленины, вымоченной в тосканском вине, нафаршированных фазанов, мяса редкой рыбы-меч из Белого моря, омаров из Босфора, изысканных трюфелей и других кушаний, которые ели под портвейн. Луиджи Гритти – незаконный сын уважаемого дожа Андреа Гритти и матери-гречанки с островов – считался наполовину ренегатом, поскольку тешил свой цинизм тем, что слишком тесно общался с турками, не видевшими разницы между незаконными и законными сыновьями. Луиджи говорил на их варварском языке. Мессер Марко пригласил этого добровольного изгнанника из Венецианской республики к своему столу по той причине, что Гритти выведывал секреты у турок.

Когда Меммо, разгоряченный вином и успешной сделкой, признался, что заработал для Венеции на подписанном торговом договоре десятки тысяч золотых дукатов, незаконнорожденный Гритти осмелился спросить, что он потерял, если приобрел так много.

Ничего, ответил Меммо, почти ничего. Всего лишь мелочь. Согласно новому договору, венецианские суда будут ложиться в дрейф у Галлиполи, чтобы сообщить о себе туркам необходимые сведения и сделать формальный запрос на разрешение войти в турецкие порты.

Действительно, мелочь, согласился худой болтливый Гритти. Однако без этой мелкой формальности ни один корабль Синьоры не сможет разгрузиться. Не за это ли он, посол, согласился платить дань туркам?

Уязвленный, Меммо ответил, что он согласился заплатить небольшую сумму за важные концессии, а именно десять тысяч дукатов в год за остров Кипр и пятьсот дукатов за крохотный остров Занте.

– Мы никогда не платили дань туркам.

– До сих пор, – уточнил Гритти.

Не без раздражения Меммо был вынужден признать, что это так. Поскольку Кипр и Занте все еще принадлежали Венеции, деньги, выплачиваемые якобы за их аренду, выглядели фактически данью.

– Заметьте, – продолжил Гритти, – как тонко это сделано, с какой заботой о том, чтобы не задеть наше самолюбие. Полагаю, это почерк Сулеймана, отнюдь не Пири-паши?

И ни слова о дипломатическом искусстве Меммо! Теперь уже разозленный, посол перешел в наступление на ублюдка. Тот самый Сулейман, галантный монарх, сделал послу подарок после церемонии подписания договора. Вот уж поистине любезный подарок. Человеческая голова, завернутая в шелковый платок. Смердящая голова, отрезанная от тела одного мятежника… Как они выразились, Гази или что-то подобное…

– Голова Газали… Это Фархад-паша, третий визирь, привез ее из Сирии.

– И ваш прекрасно воспитанный Сулейман подарил ее мне. – Посол вытер руки о платье с гримасой отвращения. – Я был вынужден поблагодарить султана. Мне стоило большого труда отказаться от подарка и не, обидеть старого Пири-пашу. Но скажите, во имя трех архангелов, почему он подарил мне эту голову? Что вы об этом думаете, Луиджи?

Немного помолчав, Гритти вытянул четыре пальца:

– Я вижу четыре объяснения, ваше благородие. Первое: турки, обещая что-нибудь, говорят: «Клянусь головой». Второе: они говорят, что наша Синьора благоразумна и неверна. Третье: ваше благородие хороший человек, но как посол вы подписали клятву верности. Четвертое: голова другого неверного существа подарена вам в качестве неприемлемого подарка. Объедините все четыре объяснения, и к какому выводу вы придете?

Меммо уныло почесал свою массивную шею. Эти турки имеют варварскую привычку считать дипломатов лично ответственными за заключенный договор. Они никогда не считались и не будут считаться с дипломатическим иммунитетом.

– Этого можно было ожидать от Селима, – пробормотал он, – не от Сулеймана.

Гритти задумался. Он вспоминал плюмаж из оперения цапли и мягкую улыбку. Что, если эта мягкость прикрывала дьявольскую жестокость?

