Текст книги "Леди Л"

Автор книги: Гари Ромен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

Альфонс Лекер сказал несколько слов Арману Дени, и тот сделал знак Анетте следовать за ним. Он взглянул на нее лишь мельком. Леди Л., вспоминая ту сцену, даже сейчас еще в биении своего сердца и в неожиданно подступавшем к горлу комке ощущала всю неукротимость и глубину охватившего ее тогда чувства. Это было первым проявлением одной из черт тиранической и властной натуры, ошибки которой сегодня ей были слишком хорошо известны. Красота – мира, людей и вещей – всегда как бы приводила ее в смятение либо вызывала наводящее смертную тоску ощущение эфемерности; потребность продлить, увековечить перерастала в стремление к страстному обладанию, неуступчивое и отчаянное одновременно. Она никогда не могла смотреть на Армана без возмущения, ибо знала, что через минуту он отвернется, уйдет, бросит ее, и неистовое, абсолютное счастье, которое она испытывала, когда ощущала его в себе, не сможет продлиться, что, в сущности, оно эфемерно и обречено на гибель и что эти скоротечные мгновения и есть то единственное, что она сможет когда-либо узнать о вечности. Жажда обладать вновь просыпалась в ней с такой силой, что она заранее была готова на любые формы подчинения.

– Наверное, я была еще просто маленькой обывательницей, – сказала Леди Л.

По узкой винтовой лестнице они поднялись в одну из комнат четвертого этажа, где он впервые заговорил с ней, но она не вслушивалась в смысл его слов – уже одного его голоса и его присутствия ей было достаточно. И тем не менее еще сегодня она была уверена, что смогла бы с мягкой иронией восстановить все, что он тогда ей сказал под звуки музыки Листа, доносившейся снизу; она так хорошо его изучила, что вряд ли могла ошибиться, более того, она чувствовала себя способной добавить еще одну, финальную главу к его "Трактату об анархии".

– Искусство – преждевременно. Понятие "прекрасного", когда оно оторвано от социальной действительности, по сути, реакционно: вместо того чтобы бинтовать раны, их прячут. Достаточно пройтись по нашим музеям, чтобы увидеть, до каких крайностей может дойти художник в своей лжи и пособничестве: эти восхитительные натюрморты, эти прекрасные фрукты, устрицы, отборное мясо, дичь – оскорбление всех тех, кто подыхает с голоду в двухстах метрах от Лувра. Нет ни одной оперы, в которой народ мог бы услышать отклик на свою нищету, на свои чаяния. Наши поэты говорят о душе, хлеб их не вдохновляет. Церковь пошатнулась, и поэтому музеи втихомолку готовят к тому, чтобы они приняли эстафету у этих курилен опиума...

В течение всего времени, что они прожили вместе, его был один из любимейших его припевов, а также одна из причин, побудивших Леди Л. С такой любовью собирать произведения искусства: впрочем, дело было не столько в вызове, сколько в мягкой иронии. Еще один Рубенс, Веласкес, Эль Греко: в сердечных делах не бывает мелких выгод, и его надо было немножко наказать. Она даже стала рассматривать Армана как сбившегося с пути художника, требовавшего от социальной действительности того, что дать ему могло только искусство, – совершенства. Он стремился разрушить существующий строй потому, что тот был ему противен так же, как официальная живопись противна тем, кто мечтает о новом свободном искусстве. Анархисты, несомненно, дикий период идеализма. Переходя от одного разочарования к другому, от одной неудачи к другой, некоторые из них самым естественным образом пришли к фашизму, либо чтобы попытаться наконец полностью овладеть сопротивляющимся им человеческим материалом, либо просто из-за отсутствия таланта. Но в маленькой комнатке, где она тогда находилась, не существовало ничего, кроме той яростной, будто исходившей от него силы и того гипнотического взгляда.

