Текст книги "Супергрустная история настоящей любви"

Автор книги: Гари Штейнгарт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

У меня внутри зарождается что-то хорошее
^{Почтовый ящик Юнис Пак на «Глобал Тинах»}

18 июня

Юни-сон – Зубоскалке:

Дорогая Прекрасная Пони,

Как оно, моя малютка-проститутка? Я ту-тууууууут. Америка прекрасная. И надо же, до сих пор не верится, что вокруг все говорят по-английски, а не на итальяно. Правда, в этом гетто у Ленни, кажется, в основном испанский и идиш. Ну, неважно. Я дома. В Форт-Ли тихо, во всяком случае – пока. Скоро поеду к родителям, но, видимо, папа слегка подуспокаивается, когда знает, что я прямо за рекой. Я уже подозреваю, что мне никогда не удастся уехать от семейства дальше чем на пару миль, а это печально. И еще я думаю, что у папы такой радар, и каждый раз, когда со мной случается что-нибудь хорошее, как вот Бен в Италии, папа начинает выкобениваться, и я должна все бросить и мчаться домой. Меня уже тошнит от маминого «ты старшая сестра, на тебе ответственность». Иногда я воображаю, будто осталась без них, сама по себе, делаю что душе угодно, как вот в Риме пыталась. Но что-то мне не верится.

А теперь Сэлли ударилась в Политику, и выходит, что моя ответственность выросла вдвое – я отвечаю за то, чтоб она не наделала глупостей. Честно говоря, мне кажется, это какая-то чушь. Раньше ей на Политику было плевать с высокой башни. Когда я уезжала в Элдербёрд, она только и твердила, что преподобный Чхо сказал то, преподобный Чхо сказал сё, преподобный Чхо сказал, что это ничего, если папа выволакивает маму из постели за волосы, потому что Исус абсолютно ♥ грешников. И это дерьмо с Политикой – просто очередной способ выкобениваться. И она, и мама, и папа – они все хотят внимания, как дети малые.

Я очень скучаю по Бену. Мы с ним были как-то очень совместимы. Типа, необязательно было особо разговаривать, просто лежать в постели часами, выключив свет, и что-нибудь там делать в эппэрэтах. С Ленни не так. С ним вообще столько всего не так – видимо, придется мне все это исправлять. Проблема в том, что он немолод, поэтому думает, что не надо ко мне прислушиваться. Я его научила правильно чистить зубы, и они теперь гораздо лучше, а дыхание свежо, как маргаритка. Если б только он занялся своими ужасными ногами! Поведу его к подиатру. Может, к отцу. ПЕМ! Папа с катушек слетит, если я скажу, что у меня очень старый белый – э-э – «друг». Ха-ха. И еще Ленни кошмарно одевается. У него есть корейская подруга, Грейс (я ее не видела, но уже ненавижу эту суку), она иногда ходит с ним по магазинам и выбирает ему такие олдскульные хипстерские тряпки с широкими воротниками и страшные рубашки 70-х из акрила. Надеюсь, у него в квартире есть дымовые датчики, потому что в один прекрасный день он рискует загореться. Короче, я ему сразу сказала: слушай, тебе ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТЬ лет, я с тобой живу, поэтому давай-ка ты будешь одеваться как взрослый. Мой маленький ботан встал на дыбы, но на следующей неделе мы идем за вещами из НАТУРАЛЬНЫХ МАТЕРИАЛОВ, типа хлопок, шер$ть, кашемир и всякое другое хорошее.

В первый день мы с ним пошли в парк (Ленни заплатил за бизнес-класс в метро! он иногда такой заботливый), и в Центральном парке стояли хижины бездомных. Очень грустно. Этих людей выгнали из домов вдоль шоссе, потому что приезжает китайский центральный банкир, и Ленни говорит, двухпартийны не хотят, чтоб наши азиатские кредиторы увидели, какие мы бедные. И перед одной хижиной сидел негр, просто сидел, и у него было такое лицо, будто ему ужас как стыдно за то, чем он стал, как вот мой отец думал, что вот-вот потеряет практику, потому что бесплатной медпомощи больше нет. Когда человек не может заботиться о семье, это лишает его всяких остатков человеческого достоинства. Я тебе клянусь, я там чуть не разрыдалась, но не хотела, чтоб Ленни решил, будто меня что-то волнует. И у них в хижине был старый компьютер, даже не настоящий эппэрэт, я снаружи слышала, как громко он загружается. Не хочу парить тебе мозг Политикой, Пони, но, по-моему, это неправильно – то, что государство не думает об этих людях. В этом плюс наших семей – даже если дела совсем плохи, они всегда о нас позаботятся, потому что в Корее бывало гораздо хуже. И знаешь, забавно. Ленни ведет дневник, записывает все, за что должен быть благодарен, и я понимаю, это, конечно, какое-то охламонство, но я вот думала о том, за что сама должна быть благодарна, – наверное, за то, что не живу в консервной банке посреди Центрального парка, и за то, что ты меня любишь и, может быть, моя сестра и мама тоже меня любят, и, может быть, у меня есть настоящий парень, который хочет со мной НОРМАЛЬНЫХ, ЗДОРОВЫХ, ЛЮБЯЩИХ отношений.