– Кажется, мы были слепы, когда характеризовали его в наших донесениях в Венецию как молодого, беззаботного и веселого монарха, непохожего на Селима. Селим внушал страх, но его сын, который так беспечно ездит на охоту, возможно, еще ужаснее.

Вскоре после этого Луиджи Гритти начал заводить дружеские связи в султанском дворце. Поскольку сейчас доступ к Сулейману был невозможен, он искал тех, кого султан отличал. Среди них был Ибрагим. Луиджи и юзбаши внутренней службы дворца имели кое-что общее. У обоих матери были гречанками, оба хорошо понимали реальную обстановку.

Школа посвященных детей

Как почти все высокопоставленные деятели режима, Ибрагим окончил школу. Более того, как вскоре выяснил Гритти, грек, пользовавшийся милостью султана, окончил ее с отличными оценками.

Что касается самой школы, то мнения о ней зарубежных наблюдателей радикально расходились. Некоторые полагали, что там были установлены порядки гораздо более суровые, чем в европейских монастырях. По крайней мере, известно высказывание: «Если это монастырь, то боюсь, что он вобрал в себя всех чертей».

Нельзя сказать, что наличие школы скрывалось. Просто это было закрытое учебное заведение. Оно располагалось в третьем дворике дворцового комплекса и само было окружено мощной каменной стеной. Школа была действительно закрытой, и лишь немногие иностранцы могли ее видеть.

В короткие ночные часы Сулейман иногда посещал школьные помещения. Этого требовал от султана старый обычай, словно монарх был сторожем. Завернувшись в серую бархатную мантию, в сопровождении ночных сторожей, несших за султаном горящие свечи, Сулейман бесшумно проходил через спальные покои школы. В этих помещениях спали около шестисот подростков в возрасте от восьми до восемнадцати лет.

Когда бы Сулейман ни посещал школьные классы, он всегда ощущал следы влияния в них своего великого деда – Мехмета Завоевателя. По его требованию в столовой на стене висела огромная карта известного тогда мира. Своими собственными руками Мехмет начал разбивать сад за окном столовой. Он жадно искал произведения византийских ученых, чтобы перевести их труды по географий и другим наукам на турецкий язык. Иногда даже требовал в качестве дани от просвещенного города Дубровника рукописи ученых вместо денег.

Завоеватель был так увлечен мудростью византийцев, что школа, как утверждали, превратилась в подобие республики Платона и создавала блестящие умы в тренированных телах. (До Мехмета школа давала молодым людям, предназначенным для службы в корпусе янычар или других воинских частях, лишь физическую подготовку.) Теперь же, в представлении таких иностранцев, как Гритти, учеба в школе была ступенькой для поразительного восхождения во власть в падишахстве. Ее ученики не были турками по происхождению. Это были дети иноземцев: албанцев, сербов, славян с севера, грузин и черкесов с Восточных гор, греков с морского побережья и даже хорватов и немцев. Большинство из них, подобно Ибрагиму, происходили из христианских семей.

Школа при дворце Сулеймана набирала только детей, тщательно отобранных специальными уполномоченными по всей территории падишахства. Это были немногие избранные, кандидаты на высшие государственные должности, которые должны были править падишахством под присмотром султана.

Нередко родители сами желали, чтобы кто-то из их детей стал учеником либо помощником султана, потому что таким образом их чадо могло выделиться среди других и получить назначение региональным командующим сипахи, армейским судьей, казначеем и даже министром, как старый Пири-паша. С такой системой набора на службу детей, обученных владению оружием, крестьянство Османской империи оставалось привязанным к земле.

Подросток, зачисленный в школу, рвал все свои прежние связи. Его изолировали от семьи, ему давали новое имя. Пройдя в Большие ворота в качестве ученика, он уже не мог добровольно покинуть дворцовый комплекс, за исключением тех случаев, когда ездил вместе с соучениками на полигоны стрельбы из лука на холмах близ кладбищенской зоны или изредка сопровождал султана по особые случаям.