– С его внешностью, с его умом, – сказала Леди Л., – он сделал бы в восемнадцатом веке замечательную карьеру шарлатана и пошел бы еще дальше, чем Калиостро, Казанова, Сен-Жермен... К сожалению, век разума закончился, он же был идеалистом. Худшего для себя я не могла и представить,

Сэр Перси сидел подле нее на мраморной скамейке в конце аллеи, в нескольких шагах от дорожки, что вела к павильону... Он скрестил руки на набалдашнике трости и мрачно разглядывал свои ботинки. Он не испытывал ничего похожего с тех пор, как Маунтбаттен, последний вице-король, покинул Индию. Он был не то чтобы рассержен, от возмущения он просто оцепенел. И радостный смех веселившихся на лужайке детей лишь подчеркивал весь ужас истории, которую его вынуждала слушать их прабабушка.

– А потом? – спросил он надменным голосом. – Что случилось потом?

Леди Л. подавила улыбку. Бедняга Перси, вот уж действительно типичный для него вопрос. Но все же следовало его немного пощадить.

– Ну, мы проболтали всю ночь, – добродушно проговорила она.

Сэр Перси вздохнул с облегчением и впервые сделал легкое движение головой – жест, который с натяжкой можно было принять за знак одобрения.

Анетте не понадобилось много времени, чтобы понять, с каким человеком она имеет дело. Как только он начал говорить о свободе и равенстве, смешивая воедино правосудие и убийство, всеобщую любовь и разрушение, человеческое достоинство и бомбы, наугад швыряемые в толпу прохожих, она тотчас узнала знакомый мотив: все это она уже слышала. Только голос другой – и отличие было просто поразительным. Все теории, которые ее так утомляли, когда исходили из уст отца, казались ей благородными и прекрасными, когда излагались этим пылким голосом и с такой мужественностью и уверенностью. Она сразу поняла, что видел в ней революционер, и пустила в ход все свое женское обаяние, всю свою интуицию, чтобы казаться в его глазах такой, какой он ее себе представлял, такой, какой он хотел ее видеть: жертвой прогнившего общества, униженной и возмущенной душой, которая просто жаждала присоединиться к бунту, сражаться бок о бок с ним и его товарищами. Он был самое прекрасное, самое желанное из всего, что попадалось ей в жизни: не могло быть и речи о том, чтобы упустить такую неожиданную удачу. Она объяснила Арману, что ее отец отдал жизнь за марксистские убеждения. Да, да, и ей было всего лишь двенадцать, когда она начала ему помогать, разнося поджигательные памфлеты в корзине для белья Она лгала так убедительно и с такой легкостью вжилась в роль, что в итоге сама во все это почти поверила, и когда однажды, спустя несколько недель после их знакомства, привела Армана на могилу господина Будена, то искренне расплакалась – ведь она, в конце концов, потеряла родного отца.

Было шесть часов утра, когда они вновь спустились в гостиную; Краевского они застали спящим на клавиатуре, а жокея – сидящим на зеленом плюшевом диване: глаза его были закрыты, руки скрещены, голова скошена набок, на коленях лежал пистолет... Лекер спал в кресле. Девицы исчезли. Арман разбудил пианиста и любезно препроводил его в отель. Перед уходом виртуоз восхищенно посмотрел на Анетту и поклонился.

– Вряд ли я когда-нибудь еще буду иметь удовольствие играть перед самим воплощением Грации и Красоты, – сказал он ей, что впоследствии и подтвердил, с некоторой снисходительностью, когда описывал этот случай в своих мемуарах.

Краевский заблуждался.

Несколькими годами позже, после сольного концерта, который он давал в Глендейл-Хаузе на приеме в честь принца Уэльского, виртуоз оказался сидящим слева от хозяйки. Он ее не узнал, что несколько покоробило Леди Л.