В общем, а потом мы с Ленни поцеловались в парке. Пока больше ничего, но это было приятно, как будто у меня внутри зарождается что-то хорошее. Я стараюсь не торопить события, узнать его получше. Пока мне все еще кажется, что мы неравная пара. Если честно, я до сих пор боюсь смотреть, когда мы вместе проходим мимо зеркала, но, наверное, со временем привыкну. Он уже сказал, что любит меня, что я его единственная, что он ждал меня всю жизнь. И он не торопится. Слушает мои рассказы о том, что папа делал со мной, и с Сэлли, и с мамой, и это все вбирает в себя, а порой даже плачет (он вообще часто плачет), и спустя некоторое время я начинаю доверять ему и раскрываюсь, как перед подругой. И целуется он тоже как девочка, тихонько, и глаза закрывает. ХА-ХА. Пока мне больше всего нравится ходить с ним по улицам. Он рассказывает всякие вещи, про которые нам не говорили в Элдербёрде, например, что Нью-Йорк раньше принадлежал голландцам (что они в Америке забыли?), и когда мы видим смешное, например хорошенькую крошечную собачку, мы оба начинаем хохотать как ненормальные, и он держит меня за руку, и потеет, потеет и потеет, потому что еще нервничает и так счастлив быть со мной.

Мы часто ссоримся. Наверное, это в основном моя вина, потому что я не ценю его замечательный характер и все время обращаю внимание на то, как он выглядит. И к тому же он ужасно хочет познакомиться с моими родителями, а этого не случится ни за какие коврижки. А, и он сказал, что отвезет меня на Лонг-Айленд познакомиться С ЕГО РОДИТЕЛЯМИ. Типа, на следующей неделе. Что с ним такое? И насчет моих родителей он все давит и давит. Я сказала, что ухожу от него и возвращаюсь в Форт-Ли, и мой бедный милый ботан встал на колени, заплакал и сказал, что я для него столько значу. Он был такой жалкий и такой симпатичный. Мне его до того стало жалко, что я сняла с себя все, кроме «Полной Капитуляции», и легла с ним в постель. Он меня чуть-чуть полапал, но мы довольно быстро уснули. Черт, Прекрасная Пони. Я стала ужасная болтушка. Я сейчас отключусь, но вот тебе Изображение – это мы с Ленни в зоопарке Центрального парка. Он слева от медведя. Только не сблюй!!!

Зубоскалка – Юни-сон:

Дорогая Прекрасная Панда,

С возвращением, липкая плюшка! Короче, мне сейчас опять бежать на распродажу «Манды», но я по-быстрому: я – э – посмотрела на Изображение, и я, честно, не знаю насчет этого Ленни. Не то чтобы он самый уродливый урод на свете, но я как-то не представляла тебя с таким парнем. Я понимаю, у него много разных хороших качеств, но, типа, ты вот понимаешь, что скажут твои родители, если ты приведешь этого Ленни в гости или в церковь? Твой отец уставится на него и весь вечер будет покашливать, «кхм-кхм», а когда Ленни уйдет, обзовет тебя шлюхой, а то и похуже. Я ничего не говорю, просто ты красавица, и худенькая, не решай пока навсегда. Не торопись!

Ой господи, я тут пошла на свадьбу своего двоюродного Нам Чуна, и пришлось толкать такую абсолютно рвотную речь для него и его жирной хальмони [48]48
  Бабушка (искаж. кор.).


[Закрыть], которая невеста. Она, типа, лет на пять его старше, и у нее ноги как сосны. Если добавить зеленый козырек и перманент, этой аджумме [49]49
  Зд.: тетка (искаж. кор.).