Тридцать подростков благородной внешности, которые прошли экзамены на «отлично», отбирались для службы лично султану. Преданность ему этих подростков подразумевалась как сама собой разумеющаяся. Они обучались покорности много лет, стоя неподвижно со скрещенными руками и опущенными вниз глазами, если им случалось быть в присутствии султана. По окончании учебы их выпускали из Больших ворот дворца и отсылали на службу в отдаленные гарнизоны. Тем не менее они считали, что обучение самого султана было таким же суровым.

После ухода из школы выпускнику было запрещено появляться в ней снова, если только он не стал визирем или муфтием.

«Его министров, – писал Макиавелли, – происходивших из рабов и крепостных, трудно подкупить, да и это принесло бы мало пользы… Тот, кто атакует турок, должен помнить, что они очень дружны.., но если когда-либо турки будут разгромлены на поле боя так, что не смогут восстановить свои силы, то им останется опасаться только одного – султанской семьи».

Подростки не были рабами. Сам Сулейман был сыном женщины, которая считалась рабыней, а сейчас стала матерью султана. Подростков учили быть одновременно воинами и деятелями, способными выполнять административные функции. Султана учили руководить ими. Его и подростков связывала взаимная лояльность.

Они поднимались после ночного сна, когда сторож проходил по спальным помещениям, зажигая свечи. Полчаса отводилось на то, чтобы помыться под медными кранами над мраморными мойками – закрытая школа была оснащена теми же удобствами, что и дворец, надеть легкие туники, шаровары, мягкие комнатные туфли и тюрбаны. Их личные принадлежности содержались в больших деревянных сундуках, которые одновременно служили и партами. На крышке каждого сундука лежали тетради и книги между двумя горящими свечами, а подросток устраивался перед ними на коленях.

По истечении получаса после первого проблеска зари начинала звучать музыка. Во втором дворике оркестр янычар играл утренний подъем для султана. Бодрящую мелодию создавали перезвон колокольчиков на шестах, пронзительные звуки флейт и пение басов.

В перерыве один из наиболее способных певчих громко читал отрывок из Корана: «Скажи: я укроюсь под защитой Господина людей, властителя людей, Аллаха от злого шепота тех, кто богохульствует…»

Как только меркли последние звезды, произносилась команда, и подростки, молча выстроившись в шеренгу, семенили с руками, скрещенными на груди, в мечеть школы для утреннего намаза.

Затем начинался рабочий день. Через два часа после восхода солнца в первый раз подавалась еда, состоящая из супа, жареной баранины и куска хлеба. Так происходило всегда, этой пищи было достаточно, чтобы поддерживать силы учащихся школы.

В классах они обменивались шутками. Спальное помещение, которое однажды занимали египтяне, получило название «стойло для блох». Когда учеников спрашивали, как прошел день, они мрачно отвечали:

– Мы отдыхали от учебы, изучая приемы борьбы и верховую езду, от тренировок – игрой на музыкальных инструментах. Во время еды нас развлекали проповедники, а во время сна будили ночные сторожа.

Когда наступала темнота, начинались вечерние занятия в спальных покоях. Подросток мог выбрать себе занятие по вкусу при условии, что он успевает в изучении религии, философии, математики, физкультуре и военном деле. Но и в это время преподаватель, живший в комнате с вывеской: «Тот, кто учит», зачитывал список поощрений и наказаний для учащихся за прошедший день. Наказания назначались разные – от публичного распекания до порки деревянными прутами. Однако к нему относились с величайшей осторожностью. Если преподаватель проявлял в отношении подростков чрезмерную жестокость, он сам мог подвергнуться публичной порке или отсечению правой руки.

Однажды Сулейман пожелал увидеть подростка, который отказался надеть «облачение чести», выдаваемое за хорошую учебу. Восемнадцатилетний Мехмет Соколли попросил вместо облачения разрешить ему навестить родителей. Ему не позволили. Кроме того, в прежние годы Соколли много раз заслуживал наказания.