Арман Дени без обиняков объяснил новому члену чего ждет от нее Освободительное Движение: она должна стать приманкой и наводчицей. Им требовалась именно такая – красивая, умная и преданная их делу сообщница. Боевой комитет существовал лишь благодаря финансовой поддержке Альфонса Лекера, то есть на доходы, которые тот получал от публичных домов, что находились под его контролем, и от своей сети игорных домов в предместье Сен-Жермен. Он как раз занимался срочной ликвидацией своих счетов, так как его покровители советовали ему покинуть страну Освободительное Движение будет, вероятно, вынуждено разместить свои штаб-квартиры в Швейцарии; впрочем, это только поможет взять под контроль различные идеологические фракции, образовавшиеся внутри Интернационала, и, в частности, обуздать русских уклонистов, что представляло особую сложность из-за совестливой личности Кропоткина и интеллектуального влияния, которое он оказывал на эмигрантов. Замысел Армана заключался в том, чтобы "явить миру революционное движение в работе", то есть показать "болтунам" и "демагогам", что лишь он один способен действовать по-настоящему и добиваться положительных результатов. Анетта ехала в Женеву играть роль безутешной молодой вдовы; она должна была внедриться в окружение праздных богачей, отдыхавших на берегу Женевского озера, и выуживать сведения, необходимые для совершения различных покушений, и, в частности, на Михаила Болгарского, к которому анархисты-славяне питали в тот момент особую ненависть, но которым Кропоткин отказывался заниматься, считая его ничтожно малой величиной. Само покушение должен был совершить один болгарский товарищ, но он являлся лишь простым исполнителем, а вся ответственность за его подготовку возлагалась на Боевой комитет.

Леди Л. слегка приподняла брови и повернулась: сэр Перси Родинер остановился позади нее на аллее, а брошенное им грубое слово сделало бы честь даже сапожнику.

– Что ж, друг мой, вы делаете успехи, – сказала она с удовлетворением.

– Balls, balls, balls!8 – три раза прорычал Поэт-Лауреат. – Неужели вы и в самом деле хотите заставить меня поверить, Диана, что вы были причастны к убийству Михаила Болгарского, который, как это вам хорошо известно, был кузеном наших Мэримаунтов? Ведь не станете же вы утверждать, что у вас было что-то общее с цареубийцей?

– Как что-то общее? – воскликнула Леди Л. – Все общее, дружок мой. Все. И, уверяю вас, я ощущала себя счастливейшей из женщин.

Ей стало немного совестно, что она так его напугала. Бедная Англия, у нее уже отняли все, и было и в самом деле немного жестоко разрушать таким способом образ единственной знатной дамы, которая у нее оставалась. Это уже нечто большее, чем терроризм: это вандализм. Но ведь надо же было как-то подготовить Перси к ужасному откровению, которое она намеревалась ему сделать.

– Вы отлично знаете, Диана, что князь Михаил был на самом деле убит болгарским студентом в Женеве. Леди Л. кивнула:

– Да, операция прошла удачно. Мы очень тщательно ее подготовили.

– Кто это "мы"? – рявкнул сэр Перси Родинер.

– Арман, Альфонс, жокей и я. Кто же еще, по-вашему? И я очень прошу вас не орать, Перси, ну и манеры!

– Тысяча чертей... – Поэт-Лауреат вовремя спохватился и замер посреди аллеи, с тростью в руке, в позе человека, приготовившегося нанести удар по голове неожиданно возникшей перед ним кобры.

– Вы отдаете себе отчет, что старший из ваших внуков – министр? прорычал он. – Что Джеймс – член совета Английского банка, а Энтони скоро станет епископом? И вы полагаете, я поверю, что их бабушка, одна из наиболее уважаемых женщин своего времени, чьи портреты кисти Болдини, Уистлера и Сарджента висят в Королевской Академии и которая получила сегодня утром поздравительную телеграмму от самой королевы Елизаветы, участвовала в цареубийстве?

– Поздравительная телеграмма тут ни при чем, – сказала Леди Л. – И потом, вам вовсе не обязательно посвящать их в это. Пусть это останется между нами. Очень жаль, между прочим,.. Как было бы забавно!

Сэр Перси втянул в себя воздух, возмущенно присвистнув.