[Закрыть]больше ничего не надо! И главное, они по правде любят друг друга, только и делают, что рыдают и обнимаются, и она без остановки кормит его ттоками. Блевать тянет, я понимаю, но вот я думаю – научусь ли я кого-нибудь так любить. Иногда я хожу как во сне, будто я снаружи и заглядываю внутрь, а Суслик, и мои родители, и братья – все, как призраки, мимо проплывают. А, и еще на свадьбе были такие чудесные маленькие девочки, все раскрашенные под кошек, в платьицах, и они гонялись за маленьким мальчиком, пытались с ним бороться, и я вспомнила твою маленькую племяшку Мён-хэ. Ей сколько сейчас – уже три? Я так по ней скучаю – прямо вот приехала бы к ней домой и заобнимала до смерти! Короче, с возвращением, сладкая моя пунтанг [50]50
  Пизда (искаж. филип.).


[Закрыть]. Тебе летит влажный калифорнийский поцелуй.

19 июня

Юни-сон: Сэлли, ты делаешь ставки на серые ботильоны на «Падме»?

СэллиБарнарда: А ты откуда знаешь?

Юни-сон: Ха, ты же моя сестра. И они 30 размера. Короче, сойди с дистанции, мы друг с другом курируем.

Юни-сон: Ой, КОНКУРИРУЕМ.

СэллиБарнарда: Мама хотела оливковые, но у них нет ее размера.

Юни-сон: Я гляну в Розничном Коридоре на Юнион-сквер. Не покупай оливковые. У тебя тело в форме яблока, тебе ниже талии нужно только темное носить, и НИ ЗА ЧТО, НИКОГДА не носи туники, они тебя сверху абсолютно утяжеляют.

СэллиБарнарда: Ты в Штатах?

Юни-сон: Не надо таких восторгов. Ты в Коламбии?

СэллиБарнарда: Ага, только что с автобуса. Тут дурдом. Войска Нацгвардии, вернулись из Венесуэлы, а им не выплатили бонус, хотя обещали, и они теперь идут маршем по Эспланаде, с оружием.

Юни-сон: С ОРУЖИЕМ??? Сэлли, может, тебе, типа, УЕХАТЬ?

СэллиБарнарда: Не, все нормально. Они вообще-то милые. Это несправедливо, что с ними двухпартийцы сделали. Ты знаешь, сколько их погибло в Сьюдад-Боливар? А знаешь, сколько осталось физическими и психическими инвалидами на всю жизнь? Подумаешь, правительство обанкротилось – какая разница? Что они будут с солдатами делать? Они же за солдат отвечают. Вот что бывает, когда партия всего одна и государство полицейское. Да, я в курсе, что на «Тинах» так говорить не полагается.

Юни-сон: Сэлли, ну что за глупости. Почему нельзя устроить марш в Нью-Йорке? Я сама с тобой пойду, если хочешь, но не надо, пожалуйста, дурить в одиночестве.

СэллиБарнарда: Ты дома уже была? Мама ничего не говорила.

Юни-сон: Нет. Скоро. Не хочу пока с папой встречаться. Он говорил про меня?

СэллиБарнарда: Нет, но он дуется – мы не поняли почему.

Юни-сон: Кого волнует?

СэллиБарнарда: По-моему, приезжает дядя Чун.

Юни-сон: Отлично, папе придется дать ему денег, а он поедет в Атлантик-сити и все спустит. Можно подумать, у папы практика до того цветет, что мы можем себе позволить.

СэллиБарнарда: Ты где живешь?

Юни-сон: Помнишь Джой Ли?

СэллиБарнарда: С Лонг-Бич? У которой был броненосец?

Юни-сон: Она теперь в центре.

СэллиБарнарда: Клево.

Юни-сон: Да не особо. Рядом с муниципальным жильем. Но ты не волнуйся, тут не опасно.

СэллиБарнарда: Через месяц крестовый поход преподобного Сука. Приходи.

Юни-сон: Ты шутишь, правда?

СэллиБарнарда: Если не хочешь домой, хоть с родными повидайся. И, может, познакомишься с кем-нибудь. На Крестовом походе полно корейских парней.

Юни-сон: А с чего ты взяла, что я уже не с Беном?

СэллиБарнарда: Белым из Рима?

Юни-сон: Ага, БЕЛЫМ. Я вижу, Барнард успешно расширил тебе взгляды.

СэллиБарнарда: Вот не надо сарказма. Ненавижу.