Случай заинтересовал Сулеймана потому, что в свое время Ибрагиму разрешили выходить из школы на свидания с отцом.

На вопрос о причине необычного желания Соколий, досье на которого свидетельствовало, что одиннадцать лет назад подростка взяли из хорватской семьи, сам ученик сообщил султану – его семья приехала в город повидаться с ним, и он ждал такой встречи несколько лет.

– В твоем досье нет упоминания профессии, по которой ты специализируешься, – заметил Сулейман. – В чем дело? Говори.

– Дело в моих учителях, – ответил подросток спокойным тоном.

Вряд ли такой ответ был дан из дерзости, ведь юноша говорил с самим султаном. Стало быть, это была чистая правда.

– Почему? – спросил Сулейман с любопытством.

Серые глаза ученика беспокойно замигали.

– Потому что я их не понимаю.

За такой ответ он мог быть отчислен из школы и направлен служить садовником или гребцом на барку. Сулеймана удивило, что откровенный мальчишка с Северных гор считал необходимым выяснить намерения своих учителей, прежде чем выполнять их указания. Он отпустил Соколли и велел Пири-паше не награждать учащихся школы ничем, кроме разрешения проводить свободное время по собственному усмотрению, включая посещение семьи.

Позже, когда Соколли окончил школу, он был назначен помощником судьи Европейской армии. Это была довольно высокая должность с хорошим жалованьем.

Несколько лет спустя, когда режим заметно изменился под личным влиянием Сулеймана, проницательный наблюдатель из Европы Огир Бусбек писал: «Турки очень радуются каждому человеку исключительных способностей. Относятся к нему как к найденной драгоценности. Не жалеют сил для того, чтобы выпестовать его, особенно если он проявляет способности в военной сфере. Мы в таких случаях поступаем иначе. Когда находим хорошего пса, ястреба или коня, то не жалеем средств, чтобы довести их способности до совершенства. Но если попадается способный человек – не обращаем на него внимания, не считаем необходимым дать ему образование. Мы получаем удовольствие от использования хорошо обученных лошадей, собак и соколов, турки же – от хорошо обученных людей».

Естественно, жители Магнифика Комунита – европейского дипломатического квартала – недоумевали по поводу такой аномалии школы. Они никак не могли понять, почему могущественные турки потакали капризам иноземных подростков. Когда подобный вопрос задавался знакомым туркам, те отвечали:

– Потому что слуги султана лучше справляются со своими обязанностями, чем мы.

Когда же этих турок спрашивали, можно ли доверять таким подросткам, если они большей частью пленные и христиане, то те задавали встречный вопрос:

– А вы слышали когда-нибудь, чтобы кто-либо из них нас предал?

Лишь очень немногие из иностранцев, живших по другую сторону бухты Золотой Рог, которые приходили поторговаться на богатом восточном базаре, понимали суть дела. Выпускники школы составляли образованную элиту Османской империи. В то время они получали более совершенное образование, чем студенты университетов Парижа и Болоньи на Западе. А Сулейман был там руководителем, который смог воспользоваться их способностями с большим эффектом, чем Арсеналу удавалась закалка мечей из стали.

В 1522 году, когда растаял снег и сады зацвели белым цветом жасмина, Луиджи Гритти обратил внимание Марко Меммо на молодых людей, выезжавших за гладью залива из Больших ворот дворца на спортивные площадки.

– Вон там, – сказал он, – взращивается величайшая угроза христианскому сообществу. Эти юноши проворны и веселы, однако не забывают помолиться. Они поглощены молитвами, но изучают также книги, в которых содержатся новейшие научные знания. Каким оружием вы сможете помешать карьере таких молодцов?