– Диана, – сказал он, – я знаю, вам нравится подтрунивать надо мной. Это всегда было вашим любимым видом спорта, особенно после того, как вы перестали ездить верхом. Но я прошу вас ответить мне без обиняков: участвовали ли вы в убийстве кузена Мэримаунтов, которые, как вам хорошо известно, породнены с нашей королевской семьей?

– Разумеется, да, – заявила Леди Л. – И могу вас заверить, все было продумано до мелочей: мы очень серьезно готовили акцию. Товаров – убийца был полным кретином, хотя и не лишенным благих намерений. Мы его заперли в гостиничном номере, и он там целую неделю ждал приказа, поглаживая лезвие своего кинжала, вздрагивая и бормоча вдохновенные слова: он был истинным социалистом, он мечтал о всеобщем братстве и поэтому идеально подходил для роли убийцы, но ему все нужно было приготовить, как ребенку. Or графа Райтлиха я узнала, в котором часу князь Михаил отправится из гостиницы на обед в посольство, и, помнится, меня так трясло – они впервые действовали, основываясь на добытых мною сведениях, – что я зашла поставить свечку в храм Пресвятой Девы, чтобы все прошло благополучно. Затек я бегом вернулась в гостиницу "Берг", где Арман снял роскошный номер и где они все уже стояли на балконе, приготовившись наблюдать за убийством в бинокль. Я опаздывала, и это едва не началось без меня. Я вбежала на балкон, попросила налить мне чаю, и мне показалось, что я сижу там уже несколько часов, пью чай вприкуску с засахаренными каштанами – у них в Швейцарии всегда были самые вкусные засахаренные каштаны, – но, очевидно, не прошло и нескольких минут после моего возвращения, когда из гостиницы вышел князь Михаил и сел в карету. Тут я увидела, как от толпы отделился Товаров и вонзил кинжал регенту в самое сердце. Он пырнул два раза в сердце, а затем стал наносить удары куда попало – очень по-болгарски, вы не находите? Надо сказать, что Мишель очень плохо вел себя в своей стране: он спровоцировал погромы – нет, ошибаюсь, погромы были оставлены для евреев, – кажется, он Млел высечь крестьян, потому что они подыхали с голоду или что-то в этом роде, такое же нелепое. Один из офицеров охраны – они все были в белом, с белыми перьями на касках – в итоге зарубил Товарова саблей, но Михаил к тому времени был уже мертв. Наблюдаемое с балкона и в бинокль, все это казалось очень нереальным, опереточным. У меня было полное ощущение, что я нахожусь на самых удобных местах в театре.

И тут сэр Перси Родинер сделал нечто совсем уж неожиданное: он принялся ухмыляться. "И на здоровье, – подумала Леди Л., – быть может, несмотря ни на что, осталась в нем еще хоть капля юмора". Она не могла надеяться, что избавит его от моральных предрассудков: не было и речи о том, чтобы этого простолюдина превратить в настоящего анархиста, нигилиста; только истинные аристократы могут эмансипироваться так полно. Но маленький прогресс все же был.

Свет Кента – умеренный, пристойный, который, казалось, возвращал вас во времена лодочных прогулок по Темзе с гувернантками и сачками для ловли бабочек, – убывал с неторопливостью хорошего тона, отчего у Леди Л. появлялась ностальгия по какой-нибудь яркой вспышке или внезапной, резкой темноте. Ей были противны все эти целомудренные вуали, наброшенные на грудь природе, восторги по поводу которой всегда пытался умерить англиканский климат. Стоящие в аллее под каштанами в этом умело дозированном свете, издали они оба казались ожидающими кисти мастера-импрессиониста. Она считала, что им недостает крайности, страсти. Одному лишь Ренуару иногда удавалось обращаться с женским телом с пренебрежением, какого оно заслуживает.

Перси наконец перестал ухмыляться.

– О! Как странно, – произнес он мрачным голосом, – и как отдает дурным вкусом. Полагаю, вы придумали всю эту историю только потому, что знаете, как я привязан к Мэримаунтам. Кстати, на прошлой неделе я провел у них выходные.