Юни-сон: А мне нельзя повидаться с тобой и поболтать, без Киджушевых [51]51
  Киджуш – корейское произношение имени Иисуса.


[Закрыть]походов? Ты когда домой?

СэллиБарнарда: Завтра. Хочешь, поужинаем завтра в «Мадансый»?

Юни-сон: Без отца.

СэллиБарнарда: Хор.

Юни-сон: Люблю тебя, Сэлли! Позвони, как только выберешься из Коламбии, скажи, что все в порядке.

СэллиБарнарда: И я тебя люблю.

Юни-сон – ЛАбрамову:

Ленни,

Я пошла по магазинам, если вернешься домой и придет курьер, проверь, пожалуйста, чтоб молоко без антибиотиков, а не только обезжиренное, как в прошлый раз, и чтобы они не забыли «Лавацца куалита оро эспрессо». Сунь телятину и судака в холодильник и выложи белые персики на стол. Я с ними потом разберусь. Не забудь положить рыбу и телятину в холодильник, Ленни! И если будешь мыть посуду, пожалуйста, вытри стол. После тебя там всегда мокро. Ты боишься тараканов и клопов – как ты думаешь, почему они приходят? Хорошего тебе дня, ботан.

Юнис.

Крайняя мера
^{Из дневников Ленни Абрамова}

25 июня

Дорогой дневничок!

На этой неделе я узнал, как будет «слон» по-корейски.

Мы ходили в Бронксский зоопарк, потому что Ной Уайнберг у себя на канале сказал, что ДВА скоро его закроет, а всех животных отошлет в Саудовскую Аравию «подыхать от солнечного удара». Я не понимаю, когда стоит верить Ноеву каналу, но жизнь сейчас такова, что не угадаешь. Мы развлекались, глядя на мартышек, Бобра Хосе и прочую мелюзгу, но главным номером был Сэмми, красавец слон из саванны. Когда мы подбрели к его скромному жилищу, Юнис схватила меня за нос и сказала:

–  Кокири. Ко, —пояснила она, – значит «нос». Кокири.Длинный нос. «Слон» по-корейски.

– У бедя длидый дос, ботобу что я ебрей, – сказал я, пытаясь разжать ей пальцы. – Дичего де богу боделадь.

– Ты такой чувствительный, Ленни, – засмеялась она. – Я таксердечко твой нос. Хорошо бы у меня был хоть какойнос. – И она принялась целовать эту запятую, которая заменяет мне нос, прямо перед толстокожим, водя твердыми губами вверх-вниз по бесконечной переносице. Я между тем смотрел в глаза слону и наблюдал, как меня целуют, через призму слоновьего глаза – гигантского орехового прибора с крапинками жесткой серой брови. Ему, этому слону, двадцать пять лет, земная жизнь пройдена до половины, как и моя. Одинокий слон, единственный в зоопарке, лишенный общества своих сограждан, лишенный возможности любить. Слон неторопливо мотнул массивным ухом, точно галицийский лавочник столетней давности, который разводит руками и говорит: «Да, больше ничего нету». И тут до меня – везунчика, отраженного в зверином глазу, везучего Ленни, чей хобот целует Юнис Пак, – дошло: слон знает.Знает, что после этой жизни ничего нет, а в ней нет почти ничего. Слон понимает, что однажды исчезнет, и ему обидно, это его умаляет, он постигает одинокую свою природу; однажды он проломится сквозь кусты и подлесок, а потом ляжет и умрет там, где когда-то его мать содрогалась, стоя на коленях, дабы подарить ему жизнь. Мать, одиночество, ловушка, вымирание. Слон – ашкеназская животина по сути своей, но совершенно рациональная – она тоже хочет жить вечно.

– Пошли, – сказал я. – Не хочу, чтоб кокиривидел, как ты мне нос целуешь. Ему от этого только грустнее.

– Ой, – сказала она. – Ты такой добрый к животным, Лен. По-моему, это хороший знак. У моего отца раньше была собака, так он с ней был очень ласковый.

Да, дневничок, хороших знаков пруд пруди! Очень позитивная выдалась неделя. Прогресс по всем фронтам. Успехи почти во всех важных разделах. Люб [ить/лю] Юнис (Пункт № 3), [Быть] Добр [ым] к Родителям (в разумных пределах) (Пункт № 5) и Много работа [ть/ю] на Джоши (№ 1). Я сейчас перейду к нашему (да, нашему!)визиту к Абрамовым, но позволь сначала обрисовать ситуацию на работе.