Мессер Марко все более убеждался в том, что незаконнорожденный – перебежчик. Его недоверие к насмешливому Гритти усиливалось от осознания того, что он сам жил в Галате почти как шпион, между тем Гритти располагал доказательствами, способными подкрепить прогнозы посла относительно нечестивых турок.

– Клянусь львом Святого Марка, – ответил посол он незаконнорожденному, – я не вижу ничего опасного в этих шутах и их маскарадах! Я не испытываю, кроме того, никакого уважения к искусству лекарей а-ля Парацельс! Если бы у вас были глаза истинного венецианца, вы бы заметили то, что происходит на поверхности моря под нами. Именно там находится опасность, с которой мы должны считаться.

К докам Арсенала наряду с транспортными судами были пришвартованы новые галеры. В Золотом Роге теснились самые разнообразные корабли. Опытный в морском деле Меммо указал на барки с мощным деревянным настилом, способным выдержать вес пушек, стреляющих огромными ядрами. Куда готовится отправиться эта армада?

В депешах из Венеции и Вены утверждалось, что турецкая армия вторжения вновь движется на север через Дунайские ворота, открытые годом раньше. Однако Меммо не верил, что галионы с такой глубокой осадкой, как эти, смогут пройти вверх по Дунаю. Нет, они предназначались для выхода в открытое море. Хотя вот уже сорок лет турки не осмеливались пускаться в такое плавание…

Его терзали мрачные предчувствия. Венеция находилась не так далеко, всего лишь нужно было пересечь наискось Адриатическое море, пока еще остававшееся венецианским озером.

– Ваше превосходительство не забыли, – напомнил Гритти с провокационными нотками в голосе, – Договор о дружбе и согласии, который Сулейман подписал с вами прошлой осенью? – Его забавляло, что Меммо более обеспокоен вооружением турецкой флотилии, чем целями, для которых Сулейман намерен ее использовать.

Меммо с досады сплюнул и сказал, что подобные договоры всегда служили щитом от экспансии.

– Но не в случае с турками. И с Сулейманом, полагаю. – Гритти вкрадчиво объяснил:

– Кое-что мне известно. Один секретарь правительственного Дивана должен деньги армянскому ювелиру, который знаком с женщиной, торговкой пряностями на крытом рынке. Эта женщина шепнула мне, что между султаном и визирем, а также командующими армиями имеются разногласия относительно плана дальнейших действий.

– Базарные сплетни! Хотят нас одурачить! Султан и Диван действуют в полном согласии. – В свою очередь Меммо дал собственные разъяснения. – Мои глаза меня не обманывают. Турки готовятся к военной экспедиции морем. Момент благоприятный. Император Священной Римской империи и его испанское войско вовлечены в конфликт с наиболее христианнейшим королем Франции, – сказал посол с горечью в голосе. – Только флот нашей республики стоит на пути турок.

– Разве? – неожиданно рассмеялся Гритти. – Так ли это? Чтобы торговать с турками, вы должны добиваться сохранения мира. Ваше превосходительство собственной рукой подписали новый договор. Вы намерены соблюдать его?

Меммо кивнул с задумчивым видом:

– Клянусь всеми архангелами!

– Отлично, – отозвался Гритти, – путь туркам на Родос открыт.

Остров Родос

Все, что касалось острова Родос, было необычным. Например, то, что он находился в пределах видимости с континента. Немного к югу от того места на побережье, где Сулейман жил два года назад, этот большой остров вырастал из гладкой поверхности моря как цитадель в окружении небольших холмистых островов. У Родоса был необычный вид мощной серой, северной цитадели, возвышавшейся в субтропическом море.

Родосом владели рыцари, представляя собой примечательный анахронизм. Это были воинствующие призраки чего угодно, только не забытых уже крестоносцев. Как члены ордена братства Госпиталя святого Иоанна Баптиста в Иерусалиме они сыграли свою роль в крестовых походах на Святую землю, которая теперь находилась под властью Сулеймана. Отступив тогда на ближайший остров Кипр, они снова отступили затем к северу, на остров Родос. В их сильно укрепленном городище на острове имелся госпиталь, но их больше не называли госпитальерами. Турки, уважающие членов рыцарского ордена за храбрость, называли их цитадель оплотом демонов.