Леди Л. нежно взяла его за руку:

– Пойдемте, дорогой Перси. Нам осталось сделать всего несколько шагов. От вас потребуется лишь пошире открыть глаза.

Глава V

Дни, последовавшие за встречей на улице де Фюрсей, показались Анетте еще более тягостными, чем работа в материнской прачечной, и едва ли менее гнусными, чем требования – в общем, не такие уж трудновыполнимые клиентов, которых она принимала у себя дома. С утра до вечера нескончаемые сеансы муштровки: ее учили ходить, садиться, чихать, сморкаться, говорить, одеваться, словом, "держаться" и "обращать на себя внимание", и, хотя Арман не уставал повторять, что она делает поразительные успехи и в совершенстве обладает тем врожденным свойством "тайны", благодаря которому некоторые женщины так хорошо умеют скрывать то, чего им не хватает, позволяя таким образом мужчинам угадывать в них все те добродетели, которыми они их наделяют, случались моменты, когда ей казалось, что в попытке стать дамой следует идти гораздо дальше в нарушении законов природы, нежели тогда, когда предаешься удовольствиям.

Она нередко проливала слезы над тетрадкой, которую исписала под покровительством господина Пупа, каллиграфа, элегантными "А", "Б", и "В", ибо в те времена письмо считали важным искусством, и ее заставляли "набивать руку" по нескольку часов в день. Она была искренне возмущена, даже оскорблена одним особенно порочным грамматическим упражнением, которое заставлял ее повторять сам Арман:

Ах, надо же мне было вас увидеть И, полюбив, об этом вам сказать, Чтоб вы, не побоясь меня обидеть, Решили все же гордо промолчать.

Ах, надо же так было полюбить, Чтобы надеждою меня не одарили, Чтобы я стала вас боготворить,

А вы меня за это погубили!

К счастью для Анетты, годы, проведенные ею в заучивании наизусть и пересказе, к огромному удовлетворению ее отца, сочинений пророков социального бунта, привили ей некоторую легкость в обращении со словами, а также наделили изяществом речи и даже мысли; возвышенное видение человечества, внушаемое писателями-анархистами, в конечном счете наложило на нее отпечаток и придало ей элегантности, что значительно облегчило задачу ее учителей хороших манер. Великодушные и благородные порывы Бабефа, Блана, Бакунина пробудили в детской душе мечтательное и безотчетное стремление к красоте, стилю, изяществу, которое немедленно проявилось в ее манере одеваться. Не долго думая, ее поселили в небольшой гостинице "Пале-Ройяль" под именем мадемуазель де Буазеринье – юной особы из провинции, приехавшей в Париж в надежде отвоевать себе местечко в полусвете. Именно там бывший актер "Комеди Франсез" месье де Тюли, страдавший от болезни, которая в итоге дала осложнение на горло, что свело к трагическому шепоту некогда волновавший сердца голос, начал давать ей уроки светских манер, разыгрывая настоящие театральные сцены, в которых надо было принимать элегантные позы, передвигаться в замедленном темпе, напускать на себя томный, интригующий вид, а вслед за тем последовали еще более ужасные упражнения на дикцию, с зажатым между зубами карандашом. От этих нескончаемых испытаний Анетта впадала к концу дня в состояние полнейшей прострации и нервного напряжения, которое мог снять только Арман. Уроки продолжались в течение месяца, и удовлетворенный мэтр не раз отвратительным хрипом выражал восхищение своей ученицей:

– Она великолепна! Природные данные, стиль, шик, это у нее в крови. Я гарантирую вам полный успех!