В общем, в «Постжизненных услугах» я первым делом заявился в Салон Вечности и поговорил с парнем в красной бандане и боди «СОС Ху», говорившим про меня на канале «101 человек, которых стоит пожалеть», Дэррилом из Брауна, который спер мой стол, пока я был в Риме.

– Слышь, друг, – сказал я. – Смотри, я благодарен за внимание, но у меня теперь новая подруга с Ебильностью 780, – я заранее поставил Изображение Юнис в зоопарке прямо на дисплей эппэрэта, – и поэтому я, типа, стараюсь для нее быть круче крутого. Может, уберешь меня с канала?

– Иди нахуй, Резус, – отвечал мне молодой человек. – Что хочу, то и делаю. Ты мне, типа, не предок. И даже если б ты мне был полнымпредком, все равно катись.

Как и в прошлый раз, симпатичная молодежь смеялась над нашим разговором, и этот смех был нетороплив, густ и полон просвещенной злобы. Честно сказать, меня так это огорошило, что я ничего не сказал (у меня-то сложилось впечатление, что мы с «СОС Ху» вот-вот подружимся), и еще больше я остолбенел, когда из-за анализатора на быструю глюкозу, скрестив белы руки на красной груди под красной шеей и блестя подбородком, омытым щелочной водой, выступила моя коллега Келли Нардл.

– Не смей так разговаривать с Ленни, Дэррил, – сказала она. – Ты вообще кто такой? Это только потому, что он старше? Я на тебя посмотрю, когда тебе стукнет тридцать. Я видела твои показатели. У тебя серьезные структурные нарушения, скажи спасибо героину и углеводам, и вся твоя глупая бостонская семья предрасположена к алкоголизму и отнюдь не только. Думаешь навеки остаться худым с таким метаболизмом? Без упражнений? Ты когда последний раз тренировался на «НульМассе» или «БезТела»? Ты, друг мой, постареешь быстро. – Она взяла меня за локоть. – Пойдем, Ленни.

– Ну конечно, он же был приятелем Джоши, – заорал нам вслед Дэррил. – Ты считаешь, это дает тебе право его защищать? Я про вас обоих Говарду Шу расскажу.

– Он не былприятелем Джоши, – прорычала в ответ Келли, и ах, как восхитительна была она в гневе – эти яростные американские глаза, эта прямота мощной челюсти. – Они по-прежнемудрузья. Если б не «Первая Банда», не было бы никаких «Постжизненных услуг» и не было бы у тебя гигантской зарплаты с бонусами – ты бы, говнецо малолетнее, вот примерно сейчас получал магистра изящных искусств по так называемому «искусству и дизайну» на Закупках в Университете штата Нью-Йорк. Так что поблагодари старших, или будешь выебан.

Мы оба вышли из Салона Вечности гордые и растерянные, словно дали отпор свихнувшемуся агрессивному ребенку, и потом я благодарил Келли полчаса, пока она со всей любезностью не велела мне заткнуться. Я беспокоился, что Дэррил стукнет Говарду Шу, тот расскажет Джоши, а Джоши расстроится, что Келли напрягает Дэррила, потому что напрягать таких, как Дэррил, – это у нас в «Постжизненных» ни-ни.

– Да наплевать, – сказала она. – Я все равно подумываю уходить. Может, в СФ вернусь.

Идея уйти из «Постжизненных услуг», отказаться от Бессрочного Продления Жизни, пробавляться краткими опасными годами в районе Залива – по-моему, это все равно что нырнуть с Эмпайр-стейт-билдинг, располагая такой массой и скоростью, что под тобой лопнут мириады страховочных сетей, прежде чем твой череп познает асфальт. Я помассировал ей плечи.

– Не надо, – сказал я. – Даже не думай, Кел. Мы останемся с Джоши навсегда.

Но Келли не отругали. Вместо этого одним подмокшим утром, когда я вступил в святая святых нашей синагоги, ко мне подошел Мелкий Бобби Коэн, самый молодой сотрудник «Постжизненных услуг» (ему, по-моему, не больше девятнадцати), в шафранной монашеской тоге.

– Пойдем со мной, Леонард, – сказал он, и голос его дрожал от огромности предстоящего, словно у мальчика на бар-мицве.

– Ой, ну что такое? – спросил я, и сердце у меня заколотилось, болезненно отдаваясь в ступнях.