Обосновавшись в отдалении от Европы, рыцари волей-неволей совершали набеги или торговали с соседней Малой Азией. Их быстрые галеры нападали на груженные зерном корабли, шедшие из Египта. Кроме того, существуя как политическая общность – со своими представительствами, разбросанными по всей Европе, – рыцари либо воевали, либо заключали договоры о сотрудничестве со своими недавними соперниками – рыцарями ордена тамплиеров и Генуей. Впрочем, пережитки крестоносцев больше демонстрировали в отношениях друг с другом вражду, чем добрую волю.

На самом Родосе господствовал особый уклад жизни. На широкой улице размещались отдельные здания рыцарских собраний с различными гербами над внушительными входными дверями. Здесь были гербы уже исчезнувших рыцарских братств Арагона и Прованса, а также рыцарей Франции и Англии. В этих уютных помещениях рыцари – товарищи по оружию говорили на «языках божественного озарения» минувшего времени. Португальцы, как новички, были помещены в дом самого старого «языка».

Руководитель ордена отставал от своего времени на два столетия. Это был седобородый француз, который на портретах выглядит закованным в рыцарские доспехи, держащим в латной рукавице стяг. Это – Великий магистр ордена, Филипп Валье дель Исл Адам. Старого дель Исла Адама и молодого Сулеймана разделяли пропасть времени и религия. Каждый был убежден в своей идейной правоте и своем образе жизни. Но закоснелый француз был между тем опытным солдатом, Сулейману же было еще далеко до этого.

В своих посланиях магистру рыцарского ордена Сулейман предлагал не только условия капитуляции. Если бы Великий магистр добровольно уступил власть на острове Сулейману, рыцари могли бы остаться на своих местах, свободно отправлять свои религиозные обряды либо эвакуироваться с острова со всем своим оружием и имуществом, используя для переезда в избранное место турецкие корабли. Ответ дель Исла Адама был до предела банальным. Он не собирался сдаваться.

* * *

Необычным было и то, что молодой султан османов обратил свои помыслы на этот остров, сколь бы он ни был беспокойным. Господство турок распространялось на континент. Однако Сулейман провел большую часть своей жизни на побережье, будь то Крым или провинция Магнезия. Сам Константинополь находился на морском пути между двумя континентами. Думал ли султан о стратегическом значении моря или нет, но он любил его. Более того, с рыцарями имелись старые счеты – в последние годы жизни прадед Сулеймана Мехмет Завоеватель пытался отвоевать у них остров, но потерпел неудачу.

Визирь Сулеймана Пири-паша возражал против экспедиции. По его мнению, высадка полевой армии и самого султана на остров была опасна. Войско может оказаться отрезанным от континента. Кроме того, сила турецкой армии в кавалерии, которая растеряет свои преимущества, оказавшись у крепостных стен на острове. Между тем турки с меньшим риском могут наступать через Дунайские ворота и, если будет необходимо, без потерь оттуда отступить. Более того, Пири-паша не доверял (и, как показали события, справедливо) информации еврейского лекаря, прибывшего с Родоса, что цитадель рыцарей плохо снабжается и что командует рыцарями старик, недавно прибывший из Франции. Пири-паша не упомянул того, чего боялся больше всего, – отсутствия опыта у Сулеймана.

Но молодой султан взял на себя командование вооруженными силами, подчинив себе Пири-пашу, приказав осуществлять боевые операции на земле и на море. Он пошел вместе с армией вдоль побережья к бухте, расположенной напротив Родоса, где ждали транспортные суда. Кое-где на их маршруте возникали задержки, однако Сулейман в таких случаях демонстрировал выдержку. В своем дневнике он написал, что армия сделала за два дня четыре перехода. Через день после того, как передовые отряды достигли берега острова, началась высадка основных сил, что само по себе является достижением. Однако часть армии, находившаяся под непосредственным командованием Сулеймана, не высаживалась на остров до 28 июля. Другие командующие высадили свои войска под прикрытием орудий с галер еще месяц назад. На остров были доставлены запасы продовольствия, тяжелая артиллерия и десять тысяч солдат.