После нескольких недель блеска, маленьких драм, рыданий, благодаря своему врожденному чувству прекрасного, своему уму, чутью она торжествовала победу надо всеми тенетами хорошего тона и комильфо, однако след народной издевки навсегда остался в ее голосе, что в Англии относили на счет графства Франш-Конте, откуда вела происхождение ее благородная ветвь и чей колорит она сумела сохранить в своей речи. Затем пришло время самой деликатной и самой сложной части ее воспитания. Арман вынужден был ей объяснить, что она должна научиться казаться менее осведомленной, менее искусной в своих любовных восторгах, что она должна, не колеблясь, проявлять неловкость, обнаруживая тем самым незнание, которое сопутствует хорошему воспитанию и которое непременно сойдет за невинность в глазах дилетантов благородного происхождения, помешанных на добродетели.

– Боже мой, Перси, что с вами сегодня? – раздраженно спросила Леди Л. – Перестаньте ворчать, я прошу вас. Я была молода, преисполнена решимости и страсти, а вы же понимаете, в Швейцарии... Арман оказался абсолютно прав. Вы знаете, что из себя представляют настоящие джентльмены, Перси. Общаясь с ними, нужно всегда надевать перчатки.

Поэт-Лауреат дрожащей рукой взял носовой платок и вытер пот со лба. Послышались звуки свежих голосов, взрывы смеха, и на аллею выбежали правнуки Леди Л. Их было трое: две девочки и один мальчик, Патрик; он был одет в костюм учащегося Итона, а в руках нес манто Леди Л.

– Я принес ваше манто, Лапонька-Душечка, – гордо заявил он. – Мама о вас беспокоится. Говорит, что становится прохладно.

Леди Л. нежно погладила темные локоны. Она питала слабость к малышу. Он был сама прелесть, да и к тому же мальчики всегда ей нравились больше девочек.

– Merci, mon mignon9, – произнесла она по-французски. – Отнеси, пожалуйста, манто маме и скажи ей, чтобы не волновалась. В моем возрасте уже просто не может быть причин для волнений.

– О! Вы еще не такая и старая, – сказал Патрик. – Мама уверена, что вы проживете до ста десяти лет.

– Бедняжка Милдред, я вижу, она действительно очень обеспокоена, сказала Леди Л. – А теперь бегите, дети. Мы с сэром Перси расчувствовались, вспоминая доброе старое время. Не правда ли, дорогой Перси?

Поэт-Лауреат бросил на нее взгляд, полный ужаса, во ничего не сказал. Как всегда, дети сразу же подчинились. Они действительно были очень хорошо воспитаны.

После шести мучительных месяцев "дрессировки", как она это называла, Анетта вдруг начала так хорошо и быстро усваивать все уроки и привела Арману столько доказательств своего знания правил хорошего тона, что поджимаемый временем молодой анархист совершил одну ошибку, которая едва не привела к катастрофе. Он решил подвергнуть Анетту испытанию и, чтобы положить финальный мазок, послал ее в знаменитый пансионат Плен-Монсо, где девушки из хороших семей – иностранки или провинциалки – проводили несколько месяцев перед своим выходом в свет. Однажды, после первых двух недель хорошего тона, когда мадемуазель Рен, директриса заведения, читала своим воспитанницам особенно поучительный отрывок из "Очаровательной пташки", Анетта тихо, но довольно внятно произнесла: "О-ля-ля, подохнуть можно от скуки!" Фраза прозвучала в мертвой тишине с таким акцентом правды, что мадемуазель в ужасе усомнилась, действительно ли юная особая является племянницей генерала графа де Сервиньи и внучкой прославленного кавалериста той же фамилии, павшего в бою под Маренго. Это легкое сомнение усилилось, когда от одной из воспитанниц она узнала, что в разговорах с девушками Анетта никогда не называла ее иначе, как "эта старая сводня". Она провела быстрое расследование и обнаружила, что все написанные великолепным каллиграфическим почерком рекомендации, представленные "дядей" ее воспитанницы, – фальшивки и что последний сеньор де Сервиньи давно отдал Богу свою христианскую душу в Сен-Жан-д'Арк неподалеку от Сен-Луи. Побоялись ограбления, вызвали полицию; к счастью, Анетту вовремя предупредила о подозрениях мадемуазель Рен одна из юных овечек последней" пришедшая в неописуемый восторг от богатого словарного запаса подруги и от разнообразия знаний, которыми та обладала в некоторых чрезвычайно привлекательных областях. Анетте удалось предупредить Армана, и она поспешно бежала в панталонах – платья мадемуазель Рен держала под замком через окно, рано утром, до прихода комиссара, не преминув оставить письмо, написанное элегантным почерком, но таким языком, что директриса пансиона, прочитав лишь первые строчки, поднесла руку к сердцу и просто-напросто упала в обморок. Не успели ее привести в чувство, как при мысли о вреде, возможно непоправимом, который паршивая овца наверняка причинила ее стаду, она вновь потеряла сознание.