Ведя меня в крошечный кабинетик в глубине, где, судя по сладко-рассольному амбре, прежде хранились синагогальные запасы гефилте-фиш, Мелкий Бобби запел:

– Вечной тебе жизни, смерти не познать, будешь ты, как Джоши, юношей летать.

Господи всемогущий! Стольная Церемония.

И вот он, в окружении десятка сотрудников, в том числе нашего лидера (который обнял меня и поцеловал) – мой новый стол! Келли скормила мне ритуальную головку чеснока, а затем мятные пастилки с никотиновой кислотой и без сахара, а я разглядывал этих красивых молодых людей, которые в меня не верили, всех этих Дэррилов и их друзей, и постигал головокружительную, переменчивую справедливость бытия. Я вернулся! Мои римские просчеты почти забыты. Можно начать жизнь сначала. Я выбежал в святая святых, где мое существование шумно регистрировалось утешительным жужжанием букв «Ленни А.», которые как раз появлялись в самом низу Табло вместе с последними результатами анализа крови – так себе, – и многообещающим показателем настроения «кроткий, но отзывчивый».

Мой стол. Все три квадратных фута, блестящие и гладкие, полные текста, каналов, Изображений, что вздымаются над его цифровой поверхностью, – вероятно, он стоит тех 239 000 долларов в юанях, что я все еще должен Говарду Шу. Позабыв про Салон Вечности, точно отныне он меня не достоин, я добрую часть рабочей недели провел за столом, открывая по несколько каналов одновременно – дескать, я слишком занят, у меня на светскую болтовню времени нет.

Приняв позу божества – зацелованный Юнис хобот устремлен в потолок, руки ласкают информацию на столе, будто примериваются лепить голема, – я сканировал файлы наших будущих Жизнелюбов. Передо мной мелькали их белые, блаженные, главным образом мужские лица (по данным наших исследований, женщины больше заботятся о потомстве, нежели о вечной жизни); эти люди рассказывали мне о своей благотворительной работе, планах для человечества, тревоге о нашей хронически больной планете, мечтах о вечной трансценденции в обществе единомышленников из числа юань-миллиардеров. Надо думать, последний раз они так отчаянно врали лет сорок назад, заполняя анкеты на поступление в Суортморский колледж.

Я отбирал заявки на свой вкус – одни по стандартным показателям финансового, интеллектуального или «долговечного» (здоровье) свойства, другие же потому, что их податели не смогли изгнать страх из глаз, опасение, что, невзирая на богатство, на синекуры, которых они себе понабирали, невзирая на канючащих детей и внуков, конец неотвратим, неизбежно падение в пустоту – трагедия, пред которой все прочие трагедии возмутительно банальны, потомство смешно, а все достижения – капля пресной воды в соленом океане. Я сканировал низкие и высокие уровни холестерина, рост эстрогена и финансовые падения, но главным образом искал аналог нелепой хромоты Джоши: признание собственной слабости и ничтожности, аллюзию на всеобщую несправедливость и космические ошибки вселенной, которую мы населяем. А также истошное могучее желание их исправить.

Один из моего Набора, назовем его Бэрри, управлял небольшой Розничной империей в южных штатах. Видимо, прежде чем послать ко мне, Говард Шу уместным манером его устрашил. Мы принимаем в среднем 18 % Преимущественных Индивидов, подавших заявление, и наше грозное письмо с отказом по сей день рассылается обычной бумажной почтой. Процедура Набора затянулась. Бэрри, безуспешно камуфлируя последние остатки тягучего алабамского говорка, изображал осведомленность. Спрашивал про обследование, восстановление и реконструкцию клеток. Я в красках нарисовал ему трехмерную модель: миллионы автономных нанороботов в его прекрасно сохранившемся организме, регулярно играющем в сквош, извлекают питательные вещества, добавляют, доставляют, жонглируют кирпичиками, копируют, манипулируют, перепрограммируют, заменяют кровь, уничтожают вредные бактерии и вирусы, отслеживают и идентифицируют патогены, реверсируют разрушение мягких тканей, предотвращают инфекции, восстанавливают ДНК. Я пытался вспомнить, как меня все это воодушевляло, когда на последнем курсе Нью-йоркского универа я только пришел в компанию. Я много махал руками, подражая блекнущим римским актерам у Тонино, в ресторане, где кормил Юнис острым баклажаном.

– Когда? – спросил Бэрри, явно заразившись моимволнением. – Когда это станет возможно?