Когда 28 июля Сулейман прибыл в приготовленную ему резиденцию на холме, расположенном напротив стен крепости, загрохотали пушки. Очевидно, он взял на себя руководство боем.

И сразу же проявились обескураживающие результаты его командования. Из лаконичного дневника султана известно, что ответный артиллерийский огонь с крепостных стен накрыл передовые траншеи его войск. Контратаки рыцарей вывели из строя батареи Пири-паши на несколько недель. Дневник свидетельствует:

* * *

"Султан меняет дислокацию своего лагеря, чтобы быть ближе к полю боя. Мощные бомбардировки крепости заставляют умолкнуть пушки противника.

(Защитники города попрятались в убежищах).

Для султана сооружено укрытие из веток деревьев, чтобы он мог лучше командовать своими войсками.

(Происходит что-то неожиданное. Дневник фиксирует слишком большие потери офицеров высокого ранга).

Командир орудия убит.., командиры команд стрелков из кремневых ружей и начальники орудийных расчетов ранены".

* * *

Проходят недели, а стены цитадели Родоса стоят, как прежде, несокрушимо. Заклинания европейских рыцарей действуют безупречно.

* * *

Крепостные укрепления Родоса сооружались по новейшим проектам и были, видимо, наиболее мощными в Европе для того времени. Вместо прямых отвесных стен с угловыми башнями времен изобретения пороха рыцари построили невысокие укрепления из бетона на большую глубину. Над ними выступали бастионы, сторожившие степную равнину. Орудийный огонь с бастионов сметал все живое перед крепостным валом. Обширная сеть переходов и укрытий позволяла защитникам крепости безопасно перемещаться с места на место. Половина цитадели демонов прикрывалась морем. Примыкающие с этой стороны два мола с крепостными башнями на концах служили волнорезами и образовывали небольшую бухту. Осада цитадели со стороны моря была невозможна. Благодаря хорошо защищенной бухте крепость могла снабжаться морским путем. Проход в бухту был настолько узок, что мог перекрываться цепью.

За стенами Родоса рыцари построили настоящую цитадель из массивных бетонных сооружений, таких, как дом-резиденция Великого магистра, собор Святого Иоанна и госпиталь. Там не было ветхих деревянных хижин, которые могли стать легкой добычей огня, или тонких, непрочных крыш, легко пробиваемых ядрами. В траншеях осаждавших турок, вырытых ценой больших жертв в непосредственной близости от цитадели, были установлены мощные орудия. Они располагали мощными длинноствольными пушками, способными снести стены, опоясывавшие крепости старого типа. В земле грузно сидели латунные осадные мортиры, стреляющие огромными ядрами и разрывными снарядами новой конструкции. Из них велся навесной огонь под большим углом так, чтобы снаряды разрывались внутри города. У турок были также фальконеты – легкие переносные пушки, которые можно было использовать во время штурма крепости и размещать на временных позициях.

Однако осаждавшие не могли преодолеть оборону рыцарей даже с таким мощным вооружением. В продолжительном соперничестве между огневой мощью турок и фортификационными сооружениями рыцарей последние имели в начале Явное преимущество. Доказательством является то, что их укрепления стоят до сих пор. Да, они подвергались ремонту, но остались неизменными, такими, какими их задумали рыцари, чтобы обеспечить неуязвимость острова.

Кроме того, среди приверженцев старых заклятий находился итальянец Габриель Мартиненго, который руководил крепостной артиллерией с большим искусством. Мартиненго доставал огнем своих пушек любую цель за стенами крепости.