Именно тогда смерть одного из самых выдающихся деятелей молодой Республики неожиданно лишила Альфонса Лекера покровителя, которого он уже много лет держал на крючке. Купленные им полицейские смогли лишь сообщить ему о резолюции, принятой на совещании в Министерстве внутренних дел: был наконец решен вопрос о его аресте. В своих "Мемуарах" комиссар Маньен с надлежащей суровостью заявляет, что король апашей умер бы, вероятно, богатым и почитаемым, если бы не пытался придать своим преступлениям характер социального бунта и скромно согласился бы остаться сутенером и вымогателем, каким был в течение двадцати лет своей жизни. Сеть "домов", в числе которых были Шабанэ и Ройяль, два игорных клуба, конюшня скаковых лошадей, особняк, фаэтоны и кареты были спешно переоформлены на одно подставное лицо, человека, который, не боясь мести затравленного исполина, взял и присвоил все это богатство. Так было внезапно прервано обучение Анетты, и она очутилась вдруг в Швейцарии, в мире, совершенно не похожем на тот, который она знала до сих пор. Преисполненный невыразимой горечи, взбешенный, оскорбленный и бормочущий страшные угрозы в адрес общества, Альфонс Лекер сделал своей резиденцией кофейни Женевы и Лозанны, с угрюмым и снисходительным видом позволяя Арману представлять его различным русским и итальянским анархиями как великого борца за свободу и первопроходца нового мира, пока жокей, как всегда странно скосив набок голову, смиренными и грустными глазами смотрел на своего друга.

Глава VI

Первые недели наедине с Арманом в Швейцарии оставили в ее душе такие светлые воспоминания, и она била тогда такой молодой, что сегодня Леди Л. казалось, что детство ее, несмотря ни на что, было счастливым. Даже пистолеты, которые он постоянно держал у изголовья, не могли навести на мысль о некоей скрытой опасности. Это были такие насыщенные, такие жизнерадостные мгновения, что всякое беспокойство, всякий страх попросту исключались.

Она жила одна в гостинице "Берг" – молодая безутешная вдова некоего графа де Камоэнса; ее горе угадывалось по томному виду, оно сквозило в ее разочарованном взгляде, скользившем по людям и вещам как бы случайно; шептались, что она приехала в Швейцарию на консультацию к врачам; говорили о странной подтачивавшей ее болезни, уточнялось, что речь идет пока не о чахотке, но о том сумеречном состоянии души, которое так часто предшествует острым проявлениям недуга. Ее бледность и усталость, когда она порой прогуливалась со своими двумя борзыми в окрестностях Женевского озера, вовсе не были притворными: Арман, возможно потому, что оказался обреченным на бездействие в ожидании совещания руководства нового анархистского Интернационала в Базеле, был горяч и требователен, как никогда; расточительность, с какой он тратил свои молодые силы в объятиях любовницы, теоретики боевых действий немедленно сочли бы возмутительным разбазариванием энергии; они, вероятно, не колеблясь стали бы утверждать, что то, что он так щедро отдавал, отнималось у народа. Каждый день на рассвете Анетта взбегала, перешагивая сразу через несколько ступенек, по лестнице обветшалого дома в старом квартале Женевы, стучала в дверь студенческой комнаты и там бросалась в объятия к своему любовнику – хрупкое суденышко благополучно прибывало наконец в порт назначения; освободившаяся, бежавшая из своей тюрьмы, она странным образом успокаивалась сразу, как только ощущала его в себе; какое-то время они неподвижно лежали в этом полном умиротворении" предвкушая податливо-покорное блаженство, которое уже не могло не наступить. Затем, жадно склонившись над лицом, на которое она готова была смотреть и смотреть без устали в беспорядке маленькой комнаты, заполненной книгами, рукописями, газетами, следами остывшей пищи, рассыпав свои волосы по груди Армана, она скользила пальцем по выражению спокойного и улыбающегося счастья на его чертах, чтобы заучить наизусть его рисунок и иметь затем возможность восстановить его по желанию, зажмурив глаза, в роскошном и холодном одиночестве своих апартаментов или во время прогулки вдоль озера в матовых полутонах нежной и благопристойной природы, которая умела так хорошо "держаться" и, казалось, была сама чистота. Это были три недели упоения и переизбытка чувств, все время обновлявшихся в бурных возвращениях их страсти, и напрасно большое прозрачное озеро, которое они видели из окна, своим спокойствием призывало их к мудрости и сдержанности. Иногда ей чудилось, что все это сон, что ей нужно будет проснуться, спуститься на землю. Она вздыхала, бросала на него взгляд, полный грусти.