– Мы почти у цели, – в отчаянии сказал я. 239 000 долларов в юанях, которые я должен Говарду Шу, будут вычтены первого числа следующего месяца. Эти деньги должны были стать задатком за первую из многих процедуру дехронификации. Да, мое имя снова на Табло – и что же? Поезд уходит со станции, а я бегу следом, чемодан раззявлен, и по платформе комически рассыпаются белые трусы.

Я повез Бэрри на пустынную Йорк-авеню, в наш исследовательский центр, десятиэтажную бетонную глыбу, когда-то бывшую пристройкой крупной больницы. Пора ему повстречаться с нашими Индейцами. В «Постжизненных услугах» тема с Ковбоями и Индейцами. Мы в отделе по связям с Жизнелюбами называемся Ковбоями; Индейцы – это те, кто взаправду проводит исследования; в основном они приглашены из Индии и Восточной Азии и занимают восемьдесят тысяч футов на Йорк, а также три комплекса-спутника в Остине, Техас; Конкорде, Массачусетс; и Портленде, Орегон.

У Индейцев все по-простому. Там, куда пускают посетителей, смотреть особо не на что – обыкновенная контора: молодежь с эппэрэтами, нечувствительная к внешнему миру, и, может, кое-где стеклянный резервуар с мышами или какая-нибудь вертушка неизвестного назначения. Из онкологической и вирусной лабораторий навстречу Бэрри вышли два самых общительных парня – обоих зовут Прабалями – и вывалили на него новую порцию терминологии, подпуская между тем отрепетированные рекламные лозунги:

– Мы уже прошли стадию альфа-тестирования, мистер Бэрри. Могу со всей уверенностью заявить, что мы уже на бета-стадии.

Когда мы вернулись в синагогу, я проанализировал Бэрри на желание жить. Провел сканирование, определяющее биологический возраст объекта. Тест на переносимость трудных условий. Проверку на Устойчивость к Бесконечной Печали. Проконтролировал его реакцию на потерю ребенка. Бэрри, видимо, чувствовал, сколько поставлено на карту, и подергивал англосаксонским носом, пока в зрачки ему проецировались Изображения, а я между тем считывал результаты своим эппэрэтом. Он вынесет что угодно. Жизнь, это беспрестанное движение от одного источника боли к другому, печалила его, но не более, чем многих других. У него трое детей, и он станет цепляться за них вечно, хотя его текущий счет в банке позволяет сохранить для вечноститолько двоих. На своем эппэрэте я запустил «Выбор Софи» [52]52
  «Выбор Софи» – выбор между двумя равно драгоценными возможностями, при котором осуществление выбора в пользу одной ведет к уничтожению другой; по названию романа американского писателя Уильяма Стайрона (1925–2006) Sophie’s Choice(1979), в котором главная героиня, попав в Освенцим, вынуждена выбирать, кто из двух ее детей погибнет сразу, а кто останется жить.


[Закрыть]– Джоши считает, основной затык в нем.

Бэрри совсем вымотался. Последний барометр, тест на Когнитивные Языковые Способности Паттерсона-Клея-Шварца, может подождать следующего раза. Я уже понимал, что этот совершенно разумный, сверхъестественно добрый пятидесятидвухлетний человек в квоту не попадет. Он обречен, как и я. И поэтому я улыбнулся ему, поблагодарил за искренность и терпение, похвалил его интеллект и зрелость, а затем тычком пальца в цифровой стол бросил его в пылающий погребальный костер истории.

Из-за Бэрри меня колбасило, но еще больше колбасило из-за себя. В кабинете Джоши весь день толпились люди, но я зашел, улучив тихую минутку, и увидел, что он стоит у окна, недоуменно разглядывая безупречно синее небо, в котором, нацелив вниз армированный нос, как раз плелся к Ист-Ривер одинокий жирный военный вертолет, словно хищник на охоте. Я тихонько приблизился. Джоши кивнул – не то чтобы недружелюбно, но сдержанно и устало. Я рассказал про Бэрри, подчеркнул красоту его души и его проблему – слишком много любимых детей, нет денег спасти их всех, – и в ответ Джоши пожал плечами.

– Если хочешь жить вечно, средства найдешь, – сказал он: таков краеугольный камень постжизненной философии.

– Слышь, Гризли, – сказал я, – может, запишешь меня на дехронификацию со скидкой? Только поддержка мягких тканей и, может, пару-тройку биологических лет стереть?