– Ну так что, этот пикник скоро кончится?

– Какой пикник, хорошая моя?

– Сейчас пойдет дождь, и надо будет возвращаться...

Были моменты, когда она думала, что ему наконец удалось избавиться от этой мечты о всеобщем счастье, которое будет даровано каждому, что они наконец остались одни, и даже два заряженных пистолета на ночном столике выглядели словно брошенные там поспешно бежавшим террористом. Забыты великие цели социальные потрясения, бомбы, которые следует бросить, и кровь, которую нужно пролить, подпольные собрания и боевые группы; все, что оставалось, – здоровый крепкий парень, возвращавший наконец ласкам и поцелуям их законное место в жизни – первое, несомненно. Анетта, правда, подозревала, что Свобода, Равенство и Братство ждут где-то снаружи; в котелках и щеголяя пышными усами, они гремят сапогами по мостовой ожесточившиеся, обозленные, то и дело нетерпеливо вытаскивающие из кармана часы, чтобы посмотреть время. Но она старалась не слишком задумываться: она уже знала, что счастье – это забвение. Впрочем, будущее – привилегия мужчин. Для себя же она открыла новое сокровище, очень женское, неожиданное: сегодня. Она могла только догадываться о той борьбе, которую Арман Дени вел сам с собой, оказавшись между неожиданно возникшей тягой к устройству личной судьбы и неустанными призывами, которые мир голодных и рабов, мир презрения и безразличия обращал к нему самим своим молчанием, молчанием, которое так хорошо умела перекрывать своим голосом буржуазная пресса. И только значительно позже – а точнее, семнадцать лет спустя – Леди Л. обнаружила след этой мучительной борьбы в письме, написанном вскоре после их приезда в Женеву Арманом Дени социалисту Дино Скаволе, которого идеи Карла Маркса воодушевляли намного больше, нежели кровавый абсолютизм анархистских императивов. Письмо было воспроизведено во втором томе автобиографии Скаволы10. "Возможно, вы правы. Мне иногда приходит на ум, что терроризм в большей степени проистекает из своего рода нетерпения, чем из революционной логики. Впрочем, то, что вы говорите о взаимоотношениях между терроризмом и пораженчеством, возможно, не лишено оснований". Скавола опубликовал свое письмо к Арману Дени: "Пусть же царство разума придет наконец на смену разгулу страстей, пусть жуиры абсолюта откажутся наконец от своего идеалистического буйства, пусть же экстремизм души прекратит насиловать все человечество... Ваши друзья говорят о любви к людям, но ведь сколько среди них таких, кто главным образом пытается утолить личную жажду мести Мирозданию, наказывая людей за их несовершенства... Их поведение в социализме – то же самое, что извращение чувств в любви".