Джоши поглядел на девятифутового стекловолоконного Будду, который украшал его пустой кабинет, – обалдевшие глаза Будды испускали альфа-лучи.

– Это только для клиентов, – сказал Джоши. – Сам ведь знаешь, Резус. Зачем ты меня заставляешь это говорить? Диета и тренировки. Замени сахар на посконник. В тебе еще полно жизни.

Печаль моя затопила кабинет, смазала его прямые простые контуры, вытеснила даже аромат розовых лепестков, который спонтанно выделял Джоши.

– Я не это хотел сказать, – пояснил он. – Не просто полножизни. Может быть, вечность. Но не обманывай себя – гарантий тут нет.

– Однажды ты меня похоронишь, – сказал я и тотчас пожалел. Как в детстве, попытался вообразить небытие. Окатил холодом свою естественную влажность голодного иммигранта во втором поколении. Подумал о родителях. В смерти мы с ними встретимся. Ничего не останется от нашего усталого разбитого племени. Мама купила три смежных участка на лонг-айлендском еврейском кладбище. «Мы всегда будем вместе», – сказала она мне, и я чуть не разрыдался над этим нелепым оптимизмом, над ее верой в то, что свое представление о вечности – а какое у нее может бытьпредставление о вечности? – она хочет провести со своим непутевым сыном. – Увидишь, как я погасну, – сказал я.

– И это разобьет мне сердце, – ответил он, и голос его дрогнул от изнеможения, а может, от скуки.

– Через триста лет ты обо мне и не вспомнишь. Подумаешь, был какой-то лизоблюд.

– Нет никаких гарантий, – сказал Джоши. – Даже яне могу быть уверен, что моя личность будет жить вечно.

– Она будет. – Отец не должен пережить сына, хотел прибавить я, однако знал, что Джоши из принципа возразит.

Он положил руку мне на плечо и слегка сжал. Я чуть-чуть прильнул к нему, надеясь на развитие касания. Он слегка меня помассировал. В этом нет ничего такого: мы в «Постжизненных услугах» то и дело друг друга массируем. И все равно я впитывал его тепло и верил, что оно даруется мне одному. Подумал о Юнис Пак и ее здоровом сильном теле со сбалансированным водородным показателем кислотности. Вспомнил о теплом июньском дне, что сгущается за окном на залив, о Нью-Йорке прошлых июней, о городе, что прежде таил столько обещаний, выписал миллион долговых расписок. О том, как губы Юнис скользят по моему носу, о том, как любовь мешается с болью, о предвкусии соленого миндаля. О том, как прекрасна жизнь и как невозможно с нею расстаться.

– Ленни, мы только начали, – сказал Джоши, и его сильная рука впилась в мою усталую плоть. – Пока – диета и тренировки. Сосредоточься на работе, чтобы мозги не застаивались, не грузись, не поддавайся тревоге. Впереди куча tsuris.Неприятностей, – пояснил он, поскольку идишского слова я не распознал. – И куча возможностей для правильных людей. И кстати, слышь,хоть порадуйся, что стол назад получил.

– Согласно «КризисНет», ставка ЛИБОР упала на пятьдесят семь пунктов, – просвещенно отметил я.

Но он глядел в мой эппэрэт на Изображение Юнис, что ярко мигало поверх других потоков данных. Ее сфотографировали на свадьбе невообразимо юной калифорнийской подруги по Элдербёрду, и черное платье в горошек облепляло ее фигурку, упорно выманивая на свет тени взрослеющей женственности. Ее кожа сияла под теплым поздним солнцем, а лицо светилось кокетливой радостью.

– Это Юнис, – сказал я. – Моя девушка. Я думаю, она должна тебе понравиться. Нравится?

– На вид здоровая.

– Спасибо, – просиял я. – Могу прислать ее Изображение, если хочешь. Она прямо-таки просится в рекламу вечности.

– Да не надо, – сказал он. Снова посмотрел на Изображение. – Молодчина, Ленни, – сказал он. – Умница.

Назавтра мы с Юнис сели в поезд Лонг-айлендской железной дороги до Уэстбери и поехали встречаться с Абрамовыми. В этом поезде моя любовь к ней обзавелась столицей и провинциями, деревенскими приходами и Ватиканом, оранжевой планетой и множеством сердитых лун – любовь моя стала системна, любовь моя стала полна. Я знал, что Юнис не готова встречаться с моими родителями, но поехала все равно – поехала, чтобы порадовать меня. То был первый ее акт доброты ко мне, и меня захлестывала благодарность.